Мордред не ответил, но Агравейн продолжил и без его наущения:

— Иначе он едва ли поскакал на пустую увеселительную прогулку вроде этой и не оставил бы Бедуира в Камелоте.

— Кто-то должен был остаться

— С королевой?

Мордред снова повернулся посмотреть на сводного брата. Тон и взгляд Агравейна сказали ему то, что не выразили голые слова.

— Я не глупец и не глухой, — со сдерживаемым гневом отозвался он. — Я слышал, о чем болтают грязные языки. Тебе бы лучше не мешаться в эту грязь, брат.

— Ты мне угрожаешь?

— Мне нет нужды этого делать. Достаточно королю хоть раз услышать…

— Если правда то, что они любовники, ему следует это знать.

— Это не может быть правдой! Да, Бедуир близок королю и королеве, но…

— И говорят, муж всегда догадывается последним.

На Мордреда накатила волна ярости, удивившая его самого. Он собрался было разразиться гневной отповедью, потом, глянув на спины короля и всадников по обе стороны от него, сказал тихим и сдавленным голосом:

— Оставь это дело. Что б ни говорили, это пустая болтовня, а здесь к тому же тебя могут подслушать. И не заводи со мной больше таких речей. Я не желаю их слышать.

— Ты вполне готов был слушать, когда сомневались в добродетели твоей собственной матери.

— Сомневались! — вышел из себя Мордред. — Бог мой, я был там! Я видел их вдвоем на ложе!

— И остался столь безразличен, что позволил ему уйти!

— Перестань, Агравейн! Если б Гахерис убил Ламорака, да еще в монастыре, да еще в то самое время, когда Артур вел переговоры с Друстаном о том, чтоб тот покинул Думнонию и вступил в ряды Соратников…

— Ты об этом думал? Об этом? Когда перед тобой была… были они двое?

— Да.

Глаза Агравейна метали молнии. Кровь прилила к его щекам, краска залила лоб. Потом, издав клекот, в котором презрение мешалось с бессильной яростью, он так резко натянул удила, что кровь из разорванных губ его лошади брызнула на мундштук. Мордред, с облегчением избавившись от общества сводного брата, ехал один, пока Артур, обернувшись, не увидел его и не поманил его проехать вперед.

— Видишь, вон там граница? Нас ждут. Мужчина в середине, светловолосый и в голубом плаще, это сам Сердик.

Сердик был высокий человек с гривой серебристых, тщательно расчесанных волос, с серебристой же бородой и голубыми глазами. Облачен он был в длинную робу из серой материи, поверх которой была наброшена синяя мантия с капюшоном. Если не считать кинжала у пояса, он был безоружен, но паж позади него держал его меч — тяжелый саксонский широкий меч в ножнах из кожи с оплеткой из золотых нитей. Золотая корона с богатым узором из самоцветных камней украшала его чело, а в левой руке он держал жезл, который, если судить по золотому набалдашнику и изящной резьбе, был знаком королевского достоинства. Подле него переминался с ноги на ногу толмач, пожилой человек, который, как выяснилось впоследствии, был сыном и внуком союзных саксов и всю свою жизнь провел на землях Саксонского берега.

Позади Сердика стояли его тегны, предводители дружин, облаченные так же, как и король, с той лишь разницей, что на голове повелителя сверкала корона, а на их головах плотно сидели высокие шапки из крашенной в яркие цвета кожи Поодаль стояли конюхи с лошадьми, приземистыми и казавшимися в сравнении с чистокровными кавалерийскими скакунами Артура почти что пони.

Артур и его свита спешились. Короли приветствовали друг друга: два государственных мужа, богато одетые и сверкающие драгоценными каменьями — один белокурый, другой темноволосый, — глядели друг на друга в невысказанном перемирии словно два пса, удерживаемые от схватки жесткими поводками. Потом, словно меж ними вдруг вспыхнула искра приязни, они улыбнулись и разом протянули друг другу руки Сжав их, они обменялись приветственным поцелуем.

