Из всех комнат, где они собирались, эта нравилась Рики больше всего — библиотека Сирса Джеймса с ее кожаными креслами, высокими застекленными книжными шкафами, напитками на круглом столике, старым широким ковром под ногами и устойчивым ароматом дорогих сигар. Так никогда и не женившись, Сирс мог вволю следовать своим представлениям о комфорте. После многих лет общения его друзья привыкли к удобству его дома и уже не замечали его, как не замечали и неудобств дома Джона Джеффри, чья домоправительница Милли Шиэн, все время по-своему переставляла вещи. Но они, тем не менее, чувствовали это, и Рики Готорн, быть может, чаще остальных мечтал сделать у себя такое же местечко. Но у Сирса всегда было больше денег, чем у других, как и у его отца было больше денег, чем у их отцов. Так тянулось уже пять поколений, начиная с сельского бакалейщика, который сумел поймать, удачу и вывел род Джеймсов вперед. Ко времени деда Сирса они уже были своего рода дворянством: все женщины в семье были худыми, изящными и болезненными, а мужчины любили охоту и учились в Гарварде. Отец Сирса был там профессором древних языков; сам Сирс пошел в юристы только потому, что ему казалось неприличным не иметь профессии. Год или два учительства показали ему, что педагога из него не выйдет. И он не прогадал: большая часть его родни уже старта жертвами несчастных случаев на охоте, циррозов, инфарктов, а Сирс все еще был если не самым хорошо выглядевшим пожилым человеком в Милберне — таким, бесспорно, был Льюис Бенедикт — то уж наверняка самым изысканным. За исключением бородки, он был копией отца — таким же высоким, лысым и массивным, с тонкими чертами лица. Его голубые глаза все еще глядели молодо.
      Рики немного завидовал этой его профессорской внешности. Сам он был чересчур невысок и подвижен, чтобы выглядеть солидным. Важность ему придавали разве что седые усы. Небольшие бакенбарды, которые он отрастил, не прибавлявши веса, а лишь делали его лицо осмысленным. Он не считал себя особенно умным, иначе не смирился бы с вечной ролью младшего партнера. Но в фирму Сирса его взял еще отец, Гарольд Готорн, и все эти годы его радовала возможность работать рядом с другом. Теперь, развалившись в невероятно удобном кресле, он все еще радовался: годы породнили его с Сирсом не менее тесно, чем со Стеллой, и деловой союз был куда более мирным, чем домашний. Стелла никогда не была такой терпимой, как Сирс, несмотря на то, что за долгие годы их супружества за ней накопилось много грешков.
      Да, сказал он себе в сотый раз, ему здесь нравится. Это было против правил и, быть может, против его порядком подзабытой религии, но библиотека Сирса и весь его дом были местом, где он расслаблялся. Стелла не упускала случая показать, что женщина тоже способна расслабиться в таком месте. Спасибо, что Сирс это терпел. Это именно Стелла (двенадцать лет назад, войдя в библиотеку с таким видом, словно за ней следовал взвод архитекторов) дала км имя. “А, вот они где, Клуб Чепухи, — сказала она. — Опять вы забрали моего мужа на всю ночь, Сирс? Неужели вам еще не надоело врать друг другу?” При всем при том он думал, что именно энергия Стеллы удерживает его от состояния старого Джона Джеффри.
      Да, Джон был старым, хотя ему было на полгода меньше, чем Рики, и на год меньше, чем Сирсу. Льюис, самый молодой из них, был всего на пять лет моложе его.
      Льюис Бенедикт, про которого говорили, что он убил свою жену, сидел прямо напротив Рики, так и сияя здоровьем. Казалось, возраст ему только на пользу. Сейчас он был разительно похож на Кэри Гранта. Его подбородок не отвис, волосы не поредели. Пожалуй, он сделался красивее, чем в юности. Этим вечером на его выразительном лице, как и на остальных, застыло выражение ожидания. Все знали, что лучшие истории всегда рассказываются здесь, в доме Сирса.
      — Кто сегодня на очереди? — спросил Льюис скорее из вежливости. Все и так знали. В Клубе Чепухи было не так много правил: они собирались в вечерних костюмах (потому что тридцать лет назад Сирсу понравилась эта идея), никогда не пили слишком много (а теперь они все равно не могли себе этого позволить), никогда не спрашивали, является ли рассказанное правдой (в каком-то смысле правда была даже в явной выдумке), и хотя рассказывали они по очереди, никто не настаивал на соблюдении очередности.
      Готорн уже был готов сознаться, когда заговорил Джон Джеффри.
      — Я думаю, — начал он и обвел всех взглядом, — нет, я знаю, что сегодня не моя очередь. Но я подумал, что через две недели будет год, как не стало Эдварда. Он был бы здесь, если бы я не устроил ту проклятую вечеринку.
      — Джон, не надо, — сказал Рики. Он не смотрел в лицо Джеффри, побелевшее от волнения. — Мы все знаем, что тебе не в чем себя винить.
      — Но это случилось в моем доме.
      — Успокойся, док, — сказал Льюис. — Все равно ничего хорошего из этого не выйдет.
      — Это уж мне решать.
      — Тогда подумай о том, что для нас в этом тоже нет ничего хорошего. Мы все об этом помним. Как можно такое забыть?
      — Тогда что с этим делать? Что, вести себя так, будто ничего не случилось? Будто все было нормально? Так, один старик сыграл дурную шутку!
      Поверьте мне, все совсем не так.
      Воцарилось молчание, даже Рики не нашел, что ответить. Лицо Джеффри теперь посерело.
      — Нет, — сказал он. — Все вы знаете, что с нами случилось. Мы сидим здесь, как призраки. Милли уже с трудом терпит нас в моем доме. Мы же не всегда были такими — мы говорили обо всем. Мы веселились, вспомните! А теперь мы боимся. Не знаю, нравится ли вам это. Но прошел уже год, и пора об этом сказать.
      — Не уверен, что я боюсь, — сказал Льюис, отхлебывая виски и улыбаясь.
      — Ты не уверен и в обратном, — парировал доктор.
      Сирс Джеймс кашлянул в кулак, и все немедленно посмотрели на него. “Боже, — подумал Рики, — как легко ему привлечь наше внимание. Почему он решил, что не может стать хорошим учителем?”
      — Джон, — сказал Сирс, — мы все знаем факты. Все вы пришли сегодня сюда по холоду, а мы уже не молоды. Поэтому хватит…
      — Но Эдвард умер не в твоемдоме. И эта Мур, эта так называемая актриса, не…
      — Достаточно, — сказал Сирс.
      — Ладно. Вы помните, что было после этого?
      Сирс кивнул. Рики тоже. На первой их встрече после странной смерти Эдварда Вандерли им мучительно не хватало его. Разговор раз десять сбивался и начинался снова. Все они, Рики знал, задавали себе вопрос — смогут ли они вообще теперь встречаться? Тогда он взял инициативу в свои руки и спросил у Джона: “Что самое плохое ты сделал в жизни?”
      Его удивило, что Джон покраснел; потом, в тоне их предыдущих встреч, он ответил: “Я не хочу говорить об этом, но я расскажу тебе о самом плохом, что со мной случилось”, — и рассказал то, что действительно можно было назвать историей с привидениями. Это увело их мысли прочь от Эдварда. Так они делали каждый раз с тех пор.
      — Ты правда думаешь, что это совпадение? — спросил Джеффри.
      — Не надо, — сказал Сирс.
      — Ты боишься. Поэтому мы и говорили об этом после того, как Эдвард…
      Он замолчал, и Рики понял, что он не решился сказать “был убит”.
      — Отбыл на запад, — вмешался он, надеясь разрядить обстановку, но, увидев каменный взгляд Джеффри, понял, что ему это не удастся. Рики откинулся в кресле и решил не высовываться.
      — Откуда это взялось? — спросил Сирс, и Рики вспомнил. Так всегда говорил его отец, когда клиент умирал: “Старый Тоби Пфейф отбыл на запад вчера ночью… Миссис Винтергрин отбыла на запад утром… Теперь дьявол оплатит судебные издержки”. — Ладно. Я все равно не знаю…
      — Я только знаю, что случилось что-то чертовски странное, — сказал Джеффри.
