Маруан

Маруану было пять лет, когда я подписала бумаги, позволяющие нашей приемной семье его усыновить. Я добилась некоторого прогресса в изучении языка – хотя по-прежнему не умела ни читать, ни писать, но знала, что делала. Я не бросала сына. Мои новые родители собирались воспитывать мальчика наилучшим образом. Став их сыном, он получит настоящее образование, будет носить имя, которое защитит его от моего прошлого. Я же была совершенно не способна обеспечить ему душевное равновесие, уход, нормальное обучение. Но даже спустя многие годы я чувствую вину за то, что сделала этот выбор. Правда, это время как-то скорректировало мою жизнь, в которую, правда, я больше не верю, больше полагаясь на инстинкт. Я не умею хорошо объяснить эти вещи, не обливаясь слезами. В течение всех этих лет мне хотелось убедить себя, что я не страдаю от разлуки. Но невозможно забыть своего ребенка, тем более такого ребенка.

Я знала, что он счастлив, а он знал о моем существовании. В пять лет он не мог не знать, что у него есть настоящая мать, потому что мы жили вместе у его приемных родителей. Не знаю, как ему объяснили мой отъезд, но семья принимала многих детей, приезжавших со всего мира, и я помню, что порой нас, было восемнадцать, когда мы собирались за столом. Большей частью это были брошенные дети. Мы все называли приемных родителей мамой и папой. Эти замечательные люди получали от организации «Земля людей» необходимые средства для временного приюта детей, и каждый их отъезд был связан с болезненными переживаниями. Я видела, как они бросались в объятия мамы и папы, они не хотели уезжать. Но этот дом был для них лишь временным пристанищем – большинство детей оставалось у наших приемных родителей на период срочной операции, которую невозможно было сделать у них на родине, а потом они туда возвращались. У этих детей была настоящая родина, у них были настоящие семьи, разбросанные по всему миру. Такие, как Маруан и я, которым некуда было возвращаться, усыновлялись семьями. В Палестине меня считали умершей, и Маруан там тоже не существовал. Он заново родился здесь, как и я, 20 декабря. Его родители были также и моими. Такая ситуация была довольно странной, и когда спустя почти четыре года совместной жизни я покидала семейный очаг, я расценивала себя скорее как старшую сестру Маруана. Мне было двадцать четыре года. Я не могла больше находиться на их иждивении. Мне надо было устраиваться на работу, привыкать к независимости, становиться взрослой.

Если бы я не решилась оставить его там, я не смогла бы воспитывать его одна. Я была депрессивной матерью и давила бы на него грузом моих страданий, ненавистью моей палестинской семьи. Мне пришлось бы рассказать ему то, о чем так хотелось забыть! А я не могла – это было выше моих сил. У меня не было денег, я была больна, я была беженкой, вынужденной жить под вымышленным именем всю оставшуюся жизнь, потому что родилась в деревне, где мужчины подлые и жестокие. И мне надо было всему учиться. Единственное, что мне оставалось, – погрузиться в эту новую страну и ее обычаи, чтобы попытаться выжить. Маруан же не должен был участвовать в моей личной борьбе за выживание. Я говорила себе: «Теперь я здесь, мне надо врасти в эту страну, у меня нет выбора». Я сама хотела построить в этой стране заново свою жизнь. Мой сын говорил на этом языке, у него были родители-европейцы, документы, нормальное будущее, все то, чего у меня не было никогда, ни раньше, ни теперь.

Я выбрала выживание для себя и дала возможность ему жить, как он сможет. Я знала, что в этой семье ему будет хорошо. Кстати, когда со мной заговорили об усыновлении, и встал вопрос о выборе родителей из других потенциальных родителей, я отказалась: «Нет, никакой другой семьи! Маруан останется здесь или нигде. Я знаю, как он будет воспитан здесь, и не хочу, чтобы его отдавали в другую семью».

Папа дал мне честное слово. Мне было двадцать четыре года, но мое умственное развитие едва дотягивало до пятнадцати. Я так и осталась на уровне детства, пережив столько горя. Мой сын был частью той жизни, которую мне следовало забыть, чтобы начать строить новую. В тот момент я не могла объяснить так ясно, как сейчас. Я продвигалась вперед день за днем, как в тумане, полагаясь на инстинкт. Но в одном была твердо уверена: мой сын имел право на безмятежную жизнь, у него должны быть нормальные родители. Я же не была нормальной матерью. Я ненавидела себя. Я рыдала над своими ожогами, над этой ужасной кожей, с которой приговорена жить.

