Я наклонился, протянул руки с мечом. Но уложить его на место не успел, потому что тяжелая металлическая крышка ящика вдруг ни с того ни с сего с лязгом захлопнулась. От этого звука опять пробудилось эхо и обрушило со стен и из апсиды каскад камней и штукатурки. Я отшатнулся, и в мгновение ока отверстие в полу и ящик со всем содержимым оказались погребены под кучей щебня.
      Я остался стоять на коленях, задыхаясь и кашляя в туче пыли и крепко держа в грязных, окровавленных руках запыленный, потускневший меч. С задней стены апсиды исчез последний след резьбы. Теперь это было лишь углубление в каменной кладке, гладкое и темное, как стена грота.
      11
      Паромщик в Дэве знал святого отшельника, про которого рассказывал мне кузнец. Оказалось, он живет в горах, выше замка Эктора в Диком лесу. Хотя я больше не нуждался в наставлениях отшельника, от беседы с ним не могло быть худа, а его келья - часовня, как называл ее паромщик, - лежала у меня на пути и могла послужить мне пристанищем, покуда я не решу, когда и как мне предстать у графских ворот.
      Не знаю, действительно ли обладание мечом давало волшебную силу, но дальше я ехал быстро, без препятствий и приключений. Прошла неделя, как мы с моей кобылой покинули Сегонтиум, и однажды в исходе зимнего дня мы неспешной рысью выехали на ровный травянистый берег широкого тихого озера, а на той стороне, высоко, как звезда среди древесных стволов, мерцал в ранних сумерках бледный огонек. К нему я и погнал мою лошадку.
      Путь вокруг озера оказался неблизкий, и было уже совсем темно, когда я на усталой кобыле выехал по лесной тропе на поляну и увидел над живым и трепетным мраком леса черный недвижный клин - крышу часовни.
      Часовня оказалась небольшим продолговатым строением, возведенным на самой опушке в дальнем конце поляны. Вокруг стеной стояли высокие темные сосны под звездной крышей, а из-за сосен со всех сторон выглядывали снежные вершины, кольцом замыкавшие эту тихую ложбину. Сбоку на поляне было углубление в мшистых камнях, и в нем, как в чаше, стояла черная неподвижная вода - один из тех родников, что беззвучно бьют со дна. Было холодно, пахло сосной.
      К дверям часовни вели обомшелые, разбитые каменные ступени. Двери были распахнуты, и в глубине горел ровный огонь. Я спешился и дальше повел кобылу в поводу. Она споткнулась о камень, громко брякнув подковой. Казалось бы, житель этих безлюдных мест должен был выйти и узнать, в чем дело; однако никто не появился. Лес стоял словно замерший: ни звука, ни шороха. Только звезды в вышине будто дышали, как бывает зимней порою. Я стянул с кобылы уздечку и пустил ее напиться из родника. А сам, подобрав полы плаща, поднялся по замшелым ступеням и вошел.
      Помещение было небольшое, продолговатое, но с высоким сводчатым потолком. Странно было видеть такое сооружение в гуще леса - здесь живут в подслеповатых хижинах, если не в пещерах или расселинах между скал. Но это было святилище, предназначенное для обитания божества. Пол слагали каменные плиты, чистые и целые. Посредине, против двери, возвышался небольшой алтарь, а позади него висел тяжелый занавес из плотного вышитого полотнища. Сам алтарь тоже был под покровом чистого грубого холста, а на нем стоял зажженный светильник, простая деревенская лампа, проливавшая, однако, ровный яркий свет. Ее недавно наполнили маслом, подровняли и подкрутили фитиль. Сбоку от алтаря на приступке стояла каменная чаша, какие использовались для жертвоприношений. Она была добела вычищена и налита свежей водой. С другого бока помещался черный металлический горшочек под крышкой, весь в отверстиях - в таких христиане жгут благовония. Воздух в часовне еще сохранял слабый смоляной аромат. У стены три бронзовые незажженные лампы, три трехсвечника.
