Вдова оказалась моложавой полной женщиной, несколько томной, со свежим приятным лицом.
      - Как мило! - сказала она, увидев меня. - Вы уже встали? Здравствуйте. Меня зовут Вайна Туур, но вы можете звать меня просто Вайна.
      - Очень приятно, - произнес я, светски содрогаясь. - Меня зовут Иван.
      - Как мило! - сказала тетя Вайна. - Какое оригинальное, мягкое имя! Вы завтракали, Иван?
      - С вашего позволения, я намеревался позавтракать в городе, - сказал я и протянул ей карточку.
      - Ах, - сказала тетя Вайна, разглядывая ее на просвет. - Этот милый Амад... Если бы вы знали, какой это обязательный и милый человек! Но я вижу, что вы не завтракали... Ленч вы скушаете в городе, а сейчас я угощу вас своими гренками. Генерал-полковник Туур говорил, что нигде в мире нельзя отведать такие гренки.
      - С удовольствием, - сказал я, содрогаясь вторично.
      Дверь за спиной тети Вайны распахнулась, и в холл, звонко стуча каблучками, влетела очень хорошенькая девушка в короткой синей юбке и открытой белой блузке. В руке у нее был огрызок пирожка, она напевала через нос модный мотивчик. Увидев меня, она остановилась, ловко перекинула через плечо сумочку на длинном ремешке и, нагнув голову, сделала глоток.
      - Вузи, - сказала тетя Вайна, поджимая губы, - Вузи, это Иван.
      - Ничего себе! - воскликнула Вузи. - Привет!
      - Вузи! - укоризненно сказала тетя Вайна.
      - Вы с женой приехали? - спросила Вузи, протягивая мне руку.
      - Нет, - сказал я. Пальцы у нее были прохладные и мягкие. - Я один.
      - Тогда я вам все покажу, - сказала она. - До вечера. Сейчас мне надо бежать. А вечером сходим.
      - Вузи! - укоризненно сказала тетя Вайна.
      - Обязательно, - сказал я.
      Вузи засунула в рот остаток пирожка, чмокнула мать в щеку и помчалась к выходу. У нее были гладкие загорелые ноги, длинные, стройные, и стриженый затылок.
      - Ах, Иван, - сказала тетя Вайна, тоже глядя ей вслед, - в наше время так трудно с молодыми девушками! Так рано развиваются, так быстро нас покидают... С тех пор, как она поступила в этот салон...
      - Она у вас портниха? - осведомился я.
      - О нет! Она работает в Салоне Хорошего Настроения, в отделе для престарелых женщин. И вы знаете, ее там ценят. Но в прошлом году она однажды опоздала, и теперь ей приходится быть очень осторожной. Вы сами видите, она не смогла даже с вами даже прилично поговорить, но вполне возможно, что ее уже ждет клиент... Вы можете не поверить, но у нее уже есть постоянная клиентура... Впрочем, что же мы здесь стоим? Гренки остынут..
      Мы вошли на хозяйскую половину. Я изо всех сил старался держаться, как подобает, хотя как именно подобает, я представлял себе довольно смутно. Тетя Вайна усадила меня за столик, извинилась и вышла. Я огляделся. Это была точная копия моей гостиной, только стены были не голубые, а розовые, и за верандой было не море, а низкая ограда, отделяющая дворик от улицы. Тетя Вайна вернулась с подносом и поставила передо мной чашку с топлеными сливками и тарелочку с гренками.
      - Вы знаете, я тоже позавтракаю, - сказала она. - Мой врач не рекомендует мне завтракать вообще и, уж во всяком случае, топлеными сливками, но мы так привыкли. Это любимый завтрак генерал-полковника. И вы знаете, я стараюсь брать только постояльцев-мужчин, этот милый Амад хорошо понимает меня. Он понимает, как это нужно мне - хоть изредка посидеть вот так, как мы сидим сейчас с вами за чашечкой топленых сливок...
      - Ваши сливки изумительно хороши, - заметил я довольно искренне.
      - Ах, Иван! - Тетя Вайна поставила чашку и слегка всплеснула руками. - Ведь вы сказали это почти так же, как генерал-полковник... И как странно, вы даже похожи на него. Только лицо у него было немного уже, и он завтракал всегда в мундире...