Это послужило сигналом остальным. Ряды высоких белокурых воинов смешались, двинулись вперед с приветственными криками. Подбежали конюхи, ведя в поводу лошадей, — и вот саксонская свита уже в седле. Мордред, которого поманил к себе Артур, принял церемониальный поцелуй Сердика и вскоре уже ехал верхом между саксонским королем с одной стороны и рыжеволосым тегном — с другой (как стало ясно позднее, этот молодой человек был кузеном супруги и королевы Сердика).

До саксонской столицы было недалеко, не более часа верхом, и этот путь они проделали медленно. Оба короля, казалось, с удовольствием предоставили своим скакунам идти бок о бок неспешным шагом, а сами тем временем беседовали через толмача, который мерно склонял голову, чтобы уловить и передать слова одного другому.

Мордред, ехавший по другую руку от Сердика, разбирал лишь одно слово из десяти и некоторое время спустя вообще перестал вслушиваться в беседу, в которую врывались крики и смех двух свит, разражавшиеся всякий раз, когда саксы и бритты пытались объясниться друг с другом. С помощью улыбок и жестов ему и его соседу удалось наконец обменяться именами: рыжеволосого тегна звали Брунинг. Мало кто среди саксов — те, кто всю свою жизнь прожил на союзных территориях Саксонского берега, — знал с десяток слов на языке бриттов, и по большей части это были люди преклонных годов; молодежи и с той, и с другой стороны приходилось полагаться на добрую волю и смех, чтобы установить некое подобие взаимопонимания. Агравейн, хмурясь, ехал отдельно с группкой молодых британцев, угрюмо переговаривавшихся меж собой тихими голосами и оставленных без внимания.

Мордред, оглядываясь по сторонам, находил для себя все больше любопытного в окружающем пейзаже, который за немногие мили, какие они преодолели, уже выглядел чужеземным. За отсутствием толмача они с Брунингом довольствовались тем, что время от времени обменивались улыбками и то и дело указывали друг другу на красоты вдоль тракта. Поля здесь обрабатывали на чуждый бриттам манер, орудия, которыми крестьяне возделывали землю, были Мордреду незнакомы, одни были грубые, другие — мудреные. Дома вдоль дороги отличались от привычных ему каменных построек; здесь почти не использовали камень, но даже по крестьянским хижинам и хлевам чувствовалась большая сноровка в обработке дерева. Пасшиеся стада коров и отары овец выглядели тучными и хорошо ухоженными.

Стая гусей с криками и хлопаньем крыльев метнулась через дорогу прямо перед копытами передних лошадей, заставив их подняться на дыбы. Пастушка, дитя с льняного цвета волосами и круглыми голубыми глазами, глядевшими с очаровательного, залившегося краской личика, весело понеслась за ними вслед, размахивая хворостиной. Артур, рассмеявшись, бросил ей монету; она прокричала что-то в ответ, поймала монету и убежала вслед за своими подопечными. Саксы, похоже, не испытывали трепета перед своими королями; и действительно, кавалькада, которую Агравейн в гневе обозвал ярмарочным обозом, теперь стала приобретать развеселый вид. Юноши свистели и кричали что-то вслед пастушке, которая, подобрав юбки и открыв длинные голые ноги, бежала легко, как мальчишка. Брунинг, указывая на нее, наклонился к Мордреду:

— Хвёт! Фёгер мэген!

Мордред с улыбкой кивнул, а потом вдруг с удивлением осознал то, что медленно доходило до него последние четверть часа. Сквозь смех и крики тут и там прорывались слова, а иногда и целые фразы, которые, не переводя их намеренно, он без труда понимал. “Смотри! Хорошенькая девушка!” Наполовину музыкальные, наполовину гортанные звуки вызывали в его памяти картины из далекого детства: запах моря, качающиеся на волнах лодки, голоса рыбаков, краса морских кораблей с острыми носами, что иногда пересекали рыбацкие угодья островитян; высоченные белокурые моряки, заводившие свои суда в гавани Оркнейских островов: в непогоду — ради убежища, а в ясную погоду — ради торговли. Едва ли это были саксы, но, вероятно, имелось немало слов и интонаций, общих для языков саксов и людей Севера. Он взялся слушать чужую речь и нашел, что урывками разбирает ее смысл, словно к нему возвращались стихи, заученные в детстве.

