Сожженная заживо

Я сказала «да», не веря ни во что, мне было так плохо на этой кровати, я была покинута и презираема всеми. Я не понимала, как можно мне помочь, а главное, кто сможет это сделать.

Вернуть меня в семью? Но она больше не хочет меня. Женщина, сожженная ради чести семьи, должна быть окончательно сожжена. Помочь мне не страдать больше, помочь мне умереть – вот единственное решение.

Но я сказала «да» этому женскому голосу, хотя и не знала, кому он принадлежал.

Жаклин

Меня зовут Жаклин. В то время я находилась на Ближнем Востоке, где работала в гуманитарной организации «Земля людей». Я ходила по госпиталям в поисках детей, брошенных родственниками, искалеченных или голодающих. Я сотрудничала с Международным Красным Крестом и другими организациями, занимающимися палестинцами и израильтянами. Поэтому мне приходилось работать в обоих сообществах, иметь контакты с тем и другим населением. Я жила среди них.

Но лишь спустя семь лет после моего приезда на Ближний Восток я услышала об убийствах девушек. Их семьи обвиняли их в том, что они встречались с парнями или даже просто говорили с ними. Их часто подозревали, не имея на то ни малейшего основания, кто угодно мог плохо отозваться о девушке, и этого было достаточно. Случалось, что у девушек, в самом деле, были отношения с парнями, что совершенно недопустимо в том обществе, где только отец может принять решение о свадьбе. Я слышала об этом... Мне рассказывали... Но до сего дня я не сталкивалась с подобными случаями.

Людям на Западе, особенно в наше время, совершенно невероятной кажется сама мысль о том, что родители или братья могут убить свою дочь или сестру только из-за того, что она влюбилась. У нас женщины освободились, участвуют в выборах, никого не спрашивают, решив завести ребенка...

Но я находилась там уже семь лет, и сразу же поверила, несмотря на то, что сама этого не видела и мне впервые рассказали о подобном случае. Надо было приобрести безоговорочное доверие, чтобы говорить о предмете, представляющем табу, вроде этого. Дело семьи не касается никого, и в первую очередь иностранцев. Но одна подруга-христианка решила мне рассказать о нем. С ней я часто контактировала, потому что она занималась детьми. Ей приходилось проводить много времени с матерями, приезжавшими со всей страны, из разных деревень. Она была среди них вроде мухтара этого региона, то есть приглашала женщин на чашку чая или кофе и разговаривала с ними, обсуждая события у них в деревне. Такая форма общения здесь распространена. Они пьют каждый день чай или кофе и общаются между собой. Таков обычай, а значит, ей легче выявить случаи, когда дети оказываются в тяжелом положении.

Однажды она услышала, как в такой группе женщин было сказано: «В одной деревне девушку, которая вела себя недостойно, родственники попытались сжечь. Говорят, она где-то в госпитале».

Эта моя подруга имеет определенную харизму, ее уважают, и она демонстрирует необыкновенную силу духа, поэтому я рассчитывала узнать продолжение этой истории. Обычно она занимается только детьми, но мать никогда не стоит далеко от ребенка! И вот к 15 сентября того же года она мне сказала:

– Послушай, Жаклин, в госпитале находится девушка, которая медленно умирает. Социальный служащий подтвердил мне, что она была сожжена кем-то из родственников. Как ты думаешь, сможешь ли ты что-нибудь сделать?

– Что ты еще знаешь?

– Только то, что она была беременна, и в деревне говорили: «Правильно, что ее наказали, теперь она умрет в больнице».

– Это чудовищно!

– Я знаю, но здесь это так. Она беременна, и потому должна умереть. Вот и все. Это нормально. Они говорят: «Бедные родители!» Они жалеют их, а не девушку. Впрочем, она, в самом деле, скоро умрет, насколько я слышала.