      - Да, - сказал я с сожалением. - Мундира у меня нет.
      - Но ведь был когда-то! - сказала она, лукаво грозя мне пальчиком. Я ведь вижу. Ах, как все это бессмысленно! Люди теперь вынуждены стесняться своего военного прошлого. Как это глупо, не правда ли? Но их всегда выдает выправка, совершенно особенная мужественная осанка. Этого не скроешь, Иван.
      Я сделал сложный неопределенный жест и, сказавши: "мм-да", взял гренок.
      - Как все это нелепо, не правда ли? - с живостью продолжала тетя Вайна. - Как можно смешивать такие разнородные понятия - война и армия? Мы все ненавидим войну. Война - это ужасно. Моя мать рассказывала мне, она была тогда девочкой, но все помнит: вдруг приходят солдаты, грубые, чужие, говорят на чужом языке, отрыгиваются, офицеры так бесцеремонны и так некультурны, громко хохочут, обижают горничных, простите, пахнут, и этот бессмысленный комендантский час... Но ведь это война! Она достойна всяческого осуждения! И совсем иное дело - армия. Вы знаете, Иван, вы должны помнить эту картину: войска, выстроенные побатальонно, строгость линий, мужественные лица под касками, оружие блестит, аксельбанты сверкают, а потом командующий на специальной военной машине объезжает фронт, здоровается, и батальоны отвечают послушно и кратко, как один человек!
      - Несомненно, - сказал я. - Несомненно, это многих впечатляло.
      - Да! И очень многих! У нас всегда говорили, что надо непременно разоружаться, но разве можно уничтожать армию? Это последнее прибежище мужества в наше время повсеместного падения нравов. Это дико, это смешно государство без армии...
      - Смешно, - согласился я. - Вы не поверите, но с самого подписания пакта я не перестаю улыбаться.
      - Да, я понимаю вас, - сказала тетя Вайна. - Нам больше ничего не осталось делать. Нам осталось только саркастически улыбаться. Генерал-полковник Туур, - она достала платочек, - он так и умер с саркастической усмешкой на устах... - Она приложила платочек к глазам. Он говорил нам: "Друзья, я еще надеюсь дожить до того дня, когда все развалится". Надломленный, потерявший смысл существования. Он не вынес пустоты в сердце... - Она вдруг встрепенулась. - Вот взгляните, Иван...
      Она резво выбежала в соседнюю комнату и принесла тяжелый старомодный фотоальбом. Я сейчас же поглядел на часы, но тетя Вайна не обратила на это внимания и, усевшись рядом, раскрыла альбом на самой первой странице.
      - Вот генерал-полковник.
      Генерал-полковник был орел. У него было узкое костистое лицо и прозрачные глаза. Его длинное тело усеивали ордена. Самый большой орден в виде многоконечной звезды, обрамленной лавровым венком, сверкал в районе аппендикса. В левой руке генерал сжимал перчатки, а правая покоилась на рукоятке кортика. Высокий воротник с золотым шитьем подпирал нижнюю челюсть.
      - А это генерал-полковник на маневрах.
      Генерал-полковник и здесь был орел. Он давал указания своим офицерам, склонившимся над картой, развернутой на лобовой броне гигантского танка. По форме треков и по зализанным очертаниям смотровой башни я узнал тяжелый штурмовой танк "мамонт", предназначенный для преодоления зоны атомных ударов, а ныне успешно используемый глубоководниками.
      - А это генерал-полковник в день своего пятидесятилетия.
      Генерал-полковник был орлом и здесь. Он стоял у накрытого стола с бокалом в руке и слушал тост в свою честь. Нижний левый угол фотографии занимала размытая лысина с электрическим бликом, а рядом с генералом, восхищенно глядя на него снизу вверх, сидела очень молодая и очень миловидная тетя Вайна. Я попробовал украдкой определить на ощупь толщину альбома.
      - А это генерал-полковник на отдыхе.
