Время действия: наши дни, поздняя весна.
      Место действия: крупный город, областной центр на юге нашей страны.
 
      Двухкомнатная квартира средней руки писателя Феликса Александровича Снегирева. Обычный современный интерьер. Два часа дня. За окном — серое дождливое небо.
      Феликс у телефона. Обыкновенной наружности человек лет пятидесяти, весьма обыкновенно одетый для выхода. На ногах стоптанные домашние шлепанцы.
      — Наталья Петровна? — говорит он в трубку. — Здравствуй, Наташенька! Это я, Феликс… Ага, много лет, много зим… Да ничего, помаленьку. Слушай Наташка, ты будешь сегодня на курсах? До какого часу? Ага… Я к тебе забегу около шести, есть у меня к тебе маленькое дельце… Хорошо? Ну, до встречи.
      Он вешает трубку и устремляется в прихожую. Быстро переобувается, натягивает плащ, нахлобучивает на голову бесформенный берет. Затем хватает огромную авоську, набитую пустыми бутылками из-под кефира, лимонада, фанты и подсолнечного масла. Слегка согнувшись под тяжестью стеклотары, выходит на лестничную площадку и остолбенело останавливается.
      Из дверей квартиры напротив выдвигаются два санитара с носилками, на которых распростерт бледный до зелени Константин Курдюков, сосед и шапошный знакомый Феликса, третьестепенный поэт городского масштаба. Увидев Феликса, он произносит:
      — Феликс! Сам господь тебя послал мне, Феликс!..
      Голос у него такой отчаянный, что санитары останавливаются. Феликс с участием наклоняется над ним.
      — Что с тобой, Костя? Что случилось?
      Мутные глаза Курдюкова закатываются, испачканный рот вяло рас пущен.
      — Спасай, Феликс! — сипит он. — Помираю! На коленях молю… Только на тебя сейчас и надежда… Зойки нет, никого рядом нет…
      — Слушаю, Костя, слушаю! Что надо сделать, говори…
      — В институт! Поезжай в институт… Институт на Богородском шоссе — знаешь? Найди Мартынюка… Мартынюк Иван Давыдович. Запомни! Его там все знают…. Председатель месткома… Скажи ему, что я отравился, ботулизм у меня… Помираю! Пусть даст хоть две-три капли, я точно знаю — у него есть… Пусть даст!
      — Хорошо, хорошо! Мартынюк Иван Давыдович, две капли… А чего именно две капли? Он знает?
      На лице Кости появилась странная неуместная улыбка.
      — Скажи: мафусалин! Он поймет…
      Санитары начали спускаться по лестнице, а Костя отчаянно кричит:
      — Феликс! Я за тебя молиться буду!
      — Еду, еду! — кричит вслед Феликс. — Сейчас же еду!
      Из Костиной квартиры выходит врач и ждет лифта. Феликс испуганно спрашивает:
      — Неужели и вправду ботулизм?
      Врач неопределенно пожимает плечом:
      — Отравление. Сделаем анализы, станет ясно.
      — А как вы полагаете, мафусалин от ботулизма помогает?
      — Как вы сказали?
      — Мафусалин, по-моему… — произносит Феликс смущенно.
      — Впервые слышу.
      — Какое-нибудь новое средство, — предполагает Феликс. Врач не возражает.
      — А куда вы Курдюкова сейчас повезете?
      — Во Вторую городскую.
      — А, это совсем рядом…
      Приходит лифт, у «неотложки» они расстаются, и Феликс гремя бутылками, бежит на середину улицы останавливать такси.
 
