- Приготовь струг гулять по Волге-матушке - пойдём мимо Астрахани! приказал я ему глухим голосом. - Вина возьми два... нет - три бочонка!
      * * *
      Струг скользил вдоль астраханских стен. Чарки молча наливали, молча поднимали и молча пили.
      - Помянем лихого запорожца! - только и сказал я.
      Вечер выдался душным - где-то на юге, в татарских степях полыхали зарницы. Быть грозе. Выпитое вино разгоняло кровь. Становилось жарко. Я скинул с себя красный скарлатный кафтан, остался в белой льняной рубахе. Рядом, как обычно, сидела молчаливая княжна. Я откинул с её лица тонкую белую ткань. Её чёрные огромные глаза испуганно уставились на меня. Я невольно залюбовался её бледным, точёным лицом, изогнутыми, как татарский лук, чёрными бровями, пухлыми алыми губами.
      - Не бойся! - я протянул ей полную чарку. - Выпей за упокой души Хвёдора Запорожца. Пей! - закричал я.
      Она робко приняла чашу и, не сводя с меня тёмных, пугливых глаз, долго пила мелкими, судорожными глотками. Наконец, протянула полупустой кубок. Я допил вино и выбросил кубок за борт. Всплеснула вода, из-за туч проглянуло вечернее солнце, и я увидел, как блеснул бок кубка, золотой рыбкой исчезнувший в речной пучине. Казаки молча смотрели на меня - чего теперь им ждать от атамана.
      - Волга - мать всех рек, одарила ты меня златом, серебром, золотыми каменьями, наградила меня славой и честью, а я тебе ничего не дал в подарок. Прости, - я поднялся, посмотрел в тёмную воду.
      Солнце вновь скрылось, налетел ветер, и чёрное речное зеркало покрылось рябью. Волны били в борт струга. Мрачная тень воды притягивала взор.
      - Так возьми же у меня самое дорогое, что у меня есть! - выкрикнул я и, решившись, подхватил княжну и с размаху кинул её в тёмную воду.
      Река успела принять лёгкий девичий крик, и княжна камнем пошла на дно.
      Казаки окаменели. Первым опомнился Черкашенин:
      - Атаман?!
      Леско бросился к борту. Я перехватил его за плечо и бросил на дно струга.
      - Сидеть! - рявкнул я и другим, изменившимся, внезапно севшим голосом сказал: - Всё, Леско, всё... Уже поздно.
      Я медленно опустился на скамью, с удивлением чувствуя, как что-то горячее струится из глаз. Такое же горячее, как и кровь - прожигает щёки насквозь, мочет усы и бороду.
      - Всё, - тяжело выдохнул я. - Наливай, Леско, полные чарки - помянем красавицу княжну и запорожского удальца Хвёдора.
      * * *
      С того самого вечера закончились пиры да гулянья. Я каждый день устраивал смотр казачьему войску. Есаулы учили ратному делу вновь прибывших, ещё необстрелянных людей - беглых стрельцов, ярыжников с патриарших учугов, беглых крестьян. Вспомнив молодость, свои посольства к татарам, договорился с тайшой и купил маленьких, выносливых татарских лошадок. 4 сентября 1669 года я покинул Астрахань, но лишь для того, чтобы вскоре вернуться.
      * * *
      Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал.
      - Живой, - облегчённо произнёс чей-то голос.
      Бояре весело рассмеялись:
      - Дюжий, чёрт! Шкура у него дублёная! Как придёт в себя, князь Одоевский приказал водой пытать.
      - Воо-одой?! - удивлённо протянул палач.
      - Скоро государь придёт, почтит своим присутствием, так ты не перестарайся, - напомнил голос зеленоглазого дьяка.
      - Ничего с ним не станется! - пробасил палач.
      Меня рывком подняли на ноги. Подскочил дьяк:
      - Говори, вор, как ты замышлял свои злодейства?!
      - Да пошёл ты.., - устало выдохнул я.
      - Приготовь его к воде! - приказал палачу дьяк.
      - Такую пытку никто не выдерживает! - донеслось из боярского угла.
      Я посмотрел в ту сторону - князя Долгорукого не было.
      - Брейте голову! - приказал палач своим подмастерьям.