Подобные истории меня всегда тревожат и волнуют. В то время я работала под руководством необыкновенного человека Эдмонда Кайзера. В своей первой командировке я занималась детьми. И хотя я никогда не встречалась с подобными случаями, но сказала себе: «Жаклин, дорогая, ты должна пойти и посмотреть своими глазами, что там происходит!»

Я поехала в этот госпиталь, который знала довольно плохо, потому что бывала там очень редко. Вообще у меня нет проблем, потому что я знаю страну, обычаи, могу объясниться на языке, да и в госпиталях я провела немало времени. Я просто спросила, кто покажет мне, где лежит сожженная девушка. Меня провели без проблем в большую палату. У меня сразу возникло впечатление, что это помещение для ссыльных.

Довольно темная комната с решетками на окнах, две кровати и больше ничего.

Поскольку девушек было две, я спросила медсестру:

– Я ищу ту, которая только что родила.

– Ах, эту! Да вот она!

И все. Медсестра ушла. Она не задержалась даже в коридоре. Не спросила, кто я такая, ничего! Только указала в направлении одной из кроватей: «Да вот она!»

У одной из девушек были очень короткие вьющиеся волосы, у другой – прямые и чуть длиннее. У обеих черные лица, покрытые сажей. Тела спрятаны под простыней. Я знала, что они здесь довольно давно, недели две, как мне сказали. Было очевидно, что они не могли говорить. Обе агонизировали. Та, что с прямыми волосами, была в коме. Другая, которая родила ребенка, временами приподнимала веки.

Никто не заходил в эту палату, ни сестры, ни врач. Я не смела, заговорить с девушками, тем более прикоснуться к ним, а запах стоял невыносимый. Я пришла, чтобы увидеть одну, а обнаружила двух, страшно обожженных и, совершенно очевидно, лишенных малейшей помощи. Я вышла из палаты и отправилась искать медсестру. Наконец нашла одну и сказала: «Я хочу видеть главного врача госпиталя».

Я была хорошо знакома с подобными медицинскими учреждениями. Симпатичный главврач меня принял приветливо.

– У вас лежат две обожженные девушки. Вы знаете, что я работаю с гуманитарными организациями. Можем ли мы им помочь?

– Послушайте... я бы вам не советовал. Одна из них упала в огонь, а другая – это семейное дело. В самом деле, я не советую вам вмешиваться в эту историю.

– Доктор, но моя работа – это как раз помогать, и особенно тем людям, которым нет помощи ниоткуда. Можете ли вы рассказать мне немного подробнее?

– Нет, нет, нет. Будьте осторожны. Не влезайте в подобные истории.

Когда разговор идет так, не надо давить на людей. Я оставила все, как есть, но опять вернулась в комнату для умирающих и присела на минутку. Я хотела подождать, надеясь, что та, которая приоткрывала глаза, сможет со мной пообщаться. Состояние другой было более тревожным.

По коридору проходила медсестра, и я попыталась задать вопрос:

– Та девушка, у которой волосы и которая без сознания, что с ней произошло?

– А, эта? Она упала в огонь, она очень плоха, скоро умрет.

В этом диагнозе не было ни капли сострадания. Только констатация. Но меня не обманули слова «она упала в огонь».

Другая девушка слегка шевельнулась. Я подошла к ней и стала рядом, не говоря ни слова. Я смотрела и пыталась понять, я слышала шум в коридоре, надеясь, что кто-нибудь зайдет сюда, кого можно будет расспросить. Но сестры проходили мимо очень быстро, они абсолютно не занимались этими двумя девушками. Наверняка можно было сказать, что им не оказывалось никакой помощи. Может быть, что-то для них и делали, но я не заметила ничего. Никто ко мне не подходил, никто ничего не спрашивал. А ведь я иностранка, одетая по-западному, правда, ношу полностью закрытую одежду из уважения к традициям страны, в которой работаю. Это необходимо, чтобы быть всюду принятой. По крайней мере, меня могли бы спросить, что я тут делаю, но меня просто игнорировали.