      Даже на отдыхе генерал-полковник оставался орлом. Широко расставив ноги, он стоял на пляже в тигровых плавках и рассматривал в полевой бинокль туманный горизонт. У его ног копошился в песке голый ребенок трех или четырех лет. Генерал был жилист и мускулист, гренки и сливки не портили его фигуру. Я принялся шумно заводить часы.
      - А это... - начала тетя Вайна, переворачивая страницу, но тут в гостиную без стука вошел невысокий полный человек, лицо и особенно одежда которого показалась мне необычайно знакомыми.
      - Доброе утро, - произнес он, слегка склонив набок гладкое улыбающееся лицо.
      Это был давешний таможенник все в том же белом мундире с серебряными пуговицами и серебряными шнурами на плечах.
      - Ах, Пети! - сказала тетя Вайна. - Ты уже пришел? Познакомься, пожалуйста, это Иван... Иван, это Пети, друг нашего дома.
      Таможенник повернулся ко мне, не узнавая, коротко наклонил голову и щелкнул каблуками. Тетя Вайна переложила альбом ко мне на колени и поднялась.
      - Садись, Пети, - сказала она, - я принесу тебе сливок.
      Пети еще раз щелкнул каблуками и сел рядом со мной.
      - Не желаете ли поинтересоваться? - сейчас же осведомился я, перекладывая альбом со своих колен на колени таможенника. - Вот это генерал-полковник Туур. Это он просто так. - (В глазах таможенника появилось странное выражение.) - А вот здесь генерал-полковник на маневрах. Видите? А вот здесь...
      - Благодарю вас, - отрывисто сказал таможенник. - Не утруждайтесь, потому что...
      Вернулась с гренками и сливками тетя Вайна. Еще с порога она сказала:
      - Как приятно видеть человека в мундире, не правда ли, Иван? - она поставила поднос на столик. - Пети, ты сегодня рано. Что-нибудь случилось? Прекрасная сегодня погода, такое солнце...
      Сливки для Пети были налиты в особенную чашку, на которой красовался вензель "Т", осененный четырьмя звездочками.
      - Ночью шел дождь, я просыпалась, значит, были тучи, - продолжала тетя Вайна. - А сейчас, взгляните, ни одного облачка... Еще чашечку, Иван?
      Я встал.
      - Благодарю вас, я сыт. Позвольте мне откланяться. У меня назначено деловое свидание.
      Осторожно закрывая за собой дверь, я услыхал, как вдова сказала: "ты не находишь, что он удивительно похож на штаб-майора Пола?.."
      В спальне я распаковал чемодан, переложил одежду в стенной шкаф, и снова позвонил Римайеру. К телефону опять никто не подошел. Тогда я сел за стол в кабинете и принялся исследовать ящики. В одном из ящиков обнаружилась портативная пишущая машинка, в другом - почтовый набор и пустая бутылка из-под смазки для аритмических двигателей. Остальные ящики были пусты, если не считать пачки смятых квитанций, испорченной авторучки и небрежно сложенного листка, разрисованного рожицами. Я развернул листок. Видимо, это был черновик телеграммы. "Грин умер у рыбарей получай тело воскресенье соболезнуем хугер марта мальчики". Я дважды прочел написанное, перевернул листок, изучил рожицы и прочел в третий раз. Видимо, Хугеру и Марте было невдомек, что нормальные люди, сообщая о смерти, говорят в первую очередь, отчего и как умер человек, а не у кого он там умер. Я бы написал: "Грин утонул во время рыбной ловли". В пьяном виде, вероятно. Кстати, какой у меня теперь адрес?
      Я вернулся в холл. У двери в хозяйскую половину сидел на корточках худенький мальчик в коротких штанишках. Зажав под мышкой длинную серебристую трубку, он, сопя и пыхтя, торопливо разматывал клубок бечевки. Я подошел к нему и сказал:
      - Привет.
      Реакция у меня не та, что прежде, но все-таки я успел увернуться. Длинная черная струя пролетела у меня над ухом и плюхнулась в стену. Я изумленно глядел на мальчишку, а он глядел на меня, лежа на боку и выставив перед собой свою трубку. Лицо его было мокрое, рот открыт и перекошен. Я оглянулся на стену. По стене текло черное. Я снова посмотрел на мальчика. Он медленно поднимался, не опуская трубки.