      Его хлопцы подхватили меня за руки и бросили на лавку. Где-то в углу жалобно завыл Фрол:
      - Покайся, брат!
      - Молчи - это всё одно, что постриг в попы!
      - Молчи, гнида! - палач стал скоблить мне макушку остро заточенным ножом.
      - У меня ниже свербит - пощекочи между лопаток.
      - Я тебе пощекочу!
      - Мне всегда был нужен такой умелец, как ты, а то я не знал, что можно с боярами делать!
      - Всё - готово!
      Помощники подняли меня с лавки и привязали к столбу. Голову закрепили бычьими ремнями с такой силой, что я даже не мог ею пошевелить. На бритую макушку стали размеренно падать студёные водяные капли.
      - То огнём, то водой - как дамасский клинок закаляете!
      Зеленоглазый дьяк стал напротив меня и улыбнулся. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.
      - Потише, чтобы в изумление не вошёл! - сказал дьяк палачу и зашуршал свитком. - Пошто, вор, Герасима Евдокимова, царского посланника, в воду кинул?
      - Любопытен слишком - знать много хотел! Грамоту у него нашли от государя вашего, чтоб казачью старшину и домовитых натравить на промысел надо мной и моими товарищами. В прорубь я его кинул! - я раскрыл глаза и посмотрел на дьяка.
      Он отвернулся.
      Тяжело топая, рядом встал рыжебородый боярин - мухтояровая шуба на волчьем меху распахнута, на груди поверх кафтана золотая цепь с образом божьей матери.
      - Тимофей Тургенев, царицынский воевода, по твоему приказу умерщвлён был?
      - Очень уж любили его голые люди... Так любили, что посадили в воду и его, и всех царицынских бояр, окромя племянника и детишек боярских пожалели. Смена вырастет.
      Боярин ударил меня по лицу.
      - Злодей, будь ты проклят! - он быстро и истово перекрестился.
      - По тебе, я вижу, Москва-река тоже сохнет. Ничего, когда-нибудь и тебя к себе примет! - пообещал я.
      Рыжебородого сменил другой боярин, у которого текли капли пота по крупному, веснушчатому лицу.
      - Мой брат, Иван Лопатин...
      - Дурень твой брат, - усмехнулся я. - Спешил к Тургеневу Тимофею на помощь, встретиться хотел. Вот и встретились на речном дне - в воду посадили твоего брата.
      - Ах ты! - боярин замахнулся, но не ударил, а отошёл в сторону.
      Ему на смену вынырнуло хитрое лицо дьяка с рыжими бровями.
      - Изменник, что ты кричал в Паншином городке?! - дьяк сверился с грамотой. - Это было неделю опосля Николина дня ( Николин день - 9 мая).
      - Ну и что?
      Дьяк углубился в грамотку:
      - Казаки, мы на великого государя не поднимем оружие - пойдём на Русь бить хитрых бояр и воевод, кои скрывают от него правду.
      - Верно читаешь.
      - Письма к запорожцам писал? Гетману Дорошенко и кошевому атаману Сирко? Прислали они тебе помощь?
      - Сволочи они - чего таить, не было от них помощи, струсили!
      - Значит, чтут милость государя-батюшки, - назидательно сказал дьяк. Сколько злодеев вместе с тобой оставили Паншин городок?
      - Четыре тысячи человек - конных, пеших и в стругах. Для начала хватило.
      Дьяк жёстко ударил меня по губам.
      - То говорить заставляешь, то рот затыкаешь, - попробовал я улыбнуться.
      Мне хотелось говорить... Говорить, чтобы заглушить дикую боль, раскалывающую голову на куски. Всё равно ничего нового они не узнают.
      - Ввёл в Царицыне свой воровской закон - казацкие порядки, - читал дьяк.
      - Просто объявил всем волю.
      - Волю для всех? - усмехнулся дьяк. - Нет такой воли! - дьяк зашуршал бумагами. - На казачьем кругу объявили Петра Шумливого атаманом, а с ним за главных сына дворянского Ивана Кузьмина, соборного попа Андрея и местного пушкаря из служилых - Дружинку Потапова...
      - Доносная бумага?