      — Ну и что ты советуешь? Уж не прекратить ли нам собираться?
      Рики чуть улыбнулся, желая показать, насколько абсурдна эта мысль.
      — У меня есть предложение. Я знаю, нам нужно пригласить сюда племянника Эдварда.
      — И зачем?
      — Он, кажется, специалист.., по таким вещам.
      — Что значит “по таким вещам”?
      Джеффри подался вперед.
      — Ну по тайнам. Быть может, он сможет помочь нам, — Сирс выглядел недовольным, но доктор не дал себя прервать, — нам ведь нужна помощь. Или я здесь единственный, кому снятся дурные сны? Рики! Ты всегда был честным.
      — Не единственный, Джон.
      — Я думаю, нет, — подтвердил Сирс, и Рики взглянул на него с удивлением. Сирс никогда не давал повода думать, что ему могут сниться дурные сны. — Ты имеешь в виду эту его книгу?
      — Да, конечно. У него должен быть какой-то опыт.
      — Я думал, что весь его опыт — умственная неустойчивость.
      — Ага, как у нас, — мрачно сказал Джеффри. — У Эдварда были какие-то основания завещать племяннику дом. Я думаю, он хотел, чтобы Дональд приехал, если с ним что-нибудь случится. У него ведь было предчувствие. И вот что я еще думаю — я думаю, мы должны рассказать ему про Еву Галли.
      — Рассказать бессвязную историю пятидесятилетней давности? Смешно.
      — Она не становится смешной от своей бессвязности, — так же мрачно заметил доктор.
      Рики увидел, как вздрогнул Льюис, когда Джеффри заговорил про Еву Галли. Рики знал, что за прошедшие пятьдесят лет никто из них не вспоминал о ней.
      — Ты думаешь, что знаешь, что с ней случилось? — спросил доктор.
      — Слушай, зачем это нужно? — голос Льюиса чуть охрип. — Зачем все это ворошить?
      — Затем, чтобы выяснить, что все-таки случилось с Эдвардом. Сожалею, если не смог вам это объяснить.
      Сирс кивнул, и Рики показалось, что он видит на лице своего компаньона следы.., чего? Облегчения? Конечно, он не выражал это явно, но для Рики было сюрпризом, что он вообще способен на такие чувства.
      — Я все же сомневаюсь, — сказал Сирс, — но если тебе от этого будет легче, мы можем написать племяннику Эдварда. Его адрес у нас есть, ведь так, Рики?
      Рики кивнул.
      — Но для демократизма предлагаю проголосовать. Что вы скажете по этому поводу? — он отхлебнул из бокала и обвел всех взглядом.
      Все кивнули.
      — Начнем с тебя, Джон.
      — Конечно, да. Нужно вызвать его.
      — Льюис!
      Льюис пожал плечами.
      — Мне все равно. Вызывайте, если хотите.
      — Значит “да”?
      — Да, да. Но я против того, чтобы копаться в деле Евы Галли.
      — Рики?
      Рики посмотрел на компаньона и увидел, что Сирс уже знает его мнение.
      — Нет. Решительно нет. Я думаю, это ошибка.
      — Хочешь, чтобы продолжалось то, что тянется уже целый год?
      — Все меняется только к худшему.
      — Помнишь как настоящий юрист, но плохой христианин. А я скажу “да”, и нас большинство. Решение принято. Мы ему напишем.
      — Я только думаю: вдруг он захочет продать дом? Ведь прошел уже год.
      — Не создавай проблем. Захочет, так приедет еще быстрее.
      — А почему ты уверен, что все не может измениться к худшему?
      Сидя, как и каждый месяц в течение последних двадцати лет, в этом уютном кресле, Рики страстно желал, чтобы ничего не изменилось, чтобы они продолжали собираться. Глядя на них при тусклом свете лампы, слушая, как холодный ветер шумит в ветвях за окном, он желал только одного — продолжения. Они были его друзьями, он был как бы женат на них, как он перед этим думал о Сирее, и он боялся за них. Они выглядели такими взволнованными, словно для них не было ничего важнее плохих снов и страшных историй. Но он увидел полоску тени, пересекающую лоб Джона Джеффри, и подумал: “Джон скоро умрет”. Эту интуицию не убили в нем все рассказанные за годы истории, и мысль словно пришла в его голову откуда-то извне, вместе с первым дуновением зимы.
      — Решено, Рики, — сказал Сирс. — Мы не можем все время вариться в собственном соку. А теперь…
      Он оглядел их, со значением потер руки и воскликнул:
      — Теперь вернемся к повестке дня. Так кто у нас на очереди?
      У Рики неожиданно все сдвинулось в голове, и, хотя он не готовился, прошлое неожиданно предстало так ясно — те восемнадцать часов далекого 45-го года, — что он сказал:
      — Похоже, что я.

      Двое уже ушли. Рики замешкался, сказав им, -что незачем спешить в такой холод. Льюис ответил: “Это живо разрумянило бы тебя, Рики”, но доктор Джеффри просто кивнул. Действительно, для октября было очень холодно, достаточно холодно, чтобы выпал снег. Сидя в библиотеке, пока Сирс пошел за новой порцией выпивки, Рики слышал, как удаляется гудение машины Льюиса. У Льюиса был “моргай”, пять лет назад привезенный из Англии, спортивный автомобиль, который нравился Рики. Но его брезентовый верх в такой вечер не спасал от холода. В такие нью-йоркские зимние вечера нужно что-то большее, чем маленький “моргай” Льюиса. Бедный Джон совсем замерзнет, пока Льюис довезет его домой на Монтгомери-стрит, к Милли Шиэн.
      Милли сидит сейчас в полутьме в смотровой доктора, ожидая, когда повернется ключ в замке, чтобы помочь ему снять пальто и сварить чашку горячего шоколада. После этого Льюис поедет дальше за город, в леса, где стоит купленный им после возвращения дом.
      Что бы ни делал Льюис в Испании, денег он оттуда привез достаточно.
      Дом Рики стоял буквально за углом, в пяти минутах ходьбы, в былые дни они с Сирсом каждый день ходили на работу пешком. Теперь они гуляли только в теплую погоду. “Как Том и Джерри”, говорила Стелла. Ирония относилась в первую очередь к Сирсу: Стелла его недолюбливала. Конечно, она никогда не показывала этого. Не могло быть и речи, чтобы она встречала мужа с горячим шоколадом; она ложилась спать, оставив свет только в верхнем холле. Само собой считалось, что, коль Рики засиделся у друзей, ему полагается шарить в темноте и натыкаться на модерновую мебель с острыми углами, купленную им по ее настоянию.
      Сирс вернулся в комнату с двумя бокалами в руках и сигарой во рту.
      — Сирс, — сказал Рики, — ты, должно быть, единственный, кто заставляет меня пожалеть, что я женат.
      — Не трать на меня зависть. Я слишком старый и толстый.
      — Ни то, ни другое, — Рики взял бокал. — Ты просто притворяешься.
      — Но ты попал в точку. Ты не можешь никому сказать то, что говоришь мне. Если ты скажешь это твоей красавице, она вышибет из тебя мозги. А мне ты говоришь, потому что… — Сирс сделал паузу, и Рики показалось, что сейчас он скажет:
       “Я тоже жалею, что ты женат”.
 
      — Слушай, я, по-твоему, боевая лошадь или рабочая?
      Слушая своего компаньона с бокалом в руке, Рики подумал о Джоне Джеффри и Льюисе Бенедикте, мчащихся в свои дома, о своем собственном доме, ждущем его, и о том, как переплелись их жизни и привычки.
      — О, я думаю, боевая, — сказал Рики и улыбнулся. Он вспомнил, что говорил недавно “все меняется только к худшему”, и подумал:
       Да, это так, храни нас Бог.Внезапно он представил, что все они, он и его друзья, летят в маленьком самолетике по черному грозовому небу.
      — А Стелла знает про твои кошмары?
      — Я и не знал, что у тебя тоже, — Рики не хотел отвечать.
      — Я считал, что незачем это обсуждать.
      — И у тебя они уже…
      Сирс поглубже погрузился в кресло.