      - Что-то ты, брат, нервный, - произнес я.
      - Вы стойте, где стоите, - хрипло сказал мальчик. - Я вашего имени не называл.
      - Да уж куда там, - сказал я. - Ты и своего не называл, а палишь в меня, как в чучело.
      - Вы стойте, где стоите, - повторил мальчик. - И не двигайтесь. - Он попятился и вдруг забормотал скороговоркой: - Уйди от волос моих, уйди от костей моих, уйди от мяса моего...
      - Не могу, - сказал я. Я все старался понять, играет он или действительно меня боится.
      - Почему? - растерянно спросил мальчик. - Я все говорю, как надо.
      - Я не могу уйти, не двигаясь, - объяснил я. - И стоя, где стоял.
      Рот у него снова приоткрылся.
      - Хугер, - сказал он неуверенно. - Говорю тебе, Хугер: сгинь!
      - Почему Хугер? - удивился я. - Ты меня с кем-то путаешь. Я не Хугер, я Иван.
      Тогда мальчик вдруг закрыл глаза и пошел на меня, наклонив голову и выставив перед собой свою трубку.
      - Я сдаюсь, - предупредил я. - Смотри не выпали.
      Когда трубка уперлась мне в живот, он выронил ее и, опустив руки, весь как-то обмяк. Я наклонился и заглянул ему в лицо. Теперь он был красный. Я поднял трубку. Это было что-то вроде игрушечного автомата - с удобной рифленой рукояткой и с плоским прямоугольным баллончиком, который вставлялся снизу, как магазин.
      - Что это за штука? - спросил я.
      - Ляпник, - сказал он угрюмо. - Дайте сюда.
      Я отдал ему игрушку.
      - Ляпник, - сказал я. - Которым, значит, ляпают. А если бы ты в меня попал? - Я посмотрел на стену. - Надо же, теперь это за год не отмыть, придется стену менять.
      Мальчик недоверчиво посмотрел на меня снизу вверх.
      - Это же ляпа, - сказал он.
      - Да? А я-то думал - лимонад.
      Лицо его приобрело, наконец, нормальную окраску и обнаружило определенное сходство с мужественными чертами генерал-полковника Туура.
      - Да нет, - сказал он. - Это ляпа.
      - Ну?
      - Она высохнет.
      - И тогда уже все окончательно пропало?
      - Да нет же. Просто ничего не останется.
      - Гм, - сказал я с сомнением. - Впрочем, тебе виднее. Будем надеяться на лучшее. Но я все-таки очень рад, что ничего не останется на стене, а не на моей физиономии. Как тебя зовут?
      - Зигфрид, - сказал мальчик.
      - А подумавши?
      Он посмотрел на меня.
      - Люцифер.
      - Как?
      - Люцифер.
      - Люцифер, - сказал я. - Велиал. Астарет. Вельзевул и Азраил. А покороче у тебя ничего нет? Очень неудобно звать на помощь человека по имени Люцифер...
      - Двери же закрыты, - сказал он и отступил на шаг. Лицо его снова побледнело.
      - Ну и что?
      Он не ответил и снова начал пятиться, уперся спиной в стену и пошел боком, прижимаясь к ней и не сводя с меня глаз. Я понял, наконец, что он принял меня то ли за вора, то ли за убийцу и хочет удрать, но почему-то он не звал на помощь и почему-то не заскочил в комнату матери, а прокрался мимо ее двери и продолжал красться вдоль стены к выходу из дома.
      - Зигфрид, - сказал я. - Зигфрид-Люцифер, ты ужасный трус. За кого ты меня принимаешь? - Я нарочно не двигался с места и только поворачивался вслед за ним. - Я ваш новый жилец, твоя мама напоила меня сливками и накормила меня гренками, а ты чуть не заляпал меня и теперь сам же меня боишься. Это я должен тебя бояться.
      Все это очень напоминало одну сцену в анъюдинском интернате, когда мне привезли почти такого же мальчика, сына хлыста. Елки-палки, неужели я до такой степени похож на гангстера?