      - Письмо, - дьяк спрятал бумагу.
      - Значит не всех гадов передавил в Царицыне - остались! - я заскрипел зубами.
      В руках у дьяка появились новые бумаги:
      - Князь Львов с тобой злодейство замышлял?
      - Нет - ваш он, - во рту начали крошиться зубы, - держал его подле дорогим аманатом, чтобы думали, что не только крестьяне-лапотники против нас воюют, но и именитые князья... Казнили мы его потом... Черноярского воеводу тоже казнили.., дабы не велел палить из пушек...
      - Астраханью воровством завладел, лютой смерти предал Прозоровских князя Ивана и князя Михаила!
      - Они получили по заслугам, - в голове слышался гул, и я чувствовал, как она раскалывается пополам и водяная струйка пробивает меня насквозь.
      Обречённо закрываю глаза и вижу волны кровавого, бунтующего моря. Слышу их плеск - волны бьют в лицо. Шёпот ветра в камышах... Или то татарские копья? Я прислушиваюсь к далёкому копейному гулу. "Астрахань! АСТРАХАНЬ!" приносит ветер многотысячные голоса. Слышу треск пламени - всё же опалила моя шуба обидчика! Я улыбаюсь. Вновь шумят волны...
      * * *
      Мы сидели под Астраханью и ждали вестей из города - готовились к встрече с братьями Прозоровскими. Посылали в город своих лазутчиков. Каждый день к нам со свежими вестями текли перебежчики. Прозоровский-старший был напуган после того, как получил известие о разгроме князя Львова под Чёрным Яром и теперь торопился: чинил стены, углублял рвы, призывал стрельцов оборонять город от воров Стеньки Разина. Но больше надеялся на каменный кремль, недаром Астрахань считалась неприступной крепостью: шесть ворот, десять башен. За каменным кремлём - Белый город со стенами в десять сажень и толщиной в четыре. За Белым городом третья крепостная стена - земляной вал с деревянными стенами.
      Я сидел в шёлковом турецком шатре, захваченном ещё в Фарабате. Розовая перегородка, за которой раньше скрывалась моя княжна Юлдус, исчезла никакого следа на земле не оставила моя красавица, только боль в моём сердце. Тёмно-вишнёвое вино, словно литой свинец, тяжело лежит в золотой чарке. Полог шатра откинут и внутри гуляет лёгкий, свежий воздух - пахнет степью. Рядом с входом о чём-то с тихим смехом переговаривается моя доверенная охрана. Слышен конский топот. Три всадника - определяю я. Охрана молча их пропускает. Появляются: Василий Лавренёв-Ус, Фёдор Шелудяк и низкорослый стрелец с угрюмым взглядом серых глаз.
      - Здорово, атаман! - приветствуют есаулы.
      Шелудяк кивает на невысокого стрельца:
      - Вот, Степан Тимофеевич - перебежчик к тебе!
      - Как звать тебя, молодец?
      - Иван, Петров сын, - угрюмо отвечает стрелец, но в глазах вспыхивает огонь - он радостно и возбуждённо смотрит на меня.
      Я протягиваю ему чарку с вином:
      - На-ко, Иван, Петров сын, отведай атаманского вина.
      Стрелец лихо опрокидывает чарку. Фёдор смеётся:
      - Здоров ты пить, Иван, Петров сын!
      - Садись, - я киваю ему на подушки. - Какие вести привёз?
      Стрелец не садится:
      - Опасается тебя воевода Прозоровский.
      - Правильно делает! - смеюсь я.
      - Расставил на стенах пушки, определил к ним пушечный запас, назначил стрельцов, чтобы за всё отвечали. Каждый день со своим немчином и братом Михаилом ходят по стенам - проверяют.
      - Пусть проверяют.
      - Приказал завалить камнями все городские ворота изнутри, чтобы никто не посмел их отворить твоим людям, батюшка!
      - Придётся не через красный ход войти, - Василий Ус задумчиво покрутил свои пушистые, чёрные усы.
      - Митрополит Иосиф помог воеводе стрельцам жалование выплатить.
      - Вот как?! - хмурюсь я. - Задобрит воевода стрельцов, не взять нам города. - И что ж теперь стрельцы?
