Валентин весь сморщился.
      — Да, я знаю всё это, — сказал он. — Однако согласитесь, Ричард, пришельцы здесь ни при чём. Откуда они могли знать о существовании у нас военно-промышленных комплексов?
      — А следовало бы знать! — назидательно ответил Нунан.
      — Они сказали бы вам на это: следовало бы давным-давно уничтожить военнопромышленные комплексы.
      — И то верно, — согласился Нунан. — Вот бы они и занялись, раз такие могучие.
      — То есть вы предлагаете вмешательство во внутренние дела человечества?
      — Гм, — сказал Нунан. — Так мы, конечно, можем зайти очень далеко. Не будем об этом. Вернёмся лучше к началу разговора. Чем же всё это кончится? Ну вот, например, вы, учёные. Надеетесь вы получить из Зоны что-нибудь фундаментальное, что-нибудь такое, что действительно способно перевернуть науку, технологию, образ жизни?..
      Валентин пожал плечами.
      — Вы обращаетесь не по адресу, Ричард. Я не люблю фантазировать впустую. Когда речь идёт о таких серьёзных вещах, я предпочитаю осторожный скепсис. Если исходить из того, что мы уже получили, впереди целый спектр возможностей, и ничего определённого сказать нельзя.
      — Ну хорошо, попробуем с другого конца. Что вы, по вашему мнению, уже получили?
      — Как это ни забавно, довольно мало. Мы обнаружили много чудес. В некоторых случаях мы научились даже использовать эти чудеса для своих нужд. Мы даже привыкли к ним… Обезьяна нажимает красную кнопку — получает банан, нажимает белую — апельсин, но как раздобыть бананы и апельсины без кнопок, она не знает. И какое отношение имеют кнопки к бананам и апельсинам, она не понимает. Возьмём, скажем, «этаки». Мы научились ими пользоваться. Мы открыли даже условия, при которых они размножаются делением. Но мы до сих пор не сумели сделать ни одного этака, не понимаем, как они устроены, и, судя по всему, разберёмся во всём этом не скоро… Я бы сказал так. Есть объекты, которым мы нашли применение. Мы используем их, хотя почти наверняка не так, как их используют пришельцы. Я совершенно уверен, что в подавляющем большинстве случаев мы забиваем микроскопами гвозди. Но всё-таки кое-что мы применяем: «этаки», «браслеты», стимулирующие жизненные процессы… различные типы квазибиологических масс, которые произвели такой переворот в медицине… Мы получили новые транквилизаторы, новые типы минеральных удобрений, переворот в агрономии… В общем, что я вам перечисляю! Вы знаете всё это не хуже меня, браслетик, я вижу, сами носите… Назовём эту группу объектов полезными. Можно сказать, что в какой-то степени человечество ими облагодетельствовано, хотя никогда не следует забывать, что в нашем эвклидовом мире всякая палка имеет два конца…
      — Нежелательные применения? — вставил Нунан.
      — Вот именно. Скажем, применение этаков в военной промышленности… Я не об этом. Действие каждого полезного объекта нами более или менее изучено, более или менее объяснено. Сейчас остановка за технологией, но лет через пятьдесят мы сами научимся изготавливать эти королевские печати и тогда вволю будем колоть ими орехи. Сложнее обстоит дело с другой группой объектов, сложнее именно потому, что никакого применения они у нас не находят, а свойства их в рамках наших нынешних представлений решительно необъяснимы. Например, магнитные ловушки разных типов. Мы понимаем, что это магнитная ловушка, Панов это очень остроумно доказал. Но мы не понимаем, где источник такого мощного магнитного поля, в чём причина его сверхустойчивости… ничего не понимаем. Мы можем только строить фантастические гипотезы относительно таких свойств пространства, о которых раньше даже не подозревали. Или К-23… Как вы их называете, эти чёрные красивые шарики, которые идут на украшения?
      — «Чёрные брызги», — сказал Нунан.