Поначалу, в госпитале, я верила, что все эти чудесные люди вернут мне мою кожу, и я стану такой, как прежде. Когда же я осознала, что они могут мне дать лишь жизнь в этой кошмарной оболочке, я замкнулась в себе. Я была ничем, я была уродиной, я должна была скрывать себя, чтобы не смущать других.

По прошествии лет, вновь обретая понемногу вкус к жизни, я хотела забыть Маруана, будучи уверенной, что ему повезло больше, чем мне. Он ходил в школу, у него были родители, братья, сестра, он просто обязан быть счастливым. Но он был здесь, в укромном уголке моей памяти.

Я закрывала глаза – он был здесь. Я бежала по улице – он был передо мной или рядом, как будто я убегала, а он догонял. Я всегда помнила ту картину, когда медсестра положила его мне на колени, и я не могла его взять на руки, потому что... бежала по саду, объятая пламенем, а мой ребенок горел вместе со мной. Ребенок, отец которого не захотел его, прекрасно зная, что приговаривает нас обоих к смерти. Не говоря о том, что я так любила этого человека и так надеялась на него!

Мне было очень страшно, что я не найду другого мужчину. Из-за моих шрамов, моего лица, моего тела, из-за меня самой, какой я себя ощущала. Эта мысль точила меня, было страшно, что я не могу нравиться, страшно видеть, как от меня отводят глаза.

Я начала работать на ферме, а потом благодаря папе поступила на завод, производящий элементы точного оборудования. Работа была чистой, и я неплохо зарабатывала. Я проверяла печатные платы, части механизмов. На этом заводе был другой интересный отдел, но там требовались навыки работы на компьютере, а я к этому была неспособна. Я отказалась от обучения, мотивируя свой отказ тем, что предпочитаю сидению у компьютера работать стоя на конвейере. Однажды меня вызвала начальница бригады:

– Суад! Подойдите ко мне, пожалуйста.

– Да, мадам.

– Садитесь здесь, рядом со мной, берите мышь, я покажу вам, как работать!

– Но я никогда этим не занималась, я не сумею. Мне больше нравится работать на конвейере...

– А если в один прекрасный день на конвейере больше не будет работы? Что тогда делать? Ничего? Для Суад больше не будет работы?

Я не посмела сказать ей «нет». Даже если мне и было страшно. Каждый раз, когда надо было учиться чему-то новому, у меня увлажнялись руки и появлялась дрожь в коленях. Я паниковала, но сжимала зубы. Каждый день, каждый час моей жизни я должна была учиться, не имея никакого багажа, не умея читать и писать, как другие. Неграмотная, не выучившая ни слова. Но мне так хотелось работать, что если бы эта женщина велела мне опустить голову в ведро с водой и не дышать, я бы и это сделала.

Итак, я научилась обращаться с мышью и понимать, что происходит на мониторе. Через несколько дней дело пошло. Они все были очень рады за меня. За три года я не потеряла ни минутки, мое место выглядело безупречно – я его всегда убирала, прежде чем уйти, – и я всегда приходила вовремя, раньше, чем другие. Еще в детстве меня палкой приучили к напряженной работе и повиновению, к точности и чистоте. Это была моя вторая натура, единственное наследие прежней жизни. Я говорила себе: «Никогда не знаешь, а вдруг завтра придет кто-то другой, я не хочу, чтобы он увидел неубранное и грязное рабочее место...»

Я даже превратилась в ревнителя порядка и чистоты. Каждую вещь я должна была вернуть на то же место, душ я принимала каждый день, зубы чистила три раза в день, волосы мыла два раза в неделю, ногти чистила, нижнее белье меняла ежедневно... Я стремилась к чистоте повсюду, для меня это было очень важно, хотя я вряд ли могла объяснить зачем.

Мне очень нравилось выбирать себе одежду, но здесь-то я точно знаю почему: потому что мне всегда было запрещено выбирать. Я любила красное потому, к примеру, что моя мать говорила мне: «Вот тебе платье, будешь его носить». Оно было страшное, серое, но я вынуждена была его надевать. Поэтому я любила и красный, и зеленый, и голубой, и желтый, и черный, и коричневый – все цвета, которые были мне запрещены. Что же касается фасона одежды, то у меня не было выбора. Высокий воротник или вырез по шее, закрытая блузка, брюки. И волосы, прикрывающие уши. Я ничего не могла выставить напоказ.

Иногда я садилась на открытой террасе кафе, завернутая в свою одежду и летом и зимой, и смотрела на прохожих. Женщины в мини-юбках и декольте, открытые взорам мужчин. Среди этих взоров я пыталась выследить те, которые могли бы остановиться и на мне, но я их не встречала и возвращалась домой. До того самого дня, когда я заметила из окна своей комнаты машину, а в ней мужчину, правда, я видела только его руки и колени.