      - Недовольных осталось много, - говорит стрелец. - В городе ходят твои грамотки, люди их читают и говорят: "Когда же наш батюшка придёт, поквитается с нашими обидчиками?!" По городу шастают боярские служки - чуть что, хватают и волокут в Приказную избу, бьют батогами, кидают в яму! стрелец неожиданно скинул с себя кафтан и показал обнажённую, исчёрканную вздувшимися, лиловыми полосами спину. - Вот, батюшка, батогами попотчевали за то, что хранил твоё письмо! - стрелец вдруг улыбнулся и признался: Письмо твоё хранил, да кто-то донёс сотнику - ещё дёшево отделался!
      Я обнял стрельца:
      - Ничего, Иван, Петров сын, скоро мы за всё спросим со всех обидчиков! Значит, ждут нас люди?!
      - Да, заждались уж!
      - Василий, определи его в сотню, да найди ему лекаря - пусть отец Феодосий его посмотрит. И ещё, - я подмигнул своим атаманам, - в ворота соваться нам нечего, так что скажите казакам, чтобы вязали лестницы. И ещё! - мой голос стал злым. - Вокруг сады. Посадские жалуются, что казаки рубят деревья, трясут яблоки. Зовут нас, ждут, кормят оглоедов! Они такие же, как и вы... Прознаю про то ещё раз - посажу виновных в реку! Так и передайте казакам!
      Вновь заговорил беглый стрелец:
      - Вчера митрополит крестный ход устроил с хоругвями, образами святыми, вторил молитвы возле ворот, кропил их святой водой.
      - Всё одно то воеводе не поможет! - рассмеялся Василий. - Бог теперича тож на нашей стороне - на реке стоят струги патриарха Никона и царевича.
      Это была моя хитрость - мол, поднялись не только казаки и голь перекатная, но и высшее духовенство, и даже государёв сын. Похожего со слов других на патриарха Никона монаха я держал на струге в украшенной золотом ризе. То же сделал и с царевичем - выбрал на его роль молодого татарина, сына мурзы и посадил на струг, переодев казаков в рындиков с золотыми топориками и украсил струг алым бархатом и золотом. Охране и доверенным людям наказал никого близко к стругам не подпускать.
      - Воевода - не дурак, затопил солончаки с восточной стороны - теперь болото подходит до самых стен Земляного города. Здесь он нас опередил стены теперь не взять.
      - Это ему Бутлер посоветовал, - отозвался стрелец.
      - Ничего - основной удар нанесём через виноградники и сады. Они скроют людей и со стен ничего не увидят. Пойдём ночью к южной стене - там нас будут ждать, помогут перелезть через стены. Василий, ты возьмёшь Гаврилова и Ивана Ляха - пошумите возле Вознесенских ворот, попугайте воеводу - пусть он думает, что мы на штурм идём...
      * * *
      Так и случилось - Ус шумел возле вознесенских ворот и воевода с перепугу стянул туда все свои силы. Я же с большей частью казаков и стрельцов проник в южную часть города через сады - со стен уже были спущены для казаков лестницы и верёвки. За стенами ждали люди, чтобы указать ближний путь по городу к Вознесенским воротам, чтобы успеть придти на помощь Василию. Быстро взяли Белый город - лишь пару раз пальнули пушки да пошумели тезики-купцы. Казаки вмиг захватили стены. Вниз полетели те, кто оказывал сопротивление, а основная масса стрельцов переходила на сторону казаков. Уже близко Вознесенкие ворота, со стороны которых раздаются крики. Иноземные капитаны Бутлер и Бейли пытаются отбить атаку Василия Уса, а мы в это время бьём их в спину. Сопротивление гаснет. Быстро разбирают камни у ворот, которые трещат и, наконец, распахиваются. Конные и пешие казаки с гиканьем и свистом врываются в город.
      - Астрахань наша! - кричу я в ночь.
      - Ур-р-ра-а!!! - подхватывают стоящие рядом казаки и стрельцы.
      - Черноярец, пали из пушек пять раз - город взят! Казаки! - я на мгновение замолкаю и осматриваюсь - все возбуждены и веселы, в глазах отражаются блики факелов. - Воздадим боярам по заслугам!