      — Вот-вот, «чёрные брызги»… Хорошее название… Ну, вы знаете про их свойства. Если пустить луч света в такой шарик, то свет выйдет из него с задержкой, причём эта задержка зависит от веса шарика, от размера, ещё от некоторых параметров, и частота выходящего света всегда меньше частоты входящего… Что это такое? Почему? Есть безумная идея, будто эти ваши «чёрные брызги» — суть гигантские области пространства, обладающего иными свойствами, нежели наше, и принявшего такую свёрнутую форму под воздействием нашего пространства… — Валентин вытащил сигарету и закурил.
      — Короче говоря, объекты этой группы для нынешней человеческой практики совершенно бесполезны, хотя с чисто научной точки зрения они имеют фундаментальное значение. Это свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые мы ещё не умеем задать. Упомянутый выше сэр Исаак, может быть, и не разобрался бы в лазере, но он во всяком случае понял бы, что такая вещь возможна, и это очень сильно повлияло бы на его научное мировоззрение. Я не буду вдаваться в подробности, но существование таких объектов, как магнитные ловушки, К-23, «белое кольцо», разом зачеркнуло целое поле недавно процветавших теорий и вызвало к жизни совершенно новые идеи. А ведь есть ещё третья группа…
      — Да, — сказал Нунан. — «ведьмин студень» и прочие прелести…
      — Нет-нет. Всё это следует отнести либо к первой, либо ко второй группе. Я имею в виду объекты, о которых мы ничего не знаем или знаем только понаслышке, которые мы никогда не держали в руках. То, что уволокли у нас из-под носа сталкеры, — продали неизвестно кому, припрятали. То, о чём они молчат. Легенды и полулегенды: «машина желаний», «бродяга Дик», «весёлые призраки»…
      — Минуточку, минуточку, — сказал Нунан. — Это ещё что такое? «Машина желаний» — понимаю…
      Валентин засмеялся.
      — Видите, у нас тоже есть свой рабочий жаргон. «Бродяга Дик» — это тот самый гипотетический заводной медвежонок, который бесчинствует в развалинах завода. А «весёлые призраки» — это некая опасная турбуленция, имеющая место в некоторых районах Зоны.
      — Первый раз слышу, — сказал Нунан.
      — Вы понимаете, Ричард, — сказал Валентин, — мы ковыряемся в Зоне два десятка лет, но мы не знаем и тысячной доли того, что она содержит. А если уж говорить о воздействии Зоны на человека… Вот, кстати, тут нам придётся ввести в классификацию ещё одну, четвёртую группу. Уже не объектов, а воздействий. Эта группа изучена безобразно плохо, хотя фактов накопилось, на мой взгляд, более чем достаточно. И вы знаете, Ричард, меня иногда мороз продирает по коже, когда я думаю об этих фактах.
      — Живые покойники… — пробормотал Нунан.
      — Что? А… Нет, это загадочно, но не более того. Как бы это сказать… Это вообразимо, что ли. А вот когда вокруг человека вдруг ни с того ни с сего начинают происходить внефизические, внебиологические явления…
      — А, вы имеете в виду эмигрантов…
      — Вот именно. Математическая статистика, знаете ли, это очень точная наука, хотя она и имеет дело со случайными величинами. И кроме того, это очень красноречивая наука, очень наглядная…
      Валентин, по-видимому, слегка охмелел. Он стал говорить громче, щёки его порозовели, а брови над чёрными окулярами высоко задрались, сминая лоб в гармошку.
      — Люблю непьющих, — с иронией сказал Нунан.
      — Не отвлекайтесь! — сказал Валентин строго. — Слушайте, что вам рассказывают. Это очень странно. — Он поднял рюмку, разом отхлебнул половину и продолжал: — Мы не знаем, что произошло с бедными хармонтцами в самый момент Посещения. Но вот один из них решил эмигрировать. Какой-нибудь обыкновеннейший обыватель. Парикмахер. Сын парикмахера и внук парикмахера. Он переезжает, скажем, в Детройт. Открывает парикмахерскую, и начинается чёртов бред. Более девяноста процентов его клиентуры погибает на протяжении года: гибнут в автомобильных катастрофах, вываливаются из окон, вырезаются гангстерами и хулиганами, тонут на мелких местах, и так далее, и так далее. Возрастает количество стихийных бедствий в Детройте и его окрестностях. Откуда-то берутся смерчи и тайфуны, которых в этих местах не видывали с тысяча семьсот забытого года. Ну и всё в таком же роде. И такие катаклизмы происходят в любом городе, в любой местности, где селится эмигрант из района Посещения, и количество этих катаклизмов прямо пропорционально числу эмигрантов, поселившихся в данном месте. И заметьте, подобное действие оказывают только те эмигранты, которые пережили само Посещение. Родившиеся после Посещения на статистику несчастных случаев никакого влияния не оказывают. Вы прожили здесь десять лет, но вы приехали после Посещения, и вас без опаски можно селить хоть в Ватикане. Как объяснить такое? От чего нужно отказаться: от статистики? Или от здравого смысла? — Валентин схватил рюмку и залпом допил её.