Через какое-то время я склонилась над той, которая, как мне казалось, могла меня услышать, но я не знала, как к ней прикоснуться. Под простыней мне не было видно, где у нее ожоги. Я только видела, что подбородок ее полностью приклеился к груди. Это был единый спекшийся кусок. Было видно, что уши сгорели и от них мало что осталось. Я провела рукой над ее глазами. Она не реагировала. Я не видела ни ее кистей, ни рук и не осмеливалась приподнять простыню. Я даже не знала, что мне предпринять. И, тем не менее, мне надо, чтобы она узнала о моем присутствии. Она умирала, и мне хотелось, чтобы она почувствовала мое присутствие, ощутила человеческий контакт.

Ее ноги под простыней были полусогнуты, коленями кверху, как обычно женщины сидят по-восточному, только она находилась в горизонтальном положении. Я положила руку ей на колено, и она открыла глаза. «Как тебя зовут?» Она не ответила. «Послушай, я тебе помогу. Я вернусь и помогу тебе». – «Айуа».

По-арабски «да», и все. Она снова прикрыла глаза. Я даже не знала, видела ли она меня.

Это была моя первая встреча с Суад.

Я вышла оттуда потрясенная. Я обязательно что-то сделаю, это, несомненно! Все, что я предпринимала до этого, начиналось с властного призыва. Мне рассказывали о какой-нибудь беде, и я шла туда, зная, что должна обязательно помочь. Я не знала, как именно, но я обязательно что-нибудь придумаю.

Я вернулась к своей знакомой, чтобы кое-что уточнить, если так можно выразиться, о случае с этой девушкой.

«Ребенок, которого она родила, по приказу полиции отдан в социальную службу. Ты ничего не сможешь сделать. Она молода, никто не будет тебе помогать в госпитале. Жаклин, поверь мне, ты не сможешь ничего сделать». – «Хорошо, посмотрим».

На следующий день я вернулась в госпиталь. Девушка все еще была в полубессознательном состоянии, а ее соседка по палате все так же в коме. И зловоние в их палате становилось невыносимым. Я не знала, какова была площадь ожогов, но никто их не дезинфицировал. Еще через день вторая кровать оказалась пустой. Девушка, находившаяся в коме, умерла прошедшей ночью. Я смотрела на эту пустую, но до сих пор не вымытую кровать с чувством глубокой вины. Всегда очень печально, когда ты бессильна что-либо сделать. И я сказала себе: «А теперь надо заниматься другой». Но она была в полубессознательном состоянии, часто бредила, и я не понимала ничего из того, что она пыталась мне ответить.

И вот тут вдруг произошло то, что можно назвать чудом. Чудо явилось в образе молодого палестинского врача, которого я видела здесь впервые. Директор госпиталя сказал мне: «Оставьте, она все равно умрет». Я спросила у молодого врача его мнение по этому поводу:

– Что вы об этом думаете? Почему ей до сих пор не очистили лицо?

– Мы пытались почистить, как могли, но это нелегко. Такие случаи для нас очень трудны, из-за местных обычаев... вы понимаете...

– Но вы верите, что ее можно спасти?

– Если она до сих пор не умерла, возможно, что шанс есть. Но будьте очень осторожны с подобными историями, очень осторожны.

В последующие дни я увидела, что лицо стало немного чище, тут и там виднелись следы меркурохрома (бактерицидное вещество). Молодой врач, должно быть, дал указания медсестре, которая кое-что сделала, но без особенного рвения. Суад рассказала мне потом, что ее взяли за волосы, чтобы ополоснуть в ванне, и что с ней так обращались, потому что никто не хотел к ней прикасаться. Я, конечно, ни в коем случае не стала вмешиваться, чтобы не осложнить свои взаимоотношения с этим госпиталем. Я пошла к молодому арабскому доктору, до которого, как мне казалось, было легче достучаться.