      - Веди нас, батька!!!
      Стрельба и звон сабель не смолкали до самого утра. Раненый воевода скрылся за стенами собора. Бутлер и Бейли погибли под стенами Вознесенских ворот. Отчаянно сражались наёмники Видерса - им терять было уже нечего и они забаррикодировали двери, успев засесть в одной из крепостных башен. Иван Лях поджёг её и, взяв приступом, ворвался с казаками внутрь. Пленных он не брал.
      - Батька, воевода в соборе - двери заперты! - кричал лихой казак Чертёнок.
      - Мишка, пусть тащат пушку!
      Пушку установили напротив дверей.
      - Врёшь, собака - не уйдёшь! - смеялся я. - Забивай ядро! Пали!
      Пушечное ядро выбило двери. Образовавшийся проход заволокло пылью и дымом, и я бросился вперёд.
      - Прозоровский! Иван Семёнович! - звал я воеводу.
      Он лежал возле алтаря. Окровавленные колонтарь и мисюрка валялись у его ног, грудь тяжело, с хрипами, поднималась - лежащий под Прозоровским ковёр полностью пропитался кровью. Я склонился над князем и заглянул ему в лицо. Его глаза спокойно смотрели на меня. Губы под седыми усами тронула слабая усмешка:
      - Вот и свиделись, Степан Тимофеевич.
      - Для тебя это не к добру, воевода! - я повернулся к казакам. Возьмитесь за ковёр и вытащите боярина на соборную площадь.
      Всё повторялось, как когда-то в Яицком городке и Царицыне...
      - Атаман! - окликнул Якушка Гаврилов. - Что делать с персами заперлись в башне?
      - Пусть сидят, они пригодятся для обмена на наших полонянников.
      Всех пленных поставили под высокой крепостной башней с плоской крышей под раскатом. Наступало утро - 25 июня...
      Воевода Прозоровский сам поднялся на крышу, хватаясь окровавленными руками за узкие стены, оставляя на них красные следы своих ладоней.
      - Ручки то, боярин, у тебя в крови!
      - В моей крови! - тяжело отдуваясь, прохрипел воевода.
      Мы остановились на краю раската и молча рассматривали друг друга. Лицо воеводы было измазано кровью, на лбу - следы гари. Седые волосы и борода растрёпаны - их мнёт и терзает налетевший с Волги сильный ветер. В глазах Ивана Семёновича нет страха - он уже свыкся с мыслью о смерти. Старик шумно дышит, жуёт бескровные белые губы, хмурится и даже не думает молить о пощаде. Ладони прижимает к груди, в которой что-то хрипло булькает. Серый кафтан на груди пропитался кровью, алые струйки которой бегут между пальцев воеводы. Он не выживет, даже если я его пощажу, но пощады ему не будет.
      - Смерть воеводе! Смерть палачу! - взревела многоголосым криком соборная площадь.
      Воевода покосился вниз:
      - Радуются голодранцы - их время пришло, только недолго это время, Степан Разин, длиться будет! Что тянешь?
      - Всему своё время - дай налюбоваться.
      - Тешишься?
      - Говорил тебе - не по плечу шубка!
      Воевода едва заметно улыбнулся:
      - Ничего, вор - ныне твоя взяла. Где дети? Детей не тронь!
      - Прячутся. Ищут их. Старшенький твой, говорят, на стенах с саблей был.
      - Детей не трожь! - голос старика дрогнул.
      Я пожал плечами:
      - Ты у людей проси, - я кивнул вниз, - нынче они хозяева в городе, как решат, так и будет.
      - Что с братом, князем Михаилом?
      - Убит.
      Прозоровский перекрестился, его трясущаяся рука измазала кровью лоб.
      - Ты ещё ответишь за свои злодейства! - с ненавистью произнёс старик.
      - Сейчас тебе отвечать! - нахмурился я.
      - Это перед тобой мне отвечать и перед твоими голодранцами? - князь отрицательно покачал головой. - Воры вы и государёвы преступники, а ответ мне не перед вами, а перед Богом сейчас держать!
      - Вот-вот, расскажешь ему, как людей батогами потчевал, да в яму сажал, как ты сирот голодом морил и мзду с купчишек брал.