      Ричард Нунан почесал за ухом.
      — М-да, — сказал он. — Я вообще-то наслышан о таких вещах, но я, честно говоря, всегда полагал, что всё это, мягко выражаясь, несколько преувеличено… Действительно, с точки зрения нашей могучей позитивистской науки…
      — Или, скажем, мутагенное воздействие Зоны, — прервал его Валентин. Он снял очки и уставился на Нунана чёрными подслеповатыми глазами. — Все люди, которые достаточно долго общаются с Зоной, подвергаются изменениям как фенотипическим, так и генотипическим. Вы знаете, какие дети бывают у сталкеров, вы знаете, что бывает с самими сталкерами. Почему? Где мутагенный фактор? Радиации в Зоне никакой. Химическая структура воздуха и почвы в Зоне хотя и обладает своей спецификой, но никакой мутагенной опасности не представляет. Что же, мне в таких условиях в колдовство начать верить? В дурной глаз?
      — Я вам сочувствую в ваших метаниях, — ответил Нунан. — Но, откровенно говоря, лично мне ожившие покойники действуют на нервы гораздо сильнее, чем данные статистики. Тем более, что данных статистики я никогда не видел, а покойников и видел и обонял предостаточно…
      Валентин легкомысленно махнул рукой.
      — А, покойники ваши… — сказал он. — Слушайте, Ричард, вам не стыдно? Вы же всё-таки человек с образованием… Во-первых, никакие они не покойники. Это же муляжи… реконструкции по скелету… чучела… А потом, уверяю вас: с точки зрениям фундаментальных принципов, эти ваши муляжи не более и не менее удивительная вещь, чем вечные аккумуляторы. Просто «этаки» нарушают первый принцип термодинамики, а муляжи второй, вот и вся разница. Все мы в каком-то смысле пещерные люди, ничего страшнее призрака или вурдалака представить себе не можем. А между тем нарушение принципа причинности гораздо более страшная вещь, чем целые стада привидений… И всяких там чудовищ Рубинштейна… или Валленштейна?
      — Франкенштейна.
      — Да, конечно, Франкенштейна. Мадам Шелли. Супруга поэта. Или дочь. — Он вдруг засмеялся. — У этих ваших муляжей есть одно любопытное свойство: автономная жизнеспособность. Можно у них, например, отрезать какую-то часть, и она будет жить. Отдельно. Без всяких физиологических растворов… Так вот, недавно доставили в институт одного такого… Это мне лаборант Бойда рассказывал… — Валентин захохотал.
      — А не пора ли нам по домам, Валентин? — сказал Нунан, глядя на часы.
      — У меня есть ещё одно важное дело.
      — Пойдёмте, — сказал Валентин, тщетно пытаясь попасть лицом в оправу очков и, наконец, взяв очки в обе руки и старательно водрузив их на место.
      — У вас машина?
      — Да, я вас завезу.
      Они расплатились и направились к выходу. Валентин то и дело с размаху прикладывал палец к виску, приветствуя знакомых лаборантов, которые с любопытством наблюдали за светилом мировой физики. У самого выхода, приветствуя расплывшегося в улыбке швейцара, он сшиб с себя очки, и все трое кинулись их ловить.
      — У меня завтра эксперимент. Вы знаете, любопытная вещь… — приговаривал Валентин, влезая в «пежо».
      И он принялся рассказывать о завтрашнем эксперименте. Нунан отвёз его в научный городок.
