15

Артур был занят вовсе не грозными делами: он выбирал себе щенка из помета. Мальчишка с псарни принес шестерых щенят; вокруг встревожено крутилась сука, а шестерка белых в черных пятнах щенков, тявкая и повизгивая, возились у ног короля. Беспокойно и нервно сука раз за разом подбегала к ним, чтобы, подхватив одного из своих отпрысков зубами за шкирку, оттащить назад в корзину, но не успевала она схватить другого, как первый уже перелезал через невысокую стенку и с тявканьем присоединялся к свалке посреди залы.

Король смеялся, но когда стража ввела в залу Мордреда, смех смолк и веселье сошло с лица Артура, словно загасили свечу. Он, похоже, был удивлен и испуган, однако быстро овладел собой.

— В чем дело? Эрриен?

— Убийство, милорд, — бесстрастно ответил стражник, к которому обращался король. — Ножевое ранение. Убитый — один из оркнейцев. Это дело рук вот этого молодого человека. Я не понял точно, что именно там произошло, мой господин. За дверьми ждут свидетели, видевшие все собственными глазами. Прикажешь ввести их, государь?

— Позднее, быть может. Сперва я поговорю с этим юношей. Я пошлю за ними, когда они мне понадобятся. Сейчас прикажи им разойтись.

Отдав честь, стражник удалился. Мальчик-псарь принялся собирать щенят. Один из них, ловко вывернувшись из готовой схватить его руки, побежал, попискивая точно разъяренная мышь, назад к ногам короля Схватив зубами край мехового плаща, он с ворчаньем принялся тянуть за него, мотая при этом головой из стороны в сторону. Артур опустил глаза и с улыбкой поглядел, как мальчик-псарь оттаскивает щенка.

— Да. Вот этот. Назвать его снова Кабалом. И благодарю за работу.

Мальчишка со своей корзиной бегом бросился из залы, а сука следовала за ним по пятам.

Мордред остался стоять у самой двери, где оставили его стражники. Ему было слышно, как за дверьми сменилась стража. Король поднялся с кресла у весело полыхавшего очага и подошел к огромному столу, заваленному бумагами и вощеными табличками. Сев за стол и опершись о него локтями, он кивком указал на пол перед столом. Сделав десяток шагов вперед, Мордред остановился. Его била дрожь, ему потребовалась вся сила воли, чтобы сдержать ее, обуять последствия первого убийства: ужасающие воспоминания сожженной лачуги, ощущения промытой дождями кости в руке, а теперь еще и это столь испугавшее его столкновение с человеком, который, как его учили, заклятый враг его и всего оркнейского клана. Исчезла, развеялась как дым холодная уверенность, что Верховный король не станет марать рук о такого, как он, — Мордред ведь сам только что предоставил ему предлог. В том, что его теперь казнят, он нисколько не сомневался. Он затеял ссору в доме короля, и хотя убитый им человек был из оркнейской свиты и сама его смерть была карой за подлое убийство, Мордред, пусть даже принц Оркнейских островов, вряд ли мог рассчитывать на то, что избегнет наказанья. И хотя Гавейн поддержал его, он едва ли станет делать это и в дальнейшем, после того, как предсмертное признание Габрана заклеймило печатью убийцы и Моргаузу.

Ничто из этого не проявилось в лице юноши. Он стоял, бледный и неподвижный, сцепив за спиной руки — так чтобы Верховный король не увидел в них дрожи. Глаза его были опущены, губы крепко сжаты. Лицо его казалось угрюмым и упрямым, но Артур умел разбираться в людях и видел выдающие мальчишку легкое подрагивание века и то, как прерывисто вздымалась и опускалась его грудь.

В первых слова короля не было ничего ни тревожного, ни пугающего.

— Не хочешь рассказать мне о том, что произошло?