      — А у тебя уже?..
      — Год.
      — И у меня. Год. И у остальных, наверно, тоже.
      — Льюис не кажется встревоженным.
      — Льюиса ничего не может встревожить. Когда Бог создавал Льюиса, он сказал: “Я дам тебе красивое лицо, хорошую фигуру и добрый нрав, но, поскольку мир несовершенен, недодам немного мозгов”. Он разбогател потому, что ему нравились рыбацкие деревни в Испании, а не потому, что он знал, что с ними делать.
      Рики не стал развивать эту тему.
      — Это началось после смерти Эдварда?
      Сирс кивнул своей массивной головой.
      — А как тыдумаешь, что случилось с ним?
      Сирс пожал плечами. Они все долго искали ответ.
      — Я знаю не больше тебя.
      — Думаешь, нам будет лучше, если мы узнаем?
      — О, небо, что за вопрос! Я думаю, что случится что-то ужасное. Что ты навлечешь на нас беду, если пригласишь сюда молодого Вандерли.
      — Предрассудки. Чушь. Я думаю, что-то ужасное уже случилось, и молодой Вандерли как раз может помочь нам в этом разобраться.
      — Ты читал его книгу?
      — Вторую? Пролистал.
      Это значило, что он все же читал.
      Ну и что ты думаешь?
      Хороший опыт. Больше мастерства, чем у многих. Несколько превосходных фраз, интересный сюжет…
      — Но то, о чем он пишет…
      — Я думаю, что он, во всяком случае, не примет нас за маразматиков. Это главное.
      — Хорошо бы, — сказал Рики. — Не хочу, чтобы кто-то совал нос в нашу жизнь.
      — Но он как раз будет “совать нос” и выспрашивать, чего мы так боимся. Тогда, может быть, Джеффри перестанет ругать себя за ту вечеринку. Он ведь устроил ее только из-за той актрисы. Из-за молодой Мур.
      — Я много думал об этой вечеринке. Пытался вспомнить, как она выглядела.
      — Я ее видел, — сказал Сирс. — Она говорила со Стеллой.
      — Это все видели. Но куда она делась потом?
      — Мы все плохо соображаем. Надо дождаться молодого Вандерли. Пусть посмотрит свежим взглядом.
      — Боюсь, что мы пожалеем, — сделал Рики последнюю попытку. — Это нас добьет. Мы будем, как те звери, грызть свой собственный хвост.
      — Решено. Не надо мелодрам.
      Переубедить его было явно безнадежным делом. Рики решил задать еще один вопрос:
      — Когда приходит твоя очередь, ты заранее знаешь, о чем будешь говорить?
      — А что?
      — А я не знаю. Просто сижу и жду, и это приходит ко мне, как сегодня. С тобой так же?
      — Да, но не всегда.
      — А с остальными?
      — Слушай, не знаю. Тебе пора домой. Стелла, должно быть, заждалась.
      Он не мог понять, серьезно ли говорит Сирс. Он поправил свою бабочку — еще одну деталь их ритуала, которую Стелла с трудом выносила.
      — Откуда берутся эти истории?
      — Из нашей памяти, — ответил Сирс. — Или, если угодно, из подсознания.
      -Иди. Мне еще мыть бокалы, а я тоже уже хочу спать.
      — Можно мне еще раз попросить…
      — О чем?
      — Не писать племяннику Эдварда, — сердце Рики внезапно забилось сильнее.
      — Что это ты так забеспокоился? Попросить можно, но когда мы в следующий раз соберемся, он уже получит мое письмо. Думаю, так будет лучше.
      У двери Сирс держал его пальто, пока он влезал в рукава.
      — По-моему, Джон плохо выглядит, — сказал Рики.
      Сирс распахнул дверь в темноту, освещенную уличным фонарем. Оранжевый свет падал на лужайку, усыпанную опавшими листьями. Силуэты туч проносились по темному небу; пахло зимой.
      — Джон умирает, — спокойно сказал Сирс, вторя его мыслям. — Увидимся в конторе. Передавай привет Стелле.
      Дверь закрылась за ним — за маленьким человеком, уже начавшим дрожать на холодном ветру.

      Они проводили много времени в офисе, и Рики за две недели до следующей встречи у Джеффри начал спрашивать Сирса, отослал ли тот письмо.
      — Конечно, отослал.
      — И что ты написал?
      — Что договорились. Упомянул про дом и о том, что мы надеемся, что он не будет его продавать, не осмотрев предварительно. Что все вещи Эдварда там, включая его бумаги.
      И вот наконец они вошли в комнату Джона Джеффри. Джон и Льюис уже сидели в викторианских креслах, а домоправительница Милли Шиэн подносила им бокалы. Как и жена Рики, Милли не участвовала в заседаниях Клуба Чепухи, но в отличие от Стеллы, то и дело появлялась с сэндвичами или с чашками кофе. Она раздражала Сирса, как летняя муха, настойчиво бьющаяся в стекло. Но в некоторых отношениях Милли была лучше Стеллы Готорн — она была не такой властной, не такой требовательной. И она заботилась о Джоне; Сирс часто спрашивал себя, заботится ли Стелла о Рики.
      Теперь Сирс смотрел на своего компаньона, продолжая разговор, успевший ему уже поднадоесть.
      — Конечно, я написал ему, что мы не удовлетворены тем, что нам известно о смерти его дяди. Про мисс Галли я ничего не написал.
      — И на том спасибо, — проворчал Рики и пошел к остальным. Милли поднялась, но Рики, улыбнувшись, жестом попросил ее сесть. Он был прирожденным джентльменом в обращении с женщинами.
      Кресло стояло рядом, но он не сел, пока Милли ему не предложила.
      Сирс отвел взгляд от Рики и посмотрел на хорошо знакомую ему комнату. Джон Джеффри превратил всю площадь своего дома в офис — приемные, смотровые, аптека. Две маленькие комнаты внизу были жилищем Милли. Сам доктор жил наверху, где раньше располагались только спальни. Сирс знал этот дом уже шестьдесят лет, в детстве он жил в двух домах отсюда, через улицу. Именно туда, в семейный дом, он вернулся после Кембриджа. В доме Джеффри тогда жило семейство Фредериксонов, у которых было двое детей младше Сирса. Мистер Фредериксон был торговцем зерном — гороподобный человек с рыжими волосами и багровым лицом. Его супруга покорила маленького Сирса. Она была высокая, с длинными вьющимися волосами каштанового оттенка, с экзотическим кошачьим лицом и пышной грудью. Всем этим Сирс был просто очарован. Говоря с Виолой Фредериксон, он всякий раз боролся с желанием смотреть на нее.
      Летом он присматривал за их детьми. Фредериксоны не нанимали няньку, хотя у них жила девчушка из Холлоу, исполнявшая обязанности кухарки и служанки. Быть может, их забавляло, что сын профессора Джеймса сидит с их детьми. Сирс находил в этом свое удовольствие. Ему нравились мальчишки и то, как восторженно они отнеслись к нему, а когда они засыпали, он путешествовал по дому. Он знал, что нехорошо входить в спальню, но не мог побороть искушения. Однажды он нашел в ящике столика Виолы ее фотографию — она выглядела невозможно, невероятно зовущей и желанной. Он смотрел на ее груди за вырезом блузки и представлял их тяжесть и упругость. Вдруг его член напружинился и стал твердым, как сучок дерева, — это случилось в первый раз. Он со стоном выронил фото и увидел одну из ее блузок, повешенную на спинку кровати. Не в силах сдержаться, он схватил ее там, где она, казалось, еще хранила тепло ее плоти, извлек из штанов напрягшийся член и ткнул его в материю, воображая, что это ее грудь. Пара судорожных движений — и он кончил. Вслед за облегчением его охватил невыносимый стыд. Он спрятал блузку в сумку и, возвращаясь домой, обернул ею камень и утопил в реке. Никто не поставил ему это в вину, но сидеть с детьми его больше не звали.
      За окнами напротив головы Рики Сирс мог видеть, как свет фонаря отражается в окне второго этажа дома, который купила Ева Галли, когда приехала в Милберн. Он редко вспоминал ее, но теперь вспомнил при виде этого окна и при воспоминании о той дурацкой сцене.