– Я работаю с гуманитарной организацией и могу что-то сделать для этой девушки, поэтому мне хотелось бы узнать, существует ли у нее надежда на жизнь.

– Что касается меня, то я думаю, что да. Можно было бы попытаться что-то сделать, но сомневаюсь, что это возможно в нашем госпитале.

– Тогда, может быть, попытаться перевезти ее в другой госпиталь?

– Да, но у нее семья, родители, она несовершеннолетняя, мы не можем вмешиваться. Родители знают, что она здесь. Мать уже приходила, впрочем, с тех пор посещения ей запрещены... Это совершенно особенный случай, поверьте мне.

– Послушайте, доктор. Я со своей стороны хотела бы что-то сделать. Я не знаю, что это за запреты, но если вы считаете, что существует хоть какая-то надежда выжить, даже самая ничтожная, я не могу оставить ее умирать.

Тогда доктор посмотрел на меня, слегка удивленный моей настойчивостью. Наверняка он думал, что я не представляю никакого веса... одна из этих «гуманитариев», ничего не знающих о его стране. Я бы дала ему лет тридцать, и он казался мне весьма симпатичным: высокий, стройный, с черными волосами и хорошо говорил по-английски. Он был совсем не похож на своих собратьев, обычно игнорирующих просьбы западных иностранцев.

– Если я смогу вам помочь, то обязательно помогу.

Отлично. На следующий день он уже охотно говорил со мной о состоянии пациентки. Поскольку он учился в Англии и был достаточно образованным, наши отношения складывались легко. Я пошла немного дальше в своих расспросах об участи Суад и поняла, что на самом деле ей не оказывалось никакой помощи.

– Она несовершеннолетняя, мы не имеем абсолютно никакого права прикасаться к ней без разрешения родителей. А для них она умерла, во всяком случае, они ждут только этого.

– А если поместить ее в другой госпиталь, где с ней будут лучше обращаться и оказывать ей помощь, как вы думаете, мне позволят это сделать?

– Нет. Только родители могут разрешить это, но они вам такого разрешения не дадут!

Я отправилась поговорить со своей знакомой об этой моей затее и спросить ее мнение:

– Я хотела бы перевезти ее из этого госпиталя в другое место. Что ты об этом думаешь? Это возможно?

– Если родители хотят, чтобы она умерла, ты ничего не добьешься. Это вопрос чести для них и для всей деревни.

Но я уже влезла в эту историю. Я была намерена заниматься ею до тех пор, пока не найду даже самую маленькую лазейку для положительного решения. В любом случае я собиралась идти до конца.

– Как ты думаешь, может быть, мне съездить в эту деревню?

– Ты слишком рискуешь, отправляясь туда. Послушай меня хорошенько. Ты еще не знаешь, что такое кодекс чести, которым нельзя пренебречь. Они хотят, чтобы она умерла, – в противном случае их честь не будет восстановлена, и семью вышвырнут из деревни. Они должны будут уйти обесчещенными, ты понимаешь? Ты, конечно, можешь броситься в пасть тигра, однако, по моему мнению, ты подвергнешь себя огромному риску и, в конце концов, не добьешься ничего. Она приговорена. Она находится без лечения слишком долго, с такими ожогами эта несчастная не выживет.

Но маленькая Суад все же приоткрывала глаза, когда я приходила ее навестить. Она слушала меня и отвечала мне, превозмогая невыносимую боль.

– Я знаю, что у тебя был ребенок. Где он?

– Я не знаю. Его забрали. Я не знаю...

Я понимала, что по сравнению с тем, что ей приходилось выносить, и тем, что ее ожидало, – неминуемой смертью, мысль о ребенке не была главной в ее сознании.

– Суад, мне надо, чтобы ты дала мне ответ, потому что я хочу кое-что сделать. Если нам удастся выбраться отсюда, если я увезу тебя в другое место, ты согласишься поехать со мной?