Мордред поднял глаза и увидел, как король смотрит на него в упор, но не тем взглядом, что заставил Моргаузу опуститься на колени на въезде в Камелот. И впрямь у Мордреда возникло мимолетное, но острое ощущение, что внимание короля сосредоточено не столько на недавнем его, Мордреда, преступленье, сколько на других делах. Это придало юноше смелости, и вскоре он уже говорил легко и, для него, свободно, не замечая, как, на первый взгляд, рассеянные вопросы Артура заставляют его рассказать все в подробностях и не только об убийстве Габрана, но и повесть его собственной жизни с самого начала. Слишком взволнованный и занятый своим рассказом, чтобы задуматься, зачем королю выслушивать все это, юноша поведал обо всем. О жизни с Брудом и Сулой, о встрече с Гавейном, о вызове королевы и последовавших за ним милостях и доброте, о поездке с Габраном в Тюленью бухту и об открывшейся им там ужасной картине. В первый раз со смерти Сулы, с того дня, когда пришел конец его детству, он говорил — нет, исповедовался — кому-то, кто так легко его понимал. Легко? Верховный король? Мордред даже не заметил такой нелепости. Он продолжал. Теперь он перешел к убийству Габрана. Он сам не знал, когда и как сделал шаг вперед к краю стола и положил перед королем деревянный амулет. Взяв его, Артур бесстрастно повертел талисман в руках. На пальце у него блеснул огромный рубин, в сравнении с которым жалкая вещица вновь стала тем, чем была на самом деле — грубой игрушкой. Артур вновь положил талисман на стол.

Наконец, завершив свой рассказ, Мордред умолк. В последовавшей затем тишине стало слышно, как бьются в огромном очаге языки пламени, словно знамена на ветру.

И вновь слова Артура оказались неожиданны. Он говорил так, как будто вопрос продолжал какую-то затаенную его мысль, которая, казалось, не имела никакого отношенья к насущным делам.

— Почему она назвала тебя Мордредом?

После стольких уже ставших привычными разговоров и перешептываний юноша без промедленья ответил, не дав себе даже времени подумать, с прямотой, какая еще час назад показалась бы ему немыслимой:

— Это имя означает “мальчик из моря”. Вот где меня выловили после того, как меня спасли с корабля, на котором ты приказал утопить детей.

— Я?

— С тех пор я уже слышал, что это был не твой приказ, мой господин. Правды я не знаю, но так мне рассказывали раньше.

— Ну, разумеется. Именно это она тебе и говорила.

— Она?

— Твоя мать.

— О нет! — поспешил воскликнуть Мордред. — Сула никогда мне ничего не рассказывала ни о корабле, ни об убийствах. Мне рассказала все королева Моргауза и много позднее. Что до моего имени, половину мальчишек на островах зовут Мордред, Медраут… море там повсюду.

— Тогда понимаю. Вот почему мне потребовалось столько времени, чтобы отыскать тебя, хотя я и знал, где пребывает твоя мать. Нет, я говорю не о Суле. Я имею в виду твою настоящую мать, женщину, которая тебя родила.

— Ты это знаешь? — Его голос осекся. — Ты это знаешь? Ты хочешь сказать, что ты… Что ты правда искал меня? Ты действительно знаешь, кто моя мать? Кто я на самом деле?

— Кому, как не мне, это знать.

Слова эти упали тяжело, словно отягощенные каким-то иным смыслом, но Артур, похоже, решил сменить тему и только добавил:

— Твоя мать — моя сводная сестра.

— Королева Моргауза? — Мальчик так и застыл с приоткрытым ртом, застыл словно громом пораженный.

— Она самая.

Артур решил пока не рассказывать всего. Здесь потребна постепенность. Мордред быстро моргал, его разум впитывал новый поразительный факт, вспоминая, загадывая наперед…

Наконец он поднял взгляд. Страх был позабыт; и прошлое, даже недавнее прошлое, тоже позабыто. Глаза его, казалось, сияли от волнения, которое вот-вот грозило выплеснуться в слова.

— Теперь я понял! Она мне кое-что рассказывала. Это были всего лишь намеки. Намеки, которых я не мог понять, поскольку истина никогда не приходила мне в голову. Ее собственный сын… действительно ее настоящий сын! — Он порывисто и глубоко вздохнул. — Так вот почему она призвала меня к себе! Встреча с Гавейном — всего лишь предлог. Мне и тогда уже казалось странным, зачем это ей воспитывать бастарда своего мужа от какой-то городской девицы. И даже выказывать ко мне милость! И все это время я был ее собственным сыном, бастардом лишь потому, что родился до срока! Ну да, конечно, теперь я понимаю! Когда я родился, они были женаты всего месяцев восемь. А потом король Лот вернулся из-под Линниуса и…

И внезапно слова замерли у него на устах. Возбужденное понимание исчезло из его взгляда, словно за глазами у него опустился ставень.

Складывались и другие части головоломки.

— Так, выходит, это был король Лот? — медленно заговорил он. — Это король Лот приказал убить новорожденных младенцев? Поскольку рожденье его старшего сына было сомнительным. А моя мать спасла меня и отослала к Бруду и Суде на Оркнейские острова?

— Король Лот приказал убить младенцев. Это правда.