      Больше в часовне ничего не было. Тот, кто содержал ее в чистоте и порядке, кто недавно заправил лампу и курил благовония, сам жил в другом месте.
      Я громко воззвал:
      - Есть тут кто-нибудь?
      Эхо замерло под высоким потолком. Ответа не было.
      В руке у меня оказался кинжал - каким образом, я даже не заметил. Когда-то я уже встречал вот такие же покинутые дома, и тогда это могло означать только одно; но то было в Вортигерновы времена, во дни Волка. Такой человек, как этот отшельник, живущий один в безлюдном месте, вверяет свою безопасность самой келье своей, святости ее стен, заступничеству ее бога. И обычно они надежно хранят его - так было по крайней мере во времена моего отца. Но потом наступили перемены, даже за те несколько лет, что прошли с его смерти. Утер - не Вортигерн, но порой можно было подумать, что возвращаются дни Волка. Наше время - буйное и дикое, полное военных тревог, но самое главное - изменяются верования и обязательства, и ум людской не поспевает их осознать. Среди моих современников есть люди, которые не задумываются убить хоть бы и прямо на алтаре. Но я полагал, что в Регеде этого нет, иначе бы не выбрал его пристанищем для Артура.
      Тут мне пришла в голову одна мысль, я шагнул за алтарь и отдернул тяжелый занавес. Так и есть, за занавесом оказалось помещение, полукруглая ниша, где, как видно, хранились разные вещи, в полутьме я разглядел составленные вместе табуреты, банки с ламповым маслом, священные сосуды. В задней стене была пробита узкая дверца.
      Я прошел через нее и очутился в каморке, где, как видно, жил тот, кто смотрел за часовней. Это была маленькая квадратная пристройка у задней стены, с низким оконцем и наружной дверью, открывающейся прямо в лес. Я прошел ощупью, отворил дверь. В свете звезд я увидел близкую стену сосен, а у порога - сарай и поленницу под навесом, больше ничего.
      При отворенной двери я стал разглядывать каморку. Там стояла деревянная кровать, заваленная грудой шкур и одеял, рядом табурет, столик, на столике чашка и тарелка с остатками недоеденной пищи. Я взял в руки чашку - в ней было до половины налито слабое вино. На столе свеча расплавилась и застыла лужицей воска. Свечной чад еще чувствовался в воздухе, смешанный с запахами вина и остывшей золы в очаге. Я тронул расплывшийся воск - он был еще теплый.
      Я вернулся в часовню. Встал у алтаря. Снова позвал. Высоко под потолком - одно против другого - зияло два незастекленных оконца, и хозяин должен был услышать меня, если отошел не очень далеко. Однако ответа по-прежнему не было.
      Вдруг большим бесшумным призраком в окошко влетела огромная белая сова и описала круг в полусвете под потолком. Я разглядел хищный клюв, широко раскинутые мягкие крылья, вытаращенные слепые и мудрые глаза. И так же бесшумно, точно призрак, птица вылетела вон. Это была всего только "диллиан уэн", белая сова, которая в тех краях гнездится в каждой башне, в каждой развалине, но у меня от страха похолодела спина. Снаружи донесся протяжный, душераздирающий, жуткий совиный крик, а вслед за ним слабым эхом прозвучал человеческий стон.
      Если бы он не застонал, я бы не нашел его до света. Он был в черном плаще с капюшоном и лежал ниц на краю поляны под деревьями у родника. Кувшин, выпавший у него из рук, указывал, какое дело его туда привело. Я нагнулся и бережно перевернул его на спину.
      Это был старец, худой, изможденный - одни кости, хрупкие, как у цыпленка. Я удостоверился, что все они целы, поднял старца на руки и внес в часовню. Глаза его были полуоткрыты, но в сознание он не приходил, при свете лампы видно было, что одна сторона его лица как-то скошена - словно рука ваятеля, напоследок провела по мягкой глине и сгладила черты. Я уложил его на кровать, тепло укутал. Возле очага лежала растопка, а в золе покоился камень, который раскаляют в огне и употребляют для обогрева. Я принес еще дров, развел огонь и, когда камень разогрелся, вытащил его, обернул тряпицей и положил к ступням старца. Больше я пока ничего не мог для него сделать, поэтому, задав корму кобыле, я приготовил еду также и себе и устроился подле угасающего огня дожидаться наступления утра.