      Спальня, где умер Эдвард Вандерли, была у них над головами. По молчаливому соглашению никто из них не упоминал, что они собираются здесь в годовщину смерти их друга. Но частица опасений Рики Готорна перекочевала и в сознание Сирса, и он подумал: “Старый дурак, тебе все еще стыдно за ту блузку. Ха-ха!”

      — Сегодня моя очередь, — сказал Сирс, устроившись в самом большом кресле Джеффри и убедившись, что ему не виден старый дом Галли. — Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной, когда я пробовал силы в качестве школьного учителя в районе Эльмиры. Я сказал “пробовал силы” потому, что уже в первый год я сомневался, подхожу ли я для этой профессии. Я заключил контракт на два года, но не думал, что они станут удерживать меня, если я захочу уехать. И вот там со мной случилась одна из самых жутких историй в моей жизни — или я все это вообразил, — но в любом случае я перепугался так, что не мог уже там оставаться. Это самая страшная история, какую я знаю, и я никому не говорил о ней целых пятьдесят лет.
      Вы знаете, каковы тогда были обязанности учителя. То была не городская школа, и Бог знает, что я мог бы там сделать, но тогда у меня в голове была масса всяких идей. Я воображал себя этаким деревенским Сократом, несущим в глушь свет разума. Эльмира тогда и была глушью, хотя сейчас это даже не пригород. Там соединялись четыре дороги, как раз за школой, но в остальном это была типичная деревня — домов десять — двенадцать, почта, магазин, школа. Все эти здания выглядели одинаково, то есть деревянные, с облупившейся краской, довольно жалкие. Школа была однокомнатной — одна комната на все восемь классов. Когда я приехал, мне сказали, что мне лучше поселиться у Мэзеров (они брали дешевле других, а почему — я скоро узнал) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть. В мои обязанности входило наколоть дров, затопить печку в школе, подмести класс, накачать воды, а если нужно, и вымыть окна.
      В половине восьмого начинались занятия. Я должен был учить все восемь классов чтению, письму, арифметике, музыке, географии, истории.., еще труду. Сейчас я не вспомню ни одного из этих предметов, но тогда голова у меня была забита Абрахамом Линкольном и Марком Хочкинсом, и я горел желанием начать. Все это захватило меня. Я видел во всем одну только свободу и благородство, хотя мне тогда уже показалось, что город умирает.
      Видите ли, я не знал.Не знал того, что собой представляют мои ученики. Не знал, что большинство учителей в таких местах — парни лет девятнадцати, знающие немногим больше своих учеников. Я не знал, как в этой деревне (она называлась Четыре Развилки) грязно и уныло, не знал, что такое ходить все время полуголодным. Мне поставили условие, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь в соседнюю деревню за восемь миль.
      В первый вечер я явился с чемоданом к Мэзерам. Чарли Мэзер был в деревне почтальоном, но когда пришли республиканцы, они назначили на эту должность Говарда Хэммела, и Чарли с тех пор ни разу не зашел на почту. Он вечно ходил хмурый. Когда он привел меня в мою комнату, я увидел, что она недостроена — потолок состоял из кое-как пригнанных досок. “Делал для дочери, — объяснил Мэзер. — Она умерла. Одним ртом меньше”. Постель представляла собой драный матрас на полу, накрытый старым армейским одеялом. Зимой в этой комнате замерз бы даже эскимос. Но я увидел там стол и керосиновую лампу, а сквозь дыры в потолке светили звезды, и я сказал, что мне очень понравилось. Мэзер даже хмыкнул.
      На ужин в тот день была картошка. “Мяса тебе не будет, — заявил Мэзер,
      — пока не купишь сам. Я обязан кормить тебя, а не делать так, чтобы ты толстел”. Не думаю, что я ел мясо у Мэзера больше пяти раз — это было тогда, когда кто-то принес ему гуся, и мы ели этого гуся, пока не обглодали последнюю косточку. В конце концов ученики начали таскать мне сэндвичи с ветчиной: их родители хорошо знали Мэзера. Сам он плотно обедал днем, но я в это время был в школе, “оказывая необходимую помощь и налагая наказания”.
      Наказания там считались основой педагогики. Я узнал об этом уже в первый учебный день, когда меня хватило только на то, чтобы поддерживать в классе тишину и переписать учеников. Я был весьма удивлен тем, что читать умели только две старшие девочки. Никто не умел толком считать и никто не слышал о других странах. Один лохматый десятилетний мальчишка не поверил даже, что они существуют. “Чушь это все, — сказал он мне. — Что, есть место, где люди не американцы? И даже не говорят по-американски?” Не окончив, он расхохотался над абсурдностью этого, и я увидел гнилые черные зубы. “Эй, болван, а как же война? — сказал другой мальчик. — Ты что, не слышал про немцев?” Прежде чем я успел вмешаться, первый вскочил и вцепился в своего обидчика.
      Мне казалось, он готов убить его. Девчонки визжали, а я с трудом разнял дерущихся.
      “Он прав, — сказал я. — Ему не следовало так тебя называть, но он прав. Немцы — это народ, который живет в Германии, и война…” Я прервался, потому что мальчик зарычал на меня, как дикий зверь. Он готов был меня укусить, и тут я понял, что с ним не все в порядке.
      “А ну извинись перед своим другом”, — сказал я.
      “Он мне не друг”.
      “Он чокнутый, сэр, — сказал другой мальчик, бледный и испуганный. — Не надо было мне с ним говорить”.
      Я спросил первого, как его зовут.
      “.Фенни Бэйт”, — пробурчал он.
      “Фенни, — сказал я как можно мягче. — Ты не прав. Америка — не весь мир, как Нью-Йорк — не вся Америка, — тут я подвел его к столу и развернул карту, — Вот Соединенные Штаты, вот Мексика, а вот Атлантический…”
      Фенни мрачно покачал головой.
      “Вранье. Все вранье. Этого ничего нет. Нет!” — с этим криком он пнул свой стул, и тот упал.
      Я велел ему поднять стул, но он так же покачал головой. Тогда я поднял его сам. Среди учеников пронесся вздох удивления.
      — Так ты слышал раньше про другие страны?
      — Да. Только это вранье.
      — Кто тебе это сказал?
      Он опять покачал головой. Я подумал, что он услышал это от родителей, но он не сказал.
      В полдень все дети достали пакеты с сэндвичами. Я поглядел на Фенни Бэйта. Он сидел один. Если он пытался подойти к кому-нибудь из товарищей, те просто отходили прочь, и он общался только с бледной светловолосой девочкой
      — она была похожа на него, и я предположил, что это его сестра. Я заглянул в список: Констанция Бэйт, пятый класс.
      Тут я увидел за окном школы мужчину, стоящего на дороге. По, какой-то причине он напугал меня — не только своей странной внешностью (густые черные волосы), но и тем, как он смотрел на Фенни. Мне он показался опасным и каким-то диким. Я отвернулся в замешательстве, а когда повернулся опять, он исчез.
      Вечером я, однако, забыл обо всем этом, когда поднялся в свою комнатенку, чтобы подготовиться ко второму учебному дню. Тут в комнату вошла Софрония Мэзер. Первым делом она потушила лампу, которую я было зажег. “Это для ночи, а не для вечера. Нечего без толку жечь керосин. Учитесь пользоваться светом, данным нам Богом”.
      Я удивился, увидев ее у себя. За ужином она молчала, и при взгляде на ее лицо, натянутое, как барабан, могло показаться, что молчание — ее природное состояние. Но в отсутствие мужа она оказалась весьма разговорчивой.
      — Я хочу вас предупредить, учитель. Идут слухи.
      — Как, уже?
      — Очень много зависит от того, как вы начнете. Мариана Бердвуд сказала мне, что вы поощряете хулиганство в школе.
      — Не может быть.
      — Ее Этель ей это сказала.
      Я не помнил лица Этель Бердвуд, но по списку она была одной из старших девочек, пятнадцати лет.
      — И что же она сказала?
      — Это Фенни Бэйт. Правда, что он подрался с другим мальчишкой прямо у вас перед носом?