      А ведь они тоже боятся, думал он, снова усаживаясь в «пежо». Боятся, высоколобые… Да так и должно быть. Они должны бояться даже больше, чем все мы, простые обыватели, вместе взятые. Ведь мы просто ничего не понимаем, а они по крайней мере понимают, до какой степени ничего не понимают. Смотрят в эту бездонную пропасть и знают, что неизбежно им туда спускаться, — сердце заходится, но спускаться надо, а как спускаться, что там на дне и, главное, можно ли будет потом выбраться?.. А мы, грешные, смотрим, так сказать, в другую сторону. Слушай, а может быть, так и надо? Пусть оно идёт всё своим чередом, а мы уж поживём как-нибудь. Правильно он сказал: самый героический поступок человечества это то, что оно выжило и намерено выжить дальше… А всё-таки чёрт бы вас подрал, сказал он пришельцам. Не могли устроить свой пикник в другом месте. На Луне, например… Или на Марсе. Такая же вы равнодушная дрянь, как и все, хоть и научились свёртывать пространство. Пикник, видите ли, устроили. Пикник…
      Как же мне получше обойтись с моими пикниками? — думал он, медленно ведя «пежо» по ярко освещённым мокрым улицам. Как бы половчее всё это провернуть? По принципу наименьшего действия. Как в механике. На кой чёрт мне такой-сякой инженерный диплом, если я не могу придумать, как мне половчее ущучить этого безногого мерзавца…
      Он остановил машину перед домом, где жил Рэдрик Шухарт, и немного посидел за рулём, прикидывая, как вести разговор. Потом он вынул «этак», вылез из машины и только тут обратил внимание, что дом выглядит нежилым. Почти все окна были тёмные, в скверике никого не было, и даже фонари там не горели. Это напомнило ему, что он сейчас увидит, и он зябко поёжился. Ему даже пришло в голову, что, может быть, имеет смысл вызвать Рэдрика по телефону и побеседовать с ним в машине или в какой-нибудь тихой пивнушке, но он отогнал эту мысль. По целому ряду причин. И, кроме всего прочего, сказал он себе, давай-ка не будем уподобляться всем этим жалким типам, которые разбежались отсюда, как тараканы, ошпаренные кипятком.
      Он вошёл в подъезд, неторопливо поднялся по давно не метёной лестнице. Вокруг стояла нежилая тишина, многие двери, выходящие на лестничные площадки, были приотворены или даже распахнуты настежь, из тёмных прихожих тянуло затхлыми запахами сырости и пыли. Он остановился перед дверью квартиры Рэдрика, пригладил волосы за ушами, глубоко вздохнул и нажал кнопку звонка. Некоторое время за дверью было тихо, потом там скрипнули половицы, щёлкнул замок, и дверь тихо приоткрылась. Шагов он так и не услышал.
      На пороге стояла Мартышка, дочь Рэдрика Шухарта. Из прихожей на полутёмную лестничную площадку падал яркий свет, и в первую секунду Нунан увидел только тёмный силуэт девочки и подумал, как она сильно вытянулась за последние несколько месяцев, но потом она отступила вглубь прихожей, и он увидел её лицо. В горле у него мгновенно пересохло.
      — Здравствуй, Мария, — сказал он, стараясь говорить как можно ласковее. — Как поживаешь, Мартышка?
      Она не ответила. Она молчала и совершенно бесшумно пятилась к дверям в гостиную, глядя на него исподлобья. Похоже, она не узнавала его. Да и он, честно говоря, не узнавал её. Зона, подумал он. Дрянь…
      — Кто там? — спросила Гута, выглядывая из кухни. — Господи, Дик! Где вы пропадали? Вы знаете, Рэдрик вернулся!
      Она поспешила к нему, на ходу вытирая руки полотенцем, переброшенным через плечо, — всё такая же красивая, энергичная, сильная, только вот подтянуло её как-то: лицо осунулось, и глаза были какие-то… лихорадочные, что ли?
      Он поцеловал её в щёку, отдал ей плащ и шляпу и сказал:
      — Наслышаны, наслышаны… Всё времени никак не мог выбрать забежать. Дома он?