И я влюбилась. Это был единственный мужчина на всей земле. Я видела только его, из-за этой машины, из-за этих двух рук, лежащих на руле.

Я влюбилась в него не потому, что он был красивым, вежливым, нежным, потому что он не бил меня или потому, что с ним я была в безопасности. Я влюбилась в него, потому что он водил машину. Одно то, как он ставит свою машину перед домом, заставляло биться мое сердце. Просто видеть, как он садится в машину, когда едет на работу, или выходит из нее, когда возвращается... Каждое утро я боялась, что вечером он не приедет.

Я не отдавала себе отчета, что повторяется история моей первой любви. Мужчина, уезжающий и возвращающийся под моим окном, которого я полюбила прежде, чем сказала ему об этом, которого я со страхом поджидала, потому что боялась, вдруг он не вернется. В то время я не могла предвидеть ход событий. Иногда я пыталась заставить работать мою память, чтобы узнать, почему моя жизнь сложилась именно так, но быстро бросала эту затею, это было слишком сложно для меня.

У Антонио была красная машина. Я оставалась у окна до тех пор, пока его машина не скрывалась из виду... Тогда я закрывала окно.

Я встречала его, я с ним говорила, я знала, что у него была подружка, которую я тоже знала, но я ждала. Сначала мы стали друзьями. И прошло, по меньшей мере, два с половиной или три года, пока эта дружба не переросла во что-то другое. Я была влюблена, а он... я не знала, что он думает обо мне. Я не смела его спросить, но делала все возможное, чтобы он полюбил меня, чтобы удержать его. Я хотела все ему отдать, служить ему, лелеять, кормить его, делать все, чтобы он не бросил меня.

Это единственное, что я могла. Другого мне было не дано. Как я еще могла его обворожить? Моими прекрасными глазами? Красивыми ногами? Обольстительной грудью?

Сначала мы просто жили вместе, не будучи женаты, и мне понадобилось много времени, чтобы почувствовать себя более раскованно. Я раздевалась только в темноте. По утрам я спешила закрыться в ванной и появлялась оттуда, закутавшись в халат с головы до пят. И так продолжалось достаточно долго. Даже сейчас меня это беспокоит. Я ведь знаю, что мои шрамы не слишком-то привлекательны.

Поначалу мы начали свое совместное житье в крошечной квартирке-студии в городе. Мы оба работали. Он получал прилично, я тоже. Я все ждала, когда он попросит меня выйти за него замуж, но он об этом и не заикался. А я мечтала об обручальном кольце, о свадебной церемонии, я хотела служить Антонио так же, как моя мать служила отцу, как все женщины моей деревни служили своим мужьям. Я бы вставала в пять часов утра специально, чтобы вымыть ему ноги и волосы. Чтобы протянуть ему чистую и тщательно отглаженную одежду. Чтобы посмотреть, как он уезжает на работу, и махнуть ему рукой в окно, послать воздушный поцелуй...

И я ждала бы его по вечерам, приготовив ужин, до полуночи, до часу ночи, если надо, чтобы поужинать вместе с ним. Даже если бы я была голодна, я бы ждала его, ведь я видела, что наши женщины делали именно так. С той только разницей, что я сама его выбрала, этого мужчину, никто мне его не навязывал, и я его любила. Наверное, ему бы это показалось странным. Западный мужчина к такому не привык. Поначалу он мне говорил: «Замечательно! Большое тебе спасибо, я экономлю время, теперь мне не надо об этом беспокоиться».

Он был счастлив. Возвратившись вечером домой, он садился в кресло, а я снимала ему ботинки и носки. И надевала тапочки. Чтобы удержать его дома, я готова была служить ему полностью.

Каждый день я боялась, что он встретит другую женщину. И когда он возвращался вечером, ел приготовленный мною ужин, меня отпускало напряжение, и я была счастлива до следующего дня.

Но Антонио не хотел жениться и иметь детей. Я же очень хотела. Он не был готов. Я уважала его принципы, потому что любила его таким. В ожидании я прожила, таким образом, семь лет. Антонио знал, что у меня был ребенок и его усыновили. Я вынуждена была рассказать ему о моей прошлой жизни, объяснить происхождение шрамов от ожогов, но больше мы на эту тему не разговаривали. Антонио считал, что я приняла правильное решение для Маруана. Теперь он принадлежал другой семье, и я снова не могла повлиять на его жизнь. Мне регулярно сообщали о нем, но я боялась его навещать.