      — Я с ним поговорил.
      — “Поговорил”? Говорить тут без толку. Почему вы не применили розгу?
      — У меня ее нет, — признался я.
      Вот теперь она действительно удивилась.
      — Но так нельзя! Их обязательно нужно пороть. Одного-двух каждый день. А Фенни Бэйта особенно.
      — Почему его?
      — Он испорченный.
      — Я вижу, что он несчастный, неграмотный, быть может, больной, но не вижу, что он испорченный.
      — Испорченный. Другие дети боятся его. Если вы будете применять тут свои идеи, вам придется оставить школу. Не только дети ждут, что вы будете пользоваться розгой. Послушайте моего совета, я желаю вам добра. Без розги нет учения.
      — Но почему Фенни стал таким? — спросил я, игнорируя ее заключительный афоризм. — Может, ему нужна помощь, а не наказание?
      — Розга, вот что ему нужно. Он не просто испорченный — он сама испорченность. Вам нужно утихомирить его обязательно. Послушайте моего совета, — с этими словами она вышла, и я даже не успел спросить ее о человеке, которого я видел на дороге.
      (Тут Милли Шиэн отложила поднос, который якобы чистила, бросила тревожный взгляд на окно, чтобы убедиться, что шторы задернуты, и встала прикрыть дверь. Сирс, прервав историю, увидел, что дверь со скрипом приоткрылась).

      Сирс Джеймс, думая о том, что Милли слушает их с каждым разом более открыто, ничего не знал о том, что случилось в городе в тот день и роковым образом повлияло на их жизнь. Само по себе событие было малопримечательным — в город приехала молодая женщина, которая сошла с автобуса на углу у библиотеки и оглянулась вокруг, словно любуясь давно знакомыми местами. Глядя на нее, на ее улыбку, на ее темные волосы и длинное дорогое пальто, можно было подумать, что она вернулась на родину, но родину, которая была не очень ласкова к ней. В улыбке присутствовала некая мстительность. Милли Шиэн, увидев ее по пути в магазин, подумала, что где-то уже видела ее. То же показалось и Стелле Готорн, сидящей за столиком кафе. Она посмотрела вслед незнакомке, и ее спутник, профессор антропологии Гарольд Симе, заметил:
      — Одна красивая женщина всегда смотрит на другую с завистью. Но за тобой я этого не замечал.
      — А ты думаешь, она красивая?
      — Сказав “нет”, я бы солгал.
      — Ну ладно, если я тоже красивая, то все в порядке, — ока улыбнулась Симсу, который был на двадцать лет моложе ее, и посмотрела вслед незнакомке, исчезнувшей за дверью отеля Арчера.
      — Если все в порядке, то что ты на нее так смотришь?
      — О, просто.., просто так. С такими женщинами нужно сидеть в кафе, а не с подкрашенными развалюхами вроде меня.
      — Ну ладно, — Симе пытался взять под столом ее руку, но Стелла вырвала ее быстрым движением. Она терпеть не могла, когда ее лапали в общественных местах, и ей вдруг захотелось закатить Симсу хорошую пощечину.
      — Стелла, ты что?
      — Ничего. Почему бы тебе не вернуться к своим милым студенточкам?
      В это время молодая женщина вошла в отель. Миссис Харди, владевшая им вместе с сыном после смерти мужа, вышла к ней из своего офиса.
      — Что вам угодно? — спросила она, тут же подумав: “Вот от кого Джима нужно держать подальше”.
      — Мне нужна комната с ванной, — ответила женщина. — Я поживу у вас, пока не подыщу квартиру в городе.
      — Как замечательно! Вы приехали в Милберн? Это просто чудесно. Милые молодые люди, как мой Джим, только и мечтают сбежать отсюда в Нью-Йорк. Вы оттуда приехали?
      — Я там жила. Но кое-кто из моей семьи жил у вас в городе.
      — Вот наши правила, а вот журнал — сказала миссис Харди. — У нас очень хороший тихий отель, никакого шума по ночам, совсем как пансион, только с гостиничным обслуживанием, — женщина кивнула, заполняя журнал. — Хочу предупредить: никакого диско и, извините, никаких мужчин у вас в комнате после одиннадцати.
      — Хорошо, — женщина вернула журнал миссис Харди, которая прочитала: “Анна Мостин” и нью-йоркский адрес.
      — Чудесно, а то, вы знаете, эти современные девушки… — начала миссис Харди и осеклась, взглянув в спокойные голубые глаза посетительницы.
      Первой ее мыслью, почти рефлективной, было: “она же совсем холодная”,и сразу потом: “за Джима можно не бояться”.
      — Анна! Какое красивое старомодное имя.
      — Да. Миссис Харди, слегка обескураженная, позвонила в звонок, вызывая сына.
      — Я действительно старомодна, — сказала женщина.
      — Вы говорите, у вас были родные здесь?
      — Да, только очень давно.
      — Все равно я должна их знать.
      — Не думаю. Здесь жила моя тетя. Ее звали Ева Галли.
      Нет, вы не должны ее знать.
      (Жена Рики, оставшись в кафе, внезапно всплеснула руками и воскликнула “Старею!”. Она вспомнила, на кого похожа эта женщина. Официант, терзающийся сомнениями, стоит ли подавать ей счет после ухода джентльмена, вежливо переспросил: “Что?” “Ничего, болван! — отрезала она. — Стойте! Дайте сюда счет”.) Джим Харди глазел на нее всю дорогу, пока нес ее чемодан и открывал дверь ее номера. Наконец он решился заговорить:
      — Надеюсь, вы останетесь у нас подольше.
      — Я думала, что ты ненавидишь Милберн. Твоя мать так говорила.
      — Пока вы здесь, нет, — и он одарил ее взглядом, бросившим прошлым вечером Пенни Дрэгер на сиденье его машины.
      — Почему это?
      о, — он не знал, что сказать, после того, как она проигнорировала его взгляд. — Вы знаете.
      — Разве?
      — Я просто хочу сказать, что вы чертовски красивая, вот и все. У вас есть стиль. Мне очень нравятся стильные женщины.
      — Неужели?
      — Да, — он кивнул. Он не мог ее понять. Если бы она была недотрогой, она бы оборвала его с самого начала. Но она не проявляла к нему никакого интереса. Потом она сняла пальто, на что он слабо надеялся. В области груди она была не очень, но ноги хорошие. Внезапно ее безразличие возбудило его — это была чистая, холодная чувственность, накатившая на него волной, ничуть не напоминающая то, что он испытывал с Пенни Дрэгер и другими девушками, с которыми он спал.
      — О, — сказал он, тщетно надеясь, что она все же выставит его. — Вы приехали сюда работать? Может быть, вы с телевидения?
      — Нет.
      — Ну ладно, я пойду. Может, зайду еще поговорить, если позволите. Или помочь чего.
      Она села на кровать и протянула руку. Он нерешительно подошел. В руку его опустилась свернутая долларовая бумажка.
      — Знаешь, — сказала она, — по-моему, ты не должен на работе носить джинсы. Выглядишь разгильдяем.
      Он взял доллар и выскочил вон, даже не сказав “спасибо”.
      (“Анна-Вероника Мур, — подумала Стелла, — вот кого она мне напоминает. Ту актрису в доме у Джона, когда умер Эдвард. Почему я о ней вспомнила? Я видела ее тогда недолго, и эта девушка вовсе на нее не похожа”.)

      — Нет, — продолжал Сирс, — я не отказался от мысли помочь Фенни Бэйту. Я считал, что испорченных детей не бывает, что его сделали таким плохое воспитание и убогая жизнь. На следующий день я приступил к его перевоспитанию и в обед попросил остаться со мной.
      Другие дети вышли, оживленно переговариваясь — по-моему, они думали, что я его все-таки выпорю, — и тут я заметил, что в темном углу прячется его сестра.
      “Я не трону его, Констанция, — сказал я. — Иди и ты сюда, если хочешь”. Бедные дети! Я до сих пор вижу их, оборванных и напуганных. Они сжались на стульях, а я стал рассказывать все, что знал об открытиях: про Колумба, Кортеса и Нансена. Но на Фенни это не произвело никакого впечатления. Он знал,что мир кончается в ста милях от Четырех Развилок и что все люди живут в этом круге. “Кто сказал тебе такую глупость, Фенни? — спросил я, но он опять покачают головой. — Это родители?”