      - Ты похож на мускусную крысу Чучундру, - сказал я, - которая всю свою жизнь плакала, потому что у нее не хватало духу выйти на середину комнаты. У тебя от страха стал голубой нос, уши сделались холодными, а штанишки - мокрыми, и ты оставляешь за собой ручеек...
      В таких случаях абсолютно все равно, что говорить. Важно говорить спокойно и не делать резких движений. Выражение его лица не менялось, но когда я сказал о ручейке, он на секунду скосил глаза, чтобы посмотреть. Всего на секунду. Затем он прыгнул к выходной двери, забился возле нее, дергая засов, и вылетел во двор - только мелькнули грязные подошвы сандалий. Я вышел за ним.
      Он стоял в кустах сирени, так что мне видно было только его бледное лицо. Словно удирающая кошка остановилась на миг, чтобы поглядеть через плечо.
      - Ну ладно, - сказал я. - Объясни мне, пожалуйста, что я должен делать. Мне надо сообщить домой свой новый адрес. Адрес вот этого самого дома. Дома, в котором я теперь живу. - Он молча смотрел на меня. - К твоей маме мне идти неудобно. Во-первых, у нее гости, а во-вторых...
      - Вторая Пригородная, семьдесят восемь, - сказал он.
      Я не торопясь уселся на крыльце. Между нами было метров десять.
      - Ну и голосок у тебя! - сказал я доверительно. - Как у моего знакомого бармена из Мирза-Чарле.
      - Когда вы приехали? - спросил он.
      - Да вот... - Я посмотрел на часы. - Часа полтора назад.
      - Тут до вас жил один, - сказал он и стал глядеть в сторону. Дрянь-человек. Подарил мне плавки, полосатые, я полез купаться, а они в воде растаяли.
      - Ай-яй-яй! - сказал я. - Это же чудовище какое-то, а не человек. Его надо было утопить в ляпе.
      - Я не успел, - сказал мальчик. - Я хотел, да он уже уехал.
      - Это тот самый Хугер? - спросил я. - С Мартой и мальчиками?
      - Нет. Откуда вы взяли? Хугер уже потом жил.
      - Тоже дрянь-человек?
      Он не ответил. Я привалился спиной к стене и стал смотреть на улицу. Из ворот напротив выполз автомобиль, поерзал, разворачиваясь, взревел двигателем и укатил. Сейчас же вслед за ним промчался еще один такой же автомобиль. Запахло ароматическим бензином. Потом автомобили пошли один за другим, у меня даже запестрело в глазах. В небе появилось несколько вертолетов. Это были так называемые бесшумные вертолеты. Но они летели довольно низко, и, пока они летели, разговаривать было трудно. Впрочем, мальчик разговаривать, по-видимому, не собирался. Не собирался он и выходить. Он что-то делал в кустах со своим ляпником и время от времени поглядывал на меня. Не ляпнул бы он в меня оттуда, подумал я. Вертолеты все шли и шли, и машины все мчались и мчались, и казалось будто все пятнадцать тысяч легковых автомобилей выкатились на Вторую Пригородную, и все пятьсот вертолетов повисли над домом семьдесят восемь. Это продолжалось минут десять, мальчишка совсем перестал обращать на меня внимание, а я сидел и думал, какие вопросы придется задать Римайеру. Затем все стало, как прежде: улица опустела, запах бензина рассеялся, в небе стало чисто.
      - Куда это они все сразу? - спросил я.
      Мальчик пошуршал в кустах.
      - А вы что, не знаете? - сказал он.
      - Откуда же мне знать?
      - А я не знаю - откуда. Хугера-то вы откуда-то знаете...
      - Хугера... - сказал я. - Хугера я знаю совершенно случайно. А про вас ничего не знаю. Как вы тут живете, чем занимаетесь... Вот что ты там сейчас делаешь?
      - Предохранитель испортился.
      - Так давай его сюда, я починю. Чего ты меня так боишься? Я похож на какого-нибудь дрянь-человека?
      - Они все на работу поехали, - сказал мальчик.
      - Поздно у вас работа начинается. Уже обедать пора, а вы еще только на работу идете... Ты знаешь, где отель "Олимпик"?
      - Знаю, конечно.
      - Проводишь меня?
      Мальчик помедлил.