Но, как это было в его природе, Мордред ничего не сказал и ничем не выдал, что понимает иноземный язык. Он молча покачивался в седле и слушал.

Вот они выехали на гребень холма, поросшего травой, и перед ними открылась столица саксов.

Поначалу, когда он только-только завидел столицу Сердика, Мордред был поражен: это ведь всего лишь примитивно выстроенный поселок. Но это первое удивление не замедлила сменить тайная улыбка: какое расстояние проделал он, сын рыбака, с тех дней, когда даже еще более грубое селенье заставило его онеметь от восторга и волненья.

Так называемая саксонская столица была большим и, на первый взгляд, беспорядочным скоплением деревянных построек, окруженных палисадом. Внутри палисада, в самой середине огороженного пространства стояли королевские палаты, большая вытянутая постройка, размерами походившая на житницу и целиком возведенная из дерева, с крутой крышей, покрытой плетеной лозой, и отверстием для выхода дыма в середине. В каждом конце здания-зала имелись широкие двери, а почти под самой крышей через равные промежутки шли высокие и узкие окна. Это здание симметричной постройки можно было счесть красивым, пока в памяти не всплывали золоченые башни Камелота и величественные римские строения Каэрлеона и Аква Сулис.

Прочие дома, столь же симметричные, но меньшие размером, в кажущемся беспорядке сгрудились вокруг королевского зала. Меж ними, возле них и даже лепясь к их стенам, стояли хлева и стойла. Открытые пространства меж зданиями кишели курами, свиньями и гусями; собаки и дети носились, играя, меж колес запряженных волами телег или среди немногих деревьев, под которыми громоздились дровяные поленницы. В воздухе пахло навозом, свежескошенной травой и древесным дымом.

Большие ворота стояли открытые настежь. Въезжая в поселенье, кортеж проехал под поперечной балкой, на которой развевался вымпел Сердика: узкое, раздвоенное на конце полотнище, хлопавшее на ветру точно кнут. У двери зала стояла королева Сердика, готовая принять гостей в своем доме, как ее супруг принял их в границы своего королевства. Ростом она была почти со своего мужа, на голове ее тоже красовалась украшенная самоцветами корона, а льняные косы были перевиты золотыми нитями. Она приветствовала Артура, а за ним Мордреда и Кея церемониальным поцелуем, а затем, к немалому удивлению Мордреда, вместе с мужчинами прошла в большой зал. Остальная свита осталась за дверьми, и со временем донесшиеся издалека крики и бряцанье металла и бешеный топот копыт сказали, что юные воины, саксы и бритты, сообща взялись соревноваться в ловкости за пределами палисада.

Короли с советниками и неизменным толмачом расселись возле центрального очага, где уже лежали наготове сложенные дрова, но сам огонь еще не зажигали. Две девушки, две милые и женственные копии Сердика, внесли кувшины меда и эля. Сама королева поднялась и, забрав кувшины у дочерей, наполнила гостям кубки. Затем девы удалились, но королева осталась и снова села слева от своего повелителя.