      Констанция хихикнула совсем невесело. Я вздрогнул от этого ее смешка — он вызывал мысль о почти животном существовании. Конечно, так оно и было; но потом все оказалось гораздо хуже, гораздо страшнее.
      Но тогда я в отчаянии вскинул руки и девочка, похоже, подумала, что я хочу ее ударить, и торопливо воскликнула: “Это Грегори!”
      Фенни бросил на нее быстрый взгляд, и могу поклясться, что никогда не видел такого испуга. В следующий момент он вскочил и выбежал из класса. Я звал его обратно, но он без оглядки убежал прямо в лес. Девочка осталась в классе, но она тоже выглядела испуганной: “Кто такой Грегори, Констанция? — спросил я. — Уж не тот ли это человек, что крутится около школы? С такими вот волосами?” Едва я изобразил над головой спутанные волосы, как она вскочила и убежала так же быстро, как ее брат.
      Но в тот день другие ученики признали меня. Они решили, что я побил обоих и таким образом восстановил справедливость. Вечером я был вознагражден если не большей порцией картошки, то во всяком случае одобрительной улыбкой Софронии Мэзер. Должно быть, Этель Бердвуд сказала матери, что из нового учителя выйдет толк.
      Фенни и Констанция не приходили в школу два дня. Я винил себя в том, что вел себя с ними неосторожно, и во время перемены от волнения ходил взад-вперед по двору. Дети смотрели на меня, как на лунатика. Потом я услышал то, что заставило меня повернуться и подойти к группе старших девочек. Среди них была и Этель Бердвуд. Мне показалось, что она упомянула имя Грегори.
      — Расскажи мне про Грегори, Этель, — сказал я.
      — А кто это? У нас нет никого с таким именем.
      Она в упор поглядела на меня, и я был уверен, что она в тот момент думала о традиции, по которой учитель сельской школы обычно женился на самой старшей из своих учениц. Эта Этель, дочь богатых родителей, была самоуверенной девочкой.
      — Я слышал, как ты упомянула это имя.
      — Вы, должно быть, ошиблись, мистер Джеймс, — сказала она медоточивым голосом.
      — Не люблю, когда мне лгут. Расскажи мне о Грегори.
      Конечно, они решили, что я угрожаю ей наказанием. Другая девочка поспешила ей на выручку.
      — Мы говорили, что этот желоб сделал Грегори. , Я взглянул на стену школы. Один из водосточных желобов был новым.
      — Ладно, он больше не будет тут расхаживать, — заявил я, заставив их отчего-то расхохотаться.
      В тот же день после уроков я решил отправиться в логово льва, то есть в дом Бэйтов. Я знал, что от деревни до него примерно так же, как от Милберна до дома Льюиса. Я прошел три-четыре мили, прежде чем понял, что заблудился. Домов мне по пути не попадалось, значит, дом Бэйтов стоял в глубине леса. Пришлось идти обратно и искать его там.
      В итоге я сбился с дороги и потерял направление. Пробираясь через лес, я вдруг почувствовал, что за мной наблюдают — очень неприятное чувство, будто за спиной притаился тигр. А потом в тридцати ярдах от меня, на поляне, я увидел человека.
      Это был Грегори. Он молчал, молчал и я. Он просто смотрел на меня взглядом, полным непередаваемой ненависти. Он мог бы убить меня в этом лесу и никто бы не узнал. И по его лицу я видел, что он готов к этому. Когда я уже думал, что он бросится на меня, он отступил и скрылся за деревом.
      Я шагнул вперед. “Что тебе нужно?” — спросил я, но он не ответил. Я сделал еще шаг, потом еще. За деревом его не было: он словно растворился.
      Я, еще дрожа, сделал несколько шагов в том же направлении и едва не вскрикнул, увидев перед собой бледную, оборванную девочку. Это была Констанция Бэйт.
      — Где Фенни? — спросил я.
      Она ткнула куда-то рукой. Тут он появился так же внезапно, “как змея из корзины”, подумают я. На лице его застыло характерное тупо-виноватое выражение.
      — Я искал ваш дом, — сказал я, и они так же молча указали мне куда-то. Среди деревьев я с трудом разглядел крытую толем хижину с одним грязным окошком. Тогда таких хижин было много, но эта была самой убогой из всех, какие я видел. Видит Бог, я никогда не презирал бедных, но в этой нищете было что-то действительно зловещее. Казалось, что живущие здесь люди не просто огрублены нищетой, но в самом деле непоправимо испорчены. Сердце мое сжалось, когда я увидел тощего черного пса, треплющего комок перьев, который еще недавно мог быть цыпленком. Теперь я понял, почему Фенни считали испорченным, — местным богачам достаточно было бросить один взгляд на его жилище.
      Я не хотел туда идти. Я не верил в зло, но там чувствовалось именно зло.
      Я повернулся к детям, смотревшим на меня тем же странным застывшим взглядом.
      — Я хочу, чтобы вы завтра пришли в школу, — сказал я.
      Фенни покачал головой.
      — Но я хочу помочь вам, — я готов был произнести целую речь, сказать, что хочу спасти их, изменить их жизнь, избавить их от этого существования.., но их взгляд остановил меня. В нем было что-то, что заставило меня вспомнить о взгляде таинственного Грегори.
      — Вы должны завтра прийти в школу, — повторил я.
      — Грегори не хочет, чтобы мы туда ходили, — сказала Констанция. — Он говорит, чтобы мы оставались здесь.
      — Приходите, и пусть он тоже приходит.
      — Я спрошу Грегори.
      — Черт с ним! Приходите сами! — крикнул я и пошел прочь. Пока я не достиг дороги, меня гнал страх — я будто убегал от проклятия.
      Вы можете спросить, чем это кончилось. Они не вернулись. Несколько дней все шло спокойно. Этель Бердвуд и некоторые другие девушки дарили мне сладкие взгляды и носили сэндвичи на обед. Я клал их в карман и съедал вечером после ужина у Мэзеров.
      В воскресенье я отправился, как было договорено, в лютеранскую церковь в Футвилле. Это оказалось не так скучно, как я боялся. Пастор, старый немец Франц Грубер, оказался более тонким человеком, чем можно было судить по его внушительному животу или по тексту проповеди. Я решил поговорить с ним как-нибудь.
      Когда Бэйты появились, они выглядели опустошенными, как пьяницы после бурной ночи. Это вошло в привычку: они пропускали два дня, потом три, и каждый раз выглядели все хуже, особенно Фенни. Он будто преждевременно состарился. Мне иногда казалось, что он мне ухмыляется, хотя у него вряд ли хватило бы на это ума. Теперь он на самом деле казался испорченным, и это пугало меня.
      Однажды в воскресенье после службы я подошел к доктору Груберу и сказал, что хочу поговорить с ним. Он, должно быть, решил, что я собираюсь признаться в прелюбодеянии или чем-то подобном. Но тем не менее он любезно пригласил меня к себе в дом.
      Мы с ним прошли в библиотеку, большую комнату, до потолка уставленную книгами. Я не видел столько книг с тех пор, как покинул Гарвард. Это действительно был кабинет ученого. Большинство книг было на немецком, многие на латыни и греческом. На полках стояли труды отцов церкви в тяжелых кожаных переплетах, комментарии к Библии, теологические сочинения. На полке над столом я с удивлением увидел работы Луллия, Фладда, Бруно и других, что можно назвать оккультизмом эпохи Возрождения. Дальше я разглядел даже несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме.
      Доктор Грубер пошел в другую комнату за пивом и, вернувшись, увидел, что я разглядываю эти книги.
      — Из-за этих книг, — сказал он со своим гортанным акцентом, — я и угодил в Фалмут. Надеюсь, вы не посчитаете меня старым чокнутым дураком при виде их.
      Он рассказал мне свою историю, и все было, как я и предполагал, — он подавал большие надежды, сам писал книги, но из-за слишком пристального интереса к оккультным наукам ему велели прекратить исследования в этом направлении. Он ослушался и был сослан в самый глухой угол, какой могла отыскать лютеранская конгрегация.