      Четыре дня я ходил за ним, и ни одна живая душа не появлялась у часовни - только лесные звери, да дикие олени, да по ночам летала вокруг белая сова, словно ждала, когда пора будет сопровождать его душу в последний полет.
      Я понимал, что он не поправится. Серые щеки его запали, вокруг рта легли те же синие тени, какие я видел на лицах умирающих солдат. По временам он, казалось, приходил в себя и сознавал мое присутствие. В такие минуты он бывал беспокоен, и я понимал, что его тревожит святилище. Я пытался заговорить с ним и уверить его, что все в порядке, но он как будто бы не понимал моих слов, и в конце концов я отдернул занавес, отделявший часовню от его каморки, так чтобы он сам мог видеть лампу, по-прежнему горевшую на алтаре.
      Странное это было для меня время. Днем я хлопотал в часовне и ухаживал за старцем, а ночью почти все время бодрствовал над больным и вслушивался в его бессвязное бормотание, ловя в нем хоть какой-то смысл. У старца имелся небольшой запас крупчатой муки и вина, а в моих сумках было вяленое мясо и изюм, так что пищей я был обеспечен. Старец с трудом глотал, и я поддерживал в нем силы горячим вином с водой, а также особым отваром из целебных трав, которые у меня были с собой. Каждое утро я только диву давался, что он опять пережил ночь. Так я и жил, днем хозяйничал, а долгими ночными часами сидел над больным или же уходил в часовню, где постепенно выветривался запах курений и через оконца тянул лесной сосновый ветер, сбивая на бок язычок пламени на фитиле.
      Теперь, когда я вспоминаю это время, оно представляется мне как бы островом среди текучих вод. Или ночным сном, вносящим отдых и бодрость в дни трудов. Мне бы рваться в путь, чтобы поскорее увидеть Артура, потолковать снова с Ральфом и сговориться с графом Эктором, как, не выдавая тайны, включиться в Артурову жизнь. Я же ни о чем этом просто не думал. Глухая стена леса, ровный тихий светоч на алтаре, меч, спрятанный мною под стрехой сарая, - все это удерживало меня на месте, в благом ожидании. Человеку не дано знать, когда призовут или посетят его боги; но в иные минуты верные слуги ощущают их приближение. Вот так было и тогда.
      На пятую ночь, когда я внес охапку дров для очага, отшельник заговорил со мною. Он смотрел на меня с кровати, не в силах поднять голову, но взгляд его был спокоен и ясен.
      - Кто ты?
      Я опустил дрова на пол и подошел к его ложу.
      - Мое имя - Эмрис. Я проезжал через этот лес и наткнулся на твое святилище. Тебя я нашел у родника, внес в дом и уложил на кровать.
      - Я... помню. Я пошел по воду... - Видно было, каких усилий стоит ему это воспоминание, но сознание полностью вернулось в его глаза, и речь его, хотя и не совсем внятная, была достаточно вразумительна.
      - Ты болен, - сказал я ему. - Не утруждай себя теперь. Я принесу тебе питье, а потом ты должен опять отдыхать. Вот у меня тут отвар, который укрепит твои силы. Я врач, не бойся и выпей.
      Он вылил, и вскоре бледность его чуть отступила и дыхание стало легче. Я спросил, не больно ли ему, и он одними губами беззвучно ответил: "Нет". Потом он некоторое время лежал спокойно, глядя на свет лампы за порогом. Я подбросил дров в огонь и поднял изголовье больного, чтобы ему легче дышалось, а сам уселся рядом и стал ждать. Ночь была тиха; снаружи доносилось близкое уханье белой совы. Я подумал: "Тебе уже недолго осталось ждать, сестра". Около полуночи старец легко повернул ко мне голову и спросил:
      - Ты христианин?