— Чтобы убить меня?

— Да. А вину возложить на меня.

— А это зачем?

— Из страха перед людским гневом. Перед родителями младенцев, которые были убиты. А также потому, что хотя под конец он и сражался под моим началом, Лот всегда был мне врагом. И по другим причинам.

Последние слова были произнесены медленно. Артур все еще ощупью искал дорогу к тому моменту, когда могла быть высказана самая важная правда, и потому придал им вес, который мог бы заставить Мордреда усомниться во всем том, чем пичкали его в детстве и отрочестве. Но Мордред отказывался сворачивать с пути. Он был занят собственными давними навязчивыми мыслями и горестями. Шагнув вперед, он оперся обеими расставленными ладонями о стол и с нажимом сказал:

— Да, были и другие причины! Мне о них известно! Я старший из его сыновей, но поскольку я рожден не в браке, он побоялся, что в будущем люди усомнятся в законности моего рожденья, усомнятся в том, чей я сын, и затеют в королевстве усобицу! Лучше было избавиться от меня и зачать другого законного принца, который со временем без препятствий и ненужных вопросов принял бы в свою руку королевство'

— Мордред, ты забегаешь слишком далеко вперед! Ты должен меня послушать.

Маловероятно, что Мордред мог тогда заметить, что король говорит без обычной своей решительности, что король Артур растерян, если такое слово можно применить к великому воителю. Но Мордред был не в силах слушать. Все то, что узнал он в последние несколько минут, все возможные последствия этого знанья и нового, изменившегося его положенья, огромной тучей, вносящей смятение и смуту, пронеслись в его голове. Однако они оставили по себе новую решимости и заставили позабыть об осторожности, заменив ее радостной уверенностью, что можно наконец высказать все и высказать перед человеком, в чьей власти дать осуществиться его мечтам.

— Разве тогда я, — не слушая, но слегка заикаясь от волненья, говорил он, — по трезвому разумению — не наследник Дунпельдира? Или, если Тидваль поставлен держать эту цитадель для Гавейна, то — Оркнейских островов? Государь, два королевства, причем столь удаленные друг от друга, трудно держать одному человеку, и, конечно, сейчас самое время разделить их? Ты сказал, что не позволишь королеве Моргаузе вернуться назад. Позволь мне вернуться вместо нее!

— Ты не понял меня, — ответил ему король. — У тебя нет прав ни на одно из Лотовых королевств.

— Нет прав? — Слова и голос могли бы принадлежать самому юному Артуру, выпрямившемуся как лук, из которого только-только выпущена стрела. — Нет прав? А ведь ты сам зачат вне брака королем Утером Пендрагоном и дамой, которая тогда была еще герцогиней Корнуэльской и которая не могла выйти за него, пока не истечет месяц траура?

Не успел он сказать это, как тут же пожелал, если б то было возможно, забрать свои слова назад. Король не произнес ни слова и выраженье лица его не изменилось, но сознание содеянного заставило Мордреда умолкнуть, а в тишине в его душу вернулся страх. Дважды за один вечер он дал волю чувствам, и это он, Мордред, который не один год старался побороть свою природу, одеться броней — против тягот и риска жизни бастарда, против горечи утраты старого дома и отсутствия нового, — холодной как море броней самообладанья.

Заикаясь, он попытался извиниться, загладить сказанное сгоряча:

— Мой господин, прошу, прости меня. Я не хотел оскорбить тебя или твою госпожу-мать. Я только хотел… я так долго думал об этом, я продумал каждый способ, каким я мог бы по закону получить собственную землю, собственное королевство… Я знаю, у меня бы получилось. Такое всегда знаешь… И я думал о тебе и о том, как пришла к тебе власть. Как мог я об этом не думать? Всем известно… то есть… люди говорят…

— Что формально я бастард?

Сколь поразительным это ни было, голос короля не звучал гневно. Храбрость начала потихоньку возвращаться к Мордреду. Он вжал сжатые кулаки в стол, дабы не покачнуться, и заговорил, осторожно подбирая слова:

— Да, господин. Видишь ли, я немало думал и о законе. О законе Британии. Я собирался разузнать, а потом спросить у тебя. Государь, если Гавейн отправится в Дунпельдир, то, клянусь именем богини, я более подхожу для того, чтобы править Оркнеями, чем Гахерис или Агравейн! И кто знает, каких беспорядков и бед нам ждать, буде близнецы будут провозглашены наследниками?