      — Теперь мои карты на столе, как говорят мои прихожане. Конечно, я никогда не говорю о герметических предметах в проповедях, но продолжаю их изучать. Вы можете идти или рассказать то, зачем пришли, это в вашей воле.
      Такое пышное вступление несколько удивило меня, но я решил рассказать ему всю историю о Фенни Бэйте и Грегори. Он слушал с большим вниманием, и я понял, что он уже что-то слышал об этом.
      Когда я закончил, он спросил:
      — И все это случилось недавно?
      — Конечно.
      — И вы никому об этом не рассказывали?
      — Нет.
      — Я рад, что вы пришли именно ко мне, — сказал он и, достав из ящика стола гигантскую трубку, набил ее и начал попыхивать, глядя на меня своими горящими глазами. Я уже начал жалеть что пришел к нему.
      — А ваша хозяйка никогда не давала вам понять, почему она считает, что Фенни Бэйт — “сама испорченность”?
      Я покачал головой: — А вы что-нибудь знаете?
      — Это известная история. Можно сказать, знаменитая в нашей округе.
      — Так Фенни и правда испорчен?
      -Да.
      — А почему? Здесь какая-то тайна?
      — Большая, чем вы можете вообразить. Если я вам расскажу, вы можете решить, что я сошел с ума, — его глаза стали еще более пронзительными.
      — Если Фенни испорчен, то кто испортил его?
      — Грегори, — ответил он. — Конечно же, Грегори. Он причина всего.
      — Но кто такой этот Грегори?
      — Тот, кого вы видели. Вы совершенно точно его описали, — он покрутил своими толстыми пальцами над головой, имитируя мои жесты перед Констанцией.
      — Да, так оно и есть. Но если бы вы знали больше, вы бы усомнились в моих словах.
      — Но почему?
      Он покачал головой, и я увидел, что руки его дрожат. Я подумал, уж не сумасшедший ли он в самом деле?
      — У родителей Фенни было трое детей, — продолжал он, выпуская клуб дыма. — Грегори был старшим.
      — Он их брат! Один раз мне показалось, что я улавливаю сходство, но… Но что в этом противоестественного?
      — Это зависит от того, что между ними происходило.
      — Вы имеете в виду что-то противоестественное между ним и Фенни?
      — И сестрой тоже.
      Я почувствовал приступ ужаса, вновь увидел бледное некрасивое лицо Грегори с волчьей ненавистью в глазах.
      — Между Грегори и его сестрой?
      — Именно.
      — Он испортил их обоих? Тогда почему к Констанции не относятся так, как к Фенни?
      — Помните,, что здесь живут бедняки. Такие отношения между братом и сестрой.., хм.., не кажутся им чем-то противоестественным.
      — Но между братьями… — я словно вернулся в Гарвард и дискутировал с профессором антропологии об обычаях какого-нибудь дикого племени.
      — Кажутся. — О, Господи! — воскликнул я, вспомнив выражение преждевременной взрослости на лице Фенни. — И теперь он пытается от меня отделаться. Он видит во мне препятствие.
      — Похоже, что так. И вы понимаете, почему.
      — Он хочет оставить их себе? — Да. И навсегда. В первую очередь Фенни, судя по вашей истории.
      — А что же родители?
      — Мать умерла. А отец оставил их, как только Грегори подрос и начал его бить.
      — И они живут одни в таком месте?
      Он кивнул.
      Это было ужасно: то место, казалось, окутывало проклятие, исходящее от самих детей, от их противоестественной связи с Грегори.
      — А разве они сами не пытались избавиться от него.
      — Пытались. Но как? — я подразумевал молитвы (я ведь говорил с пастором) или обращение к соседям, хотя я уже понял, что от соседей в Четырех Развилках помощи ждать было напрасно.
      — Вы можете не поверить мне, поэтому я просто вам покажу, — он встал и жестом позвал меня за собой. Он казался очень возбужденным, и я подумал, что он испытывает так же мало удовольствия от моего общества, как и я от его.
      Мы вышли из дома, пройдя по пути через комнату, где на столе стояла бутылка пива и тарелка — видимо, остатки его обеда.
      Он захлопнул дверь и направился к церкви. Переходя улицу, он обратился ко мне, не поворачивая головы:
      — Вы знаете, что Грегори был школьным плотником?
      — Одна девочка что-то говорила об этом, — сказал я ему в спину. Что дальше — прогулка в лес? Что он хочет мне показать?
      За церковью разместилось маленькое кладбище, и я, следуя за доктором Грубером, читал имена на массивных надгробиях прошлого века: Джозия Фут, Сара Фут и прочие потомки клана основателей городка. Эти имена ничего мне не говорили. Доктор Грубер стоял перед небольшой калиткой на краю кладбища.
      — Сюда, — позвал он.
      Ладно, подумал я, если ты так ленив, я открою сам, — и взялся за засов.
      — Нет, — поправил он. — Просто взгляните вниз.
      Я посмотрел. В голове могилы вместо камня стоял грубый деревянный крест, на котором кто-то написал имя: Грегори Бэйт. Я перевел взгляд на пастора и на этот раз не мог ошибиться: он смотрел на меня неприязненно.
      — Этого не может быть, — промямлил я. — Я ведь его видел.
      — Поверьте мне, учитель, здесь лежит ваш соперник. Во всяком случае, его смертная часть.
      Я не мог сказать ничего, только повторил:
      — Этого не может быть.
      Он проигнорировал мою реплику.
      — Однажды вечером, год назад, Грегори что-то делал на школьном дворе. Тут он заметил — во всяком случае, я так думаю, — что нужно починить водосточную трубу и полез вверх по лестнице. Тут Фенни и Констанция, видимо, увидели шанс избавиться от его тирании и оттолкнули лестницу. Он упал, ударился головой об угол здания и умер.
      — А что они делали там вечером?
      Он пожал плечами.
      — Они всегда ходили за ним.
      — Не могу поверить, что они сознательно убили его.
      — Говард Хэммел, почтальон, видел, как они убегали.
      Это он и нашел тело Грегори.
      — Так никто не видел, как это случилось?
      Никто, мистер Джеймс. Но всем это было ясно.
      — А мне неясно.
      Он пожал плечами.
      — Что они делали потом? — спросил я.
      — Убежали.
      Им было ясно, что они сделали то, что хотели. У него была разбита вся голова. Фенни с сестрой исчезли на три недели, жили в лесу. Потом им пришлось вернуться. За это время Грегори похоронили, а почтальон рассказал всем, что он видел. Вот откуда общее мнение об испорченности Фенни.
      — Но сейчас… — я смотрел на надпись на кресте, сделанную, очевидно, самими детьми.
      Почему-то это казалось мне самым жутким.
      — Да, сейчас. Сейчас Грегори требует их опять. И прежде всего хочет вырвать их из-под вашего влияния, — последнее слово он произнес с характерным немецким акцентом.
      — Могу я помочь им?
      — Боюсь, что нет.
      — А вы, именем Божьим?
      — Дело зашло слишком далеко. Моя церковь не верит в экзорцизм.
      — Но вы сами…
      — В зло. Я верю в зло.
      Я отвернулся. Похоже, он думал, что я буду просить его о помощи, но когда я пошел прочь, он окликнул меня:
      — Будьте осторожны, учитель.
      Когда я возвращался домой, я с трудом верил, что на самом деле видел и слышал все это. Но я видел могилу, видел своими глазами метаморфозу, происходящую с Фенни, и, наконец, видел Грегори.
      Где-то в миле от Четырех Развилок я столкнулся с доказательством того, что Грегори знает о моих намерениях. На одном из фермерских полей возвышался небольшой холм, и там я увидел его. Он стоял неподвижно, глядя на меня, и, казалось, мог прочитать каждую мысль в моей голове. В ту минуту я понял: все, что рассказал мне доктор Грубер, было правдой.
      Все, что я мог — это не кинуться бежать. Он ждал, что я побегу, стоя там со скрещенными на груди руками и белым спокойным лицом. Я продолжал идти шагом.