– Да, да, да. Я поеду с тобой. Куда мы поедем?

– В другую страну, не знаю еще точно куда, но туда, где ты больше никогда не услышишь обо всем этом.

– Да, но ты знаешь, мои родители...

– Я повидаюсь с твоими родителями, я поговорю с ними. Хорошо? Ты доверяешь мне?

– Да... Спасибо.

Итак, заручившись ее согласием, я спросила у молодого врача, знает ли он, где находится та самая знаменитая деревня, где девушек жгут, как тряпки, только за то, что они влюбляются.

– Она родом из деревушки километрах в сорока отсюда. Это достаточно далеко, туда нет проезжей дороги, и это довольно опасно, потому что место слишком глухое. В этих краях даже нет полиции.

– Не знаю, могу ли я поехать туда одна...

– О-ля-ля! Вот уж чего вам не советую. Да вы десять раз потеряетесь, пока разыщете эту деревню. Подробных карт ведь тоже нет...

Я наивна, но не до такой степени. Я знаю, что самая главная проблема, когда ты спрашиваешь дорогу в подобных краях, в том, что ты иностранец. Тем более, что деревня, о которой идет речь, находится в зоне, оккупированной израильтянами. И я, Жаклин, будь я представитель «Земли людей», гуманитарий или христианка, меня могут принять за израильтянку, шпионящую за палестинцами, или, наоборот, в зависимости от того участка дороги, где я нахожусь.

– Не могли бы вы оказать мне услугу отправиться туда со мной вместе?

– Но это безумие!

– Послушайте, доктор, мы можем спасти человеческую жизнь... вы сами сказали мне, что надежда есть, если увезти ее отсюда в другое место...

Спасти жизнь. Это для него не пустой звук, ведь он врач. Но он из той же страны, в которой живут и медсестры, а для медсестер Суад или любая другая на ее месте должна умереть...

И одна такая уже не выжила. Я не знаю, был ли у нее шанс выкарабкаться, но ее не лечили вовсе. Мне очень хотелось сказать этому симпатичному врачу: для меня невыносимо оставить умирать молодую девушку только потому, что таков обычай! Но я промолчала, потому что знала, что он сам заложник этой системы, своего госпиталя, своего директора, медсестер, да и всего населения. Он и так проявлял незаурядную смелость, разговаривая со мной обо всем этом. Преступления во имя чести – это табу.

Мне все-таки удалось наполовину убедить его. В самом деле, это был очень добрый, честный человек. Я была тронута, когда он ответил мне с некоторыми колебаниями:

– Не знаю, хватит ли у меня смелости...

– Ну, давайте попробуем. Если дело не пойдет, мы вернемся.

– Хорошо, но вы мне обещаете, что не обидитесь, если я делаю от ворот поворот при малейшем осложнении.

Я пообещала. Этот человек, которого я буду называть Хассан, будет моим проводником.

Я молодая западная женщина, работающая на Ближнем Востоке в организации «Земля людей». Я спасаю детей, попавших в беду, будь то мусульмане, евреи или христиане. Это постоянная сложная дипломатия. Но в тот день, когда я села в машину рядом с этим отважным молодым доктором, я совершенно не отдавала себе отчета о возможном риске. Дороги плохие, местные жители подозрительные, а я вовлекла этого арабского врача, свежеиспеченного выпускника английского университета, в авантюру, которая бы показалась необыкновенным приключением, если бы цель, ради которой мы ехали, не была такой серьезной. Он должен был бы принять меня за сумасшедшую.

В день отъезда Хассан был бледен от страха. Я лукавила, говоря, что чувствую себя прекрасно, но мне придавали уверенность бесшабашность молодости и вера в мое призвание помогать другим. Ясное дело, что ни у него, ни у меня не было никакого оружия.

Для меня защитой было «С нами Бог!», для него – «Инш Алла!».