Артур ответил не сразу. Мордред погрузился в молчанье: его ходатайство изложено, его слово сказано. Наконец, выйдя из задумчивости, король произнес:

— Я выслушал тебя потому, что мне любопытно было узнать, каким ты стал человеком, учитывая твое странное воспитанье, так похожее на мое собственное. — Тут губы его тронула легкая улыбка. — Как “всем известно”, я тоже рожден был вне брака и меня тоже скрывали многие годы. Со мной так было четырнадцать лет, но их я провел в доме, где меня с самых малых лет учили уменьям и навыкам рыцарства. У тебя за спиной всего года четыре такой науки, но говорят, за эти годы ты многого достиг. Ты еще займешь подобающее тебе место, поверь мне, но это будет не то, на что ты рассчитывал, не то, что рисовалось тебе в воображенье. Теперь ты выслушаешь меня.

Немало удивленный, юноша подтянул табурет к столу и сел. Между тем сам король встал и принялся расхаживать взад-вперед по зале.

— Прежде всего, каков бы ни был закон, каковы бы ни были прецеденты, не может быть и речи о том, что ты получишь королевство Оркнейское. Оно — для Гавейна. Я намереваюсь держать Гавейна и его братьев здесь с тем, чтобы они проводили свои дни среди моих рыцарей и дружинников, а затем, когда настанет подходящий момент и если Гавейн сам того пожелает, он получит из моих рук свое островное королевство. Между тем Тидваль останется в Дунпельдире.

Он перестал мерить шагами залу и сел.

— Несправедливости в этом нет, Мордред. Ты не можешь претендовать ни на Догнан, ни на Оркнейские острова. Ты — не сын Лота, — с нажимом сказал он. — Лот, король Лотиана, не был твоим отцом.

Повисло молчанье. В дымовой трубе ревело пламя. Где-то за стеной в коридоре один голос окликнул, другой ему ответил. Подавленным, безжизненным голосом юноша спросил:

— Ты знаешь, кто это был?

— Кому, как не мне, это знать? — во второй раз вопросом на вопрос ответил король.

Теперь понимание было мгновенным. Юноша вскочил со стула. Стоя он был вровень с королем.

— Ты?

— Я, — произнес Артур и умолк в ожидании.

На сей раз потребовалось не мгновенье, а целых полминуты, но когда юноша заговорил, в голосе его было не ожидаемое Артуром отвращенье, а просто удивленье и медленная оценка этого нового факта.

— С королевой Моргаузой? Но это… это…

— Инцест. Да.

На том он и остановился. Никаких слов извиненья, никаких протестов в защиту своей юности и неведения того, в каком родстве он состоял с Моргаузой, когда она завлекла на свое ложе сводного брата. Под конец юноша просто сказал:

— Понимаю.

Теперь настал черед Артура глядеть на него пораженно. Одержимый сознаньем совершенного им греха, отвращеньем при воспоминании о той ночи с Моргаузой, которая с тех пор стала для него символом всего нечистого и злого, он не принял в расчет, что воспитанный крестьянами мальчик совсем иначе может воспринять этот грех, не столь уж редкий на островах его родины, где родичей то и дело брали в мужья или в жены. Если уж на то пошло, на его родине это едва ли сочли бы за грех. Римское право еще не достигло тех земель, и не следовало надеяться, что упомянутая Мордредом Богиня — она же богиня Моргаузы — вселила в сердца своих сторонников понятие греха.

И действительно, Мордреда уже целиком поглотили совсем иные размышленья.

— Так это означает, что я… что я…

— Да, — веско сказал Артур, глядя на то, как удивленье, а сквозь за ним радостное волненье вновь зажигается в глазах, столь похожих на его собственные.

Не было в них никакой любви или теплого чувства — да и откуда им взяться? — но шевеленье могучего и врожденного честолюбия. “И почему бы и нет? — думал король. — Гвиневера не родит мне сына. Этот мальчик — дважды Пендрагон и, по всем рассказам, жаден до славы не меньше любого другого. В настоящий момент он чувствует то же, что чувствовал я, когда Мерлин сказал мне то же самое и вложил мне в руку Меч Британии. Пусть он прочувствует это. Остальное придет, как того пожелают боги”.

О пророчестве, о том, что этот мальчик принесет его падение и погибель, Артур не думал нисколько. Ничто не омрачало ему это исполненное радости мгновение.

Не омраченное, каким бы чудом это ни казалось, благодаря равнодушию Мордреда к давнему греху. И из-за этого отсутствия чувств Артур обнаружил, что сам способен говорить о нем.