      — Дома, — сказала Гута. — У него там один… Скоро уйдёт, наверное, они давно уже сидят. Проходите, Дик…
      Он сделал насколько шагов по коридору и остановился в дверях гостиной. Старик сидел за столом. Муляж. Неподвижный и чуть перекошенный на сторону. Розовый свет от абажура падал на широкое тёмное лицо, словно вырезанное из старого дерева, ввалившийся безгубый рот, остановившиеся, без блеска, глаза. И сейчас же Нунан почувствовал запах. Он знал, что это игра воображения, запах бывал только первые дни, а потом исчезал напрочь, но Ричард Нунан чувствовал его как бы памятью — душный, тяжёлый запах разрытой земли.
      — А то пойдёмте на кухню, — поспешно сказала Гута. — Я там ужин готовлю, заодно поболтаем.
      — Да, конечно, — сказал Нунан бодро. — Столько не виделись!.. Вы ещё не забыли, что я люблю выпить перед ужином?
      Они прошли на кухню, Гута сразу же открыла холодильник, а Нунан уселся за стол и огляделся. Как всегда, здесь всё было чисто, всё блестело, над кастрюльками поднимался пар. Плита была новая, полуавтомат, значит, деньги в доме были.
      — Ну как он? — спросил Нунан.
      — Да всё такой же, — ответила Гута. — Похудел в тюрьме, но сейчас уже отъелся.
      — Рыжий?
      — Ещё бы!
      — Злой?
      — А как же! Это у него уж до смерти.
      Гута поставила перед ним стакан «Кровавой Мэри» — прозрачный слой русской водки словно бы висел над слоем томатного сока.
      — Не много? — спросила она.
      — В самый раз. — Нунан влил в себя смесь. Он вспомнил, что, по сути дела, за весь день впервые выпил нечто существенное. — Вот это другое дело, — сказал он.
      — У вас всё хорошо? — спросила Гута. — Что вы так долго не заходили?
      — Проклятые дела, — сказал Нунан. — Каждую неделю собирался зайти или хотя бы позвонить, но сначала пришлось ехать в Рексополис, потом скандал один начался, потом мне говорят: «Рэдрик вернулся», — ладно, думаю, зачем мешать… В общем, завертелся я, Гута. Я иногда спрашиваю себя: какого чёрта мы так крутимся? Чтобы заработать деньги? Но на кой чёрт нам деньги, если мы только и делаем, что крутимся?..
      Гута звякнула крышками кастрюлек, взяла с полочки пачку сигарет и села за стол напротив Нунана. Глаза её были опущены. Нунан поспешно выхватил зажигалку и дал ей прикурить, и снова, второй раз в жизни, увидел, что у неё дрожат пальцы, как тогда, когда Рэдрика только что осудили, и Нунан пришёл к ней, чтобы дать ей денег, — первое время она совершенно пропадала без денег, и ни одна тварь в доме не давала ей в долг. Потом деньги в доме появились, и, судя по всему, немалые, и Нунан догадывался, откуда, но он продолжал приходить, приносил Мартышке лакомства и игрушки, целыми вечерами пил с Гутой кофе и планировал вместе с нею будущую благополучную жизнь Рэдрика, а потом, наслушавшись её рассказов, шёл к соседям и пытался как-нибудь урезонить их, объяснял, уговаривал, наконец, выйдя из терпения, грозил: «Ведь Рыжий вернётся, он вам все кости переломает…» — ничего не помогало.
      — А как поживает ваша девушка? — спросила Гута.
      — Которая?
      — Ну, с которой вы заходили тогда… беленькая такая…
      — Какая же это моя девушка? Это моя стенографистка. Вышла замуж и уволилась.
      — Жениться вам надо, Дик, — сказала Гута. — Хотите, невесту найду?
      Нунан хотел было ответить, как обычно: «Мартышка вот подрастёт…», но вовремя остановился. Сейчас это бы уже не прозвучало.
      — Стенографистка мне нужна, а не жена, — проворчал он. — Бросайте вы своего рыжего дьявола и идите ко мне в стенографистки. Вы же были отличной стенографисткой. Старый Гаррис вас до сих пор вспоминает.
      — Ещё бы, — сказала она. — Всю руку тогда об него отбила.
      — Ах, даже так? — Нунан сделал вид, что удивлён. — Ай да Гаррис!
      — Господи! — сказала Гута. — Да он мне проходу не давал! Я только одного боялась, как бы Рэд не узнал.