Выехав из города, мы оказались среди классического пейзажа палестинской сельской местности, поделенной на небольшие крестьянские хозяйства. Это были участки земли, окруженные низкими каменными стенами. По ним сновали мелкие ящерицы и змейки. Земля имела цвет красной охры, на которой выделялись берберские смоквы.

Дорога, выходящая из города, не была заасфальтирована, но ехать по ней было можно. Она связывала соседние деревни, деревушки и рынки. Израильские танки постепенно ее разровняли, но все же глубоких ям хватало, и моя маленькая машинка скрежетала и раскачивалась. Чем дальше мы углублялись в сельскую местность, тем больше встречалось маленьких хозяйств. Если участок был побольше, крестьяне возделывали на нем пшеницу, на мелких пасли скот. Несколько коз, несколько овец. У богатых крестьян скота было больше.

Обычно хозяйством занимаются дочери. Они очень редко, почти никогда не ходят в школу. Те же, кому выпадает шанс сесть за парту, очень быстро прекращают занятия, чтобы заниматься младшими детьми. Я уже поняла, что Суад была совершенно неграмотной.

Хассан знал эту дорогу, но мы отправились на поиски деревни, о которой он никогда раньше не слышал. Время от времени мы спрашивали дорогу, но, поскольку машина имела израильский номер, это было очень опасно. Мы находились на оккупированной территории, и пояснения, которые нам давали, могли быть заведомо неточными.

Через какое-то время Хассан сказал:

– И все-таки не очень-то разумно, что мы окажемся одни в этой деревушке. Я предупредил семью о нашем приезде по телефону, но одному Богу известно, как они нас встретят. Один отец? Вся семья? Или вся деревня? Они не поймут вашу затею!

– Но вы же им сказали, что девочка умрет, и что мы едем поговорить с ними об этом?

– Именно этого они и не поймут. Они ее сожгли, а тот, кто это сделал, возможно, поджидает нас за поворотом. В любом случае они скажут, что у нее загорелось платье, что она упала головой в печку! Это очень запутанное семейное дело...

Я это знала. С самого начала, вот уже дней двенадцать, мне твердят, что сожжение женщины – это сложное дело, в которое я не должна вмешиваться. Только я уже вмешалась.

– Уверяю вас, нам лучше повернуть назад...

Я подогревала храбрость моего драгоценного спутника. Без него я, возможно, все же поехала бы, но в одиночку женщине не пристало ездить в этих краях.

В конце концов, мы разыскали деревню. Отец принял нас на улице, в тени огромного дерева, перед своим домом. Я села на землю, Хассан рядом, справа от меня. Отец уселся, опираясь на ствол дерева, в обычной позе, согнув одну ногу, на которую положил свою трость. Это был маленький рыжий человек, с бледным веснушчатым лицом. Он немного напоминал альбиноса. Мать осталась стоять, прямая в своем черном платье и черной накидке на голове. Ее лицо было открыто. Это была женщина неопределенного возраста, с резкими чертами лица и жестким взглядом. Для тяжелой жизни палестинских крестьянок, полной непосильного труда, детей и рабства, это типично.

Дом был среднего размера, обычный для этого региона, правда, мы не смогли увидеть многого. Снаружи он был скрыт от посторонних глаз. Во всяком случае, хозяин не беден.

Хассан представил меня после обычного обмена приветствиями:

– Вот эта дама работает в гуманитарной организации...

И дальше беседа продолжалась в палестинском духе, между двумя мужчинами:

– Как стада?.. Каковы виды на урожай?.. Как идет торговля?..

– Погода плохая... зима начинается, да и израильтяне создают массу проблем...

Довольно долго разговаривали о погоде и дождях, прежде чем приступили к цели нашего визита. Поскольку отец не говорил о своей дочери, значит, и Хассан о ней не заговаривал, тем более я. Нам предложили чаю. Поскольку я иностранка, приехавшая в гости, я не могла отказаться от гостеприимства. И вот уже пора уезжать. Попрощались.