Переговоры, вынужденно замедленные из-за потребности в переводе, затянулись до вечера. Для начала обсуждались в основном внутренние дела, торговля и ярмарки и возможный пересмотр — в неопределенном будущем — границы меж двумя королевствами. Только как следствие этого разговор со временем перешел на возможность взаимной военной помощи. Сакс уже проведал и успел обдумать вести о том, что земли его соплеменников на континенте все сокращаются под растущим напором народов с Востока. Восточные саксы, более уязвимые, чем подданные Сердика, уже искали союза с англами меж Темзой и Хумбером. Он сам вступил в переговоры с Срединными саксами Сатриджа. Когда Артур спросил, не помышлял ли Сердик также о союзе с Южными саксами, чье королевство, расположенное в самом дальнем юго-восточном уголке Британии, было самым удобным листом для высадки с любого корабля, приплывшего из-за Узкого моря, Сердик ответил сдержанно. С самой смерти великого вождя Южных саксов, Эллы, там нет достойных правителей. “Нидинги” [2] — вот как с чувством отозвался о них король Западных саксов. Артур не стал допытываться далее, а перешел к новостям с континента. Сердик, не слышавший еще о гибели детей Хлодомера, заметно посерьезнел, обдумывая перемены, какие могут воспоследовать из этого, и все более рискованное положение Малой Британии — единственного промежуточного государства меж территориями Саксонского берега в Великой Британии и находившимися под угрозой франкскими королевствами. С течением времени мысль о том, что когда-нибудь в ближайшем будущем бриттам и саксам придется вместе стать на защиту берегов своего острова, стала казаться не столь уж диковинной и нелепой.

Наконец переговоры завершились. Солнечный свет лежал косыми мягкими лучами в дверях зала. Замер шум состязания на поле. Мычали коровы, которых загоняли под кров, чтобы подоить, блеяли собираемые в загоны овцы, и запах костров становился все явственнее и четче. Ветер стих. Королева встала и оставила зал. Немного времени спустя бегом явились слуги, чтобы, расставив козлы, накрыть их столешницами, постелить скатерти к ужину и ткнуть в поленницу в очаге факел, чтобы разжечь веселый огонь.

Где-то прозвучал рог. Воины, Артуровы и Сердиковы вперемежку, все еще веселые и возбужденные после недавних увеселений, расселись по местам — по-видимому, позабыв о чинах и званиях — за длинными столами, крича так же громко, как если бы все еще были на открытом воздухе, и стуком рукоятей своих кинжалов по доскам принялись требовать еды и питья. Шум поднялся ужасающий. Соратники Артура несколько минут сидели в растерянности, словно оглохли от этих криков, а потом весело присоединили свои голоса к общему гаму. Разница в языках потеряла значенье. Что тут говорилось, всем было совершенно ясно. Поднялась новая волна криков, когда внесли эль и мед, а затем огромные подносы с жареным мясом, еще дымящимся и пузырящимся соком, только что вынутым из печей. И саксонские тегны, которые до того пытались объясниться жестами, криками и смехом, внезапно умолкли и все свое ярое внимание обратили на еду и питье. Кто-то протянул Мордреду рог — он был роскошной работы, с золотым ободом и отполирован словно слоновая кость, — кто-то другой налил в него эля, пока жидкость не плеснула через край, и принц, в свою очередь, вынужден был посвятить себя тарелке, что вскоре обернулось попытками помешать соседям нагромоздить на нее все новые и новые лакомые куски.

Эль был крепок, а мед еще крепче. Многие воины вскоре напились допьяна и уснули, где сидели. Многие из Артуровой свиты поддались несметному и подавляющему саксонскому гостеприимству и тоже начали клевать носом. Мордред, еще трезвый, но знавший, что достигает этого лишь усилием воли, прищурил глаза на закатное солнце, светившее в открытую дверь, и поглядел, как пируют короли. Сердик возбужденно раскраснелся и откинулся на спинку трона, но еще говорил; Артур, хотя блюдо перед ним было пусто, выглядел в этом разгоряченном напитками зале насколько возможно невозмутимым. Мордред заметил, как он этого достиг: его огромный пес Кабал, лежа под столом возле кресла, довольно поглощал лакомства.