      Выбравшись из машины, Феликс поудобнее прихватывает авоську и, кренясь под тяжестью, поднимается по широким ступенькам под бетонный козырек институтского подъезда. В холле довольно много людей, все они стоят кучами и дружно курят. Феликс подходит к ближайшей группе и осведомляется, где ему найти Мартынюка, председателя месткома. Его оглядывают и показывают в потолок. Феликс вручает гардеробщику свой плащ и берет, пытается всучить авоську, но получает решительный отказ и осторожненько ставит авоську в уголок.
      На втором этаже он открывает дверь в одну из комнат и вступает в обширное светлое помещение, где масса химической посуды, мигают огоньки на пультах, змеятся зеленоватые кривые на экранах, а спиною к двери сидит человек в синем халате. Едва Феликс закрывает за собой дверь, как человек этот, не оборачиваясь, рявкает через плечо:
      — В местком! В местком!
      — Ивана Давыдовича можно? — осведомляется Феликс.
      Человек поворачивается к нему и встает. Он огромен и плечист. Могучая шея, всклокоченная шевелюра, черные глаза.
      — Я сказал — в местком! С пяти до семи! А здесь у нас разговора не будет. Вам ясно?
      — Я от Кости Курдюкова… От Константина Ильича.
      Предместкома Мартынюк словно налетает с разбегу на стену.
      — От Константина Ильича? А что такое?
      — Он страшно отравился, понимаете? Есть подозрение на ботулизм. Он очень просил, прямо-таки умолял, чтобы вы прислали ему две-три капли мафусалина…
      — Чего-чего?
      — Мафусалина… Я так понял, что это какое-то новое лекарство… Или я неправильно запомнил? Ма-фу-са-лин…
      Иван Давыдович Мартынюк обходит его и плотно прикрывает дверь.
      — А кто вы, собственно, такой? — спрашивает он неприветливо.
      — Феликс Снегирев. Феликс Александрович…
      — Мне это имя ничего не говорит.
      Феликс взвивается.
      — А мне ваше имя, между прочим, тоже ничего не говорит! Однако я вот через весь город к вам сюда перся.
      Иван Давыдович мрачно смотрит на Феликса.
      — Ладно, — произносит он наконец. — Я сам этим займусь. Идите. Стойте! В какой он больнице?
      — Во второй городской.
      — Чтоб его там… Действительно, другой конец города. Ну ладно, идите. Я займусь.
      Внутренне клокоча, Феликс спускается в гардероб, выходит на крыльцо, ставит авоську у ноги и достает сигарету. Повернувшись от ветра, чтобы закурить, он обмирает: за тяжелой прозрачной дверью, упершись в стекло огромными ладонями и выставив бледное лицо свое, пристально смотрит на него Иван Давыдович Мартынюк. Словно вурдалак вслед ускользнувшей жертве.
 
      Народу в трамвае великое множество. Феликс сидит с авоськой на коленях, а пассажиры стоят стеной, и вдруг между телами образуется просвет, и Феликс замечает, что в этот просвет пристально смотрят на него светлые выпуклые глаза. Лишь секунду видит он эти глаза, клетчатую кепку, клетчатый галстук между отворотами клетчатого пиджака, но тут трамвай со скрежетом притормаживает, тела смыкаются, и странный наблюдатель исчезает из виду. Некоторое время Феликс хмурится, пытаясь что-то сообразить, но тут между пассажирами вновь возникает просвет, и выясняется, что клетчатый наблюдатель мирно дремлет, сложив на животе руки. Средних лет мужчина, клетчатый пиджак, грязноватые белые брюки…
 
      В зале Дома Культуры Феликс, расхаживая по краю сцены, разглагольствует перед читателями.
      — …С раннего детства меня, например, пичкали классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека ежечасно пичкать классической музыкой, то он к ней помаленьку привыкнет и смирится, и это будет прекрасно. И началось! Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума — нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы — на нас рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей — нас травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению классической музыки имели бы КПД ну хотя бы как у паровоза, мы бы все сейчас были знатоками и ценителями. А что в результате? Сами видите что в результате…
      Под одобрительный шум в зале Феликс отходит к столику и берет очередную записку.
      — «Были ли вы за границей?»
      Смех в зале.
      — Да, был. Один раз в Польше туристом, два раза в Чехословакии с делегацией… Так. А что здесь? Гм… «Кто, по-вашему, больше боится смерти: смертные или бессмертные?»
      В зале шум. Феликс пожимает плечами и говорит:
      — Странный вопрос. Я на эту тему как-то не думал… Знаете, по-моему о бессмертии думают главным образом молодые, а мы, старики, больше думаем о смерти!
      И тут он видит, как в середине зала воздвигается знакомая клетчатая фигура.
      — А что думают о смерти бессмертные? — пронзительным фальцетом осведомляется клетчатая фигура.
      Этим вопросом Феликс совершенно сбит с толку и несколько даже испуган. Он догадывается, что это неспроста, что есть в этой сцене некий непонятный ему подтекст, он чувствует, что лучше бы ему сейчас не отвечать, а если уж отвечать, то точно, в самое яблочко. Но как это сделать — он не знает, а потому бормочет, пытаясь то ли сострить, то ли отговориться:
      — Поживем, знаете ли увидим… Я, между прочим, пока еще не бессмертный. Мне трудно, знаете ли, о таких вещах судить.
      Клетчатого уже не видно в зале, Феликс утирается платком и разворачивает следующую записку.
 