– Мы приедем к вам еще раз...

Не очень-то далеко мы продвинулись, однако пришлось уезжать. Потому что начинать надо так, и мы оба об этом знали. Надо войти в доверие, чтобы нас не приняли за врагов или дознавателей, дать им время, чтобы можно было приехать снова.

И вот мы уже оказались на дороге, ведущей к городу, расположенному в сорока километрах отсюда. Я помню, что вздохнула с облегчением:

– Уф! Кажется, все прошло не так уж плохо? Можем вернуться через несколько дней.

– Вы, в самом деле, хотите вернуться?

– Да, конечно, ведь пока мы ровным счетом ничего не сделали.

– Но что вы можете им предложить? Если это деньги, то они ни к чему... не рассчитывайте на них. Честь есть честь.

– Я буду упирать на тот факт, что она умирает. К сожалению, это правда, вы мне сами это говорили...

– Без срочного лечения, а срочность уже давно миновала, в самом деле, ее шансы уже ничтожны.

– Тогда, поскольку она может там остаться, я скажу им, что увезу ее умирать в другое место... Возможно, это поможет им избавиться от проблем?

– Она несовершеннолетняя, и у нее нет документов, необходимо согласие родителей. Но они палец о палец не ударят, чтобы выправить бумаги. Вы ничего не сможете сделать...

– Но давайте все же приедем к ним еще раз. Когда вы им позвоните по арабскому телефону?

– Через несколько дней, дайте мне время...

Только у маленькой Суад совсем не оставалось времени. Но Хассан был настоящим волшебным доктором. У него была работа в госпитале, семья, и тот простой факт, что он вмешался в преступление во имя чести, мог навлечь на него серьезные неприятности. Я все больше и больше понимала это и уважала его осторожность. Преодолеть подобные запреты, попытаться их обойти – все это было внове для меня, и я погрузилась в эту затею со всей своей энергией. Но именно Хассан связывался с деревней, предупреждая о наших визитах, и я прекрасно представляла, каково ему приходилось...

Суад умрет

– Мой брат очень добрый. Он попытался принести мне бананы, а доктор велел ему больше не приходить.

– А кто с тобой это сделал?

– Это Хуссейн, муж моей старшей сестры. А мать принесла мне яд в стакане...

Я уже знала немного больше об истории Суад. Она уже говорила лучше, но условия в этом госпитале были ужасны для нее. Ее вымыли один раз, держа за остатки волос на голове. Ожоги воспалялись, сочились и кровоточили постоянно. Я разглядела верхнюю часть ее тела: голова была склонена на грудь, как при молитве, так как подбородок прикипел к груди. Она не могла шевельнуть руками. Нефть или бензин были вылиты ей сверху на голову. Огонь спускался на шею, уши, по спине, рукам и верхней части груди. Она была скрючена, как какая-то странная мумия, вероятно, еще тогда, когда ее транспортировали, и до сих пор была в том же состоянии, уже более двух недель. Не считая родов в полукоматозном состоянии и ребенка, который исчез. Скорее всего, социальные службы поместили его в какой-нибудь сиротский приют, но куда именно? Мне очень хорошо известно будущее, которое ждет этих незаконнорожденных детей. Оно безнадежно.

Мой план был безумным. В первую очередь я хотела перевезти ее в Вифлеем – город, находившийся в то время под контролем израильтян, куда имели доступ, как я, так и она. Несложно перевезти ее в другой город. Я определенно знала, что там не было необходимых средств для пораженных обширными ожогами. Это был только промежуточный этап. Но в Вифлееме можно было получить хотя бы минимальное базовое лечение. И третья фаза моего плана: отъезд в Европу с согласия организации «Земля людей», которую я еще не запрашивала. Не говоря уже о ребенке, которого я тоже намеревалась разыскать между делом.