      - Нет, - сказал он.
      - Почему?
      - Сейчас школа кончается. Мне надо домой идти.
      - Ах, вот оно что! - сказал я. - Ты, значит, филонишь? Или, как у нас говорили, мотаешь?.. И в каком же ты классе?
      - В третьем.
      - Я тоже когда-то учился в третьем.
      Он высунулся из кустов.
      - А потом?
      - А потом в четвертом. - Я поднялся. - Ну ладно. Разговаривать со мной ты не хочешь, проводить меня ты не хочешь, штанишки у тебя мокрые, пойду я к себе. Ну, что смотришь? Даже не хочешь мне сказать, как тебя зовут...
      Он молча глядел на меня и дышал через рот. Я пошел к себе. Кремовый холл был обезображен, как мне показалось, необратимо. Огромная угольно-черная клякса на стене не собиралась высыхать. Кому-то сегодня влетит, подумал я. Под ноги мне попался клубок бечевки. Я поднял его. Конец бечевки был привязан к ручке двери в хозяйскую половину. Так, подумал я, это мы тоже понимаем. Я отвязал бечевку и сунул клубок в карман.
      В кабинете я достал из стола чистый лист бумаги и составил телеграмму Марии: "Прибыл благополучно вторая пригородная семьдесят восемь целую иван". В путеводителе я нашел телефон бюро обслуживания, передал телеграмму и снова позвонил Римайеру. И снова Римайер не отозвался. Тогда я надел пиджак, посмотрел в зеркало, пересчитал деньги и собрался уже выходить, как заметил, что дверь в гостиную приоткрыта и в щель смотрит глаз. Я, конечно, ничего не заметил. Я внимательно оглядел свой костюм спереди, вернулся в ванную и некоторое время, посвистывая, чистил себя пылесосом. Когда я вернулся в кабинет, лопоухая голова, просунутая в полуоткрытую дверь, моментально скрылась - осталась торчать только серебристая трубка ляпника. Усевшись в кресло, я по очереди открыл и закрыл все двенадцать ящиков стола включая потайные, и только тогда снова поглядел на дверь. Мальчик стоял на пороге.
      - Меня зовут Лэн, - сообщил он.
      - Приветствую тебя, Лэн, - сказал я рассеянно. - Меня зовут Иван. Заходи. Правда, я уже собрался обедать. Ты еще не обедал сегодня?
      - Нет.
      - Вот и хорошо. Сбегай, отпросись у мамы, и пойдем.
      Лэн помолчал, глядя в пол.
      - Еще рано, - сказал он.
      - Что рано? Обедать?
      - Нет, идти... Туда. Школа только через двадцать минут кончается. Он снова помолчал. - И потом там этот толстый хмырь со шнурами.
      - Дрянь-человек? - спросил я.
      - Да, - сказал Лэн. - Вы правда уходите сейчас?
      - Да, ухожу, - сказал я и достал из кармана клубок бечевки. - На вот, возьми... А если бы мать первой вышла?
      Он пожал плечом.
      - Если вы вправду уходите, - сказал он, - то, можно, я у вас посижу?
      - Ну что ж, посиди.
      - А здесь больше никого нет?
      - Никого.
      Он так и не подошел, чтобы забрать свою бечевку, но позволил подойти к себе и даже взять себя за ухо. Ухо действительно было холодное. Я легонько потрепал его и, подтолкнув мальчишку к столу, сказал:
      - Сиди сколько хочешь. Я вернусь не скоро.
      - Я тут посплю, - сказал Лэн.
      3
      Отель "Олимпик" был пятнадцатиэтажный, красный с черным. Половина площади перед ним была заставлена автомобилями, в центре площади в маленьком цветнике возвышался монумент, изображающий человека с гордо поднятой головой. Огибая монумент, я вдруг обнаружил, что человек этот мне знаком. Я в замешательстве остановился и пригляделся. Несомненно: в смешном старомодном костюме, опираясь рукой на непонятный аппарат, который я принял было за продолжение абстрактного постамента, устремив презрительно сощуренные глаза в бесконечность, на площади перед отелем "Олимпик" стоял Владимир Сергеевич Юрковский. На постаменте позолоченными буквами была вырезана надпись: "Владимир Юрковский, 5 декабря, Год Весов".