      Бесшумно вошла Мартышка, возникла в дверях, посмотрела на кастрюли, на Ричарда, потом подошла к матери и прислонилась к ней, отвернув лицо.
      — Ну что, Мартышка, — сказал бодро Ричард Нунан. — Шоколадку хочешь?
      Он полез в жилетный карман, вытащил шоколадный автомобильчик в прозрачном пакетике и протянул девочке. Она не пошевелилась. Гута взяла у него шоколадку и положила на стол. У неё вдруг побелели губы.
      — Да, Гута, — бодро сказал Нунан. — А я, знаете ли, переезжать собрался. Надоело мне в гостинице. Во-первых, от института всё-таки далеко…
      — Она уже почти ничего не понимает, — тихо сказала Гута, и он оборвал себя, взял в обе руки стакан и принялся бессмысленно вертеть его в пальцах. — Вы вот не спрашиваете, как мы живём, — продолжала она, — и правильно делаете. Только ведь вы наш старый друг, Дик, нам от вас скрывать нечего. Да и не скроешь!
      — У врача были? — спросил Нунан, не поднимая глаз.
      — Да. Ничего они не могут сделать. А один сказал… — она замолчала.
      Он тоже молчал. Не о чём тут было говорить и не хотелось об этом думать, но его вдруг ударила жуткая мысль: это вторжение. Не пикник на обочине, не призыв к контакту, — вторжение. Они не могут изменить нас, но они проникают в тела наших детей и изменяют их по своему образу и подобию. Ему стало зябко, но он тут же вспомнил, что уже читал о чём-то подобном, какой-то покетбук в яркой глянцевитой обложке, и от этого воспоминания ему полегчало. Придумать можно всё что угодно. На самом деле никогда не бывает так, как придумывают.
      — А один сказал, что она уже не человек, — проговорила Гута.
      — Вздор, — глухо сказал Нунан. — Обратитесь к настоящему специалисту. Обратитесь к Джеймсу Каттерфилду. Хотите, я с ним поговорю? Устрою вам приём…
      — Это к Мяснику? — она нервно засмеялась. — Не надо, Дик, спасибо. Это он и сказал. Видно, судьба.
      Когда Нунан снова осмелился поднять глаза, Мартышки уже не было, а Гута сидела неподвижно, рот у неё был приоткрыт, глаза пустые, и на сигарете в её пальцах нарос длинный кривой столбик серого пепла. Тогда он толкнул к ней по столу стакан и проговорил:
      — Сделай-ка мне ещё одну порцию, детка… и себе сделай. И выпьем.
      Она уронила пепел, поискала глазами, куда бросить окурок, и бросила в мойку.
      — За что? — проговорила она. — Вот я чего не понимаю! Что мы такое сделали? Мы же не самые плохие всё-таки в этом городе…
      Нунан подумал, что она сейчас заплачет, но она не заплакала, открыла холодильник, достала водку и сок и сняла с полки второй стакан.
      — Вы всё-таки не отчаивайтесь, — сказал Нунан. — Нет на свете ничего такого, что нельзя исправить. И вы мне поверьте, Гута, у меня очень большие связи. Всё, что смогу, я сделаю…
      Сейчас он сам верил в то, что говорил, и уже перебирал в уме имена, связи и города, и ему уже казалось, будто о подобных случаях он что-то где-то слышал, и вроде бы всё кончилось благополучно, надо только сообразить, где это было и кто лечил, но тут он вспомнил, зачем он сюда пришёл, и вспомнил господина Лемхена, и вспомнил, для чего он подружился с Гутой, и ему больше не захотелось думать ни о чём, и он отогнал от себя все связные мысли, сел поудобнее, расслабился и стал ждать, пока ему поднесут выпивку.
      В это время в прихожей послышались шаркающие шаги, постукивание, и отвратительный, особенно сейчас, голос Стервятника Барбриджа прогундосил:
      — Э, Рыжий! А к твоей Гуте, видать, кто-то заглянул, шляпа… Я б на твоём месте это дело так не оставил…
      И голос Рэдрика:
      — Береги протезы, Стервятник. Прикуси язык. Вон двери, уйти не забудь, мне ужинать пора.
      И Барбридж:
      — Тьфу ты, господи, пошутить уже нельзя!