      Покинув Дом Культуры, Феликс решает избавиться от проклятой авоськи с бутылками. Он пристраивается в небольшую очередь у ларька по приему стеклотары и стоит, глубоко задумавшись.
      Вдруг поднимается визг, крики, очередь бросается врассыпную. Феликс очумело вертит головой, силясь понять, что происходит. И видит: с пригорка прямо на него, набирая скорость, зловеще-бесшумно катится гигантский МАЗ-самосвал. Судорожно подхватив авоську, Феликс отскакивает в сторону, а самосвал, промчавшись в двух шагах, с грохотом вламывается в ларек и останавливается. В кабине никого нет.
      Вокруг кричат, ругаются, воздевают руки.
      Выбравшись из развалин ларька испуганный приемщик в грязном белом халате вскакивает на подножку и ожесточенно давит на сигнал.
 
      Потряхивая головой, чтобы избавиться от пережитого потрясения, Феликс направляется на курсы иностранных языков к знакомой своей Наташе, до которой у него было маленькое дельце.
      По коридорам курсов он идет свободно, как у себя дома, не раздеваясь и нисколько не стесняясь своих бутылок. Он небрежно стучит в дверь с табличкой «Группа английского языка» и входит.
      В пустом кабинетике за одним из канцелярских столов сидит Наташа, Наталья Петровна. Она поднимает глаза на Феликса, и Феликс останавливается. Он ошарашен, у него даже лицо меняется. Когда-то у него была интрижка с этой женщиной, а потом они мирно охладели друг к другу и давно не виделись. Он явился к ней по делу, но теперь, снова увидев ее, обо всем забыл.
      Перед ним сидит строго одетая Загадочная Дама, Прекрасная Женщина с огромными сумрачными глазами ведьмы-чаровницы, с безукоризненно нежной кожей лица и лакомыми губами. Не спуская с нее глаз, Феликс осторожно ставит авоську на пол и, разведя руки, произносит:
      — Ну мать, нет слов! Сколько же мы не виделись? — Он хлопает себя ладонью по лбу. — Ну что за идиот! Где только были мои глаза?
      — Ты только затем и явился, чтобы мне об этом сказать? — довольно прохладно отзывается Наташа. — Или заодно хотел еще сдать бутылки?
      — Говори! — страстно шепчет Феликс, падая на стул. — Говори еще! Все, что тебе хочется!
      — Что это с тобой сегодня?
      — Не знаю. Меня чуть не задавило. Но главное — я увидел тебя!
      — А кого ты ожидал здесь увидеть?
      — Я ожидал увидеть Наташку, Наталью Петровну, а увидел фею! Или ведьму! Прекрасную ведьму! Русалку!
      — Златоуст, — произносит она ядовито, но с улыбкой. Ей приятно.
      — Наточка, — говорит он. — Завтра? В «Поплавок», а? На плес, а? Как в старые добрые времена!..
      — Не выйдет, — говорит она. — Ушел кораблик. Видишь парус? И вообще уходи. Сейчас ко мне придут.
      — Эхе-хе! — Он поднимается. — Не везет мне сегодня… Слушай, Наталья, — спохватился он. — У меня к тебе огромная просьба!
      — Так бы и говорил с самого начала…
      — У тебя на курсах есть такой Сеня… Семен Семенович Долгополов…
      — Знаю я его. Лысый такой, из Гортранса… Очень тупой…
      — Святые слова! Лысый, тупой из Гортранса. И еще у него гипертония и зять — пьяница. А ему нужна справка об окончании ваших Курсов. Во как нужна, у него от этого командировка зависит в загранку… Сделай ему зачет, ради Христа. Ты его уже два раза провалила…
      — Три.
      — Три? Ну значит, он мне наврал. Постеснялся. Да пожалей ты его, что тебе стоит?
      — Он мне надоел, — произносит Наташа со странным выражением.
      — Так тем более! Сделай ему зачет, и пусть он идет на все четыре стороны… Пожалей!
      — Хорошо, я подумаю.
      — Ну вот и прекрасно! Ты же добрая, я знаю…
      — Пусть он ко мне зайдет завтра в это время.
 