      Я не поверил, потому что это было совершенно невозможно. Юрковским не ставят памятников. Пока они живы, их назначают на более или менее ответственные посты, их чествуют на юбилеях, их выбирают членами академий. Их награждают орденами и удостаивают международных премий. А когда они умирают - или погибают, - о них пишут книги, их цитируют, ссылаются на их работы, но чем дальше, тем реже, а потом, наконец, забывают о них. Они уходят из памяти и остаются только в книгах. Владимир Сергеевич был генералом науки и замечательным человеком. Но невозможно поставить памятники всем генералам и всем замечательным людям, тем более в странах, к которым они никогда не имели прямого отношения, и в городах, где они если и бывали, то разве что проездом... А в этом их году Весов Юрковский не был даже генералом. В марте он вместе с Дауге заканчивал исследования Аморфного Пятна на Уране, и один бомбозонд взорвался у нас в рабочем отсеке, попало всем, и, когда в сентябре мы вернулись на Планету, Юрковский был весь в сиреневых лишаях, злой и говорил, что вот вволю поплавает и позагорает и засядет за проект нового бомбозонда, потому что старый - дерьмо... Я оглянулся на отель. Мне оставалось только сделать вывод, что жизнь города находится в таинственной и весьма мощной зависимости от Аморфного Пятна на Уране. Или находилась когда-то... Юрковский высокомерно улыбался. Вообще скульптура была хорошая, но я не понимал, на что Юрковский здесь опирается. На бомбозонд этот аппарат похож не был...
      Что-то зашипело у меня над ухом. Я повернул голову и невольно отстранился. Рядом со мной, тупо уставясь в постамент, стоял невысокий худой человек, с ног до шеи затянутый в какую-то серую чешую, с громоздким кубическим шлемом на голове. Лицо человека закрывала стеклянная пластина с дырочками. Из дырочек в такт дыханию вырывались струйки дыма. Изможденное лицо за стеклянной пластиной было залито потом и часто-часто екало щеками. Сначала я принял его за пришельца, затем подумал, что это курортник, которому прописаны особые процедуры, и только тут догадался, что это артик.
      - Простите, - сказал я. - Вы мне не скажете, что это за памятник?
      Мокрое лицо совсем исказилось.
      - Что? - глухо донеслось из-под шлема.
      Я нагнулся.
      - Я спрашиваю: что это за памятник?
      Человек снова уставился на постамент. Дым из дырочек пошел гуще. Снова раздалось сильное шипение.
      - Владимир Юрковский, - прочитал он. - Пятое декабря, Год Весов... Ага... Декабря... Ну... Так это какой-нибудь еврей или поляк...
      - А кто этот памятник поставил?
      - Не знаю, - сказал человек. - Тут же написано. А зачем вам?
      - Это мой знакомый, - объяснил я.
      - Тогда чего вы спрашиваете? Спросили бы у него самого.
      - Он умер.
      - А-а... Так, может, его здесь похоронили?
      - Нет, - сказал я. - Он далеко похоронен.
      - Где похоронен?
      - Далеко!.. А что это за штука, на которую он опирается?
      - Какая штука? Это эрула.
      - Что?
      - Эрула, говорю! Электронная рулетка.
      Я вытаращил глаза.
      - Причем здесь рулетка?
      - Где?
      - Здесь, на памятнике.
      - Не знаю, - сказал человек, подумав. - Может, ваш приятель ее изобрел?
      - Вряд ли, - сказал я. - Он работал в другой области.
      - В какой?
      - Он был планетолог и планетолетчик.
      - А-а... Ну, если он ее изобрел, то молодец. Полезная вещь. Надо бы запомнить: Юрковский Владимир. Головастый был еврей...
      - Вряд ли он ее изобрел, - сказал я. - Я же говорю, он был планетолетчик.
      Человек воззрился на меня.
      - А если не он изобрел, тогда почему он с нею тут стоит, а?
      - Так в том-то и дело, - сказал я. - Сам удивляюсь.