      - Я служу богу.
      - Ты будешь блюсти это святилище, когда меня не станет?
      - Святилище будет блюстись. Даю тебе слово.
      Он кивнул, удовлетворенный, и опять какое-то время полежал спокойно. Но я чувствовал, что его что-то томит, я видел заботу в глубине его глаз. Я подогрел еще вина, смешал с настоем трав и поднес к его губам. Он поблагодарил меня вежливо, но рассеянно, словно думал о чем-то другом. Взгляд его снова устремился к освещенной двери в святилище.
      Я сказал:
      - Если хочешь, я съезжу вниз и привезу тебе христианского священника. Только тебе придется объяснить мне, как ехать.
      Он покачал головой и снова закрыл глаза. Немного погодя он жалобно спросил:
      - Ты слышишь их?
      - Я слышу только сову.
      - Нет, не ее. Других.
      - Кого - других?
      - Тех, кто толпится у дверей. Иногда в летнюю ночь они кричат, как молодые птицы или как отары на отдаленных холмах. - Он повернул голову из стороны в сторону. - Не дурно ли я поступил, что закрылся от них?
      Я понял его. Я вспомнил жертвенную чашу у алтаря, родник за стеной, незажженные девять светильников - атрибуты древнейшей из религий. И белую парящую тень в сумеречных верхушках сосен, кажется, тоже. Да, здесь, как подсказывала мне моя кровь, место было свято еще с незапамятных времен. Я тихо спросил:
      - Чье здесь было святилище, отец?
      - В старину оно звалось святилищем деревьев. Потом - святилище камня. Потом оно носило еще одно имя... а сейчас селяне внизу называют его Зеленая часовня.
      - А то что было за имя?
      Он поколебался, потом ответил:
      - Святилище меча.
      Я почувствовал холод в затылке, словно к нему прикоснулся клинок.
      - Почему, отец? Тебе известно?
      Минуту он молчал, прикидывая что-то в мыслях, не отводя от меня внимательных глаз. Потом еле заметно кивнул, словно принял решение:
      - Ступай к алтарю и сними с него покров.
      Я послушался, переставил горящую лампу на приступку и снял покров, которым алтарь был закутан до самого основания. Я уже и раньше заметил, что это не обычный христианский алтарь в виде стола - он был выше, мне по грудь, и формой напоминал римский алтарь. Теперь я в этом удостоверился. Точно такой же я видел в Сегонтиуме, посвященный Митре. В виде стоящей плиты с завитками по краю, обрамляющими выбитую надпись. Здесь тоже была когда-то надпись, но теперь она бесследно исчезла. Сверху еще можно было разобрать invicto и Mithrae, но на боковой поверхности, на месте обычных слов оказалось изображение меча, и его крестообразная рукоять приходилась точно на середину алтаря. Прежние буквы были стесаны, длинный клинок выступал поверх всего высоким рельефом. Резьба была грубая, но четкая и знакомая моему взгляду, как рукоять меча была уже знакома моему прикосновению. И, глядя на него, я вдруг понял, что это перекрестье в камне - единственный крест во всей часовне. Над ним имелось только посвящение Митре Непобежденному. А в остальном алтарь был гол.
      Я вернулся к ложу старца. В глазах его было ожидание и вопрос. Я сказал:
      - Что делает здесь Максенов меч, выбитый вместо креста на алтаре?
      Веки его опустились и тут же снова легко поднялись, вздох облегчения сорвался с губ.
      - Так. Это ты. Ты послан сюда. Давно пора было. Сядь, и я тебе все расскажу.
      Я сел, и он заговорил голосом, достаточно крепким, но тонким и натянутым, точно проволока:
      - У меня как раз достанет времени тебе все поведать. Да, ты прав, это меч Максена, того, что звался у римлян Максимом, был императором в Британии еще до появления саксов и женился на британской принцессе. А меч его, рассказывают, выкован к югу отсюда из железа, добытого на Снежном Холме в виду морского побережья, а закален в ручье, что бежит с того холма в море. Это меч верховного короля Британии, он предназначен для защиты Британии от врагов.