      Воевода сплюнул кровью и отвернулся.
      - Князь Львов взял мою сторону, - сказал я.
      Старик презрительно передёрнул плечами и, не поворачиваясь, сказал:
      - Не верю.
      - Зря не веришь. Хочешь мне служить? Жизнь оставлю.
      Воевода вновь взглянул на меня:
      - Служить вору? Не будет этого - я в ответе перед земными и небесными владыками. Воровству служить не буду! - повторил старик и застонал, его лицо исказила гримаса боли, - Не получишь ты моё имя и меня не получишь! прохрипел старик и, неожиданно для меня, шагнул вперёд и беззвучно полетел вниз.
      Я услышал глухое падение тела и наполнивший скованную тишиной соборную площадь изумлённый выдох толпы:
      - Ох!!!
      Я отступил к лестнице и стал спускаться вниз. Упрямый старик, сам выбрал себе смерть... Но и ты бы меня не пощадил, попади я к тебе в руки!
      Соборная площадь встретила меня настороженным молчанием. Я посмотрел на мёртвое тело Прозоровского - воевода широко раскинул руки, обнимая растущее под ним кровавое озеро. Пленные с расширенными от ужаса глазами жались к крепостной стене. Наткнувшись на их бледные, наполненные страхом глаза, я закричал:
      - Рубите их, злодеев - нечего всех на раскаты таскать!
      Толпа на площади безумно закричала и бросилась к пленным...
      * * *
      В который уже раз я очнулся на мокром земляном полу, надо мной плыл голос читающего дьяка:
      - А что было иноземцев, немцев и жидов - и тех порубили и побили. И всего казаки и астраханские жители казнили смертью шестьдесят восемь человек, а на приступе погибло от пуль, сабель и колья четыреста сорок один человек.
      - Убивец, душегуб! - зашумели, зпричитали бояре.
      - Детей малых воеводы Ивана Семёновича велел над воротами на крючьях подвесить!
      - Бить его! Нещадно бить! Бить! - ревели, требовали бояре и гневно стучали в пол посохами.
      Но в это время на допрос пожаловал сам великий государь, царь Алексей Михайлович, сопровождаемый князем Одоевским.
      * * *
      Я видел его уже второй раз. Впервые, в 1658 году я ещё молодым казачком попал в казачье посольство Московской донской станицы. Незадолго до этого умер мой отец, старый казак Степан Разя. Я тогда отпросился у Корнилы Яковлева на богомолье в далёкий Соловецкий монастырь - обещал отцу перед смертью свечи перед иконами справить и службу в монастыре отстоять. Волю его исполнил, а по пути бывал в Москве, останавливался у молодой вдовушки, похаживал в кабаки и тратил уловные деньги. Между делом узнал про московские порядки, гулял под окнами Грановитой палаты, дивился на бояр в высоких шапках, степенно поднимающихся по красному крыльцу, слушал колокольный гул соборов, крик испуганных галок, тучами носящихся над колокольнями. Толкалася на Ивановской площади, жевал пироги с мясом, горячие оладьи с клюквенным морсом. Тут же, за торговыми рядами, смотрел на площадь под окнами Грановитой палаты, как вершится боярский суд над провинившимися целовальниками за недоимки с кабаков, над приказчиками и дьячками, стрельцами, а чаще всего - над крепостными мужиками-лапотниками. Хаживал по отскрёбанным, пахнущим сосной рундукам, от собора к собору... У Спасских ворот высились приказы, среди которых Разбойный - с козлами, отполированными тысячами животов. Уже тогда видел недалеко от собора Покрова (Василия Блаженного), огороженный высоким тыном с раздвижными деревянными воротами, страшный Земский приказ. Не догадывался, что буду в нём сидеть и ждать своего смертного часа.
      Казаки каждый год посылали в Москву донскую станицу, которую выбирали на общем войсковом кругу.