      - Врешь ты все, - сказал человек неожиданно. - Врешь и сам не знаешь, зачем врешь. С самого утра, а уже наелся... Алкоголик! - Он повернулся и побрел прочь, волоча тощие ноги и звучно шипя.
      Я пожал плечами, последний раз глянул на Владимира Сергеевича и через просторную, как аэродром, площадь направился к отелю.
      Гигантский швейцар откатил передо мною дверь и звучно произнес: "Милости просим". Я остановился.
      - Будьте любезны, - сказал я. - Вы не знаете, что это за памятник?
      Швейцар посмотрел поверх моей головы на площадь. На лице его изобразилось замешательство.
      - А разве там... не написано?
      - Написано, - сказал я. - Но кто поставил этот памятник? И за что?
      Швейцар переступил с ноги на ногу.
      - Прошу прощения, - виновато сказал он. - Никак не могу ответить на этот вопрос. Он здесь давно стоит, а я совсем недавно... Боюсь вас дезинформировать. Может быть, портье...
      Я вздохнул.
      - Ну хорошо, не беспокойтесь. Где у вас здесь телефон?
      - Направо, прошу вас, - сказал швейцар обрадованно.
      Ко мне было устремился портье, но я помотал головой, взял трубку и набрал номер Римайера. На этот раз телефон оказался занят. Я направился к лифту и поднялся на девятый этаж.
      Римайер, грузный, с непривычно обрюзгшим лицом, встретил меня в халате, из-под которого виднелись ноги в брюках и ботинках. В комнате воняло застоявшимся табачным дымом, пепельница на столе была полна окурков. Вообще в номере царил кавардак. Одно кресло было опрокинуто, на диване валялась скомканная сорочка, явно женская, под подоконником и под столом блестели батареи пустых бутылок.
      - Чем могу служить? - неприветливо осведомился Римайер, глядя мне в подбородок. По-видимому, он только что вышел из ванны - редкие светлые волосы на его длинном черепе были мокры.
      Я молча протянул ему свою карточку. Римайер внимательно прочитал ее, медленно сунул в карман халата и, по-прежнему глядя мне в подбородок, сказал: "Садитесь". Я сел.
      - Очень неудачно получается, - сказал он. - Я чертовски занят, и нет ни минуты времени.
      - Я несколько раз звонил вам сегодня, - сказал я.
      - Я только что вернулся... Как вас зовут?
      - Иван.
      - А фамилия?
      - Жилин.
      - Видите ли, Жилин... Короче говоря, я должен сейчас одеться и уйти опять... - Он помолчал, растирая ладонью вялые щеки. - Да, собственно, и говорить-то... Впрочем, если хотите, посидите здесь и подождите меня. Если не вернусь через час, уходите и возвращайтесь завтра к двенадцати. Да, оставьте мне ваш адрес и телефон, запишите прямо на столе... - Он сбросил халат и, волоча его по полу, ушел в соседнюю комнату. - А пока осмотрите город. Скверный городишко... Но этим все равно надо заниматься. Меня уже тошнит от него... - Он вернулся, затягивая галстук. Руки у него дрожали, кожа на лице была дряблой и серой. Я вдруг ощутил, что не доверяю ему смотреть на него было неприятно, как на запущенного больного.
      - Вы плохо выглядите, - сказал я. - Вы сильно изменились.
      Римайер впервые взглянул мне в глаза.
      - А откуда вы знаете, какой я был раньше?
      - Я видел вас у Марии... Много курите, Римайер, а табак теперь сплошь и рядом пропитывают дрянью.
      - Ерунда это - табак, - сказал он с неожиданным раздражением. - Здесь все дрянью пропитывают... А в общем-то вы правы, наверное, надо бросать. Он медленно натянул пиджак. - Надо бросать... - повторил он. - И вообще не надо было начинать.
      - Как идет работа?
      - Бывало и хуже. На редкость захватывающая работа. - Он как-то неприятно усмехнулся. - Ну, я пойду. Меня ждут, я опаздываю. Значит, либо через час, либо завтра в двенадцать.
      Он кивнул и вышел.
      Я записал на телефонном столике свой адрес и телефон, и, въехав ногой в кучу бутылок, подумал, что работа была, по-видимому, действительно захватывающая.