      И Рэдрик:
      — Мы с тобой уже всё отшутили. И точка. Мотай, мотай, не задерживай!
      Щёлкнул замок, и голоса стали тише, очевидно, оба вышли на лестничную площадку. Барбридж что-то сказал вполголоса, и Рэдрик ему ответил: «Всё, всё, поговорили!» Снова ворчание Барбриджа и резкий голос Рэдрика: «Сказал — всё!». Ахнула дверь, простучали быстрые шаги в прихожей, и на пороге кухни появился Рэдрик Шухарт. Нунан поднялся ему навстречу, и они крепко пожали друг другу руки.
      — Я так и знал, что это ты, — сказал Рэдрик, оглядывая Нунана быстрыми зеленоватыми глазами. — У-у, растолстел, толстяк! Всё загривок в барах нагуливаешь… Эге! Да вы тут, я вижу, весело время проводите! Гута, старушка, сделай мне порцию, надо догонять…
      — Да мы ещё и не начали, — сказал Нунан. — Мы только собирались. От тебя разве убежишь!
      Рэдрик резко засмеялся, ткнул Нунана кулаком в плечо.
      — А вот мы сейчас посмотрим, кто кого догонит, кто кого перегонит! Пошли, пошли, что мы здесь на кухне! Гута, тащи ужин…
      Он нырнул в холодильник и снова выпрямился, держа в руке бутылку с цветной наклейкой.
      — Пировать будем! — объявил он. — Надо как следует угостить лучшего друга Ричарда Нунана, который не покидает своих в беде! Хотя пользы ему от этого никакой. Эх, Гуталина нет, жалко…
      — А ты позвони ему, — предложил Нунан.
      Рэдрик помотал ярко-рыжей головой.
      — Туда ещё телефон не провели, куда ему сейчас звонить. Ну пошли, пошли…
      Он первым вошёл в гостиную и грохнул бутылку на стол.
      — Пировать будем, папаня! — сказал он неподвижному старику. — Это вот Ричард Нунан, наш друг! Дик, а это папаня мой, Шухарт-старший…
      Ричард Нунан, собравшись мысленно в непроницаемый комок, раздвинул рот до ушей, потряс в воздухе ладонью и сказал в сторону муляжа:
      — Очень рад, мистер Шухарт. Как поживаете?.. Мы ведь знакомы, Рэд, — сказал он Шухарту-младшему, который копался в баре. — Мы один раз уже виделись, мельком, правда…
      — Садись, — сказал ему Рэдрик, кивая на стул напротив старика. — Ты, если будешь с ним говорить, говори громче — он не слышит ничего.
      Он расставил бокалы, быстро откупорил бутылки и сказал Нунану:
      — Разливай. Папане немного, на самое донышко…
      Нунан неторопливо принялся разливать. Старик сидел в прежней позе, глядя в стену. И он никак не реагировал, когда Нунан придвинул к нему бокал. А Нунан уже переключился на новую ситуацию. Это была игра, страшная и жалкая. Игру разыгрывал Рэдрик, и он включился в эту игру, как всю жизнь включался в чужие игры, и страшные, и жалкие, и стыдные, и дикие, и гораздо более опасные, чем эта. Рэдрик, подняв свой бокал, произнёс: «Ну что, понеслись?» — и Нунан совершенно естественным образом взглянул на старика, а Рэдрик нетерпеливо позвякал своим бокалом о бокал Нунана и сказал: «Понеслись, понеслись…», и тогда Нунан тоже совершенно естественно кивнул, и они выпили.
      Рэдрик, блестя глазами, заговорил всё в том же возбуждённом, немного искусственном тоне:
      — Всё, браток! Больше меня тюрьма не увидит. Если бы ты знал, милый мой, до чего же дома хорошо! Деньги есть, я себе хороший коттеджик присмотрел, с садом будем, не хуже чем у Стервятника… Ты знаешь, я ведь эмигрировать хотел, ещё в тюрьме решил. Ради чего такого я в этом вшивом городишке сижу? Да провались, думаю, всё пропадом. Возвращаюсь, привет, запретили эмиграцию! Да что мы, чумные какие-нибудь сделались за эти два года?