      - Ты, Степан, тоже собирайся. Говоришь, бывал в Москве? Послужишь нашим донским интересам. Поможешь получить огненный бой, жалованье выбить, припасы. Парень ты умный, надёжный, крепкий - похож на своего батьку. Эх, крестник мой, где только мы не бывали с твоим батькой, под самый Константинополь хаживали, Перекопские посады разоряли. Доставалось от нас басурманам. Грамоты в Москву повезёшь вместе с Михайлом Самарениным о южных границах государёвых - сам знаешь, неспокойны нынче ногайцы, да и калмыки тоже, - Корнила раскуривает трубку, зябко кутается в кунтуш - что-то знобит крестного. - Повезёте турецкие и персидские новости. Подарки получите за службу - глядишь, крёстного вспомнишь, привезёшь ему за доброе слово какой-нибудь посул.
      Так говорил крёстный, и вскоре нас и в самом деле отправили в Москву. Принимал гонцов князь Долгорукий, разбирал жалобы, сулил и давал награды, обещал пушечное зелье и жалованье, строго спрашивал за южные границы. Говорил, чтобы с турчанином войны не чинили - с ним у великого государя заключён мир. А напоследок станичников удостоили чести лицезреть великого государя.
      Увидел я Алексея Михайловича, нашего великого государя, в Кремле, в Набережной палате. Он сидел на троне в русском саженом платье, шитом в клопец, в царской шапке Мономаха. В руке он держал скипетр. Молодой, но уже начинающий полнеть. Карие глазки на белом лице скучно смотрели на войскового атамана Наума Васильева, на богатого Самаренина, лениво перебегали по лицам застывших казаков. Он совсем не слушал речь войскового атамана - просто смотрел на нас, думая о чём-то своём. Не мог он запомнить молодого, кучерявого, русобородого казака с лицом, чуть испорченным оспинками. Не думал он, что принимает у себя молодого, но страшного в будущем бунтовщика и вора - Степана Тимофеевича Разина. Палаты хранили чинный покой, вокруг восседали в собольих шубах и высоких, горлатных, чуть ли не в аршин, шапках бояре. Одни одобрительно кивали речи Наумова, другие, скрывая скуку, зевали в рукава шубы. За царским троном стояли здоровые, откормленные рынды в алых бархатных кафтанах с серебряными топориками на плечах...
      * * *
      Он почти не изменился - то же бледное лицо с бегающими карими глазками, насупленные, густые, тёмные брови - тучный и молчаливый. Государь бросил на меня осторожный, пытливый взгляд. Тёмные брови сошлись над припухшими карими глазами - может, сейчас он тоже пытался вспомнить ту встречу в Набережной палате? Я сильно изменился, да и не помнит он уже того - сколь народу здесь бывает.
      - Покайся, тать! - прикрикнул на меня сопровождавший царя князь Одоевский, новый начальник Земского приказа. - Принеси свои вины, злодей!
      Я и царь молча смотрели друг на друга. Было видно, что он радуется его взяла, вор будет наказан.
      Царь медленно кивнул ближнему боярину с длинной чёрной бородой, и тот извлёк из рукава свиток с расспросами. Окольничий откашлялся в рукав шубы и высоким голосом стал говорить нараспев:
      - Великий государь наш царь и великий князь всея Великия, Малыя и Белыя Руси Алексей Михайлович приказал тебя спрашивать, писал ли ты, вор и злодей, прелестные письма Никону, лишённому священным собором патриаршего сана, посылал ли гонцов своих в Ферапонтов Белозёрский монастырь?
      Я облизал пересохшие губы и посмотрел царю в глаза;
      - Письма и гонцов слал, но не ответил мне Никон.
      - В Саратове игумен Богородицкого монастыря тебя, разбойника, встречал хлебом-солью?
      - Встречал и крест на верность целовал. Воевода Лутохин отказался - за то его Саратовский круг приговорил посадить в воду.
      Я пытливо всматривался в лицо царя, но ничего не смог на нём прочесть. Только его глазки-буравчики впились в меня, изучали, дивились, ужасались, как я мог подняться на него, великого царя и божьего помазанника.
      - И в Самаре также было, - добавил я.
      - Посылал ли своих людишек в Москву к боярам Черкасским?
      - Посылал с прелестными письмами, но не к боярам. К боярам никого не посылал - думал: чего писать, сам скоро приду и Москва-река поможет с боярами разобраться!
      Окольничий покосился на царя. Алексей Михайлович кивнул, разрешая продолжать.