Солнце зашло, и вскоре внесли факелы, осветившие зал дымным светом. Вечер стоял тихий; пламя ярко пылало, дым уходил к щели в крыше или плыл среди пирующих, заставляя — их кашлять и протирать глаза. Наконец подносы и блюда опустели, рога поднимались за новым питьем все реже, и начались увеселения.

Первой появилась труппа актеров, станцевавшая под музыку труб и рожков, за ней — пара жонглеров, которые сплели чудесные узоры в дымном воздухе сперва цветными шарами, потом кинжалами и всем, что бросали им те воины, кто был еще достаточно трезв. Оба короля бросали им деньги, и актеры, подобрав монеты, с поклонами удалились, не переставая при этом выделывать коленца. Потом наступил черед арфиста. Это был худой и смуглый человек, облаченный в вышитые, дорогие на вид одежды. Он поставил свой табурет возле очага и склонился, настраивая струны. Мордред заметил, как Артур, услышав эти звуки, быстро повернул голову, потом, приготовившись слушать, откинулся на спинку кресла, так что лицо его скрылось в тени.

Постепенно шум в зале стих, и воцарилась тишина, которую оттенял лишь случайный пьяный всхрап или рычанье собак, дравшихся на соломе за объедки. Арфист запел. Голос его был верен и чист и, как обычно бывает среди арфистов, он был сведущ в языках. Начал он петь на языке гостей: первой шла любовная песнь, затем хвалебная — в честь павших героев. Потом на родном своем языке он запел песнь, которая уже после полудюжины строк захватила каждого, кто мог слышать ее, не важно, понимал он слова или нет.

Печален, печален станет тот воин чести,

Коему пережить досталось

Его господина.

Он видит, как мир вокруг умирает.

Как сносит прочные стены вихрем.

Так в замке пустом

Снега залетают

В разбитые стекла высоких окон,

Снега заметают разбитое ложе,

Скрывают очаг из черного камня…

[3]

Рыжеволосый Брунинг, оказавшийся против Мордреда за столом, сидел тихо как мышь, только по лицу его катились слезы. Мордред, тронутый отзвуком давно позабытой вины, вынужден был употребить все свое самообладанье, чтобы не выказать собственных чувств. Внезапно, словно его окликнули по имени, он повернулся и увидел, что за ним наблюдает отец. Встретились взгляды столь схожих меж собой глаз. Во взгляде Артура было что-то от беспомощной грусти, какую он уже видел у Нимуэ. В собственных его глазах, и Мордред это знал, стояли мятеж, и вызов, и неистовая воля. Артур улыбнулся ему и, когда раздались аплодисменты, отвел взор. Поспешно вскочив на ноги, Мордред вышел из зала.

За все долгое время пира мужчины время от времени выходили, чтобы оправиться, так что никто не стал допытываться о причине его ухода, никто на него даже не взглянул.

Ворота были заперты, и пространство внутри палисада давно уже опустело. С закатом детей, скотину и птиц загнали под кров, чтобы накормить, а чад еще и отправить спать, и теперь мужчины и их женщины тоже разошлись по домам. Мордред медленно вышагивал в тени палисада, пытаясь размышлять.

Нимуэ и ее жестокое пророчество: “Твоя воля не значит ничего, твое существование означает все”. Много лет назад король получил то же известье и предоставил все на волю жестоких, сокрытых туманом богов…

Но честолюбивые мечты будут воплощены, и он получит свою долю славы.

Нет, разумеется, никакой практичный человек не станет верить в гаданья. Воздух приятно холодил лицо и после дымного чада зала казался сладким. Постепенно мысли Мордреда прояснились. Он знал, как далек он от воплощения своих честолюбивых целей, тайных устремлений и желаний. Несомненно, до тех пор, когда ему или королю настанет нужда страшиться того, что уготовили им недобрые боги, пройдет много лет. То, что сделал для него Артур за эти годы, он может сделать для Артура сейчас. Забыть о “погибели” и ждать, чтобы будущее явило себя.