      Он говорил и говорил, а Нунан кивал, прихлёбывая виски, вставлял сочувственные ругательства, риторические вопросы, потом принялся расспрашивать про коттедж: что за коттедж, где, за какую цену? — и они с Рэдриком поспорили. Нунан доказывал, что коттедж дорогой и в неудобном месте, он вытащил записную книжку, принялся листать её и называть адреса заброшенных коттеджей, которые отдадут за бесценок, а ремонт обойдётся всего ничего, если подать заявление об эмиграции, получить от властей отказ и потребовать компенсацию.
      — Ты, я вижу, уже и недвижимостью занялся, — сказал Рэдрик.
      — А я всем понемножку занимаюсь, — ответил Нунан и подмигнул.
      — Знаю, знаю, наслышан о твоих афёрах!
      Нунан сделал большие глаза, приложил палец к губам и кивнул в сторону кухни.
      — Да ладно, все это знают, — сказал Рэдрик. — Деньги не пахнут. Теперь-то я это точно понял… Но Мосла ты себе подобрал в управляющие, — я животики надорвал, когда услышал! Пустил, понимаешь, козла в огород… Он же псих, я его с детства знаю!
      Тут старик медленно, деревянным движением, словно огромная кукла, поднял руку с колена и с деревянным стуком уронил её на стол рядом со своим бокалом. Рука была тёмная, с синеватым отливом, сведённые пальцы делали её похожей на куриную лапу. Рэдрик замолчал и посмотрел на него. В лице его что-то дрогнуло, и Нунан с изумлением увидел на этой конопатой хищной физиономии самую настоящую, самую неподдельную любовь и нежность.
      — Пейте, папаша, пейте, — ласково сказал Рэдрик. — Немножко можно, пейте на здоровье… Ничего, — вполголоса сказал он Нунану, заговорщически подмигивая. — Он до этого стаканчика доберётся, будь покоен…
      Глядя на него, Нунан вспомнил, что было, когда лаборанты Бойда явились сюда за этим муляжом. Лаборантов было двое, оба крепкие современные парни, спортсмены и всё такое, и ещё был врач из городской больницы и при нём двое санитаров, людей грубых и здоровенных, приспособленных таскать носилки и утихомиривать буйных. Потом один из лаборантов рассказывал, что «этот рыжий» сначала вроде не понял, о чём идёт речь, впустил в квартиру, дал осмотреть отца, и, наверное, старика так бы и увезли, потому что Рэдрик, похоже, вообразил, будто папаню кладут в больницу на профилактику. Но эти болваны-санитары, которые в ходе предварительных переговоров торчали в прихожей и подглядывали за Гутой, как она моет в кухне окна, взялись, когда их позвали, за старика как за бревно, поволокли, уронили на пол. Рэдрик взбесился, и тут вылез вперёд болван-врач и стал обстоятельно разъяснять, что, куда, и зачем. Рэдрик послушал его минуту или две, а потом вдруг без всякого предупреждения взорвался, как водородная бомба. Рассказывавший всё это лаборант и сам не помнит, как он очутился на улице. Рыжий дьявол спустил по лестнице всех пятерых, причём ни одному из них не дал уйти самостоятельно, на своих ногах. Все они, по словам лаборанта, вылетели из парадного, как ядра из пушки. Двое остались валяться на панели в беспамятстве, а остальных троих Рэдрик гнал по улице четыре квартала, после чего вернулся к институтской машине и выбил в ней все стёкла, шофёра в машине уже не было, он удрал по улице в противоположном направлении…
      — Мне тут в одном баре новый коктейль показали, — говорил Рэдрик, разливая виски. — «Ведьмин студень» называется, я тебе потом сделаю, когда поедим. Это, брат, такая вещь, что на пустое брюхо принимать опасно для жизни: руки-ноги отнимаются с одной порции… Ты как хочешь, Дик, а я тебя сегодня угощу на славу, право же, угощу. Старые добрые времена вспомним, «Боржч» вспомним… Бедняга-то Эрни до сих пор сидит, знаешь? — Он выпил, вытер губы тыльной стороной ладони и спросил небрежно: — А что там, в институте, за «ведьмин студень» ещё не взялись? Я, знаешь ли, от науки слегка поотстал…