За все эти годы я ездила к нему три раза. Через силу. В конце концов, я привыкла к этой вине. Я так заставляла себя позабыть об этом, что это почти удалось.

Но все же мне хотелось иметь еще хотя бы одного ребенка. Но, только выйдя замуж, это было непременным условием. Мне надо было перестроить свою жизнь в правильном порядке: муж, семья.

Ко дню этого долгожданного замужества мне было почти тридцать лет. Антонио созрел, его ситуация улучшилась, мы смогли переехать из студии в квартиру. И он тоже захотел ребенка. Это была моя первая свадьба, мое первое платье, мои первые красивые туфли.

Длинная кожаная юбка, кожаная блузка, кожаный пиджак, туфли на каблуках. Все было из белой кожи. Кожа была очень мягкой, и костюм стоил дорого. Мне нравилось ощущать его на своем теле. В магазинах я не могла равнодушно проходить мимо кожаных вещей, чтобы не погладить их, не пощупать, не проверить их мягкость. Теперь я знаю почему. Я как будто меняла кожу. Это было некое средство защиты, способ представить другим красивую кожу, не мою. Это как улыбнуться – подарить счастье другому, но не насильно.

Эта свадьба была радостью моей жизни. Единственной радостью, которую я могла припомнить до этого, было мое первое свидание с отцом Маруана. Но я о нем больше не думала. Когда я забеременела, я была на седьмом небе от счастья.

Летиция была, в самом деле, желанным ребенком. Я говорила с ней все время, пока она была у меня в животе, я с гордостью всем его показывала, я носила обтягивающие, облегающие вещи. Я хотела, чтобы все знали, что я жду ребенка, чтобы все видели мои кольца – подаренные на помолвку и обручальное. Я совсем по-другому относилась к беременности, чем в первый раз. Тогда я должна была прятаться, лгать, умолять, чтобы на мне женились, чтобы ребенок не родился, чтобы не обесчестить мою семью. А сейчас я живая, я шагала по улице, шла по тротуару со своим новым животом, своим новым ребенком. Я думала, что своим счастьем я стерла все старое. Я так думала, потому что мне этого хотелось изо всех сил.

Но в закутке моей памяти спрятался Маруан, совсем маленький. Может быть, когда-нибудь я найду силы встретиться с ним и все ему рассказать, но пока я еще не перестала рожать его снова и снова.

Летиция появилась как цветок. Только я успела сказать врачу:

– Кажется, мне надо в туалет...

– Да нет, это появляется ваш ребенок...

Крошечный цветок, черноволосый и смуглый. Она выскользнула из моего живота с замечательной легкостью. Вокруг говорили: «Для первого ребенка это просто великолепно. Редко, когда роды проходят так легко...»

Я кормила ее грудью до семи с половиной месяцев, и она была очень легким ребенком. Она ела все подряд, она хорошо спала, у нее не было никаких проблем со здоровьем.

Спустя два года мне захотелось второго ребенка. Мальчика или девочку – нам было все равно. Но я так хотела этого ребенка, он никак не появлялся, и доктор посоветовал нам обоим, Антонио и мне, уехать в отпуск и ни о чем не думать. Каждый месяц я с надеждой прислушивалась к себе и в случае неудачи заливалась слезами. До тех пор, пока наконец-то другая девочка не замаячила на горизонте. Мы оба обезумели от счастья, когда родилась Надя.

Летиция была еще совсем маленькая, когда спросила меня, гладя по руке:

– Это что, мамочка? Бо-бо? Что это такое?

– Да, у мамы бо-бо, но я объясню тебе позднее, когда ты подрастешь.

Больше мы об этом не говорили. Постепенно я открывала перед ней руки. Я не хотела ее шокировать, не хотела вызвать у нее отвращение, поэтому делала шаг за шагом.

Ей было лет пять, когда она дотронулась до моей руки:

– От чего это, мама?

– Мама была обожжена.

– А кто тебя обжег?

– Один человек.

– Он очень злой!

– Да, очень злой.

– А папа может с ним сделать то, что он сделал с тобой?

– Нет, твой папа не может сделать того же, что сделали с твоей мамой, потому что это было очень далеко, в той стране, где я родилась, и это произошло очень давно. Мама расскажет тебе обо всем, когда ты станешь большая.

– А чем он тебя так обжег?

– Ты знаешь, в той стране не было стиральных машин, как здесь. И вот мама стала нагревать воду, развела огонь...

– Как ты развела огонь?