Тут его взгляд привлекло движенье в тени высокой поленницы. Мужчина, один из свиты Артура. Двое мужчин, нет, трое. Один из них прошел на фоне далекого костра, и Мордред узнал Агравейна. Он здесь не для того, чтобы просто справить нужду. Вот Агравейн присел на оглоблю телеги, что стояла пустой возле поленницы, а два его товарища стали перед ним и, склонив друг к другу головы, все трое принялись горячо говорить о чем-то. Одного из них, Калума, Мордред знал, другого, как ему показалось, узнал в лицо. Оба были молодыми кельтами, друзьями Агравейна, а до того Гахериса. Когда по пути сюда Агравейн в гневе оставил Мордреда, он вернулся к группе, с которой ехали эти двое; обрывки их беседы время от времени доносились до ушей принца.

Внезапно все мысли о Нимуэ и ее невнятных звездах вылетели у него из головы. “Младокельты”, это выраженье в последнее время приобрело политический оттенок, стало обозначать молодых воинов, призванных на службу по большей части из дальних кельтских королевств, воинов, кому были тесны границы “мира Верховного короля”, кому не по нраву пришлась централизация управления малыми королевствами и которым прискучила роль мирных стражей закона, созданная Артуром для своих странствующих рыцарей. Открытой оппозиции как таковой не существовало; молодые люди были склонны насмехаться над “рыночной говорильней стариков”, как они именовали Круглый зал. Говорили они все больше промеж собой, и кое-что в этих разговорах, по слухам, граничило с подстрекательством к мятежу.

Как, например, злословье о Бедуире и королеве Гвиневере, которое в недавнее время расцвело, словно кто-то тщательно разжигал его.

Мордред потихоньку отошел в сторону, пока меж ним и группкой “младокельтов” не оказался сарай. Бредя вдоль палисада с опущенной головой, он вспоминал; мысли его теперь текли четко и ясно.

Правда была в том, что за все время тесного общения и частых встреч с Гвиневерой и первым рыцарем он никогда не видел, чтобы королева словом или взглядом отличала Бедуира превыше остальных придворных, разве что как ближайшего друга своего супруга и в его, Артура, присутствии. Ее обхождение с ним было, если уж на то пошло, чересчур церемонным. Мордред иногда удивлялся про себя, откуда взяться тому ощущению скованности, что иногда возникало меж этими двумя людьми, знавшими друг друга так давно и так близко. Нет, остановил он себя, не скованности. Скорее тщательно сохраняемого почтительного расстояния и сдержанности там, где в сдержанности не было никакой нужды. Там, где эта сдержанность едва ли могла иметь значенье Несколько раз Мордред замечал, что Бедуир как будто знал, что имеет в виду королева, чего она не высказала словами.

Он стряхнул с себя эту мысль Это яд, тот самый яд, каким сочился Агравейн. Он даже думать об этом не станет Но одно он в силах предпринять. Хочет он того или нет, он связан с оркнейским кланом и в последнее время ближе всех с Агравейном. Если Агравейн вновь станет подбираться к нему, он его выслушает, он выяснит, не кроется ли за недовольством “младокельтов” нечто большее, чем просто естественный бунт молодежи против правления старших. А что до кампании злословья против Бедуира и королевы, это тоже лишь вопрос политики. Клин, вбитый между Артуром и самым старым его другом, его доверенным местоблюстителем, который держит его печать и действует его именем, — вот цель любой партии, стремящейся ослабить позицию Верховного короля и подорвать его политику. И здесь тоже он должен слушать; и об этом тоже, если осмелится, предостеречь короля. Лишь о клевете; фактов нет никаких; никакой нет правды в россказнях о Бедуире и королеве.

Мордред отринул от себя эту мысль с силой и яростью, которые были, как сказал он самому себе, данью верности отцу и благодарности прекрасной госпоже, которая явила столько доброты к одинокому мальчику с дальних островов.

На обратном пути он держался от Агравейна как мог дальше.