      - Так что, когда он взял его с собой в Рим, там его чудесная сила иссякла?
      - Дивно еще, что он не сломался у него в руке. Но после гибели Максена меч привезли обратно в Британию, и теперь он дожидается короля, который сможет его найти и, найдя, поднять.
      - И тебе известно, где его спрятали?
      - Я не знал этого, но, когда юным отроком я пришел сюда служить богам, хранитель алтаря говорил мне, что меч перенесли обратно в ту землю, где он был создан, в Сегонтиум. Он рассказывал, как все это было, в этом вот самом месте, только давно, задолго до его времени. Это было... это было после того, как император Максен пал под Аквилеей, что у Срединного моря, и те из британцев, кто остался в живых, возвратились домой. Они перебрались через Бретань и высадились на западном берегу, а дальше двигались по дороге через холмы и как раз проходили поблизости отсюда. Среди них были поклонники Митры, и, увидав святое место, они остановились здесь, чтобы вознести молитвы в летнюю полночь. Но больше было христиан, и один из них даже священник, и потому, когда те помолились, единоверцы попросили его отслужить обедню. Но у него не было ни креста, ни чаши, только вот этот алтарь, как видишь ты его сегодня. Тогда они посовещались между собой, отошли к своим коням и достали из сум неисчислимые сокровища.
      Среди тех сокровищ был меч, и чаша - большой кратер, Грааль из земли греческой, широкий и глубокий. Меч поставили, прислонив к алтарю, вместо креста и испили из Грааля, и, как рассказывали потом люди, все, кто в этот день здесь был, утолили дух свой. Золото они оставили для святилища, меч же и Грааль оставить не могли. Один из них взял молоток и долото и выбил на алтаре изображение, которое ты видел. А потом они сели на коней и уехали, и больше их не видели в этом краю.
      - Странный рассказ. Я никогда прежде его не слышал.
      - Никто его не слышал. Хранитель святилища поклялся старыми и новыми богами, что не скажет ни слова никому, кроме того, кто будет здесь его преемником. Так, в свой черед, узнал об этом и я. - Он помолчал. - Я узнал, что придет день, когда меч вернется сюда и опять послужит крестом при алтаре. Вот почему я так заботился о том, чтобы в святилище не осталось ничего лишнего. Вынес светильники и жертвенные чаши и выкинул в озеро кривой нож. Над жертвенным камнем теперь выросла трава. Я выгнал сову, которая гнездилась под крышей, достал из родника серебряные и медные монеты и роздал бедным. - Опять наступило молчание, такое долгое, что я уже подумал было, что старца не стало. Но вот его глаза снова открылись. Правильно ли я поступал? - спросил он.
      - Откуда мне знать? Ты делал то, что полагал правильным. Больше, чем это, кто может сделать?
      - А ты что будешь делать?
      - То же самое.
      - И то, что я рассказал тебе, не откроешь никому, кроме тех, кому надлежит об этом знать?
      - Обещаю.
      Он полежал тихо, но лицо его оставалось озабоченным и взгляд устремленным на вещи давние и дальние. Потом, почти незаметно, но неколебимо, как человек, вступающий в холодную воду, чтобы перейти на тот берег, он принял решение.
      - Покров все еще снят с алтаря?
      - Да.
      - Тогда засвети девять светильников, наполни чашу маслом и вином и открой двери в лес, а меня перенеси и положи так, чтобы мне еще раз увидеть меч.
      Я знал, что, если подыму его, он умрет у меня на руках. Дыхание его тяжело вырывалось из тощей груди, сотрясая все его тщедушнее тело. Он опять, теперь уже с трудом, повернул голову.
      - Поспеем. - Я колебался, и страх мелькнул в его взгляде. - Говорю тебе, я должен его видеть. Сделай, как я сказал.
      Я подумал про святилище, из которого выкинуты все древние святыни, подумал о настоящем мече, спрятанном мною вместе с королевским золотом под стрехой сарая. Но было уж поздно и для этого.