Когда молодой доктор сел в мою маленькую машину, чтобы ехать во второй раз к родителям Суад, он опять казался встревоженным. Нас приняли там же, на улице под деревом, шел тот же банальный разговор, но на этот раз я заговорила о детях, которых нигде не было видно.

– У вас много детей? Где они?

– Они в поле. У нас есть замужняя дочь, у нее два мальчика, и есть женатый сын, у него тоже два мальчика.

Значит, мальчики. Надо было поздравить главу семьи. Но и посочувствовать также.

– Я знаю, что у вас есть дочь, которая причинила вам много неприятностей.

– Йа харам! Это ужасно, что с нами произошло! Какое несчастье!

– В самом деле, это большая неприятность для вас.

– Да, очень жаль. Аллах Карим! Но Бог велик.

– Однако в деревне очень неприятно иметь такие сложные проблемы...

– Да, нам всем очень тяжело.

Мать не говорила ни слова. Все стояла, подчиняясь мужу.

– Да, так или иначе, она скоро умрет. Она очень плоха.

– Да! Аллах Карим!

А мой доктор добавил с видом профессионала:

– Да, она, в самом деле, очень плоха.

Он понял мой интерес к этому странному торгу об ожидаемой смерти девушки. Он мне помогал, живо подтверждая мимикой неизбежную смерть Суад, в то время как мы сами ожидали как раз противоположного... Он принял эстафетную палочку. Отец наконец-то поведал то, что его особенно заботило:

– Я надеюсь, что мы сможем остаться в деревне.

– О да, конечно. Ведь рано или поздно она все равно умрет.

– На все воля Божья. Эта наш рок. Мы тут ничего не поделаем.

Но он так и не сказал, что же все-таки произошло, ни слова. Тогда, в какой-то момент, я сделала ход своей пешкой на шахматной доске:

– И все же для вас будет не очень хорошо, если она умрет здесь? Когда вы проведете похороны? И где?

– Мы похороним ее здесь, в саду.

– Может быть, если я заберу ее с собой, она сможет умереть в другом месте, и у вас не возникнет этих проблем.

Родителям, судя по всему, мои слова о том, что я заберу ее с собой, чтобы она умерла где-то в другом месте, ничего не говорят. Они никогда в жизни не слышали ни о чем подобном. Хассан сразу понял это и слегка на них нажал:

– Вообще-то, конечно, это создало бы меньше проблем и для вас, и для всей деревни...

– Да, но мы все же похороним ее здесь, если на то воля Божья, и всем скажем, что похоронили ее, и все.

– Я не знаю, но все же подумайте хорошенько. Возможно, я смогу увезти ее умирать в другое место. Я смогу это сделать, если для вас это будет лучше...

Как это ни отвратительно, но в этой патологической игре я могу делать ставку только на смерть. Возвратить Суад к жизни и говорить о лечении – это навести на них страх. Они сказали, что им надо поговорить между собой. Таким образом, они дали нам понять, что пора уезжать. Что мы и сделали после обычных приветствий и обещаний приехать еще раз. Что можно было подумать в тот момент о нашей попытке? Правильно ли мы вели переговоры? С одной стороны, Суад исчезнет, а с другой стороны, ее семья вновь обретет честь в своей деревне...

Как говорит отец, Бог велик. Надо проявить терпение.

Пока шло время, я ходила в госпиталь каждый день, чтобы обеспечить хотя бы минимальный уход. Мое присутствие обязывало персонал прилагать кое-какие усилия. Например, проводить большую дезинфекцию. Но без болеутоляющих и без специальных препаратов кожа бедной Суад представляла собой огромную рану, причиняющую ей невыносимую боль, и смотреть на эти ожоги со стороны было ужасно. Часто я мечтала, как о волшебной сказке, о госпиталях моей страны – Франции, Наварры или других городов, где лечат большие ожоговые поражения кожи с такой предосторожностью и таким упорством, стараясь сделать боль переносимой...