      - Кто писал твои прелестные письма?
      - Многие писали, - я ухмыльнулся, вспомнив попа-расстригу Андрея.
      Он корпел над ними по ночам, шёпотом ругая меня, что не разрешаю идти в бой под стены Симбирска...
      - Пиши, Андрей - эти грамоты вернее сабли разят, они тысячи поднимут нам на подмогу! Пиши: пусть толстобрюхих бояр да воевод выводят, только тогда они получат свою волю, а казаки придут на помощь.
      Писали на Север, за Волгу мордве, черемисам, татарам в Казань, в Смоленск, на Полтаву, поднимали юг и север России, заставляли хвататься крестьян за топоры и вилы, заставляли их зажигать усадьбы помещиков, а хозяев вешать на ближайших деревьях.
      Чего-то не хватило нам, что-то упустили, недосмотрели. Не надо было сидеть под Симбирском, надо было идти дальше, на Казань, Арзамас, а там и до Москвы недалеко.
      - Кого ты возил в красном струге и выдавал за умершего царевича Алексея Алексеевича?
      Я посмотрел на царя - знает ли он, как живёт в народе-страдальце вера в доброго царя-батюшку - заступника, которого окружили злодеи бояре и не говорят всей правды, клевещут на народ. Царь выдержал взгляд.
      - Водил за собой струги с красным и чёрным бархатом и смущал народ лживыми царевичами и лишённым патриаршего сана Никоном.
      - Татарчонок, мой аманат, был царевичем, а на другом струге плавал поп-расстрига. Ох и любил же выпить долгогривый - никогда его трезвым не видел! - усмехнулся я.
      Откуда-то из глубин памяти выплыли два лица - толстое, краснощёкое и широкогубое - попа-расстриги и испуганное смуглое личико князька с тёмными, широко раскрытыми глазами. В них было что-то от моей княжны, может потому и возил его с собой... Под Симбирском отпустил обоих. Говорят, попа стрельцы Барятинского бердышами посекли...
      - Изменник! - рявкнул боярин. - На святое покусился - на царя, помазанника божьего и святую церковь! Обманывал и вводил в смущение умы людей своей неправдой, преступными прелестными письмами...
      - Да хватит орать, гнида! - выкрикнул я.
      Лицо боярина перекосила злобная гримаса.
      - Крестоотступник! Не зря тебя предали анафеме - гореть тебе вечно в адовом пламени! Знаешь ли ты, сознаёшь ли, сколько по твоей вине пролито невинной крови?!
      Царь Алексей Михайлович медленно развернулся и так же молча, как и вошёл, направился к выходу, так ничего и не сказав.
      - До встречи в пекле, великий государь! - крикнул я.
      Спина царя вздрогнула, но он продолжил свой путь. Князь Одоевский услужливо распахнул перед ним двери пыточной.
      - За язык твой поганый! - палач кулаком-обухом ударил по моей голове и в глазах вспыхнули и расцвели алыми брызгами звёзды.
      * * *
      - Пусть бунтовщик покается и принесёт государю все вины, - услышал я голос князя Одоевского, когда очнулся.
      - Допросить с пристрастием?
      - Говорят, у вора много злата скрыто - припрятал, злодей!
      - Добро надо вернуть, - согласился боярин. - Фролку спросите - его брат сговорчивее будет.
      - Трусливее! - подал голос палач.
      - К тебе попадёшь, не таким ещё голосом запоёшь, - захихикал рыжебородый дьяк.
      - Сегодня на лобном месте помост поставили для воров, - сказал один из помощников палача.
      - Завтра обоим голову с плеч! - дьяк довольно потёр руки.
      Он оглянулся на меня и, увидев, что я уже открыл глаза и слушаю, спрятал злорадную улыбку:
      - Что, Стенька - будешь рассказывать о своём воровстве и есаулах-разбойничках? Молчишь?
      - Они все молчат, - задумчиво проговорил Одоевский. - Долгорукий рассказывал, как в Темниковском уезде захватил бунтовщиков, а главарём у них оказалась баба. Алёной назвалась. Долгорукий её на костёр посадил, а она, ведьма, и на огне горела, но молчала. Истинная ведьма!