      - Я не могу поднять тебя, отец, - сказал я ему. - Но ты лежи спокойно. Я перенесу к тебе алтарь.
      - Но как?.. - начал было он, но осекся. Взгляд его выразил изумление. - Тогда перенеси его поскорее, - шепнул он. - А потом отпусти меня.
      Я встал на колени возле его ложа и, отворотясь от него, стал смотреть на красную сердцевину пламени. Прогоревшие поленья рассыпались кристаллами искр, образуя ослепительный огнедышащий шар. Рядом со мною билось тяжелое дыхание умирающего, как мучительные пульсы моей крови. Острая боль стучала у меня в висках, жгла и разрасталась в животе. По лицу струился пот, кости дрожали в ножнах плоти, а между тем у темной голой стены напротив я толику за толикой, дюйм за дюймом возводил для старца алтарную плиту. Она медленно поднималась и загораживала огонь в очаге. Каменная поверхность ее переливалась и мерцала, вокруг рябили и наплывали волны света, словно каменная плита плыла по освещенной солнцем воде. Потом, один за другим, я зажег девять светильников, и они поплыли вместе с плитой, будто болотные огни. В чаше заплескалось вино, из курильницы повалил благовонный дым. "Invicto", - начертал я на камне и, весь в поту, стал подбирать имя для бога. Но ничего не приходило в голову, кроме одного только слова "Invicto". Потом меч выступил из камня, словно вспорол ножны, клинок белой стали, и вдоль него, в бликах водянистого света, из-под драгоценной рукояти - руны, сложившиеся в слово: "...непобежденному..."
      Было утро, просыпались птицы. В каморке и в часовне было тихо. Старец почил, отошел незаметно, как и те видения, что я для него вызвал. А я, с трудом разогнувшись, измученный и вялый, побрел в часовню натянуть покров на алтарь и подправить фитиль в лампе.
      * КНИГА ТРЕТЬЯ. МЕЧ *
      1
      Обещая старцу позаботиться о его святилище, я вовсе не имел в виду, что стану блюсти его сам. В одной из долин близ замка графа Эктора расположен небольшой монастырь, где нетрудно будет, как я полагал, найти желающего стать блюстителем часовни. Это не значило, впрочем, что я должен буду передать ему тайну меча: она принадлежала мне, и окончание его истории было в моих руках.
      Но шли дни, и я раздумал обращаться к монашеской братии. Поначалу у меня просто не было такой возможности, зато оказалось много времени для размышлений.
      Я похоронил старца, и как раз вовремя: на следующий день выпал снег, лег на землю мягко, глухо и глубоко, одев белым саваном лес и засыпав все пути, связывавшие часовню с остальным миром. По правде сказать, я обрадовался заточению: пищи и дров было вдоволь, а мы оба с кобылой нуждались в отдыхе.
      Снег пролежал недели две с лишком. Я потерял счет дням, зная только, что пришло и миновало рождество, наступил Новый год. Артуру сравнялось девять лет.
      Так, поневоле, я стал блюстителем святилища. Я понимал, что тот, кто потом придет на смену старцу, постарается опять изгнать из часовни все следы чуждых ему религий, я же пока что распахнул ее двери всем богам. Пусть входят, кому нужда. Я убрал покров с алтаря, начистил три бронзовые лампы, расставил их вокруг и зажег девять светильников. Камнем и родником мне предстояло заняться позже, когда растает снег. Не удалось мне также разыскать жертвенный нож, чему я про себя был рад: зазывать в часовню эту богиню у меня не было особой охоты. В ее жертвенной чаше я держал сладкую свежую воду и по утрам и вечерам сжигал щепотку благовоний. Белая сова прилетала и улетала, когда ей вздумается. На ночь я затворял дверь от холода и ветра, но никогда не запирал, а днем она всегда стояла распахнутая, отбрасывая на снег отблески огней.