– Ну, ты помнишь, как мы с папой ходили в лес за дровами, чтобы развести огонь и жарить сосиски? Вот и мама делала то же самое: там было специальное место, чтобы нагревать воду. Мама стирала, а один человек пришел и взял очень опасную жидкость, от которой горит все, можно даже сжечь полностью целый дом. Так вот, он взял и вылил эту жидкость маме на голову и поджег зажигалкой. Вот как мама была обожжена.

– Какой он злой! Я его ненавижу! Я его убью!

– Ты не можешь убить его, Летиция. Может быть, Господь Бог уже покарал его. Потому что меня-то он вот как покарал. Но сейчас я очень счастливая, потому что у меня есть вы с папой. И я очень тебя люблю.

– Мамочка, почему он это сделал?

– Очень долго тебе объяснять... ты еще слишком мала.

– Нет, я хочу!

– Нет, Летиция. Мама сказала, что объяснит тебе потом все по порядку. Потому что это очень серьезные вещи, очень сложно их объяснять, а ты сейчас просто не сможешь всего понять. Того, что мама тебе сказала, пока вполне достаточно.

В тот же день, после ужина, я сидела в кресле, а она стояла рядом со мной. Она гладила мои волосы и начала приподнимать мне свитер. Я догадывалась, чего она хочет, и мне стало больно.

– Что ты делаешь, Летиция?

– Я хочу посмотреть твою спину.

Я разрешила.

– Ах, мамочка, у тебя кожа такая грубая! Посмотри, какая у меня кожа нежная!

– Да, у тебя кожа очень нежная, потому что это твоя настоящая кожа. А у мамы кожа грубая, потому что на ней очень большой шрам. Вот почему ты должна очень осторожно обращаться со спичками. Они нужны папе, и только он может брать их, чтобы зажигать сигареты. Если ты будешь брать спички, то можешь обжечься, как мама. Ты мне обещаешь не брать их? От огня можно умереть.

– Ты боишься огня? Да, мамочка?

Я не могла скрыть этого своего страха, он возникал по малейшему поводу. И спички я особенно ненавидела. А они всегда попадались под руку.

Летицию начали мучить кошмары, я слышала, как она беспокоилась во сне, кричала: «Ай! Ай!» Я видела, как она изо всех сил вцеплялась в одеяло. Один раз она упала с кровати. Я надеялась, что со временем у нее это пройдет, но однажды она мне сказала:

– Ты знаешь, мамочка, ночью я прихожу посмотреть, как ты спишь.

– А зачем ты это делаешь?

– Чтобы ты не умерла.

Я отвела ее к врачу. Я очень беспокоилась за нее и считала себя виноватой в том, что слишком много ей рассказала. Но врач сказал, что я правильно сделала, рассказав ей правду, но впредь надо быть очень внимательной.

Потом настала очередь Нади. Она задавала те же вопросы, что и Летиция, но на ответы реагировала совсем по-другому. С ней не случалось кошмаров, она не переживала так за меня, но ей было как-то не по себе. Я видела, что она носит все внутри себя. Как-то мы сидели вместе, и она тяжело вздыхала.

– Что ты вздыхаешь, моя маленькая?

– Не знаю, просто так.

– Если на сердце тяжело, значит что-то тебя мучит. Что ты хочешь сказать маме, но не можешь решиться?

– У тебя такие маленькие ушки! Они такие маленькие, потому что ты мало ела?

– Нет, дорогая. У мамы такие маленькие ушки, потому что они сгорели.

И я объяснила Наде примерно то же самое. Я хотела, чтобы мои дочери слышали от меня одни и те же слова. Поэтому я слово в слово рассказала ту же правду и Наде.

Это причинило ей боль. Надя не сказала, как ее сестра, что хочет убить того, кто это сделал, она попросила разрешения дотронуться до ушей. На мне были серьги, я их часто носила, чтобы скрыть следы прошлого.

– Ты можешь потрогать. Только не тяни за серьги, а то сделаешь мне больно.

Она слегка дотронулась до моих ушей и ушла в свою комнату, закрыв дверь.

Самое трудное для девочек наступило в школе. Они росли, и Антонио не всегда мог забирать их из школы. Представляю вопросы других детей. А почему твоя мама такая? А что с твоей мамой? А почему она всегда в свитере, даже летом? А почему у нее нет ушей?

Следующий этап разъяснений был очень трудным. Я стремилась упростить его, не рассказывая о Маруане. Я солгала. Я встретила мужчину, которого полюбила и который любил меня, но мои родители не дали разрешения на брак. Они решили меня сжечь, чтобы я умерла. Таков был обычай в моей стране. Но мадам Жаклин, которая часто навещала нас дома, привезла меня в Европу, чтобы вылечить.