      Вечереет. Феликс предпринимает еще одну попытку избавиться от посуды. Он встает в хвост очереди, голова которой уходит в недра какого-то подвала. Стоит, закуривает, смотрит на часы. Потоптавшись в нерешительности, обращается к соседу:
      — Слушай, друг, не возьмешь ли мои? По пять копеек?
      Друг отзывается:
      — А мои по четыре не возьмешь?
      Феликс вздыхает и, постояв еще немного, покидает очередь. Он вступает в сквер, тянущийся вдоль неширокой улицы, движение на которой перекрыто из-за дорожных работ. Тихая, совершенно пустая улица с разрытой мостовой и кучами булыжников.
      Феликс обнаруживает, что на ботинке развязался шнурок.
      Он подходит к скамейке, опускает на землю авоську и ставит правую ногу на край скамейки. Вдруг авоська словно взрывается — с лязгом и дребезгом.
      Невесть откуда брошенный булыжник угодил в нее и произвел в бутылках разрушения непоправимые. Брызги стеклянного лома усеяли все близлежащее пространство.
      Феликс растерянно озирается. Сквер пуст. Улица пуста. Сгущаются вечерние тени. В куче стеклянного крошева в авоське закопался булыжник величиной с голову ребенка.
      — Странные дела… — произносит Феликс в пространство.
      Он делает движение, собираясь нагнуться за авоськой, но затем пожимает плечами и уходит, засунув руки в карманы.
 
      В шесть часов вечера Феликс, подумав о еде, входит в зал ресторана «Кавказский». Он останавливается у порога, и тут к нему величественно и плавно придвигается метрдотель Павел Павлович — рослый смуглый мужчина в черном фрачном костюме с гвоздикой в петлице.
      — Давненько не изволили заходить, Феликс Александрович! — рокочет он.
      — Дела? Заботы? Труды?
      — Труды, труды, — невнимательно отзывается Феликс. — А равно и заботы… А вот вас, Павел Павлович, как я наблюдаю, ничто не берет. Атлет, да и только…
      — Вашими молитвами, Феликс Александрович. А паче всего — беспощадная дрессировка организма. Ни в коем случае не распускать себя! Постоянно держать в узде!… Извольте вот туда, к окну…
      — Спасибо, Павел Павлович, в другой раз… Мне бы с собой чего-нибудь. Домой к ужину. Ну там, пару калачиков, ветчинки, а? Но в долг, Пал Палыч! А?
      — Сделаем.
      Через некоторое время Феликс получает довольно объемный сверток.
 
      Из телефона-автомата Феликс звонит на квартиру Курдюкова.
      — Зоечка, это я, Феликс… Ну как там Костя?
      — Ой, как хорошо, что вы позвонили, Феликс! Я только что из больницы! Вы знаете, он очень просит, чтобы вы к нему зашли…
      — Обязательно. А как же… А как он вообще?
      — Да все обошлось, слава богу. Но он очень просит, чтобы вы пришли. Только об этом и говорит.
      — Да? Н-ну… Завтра…
      — Нет! Он просит, чтобы обязательно сегодня! Он мне просто приказал: позвонит Феликс Александрович — скажи ему, чтобы пришел обязательно сегодня же…
      — Сегодня? Хм… — мямлит Феликс.
      — Найди его, говорит, где хочешь! Хоть весь город объезди… Что-то у него к вам важное, Феликс. И срочное. Вы, поймите, он сам не свой. Ну забегите вы к нему сегодня, ну хоть на десять минут!
      — Ну ладно, ну хорошо, что ж делать…
 
      Когда Феликс входит в палату, Курдюков сидит на койке и с отвращением поедает манную кашу в жестяной тарелке. Он весь в больничном, но выглядит в общем неплохо, за умирающего его принять невозможно. Увидев Феликса, Курдюков живо вскакивает и так яро к нему бросается, что Феликс даже шарахается от неожиданности. Курдюков хватает его за руку и принимается пожимать и трясти, трясти и пожимать, и при этом говорит, как заведенный, не давая Феликсу сказать ни слова:
      — Старик! Ты себе представить не можешь, что тут со мной было! Десять кругов ада, клянусь всем святым! Страшное дело! Представляешь, понабежали со всех сторон, с трубками, наконечниками, с клистирами наперевес, все в белом — жуткое зрелище…