      Вскоре после зимнего солнцеворота снег растаял, и в лесных топях снова открылись черные тропы. Но я все медлил. У меня было вдоволь времени все обдумать, и я заключил, что в эту часовню меня привела та же рука, что и в Сегонтиум. Можно ли найти место лучше этого, где я мог бы жить вблизи от Артура, не привлекая ничьего внимания? Здесь мне так удобно будет спрятаться. Жители питают к таким местам священный ужас - а заодно и к отшельникам, их охраняющим. "Святой человек в лесу" ни у кого не вызовет подозрения. Пройдет слух, что в часовне живет новый, молодой отшельник, но местные предания уходят в глубокую старину, люди привыкли, что каждый святой старец, умирая, оставлял после себя преемника, и скоро я в свою очередь стану просто "отшельником Дикого леса", какие были и до меня. А обосновавшись в часовне, я займусь лечением больных и смогу спускаться в деревни за провизией, разговаривать с людьми и так узнавать новости, и рано или поздно до графа Эктора дойдут известия о том, что я поселился в Диком лесу.
      Через неделю после того, как стаял снег, когда я еще не решался вывести Ягодку на топкую черную тропу, ко мне явились гости. Двое жителей леса: низкорослый коренастый мужчина в плохо выделанных оленьих шкурах, издававших неприятный запах, и девушка, его дочь, закутанная в грубошерстное полотнище. Они были такие же смуглые и черноглазые, как и жители холмов в Гвинедде, но притом еще обветренное темное лицо девушки было осунувшимся, бескровным. Она страдала, хотя и немо, как животное, не дернулась, не издала ни звука, когда отец размотал ветошь у нее на руке, от локтя до запястья раздувшейся и почерневшей от яда.
      - Я обещал ей, что ты ее исцелишь, - просто сказал мужчина.
      Я ничего не ответил на это, но взял ее руку и ласково обратился к ней на древнем языке. Она отшатнулась в страхе, когда я объяснил мужчине - его звали Маб, - что должен нагреть воды и прокалить в огне нож, и он ввел ее в мое жилище. Я взрезал опухоль, очистил и перевязал рану. Продолжалось это довольно долго, и за все время девушка не издала ни звука, только бескровное лицо ее под слоем грязи еще больше побледнело, поэтому, сделав перевязку, я подогрел им обоим немного вина и вынес последние запасы изюма и несколько ячменных лепешек. Лепешки были моего собственного приготовления - я припомнил, как пекли их дома слуги, и попытался им подражать. Первый мой хлеб был малосъедобен, даже будучи размочен в вине, но постепенно дело у меня пошло на лад, и теперь я с гордостью наблюдал, как Маб и его дочка едят и тянутся взять еще. Вот так, от магии и божественных голосов до ячменных лепешек, и этим самым низменным из моих искусств я гордился не меньше, чем другими.
      - Ну, - сказал я Мабу, - так вы, выходит, знали, что я здесь?
      - Слух прошел по лесам. Нет, ты не смотри так, Мирддин Эмрис. Мы никому не передаем. Но мы следуем за каждым, кто движется лесом, и знаем все, что происходит.
      - Да. В этом ваша сила. Мне говорили. Мне еще придется, быть может, к ней прибегнуть, покуда я сижу в этой часовне.
      - Наша сила - к твоим услугам. Ты возжег здесь старые светильники.
      - Тогда поведай мне, что слышно на свете.
      Он выпил и утерся.
      - Зима прошла спокойно. На побережьях тихо - благодаря штормам. На юге шли сражения, но кончились, и границы восстановлены прежние. Цисса уплыл на корабле обратно в Германию. Аэлле с сыновьями остался. На севере мир. Правда, Гвартегидд повздорил с отцом своим Кау, ну да это племя отродясь не сидело спокойно. Он убежал в Ирландию, но это все пустое. Еще говорят, Риагат в Ирландии у Ниалла. Ниалл задал пир Гилломану, и теперь между ними мир.
      Это было голое перечисление фактов, и говорилось все без понимания и выражения, будто заученное наизусть. Но я смог разобраться, о чем идет речь. Саксы, Ирландия, пикты на севере: угрозы со всех сторон, но, кроме угроз, ничего - пока что.
      - А король? - спросил я.
      - Король в себе, но не тот, что был. Раньше был храбр, теперь зол. Приближенные его боятся.
      - А сын короля? - Я ждал ответа. Много ли знают эти люди?
      Черные глаза посмотрели загадочно.
      - Он, слышно, находится на Стеклянном острове, но тогда что делаешь здесь ты, Мирддин Эмрис?
      - Смотрю за святилищем. Чтобы ты мог зайти, когда вздумаешь. Чтобы каждый мог зайти.
      Он промолчал. Его дочь сидела на корточках у очага и смотрела на меня уже без всякого страха. Она поела и еще украдкой сунула несколько лепешек себе за пазуху. Я посмеялся про себя.
      Я спросил у Маба:
      - Если мне понадобится послать весть, ваши люди возьмутся ее доставить?
      - С охотою.
      - Даже королю?
      - Мы так устроим, что она дойдет до короля.
      - А теперь про сына короля, - сказал я. - Ты говоришь, вы знаете все, что происходит в лесу. Если моя магическая сила доберется до сына короля в его укрытии и привлечет его ко мне, будет ли он в безопасности, проезжая через лес?
      Он сделал странный знак, который у меня на глазах делали раньше люди Ллида, и кивнул.
      - Он будет в безопасности. Мы позаботимся об этом. Ты ведь обещал Ллиду, что он будет и для нас королем, а не только для жителей городов юга?
      - Он будет король для всех, - ответил я.
      Рука его дочери, как видно, заживала хорошо, потому что больше он ее ко мне не приводил. Через два дня у моей задней двери появился свежезабитый фазан и мех с медвяным пивом. Я в ответ расчистил снег с жертвенного камня и поставил чашу в нише над родником. На глаза мне по-прежнему никто не попадался, но я заметил кое-какие следы, и ячменные лепешки, оставляемые мною у порога от свежей выпечки, всякий раз к утру исчезали, а взамен появлялись разные приношения: олений бок, например, или ползайца.
      Как только лесные тропы достаточно просохли, я оседлал Ягодку и поехал в Галаву. Путь шел вдоль речки, а потом вокруг озера. Это было озеро небольшое, много меньше того, над которым стояла Галава, наверное в милю длиной и в треть мили шириной, и лес со всех сторон подступал к самой воде. Я уже доехал до середины, и вдруг посреди озера, но ближе к тому берегу, я увидел небольшой, густо поросший деревьями остров, словно кусочек окрестных лесов, оторванный и заброшенный в тихую заводь. Остров был скалистый, деревья теснились на валунах, обступая высокий обрывистый утес, возвышавшийся посредине. Серый каменный утес, еще припорошенный последним снегом, стоял на островке как настоящий неприступный замок. В свинцовом свете безветренного дня слегка поблескивали его скальные бастионы. Остров, казалось, плавал на воде над своим отражением, и перевернутые башни уходили в тихую глубину, к самому сердцу озера.
      У дальнего конца озера речка снова вытекала, помолодевшая, многоводная после таяния снегов, и бежала резво и решительно в Галаву, прокладывая себе путь среди тростников и черных болотистых низин между рядами ивняка и ольшаника. Еще через милю долина расширялась, болота уступили место полям и жилицам поселян, а под защитой замковых стен жались ремесленные слободки. Позади замка, принадлежавшего графу Эктору, между черными голыми деревьями сквозила серая холодная гладь большого озера, оно тянулось на запад сколько хватал глаз и сливалось с суровым небом.
      Первая сельская усадьба, которая попалась мне на пути, была расположена чуть отступя от речного берега. Это не была настоящая ферма, забитая по римскому плану, как у нас на юге и юго-западе, а простой крестьянский дом, к каким я привык здесь на севере, - кучка круглых строений, побольше и поменьше, от жилого дома и до сараев для скота и птицы, теснящихся в кольце прочной ограды из дерева и камня.