      За обедом я с трудом мог есть. Мэзер тут же заявил:
      — Не ешь, нам больше достанется.
      — Был ли у Фенни Бэйта брат? — спросил я его.
      Он взглянул на меня с любопытством.
      — Скажите, был?
      — Был.
      — И как его звали?
      — Грегори, но я прошу не говорить о нем в моем доме.
      — Вы боитесь его? — спросил я, потому что на лицах их обоих был ясно виден страх.
      — Прошу вас, мистер Джеймс, — умоляюще сказала Софрония Мэзер.
      — Никто не говорит об этом Грегори, — добавил ее муж.
      — А что с ним случилось?
      Он перестал жевать и отложил вилку.
      — Я не знаю, от кого ты этого наслушался, но я вот что скажу: если был на свете проклятый человек, то это Грегори Бэйт, и то, что с ним случилось, должно было случиться. Вот и все, — с этими словами он запихнул в рот новую порцию, и обсуждение можно было считать законченным. Миссис Мэзер с постным видом уткнулась в тарелку.
      Дети Бэйтов не появлялись в школе два или три дня, и мне уже начало казаться, что все это мне померещилось. Я погрузился в учительскую рутину, но часто вспоминал их, особенно бедного Фенни.
      Однажды меня охватил ужас, когда я встретил в деревне Грегори. Это была суббота, и Четыре Развилки заполнились фермерами и их женами, приехавшими за покупками.
      Каждую субботу деревня обретала почти праздничный вид — по крайней мере, по контрасту с унылыми буднями. По улицам разъезжали десятки повозок с веселыми детскими личиками, выглядывающими из них. Я узнал некоторых своих учеников и помахал им рукой.
      Потом какой-то здоровенный фермер сдавил мне плечо и сказал, что я учитель его сына и что он хочет пожать мне руку. Я немного поговорил с ним и тут увидел за его спиной Грегори. Тот стоял возле почты и смотрел на меня — так же внимательно, как тогда, на холме. Во рту у меня пересохло; очевидно, это отразилось и на лице, так как отец моего ученика вдруг спросил, все ли у меня в порядке.
      “Да-да”, — сказал я, но, видимо, выглядел невежливым, продолжая упорно смотреть мимо него. Никто, кроме меня, не замечал Грегори; все просто проходили мимо, глядя сквозь него.
      Я извинился перед фермером, сославшись на больной зуб, и повернулся к Грегори. За эти несколько секунд он исчез.
      Я понял, что развязка близится и что он сам определит ее время и место.
      На другой день Фенни и Констанция явились в школу. Они оба были бледные и вели себя так странно, что дети сторонились их еще больше, чем обычно. Они выглядели совсем больными, и я решил попытаться хоть как-то помочь им.
      Когда уроки кончились, я попросил их остаться.
      — Почему он позволят вам прийти сюда? — спросил их я.
      Фенни пустыми глазами посмотрел на меня и спросил:
      — Кто?
 
      — Грегори, конечно.
      Фенни потряс головой, будто отгоняя наваждение.
      — Грегори? Мы давно уже не видели Грегори. Да, очень давно.
      Я был просто поражен.
      — Тогда что вы делаете?
      — Мы ждем.
      — Ждете?
      Констанция кивнула, соглашаясь с Фенни.
      — Ждем.
      — Но чего? Грегори?
      — Нет. Просто ждем.
      — Грегори мы не видим, — сказал Фенни. Казалось, он на миг оживился. — Но он говорит с нами. Он говорит, что это все, что есть, и что ничего такого нет. Ничего, что вы говорили — насчет карт. Ничего нет.
      — А что же есть?
      — То, что мы видели.
      — Что?
      — То, что мы ждем.
      — А что это?
      — Это здорово, — сказала Констанция, положив голову на стол. — В самом деле здорово.
      Я не понимал, о чем они говорят, но все это мне не понравилось. Я решил поговорить с ними об этом попозже.
      — Ладно, я хочу, чтобы сегодня ночью вы остались со мной здесь. Я вас в обиду не дам.
      Фенни так же безучастно кивнул, будто ему было все равно, а когда я взглянул на Констанцию, то увидел, что она спит.
      — Хорошо. Потом мы найдем, где нам спать, а завтра я попробую подыскать для вас жилье в деревне. Вы не можете больше жить в лесу.
      Фенни опять кивнул, и я увидел, что он тоже вот-вот заснет. Скоро они оба спали прямо за партами. В тот момент я был готов согласиться с ужасным утверждением Грегори, что нет ничего, ничего, кроме меня и этих двоих измученных детей в холодном школьном здании. Пока мы сидели там, солнце зашло, и в комнате стало темно. Я не мог встать и зажечь свет. Я обещал им найти жилье в деревне, но казалось, что до нее нужно идти много миль. И если бы я и дошел, я не представлял, кто согласится пустить их к себе. В такой обстановке я почувствовал себя таким же потерянным, как эти дети.
      Наконец я встал и потянул Фенни за руку. Он проснулся мгновенно, как испуганное животное, и я с трудом смог удержать его на месте.
      — Я хочу знать правду, Фенни, — сказал я ему. — Что случилось с Грегори?
      — Он ушел, — сказал он так же безучастно.
      — Это значит “умер”?
      Фенни кивнул, приоткрыв при этом рот, и я опять увидел его ужасные гнилые зубы.
      — Но он возвращается?
      Он кивнул снова.
      — И ты его видишь?
      — Он видит нас. Смотрит и смотрит. И пытается трогать.
      — Трогать?
      — Ну, как раньше.
      Я дотронулся до своего лба — он был горячим. Каждое слово Фенни отдавалось у меня в голове.
      — Ты столкнул лестницу, Фенни?
      — Он смотрит и смотрит, — повторил Фенни, словно этот факт заполнил все его сознание.
      Я взял его руками за голову, чтобы заставить посмотреть в глаза, и в этот момент в окне появилось лицо его мучителя. То же бледное, ужасное лицо
      — он словно хотел помешать Фенни ответить на мой вопрос. Я почувствовал испуг и тошноту, но одновременно и какое-то странное удовлетворение от того, что сейчас все наконец решится. Я притянул Фенни к себе, пытаясь защитить его.
      — Это он! — закричал Фенни, и от его крика Констанция упала на пол и заплакала.
      — Ну и что? — крикнул я. — Он не тронет тебя, я с тобой! Он знает, что потерял тебя!
      — Где он? Где Грегори?
 
      — Там, — и я показал на лицо за окном. Мы оба уставились в окно, но там не было ничего, кроме темного неба. Дикая радость охватила меня — я победил. Я схватил руку Фенни, но она бессильно упала. Потом он подался вперед, я подхватил его и только через несколько секунд понял, что я держу: это был труп. Его сердце остановилось.
      — Вот и все, — сказал Сирс, глядя на своих друзей. — Грегори больше не появлялся. Я слег с лихорадкой и три недели провалялся на чердаке у Мэзеров. Когда я поправился, Фенни уже похоронили. Я собирался тут же уехать, но они удержали меня, и мне пришлось кое-как преподавать дальше. Под конец я даже научился использовать розгу, и меня считали очень хорошим учителем.
      И еще одно. Когда я уезжал из Четырех Развилок, я впервые пришел на могилу Фенни. Он был похоронен за церковью, рядом со своим братом. Я смотрел на обе могилы, и знаете, что я чувствовал? Ничего. Пустоту. Как будто я не имел со всем этим ничего общего.
      — А что случилось с сестрой? — спросил Льюис.
      — О, с ней все было в порядке. Она была тихой девочкой и люди ее жалели. Я переоценил суровость той деревни. Кто-то взял ее к себе, и, насколько я знаю, они относились к ней как к родной дочери. Потом она вышла замуж и уехала из родных мест, но это было уже гораздо позже.

      Рики, возвращаясь домой, удивился, увидев в воздухе снег. “Все сезоны спутались, — подумал он, — вот уже и зима”. Снежинки мелькали в тусклом свете фонаря на Монтгомери-стрит, падали на землю, таяли. Холод проникал под его твидовое полупальто. Он уже жалел, что не взял машину — старый “бьюик”, который Стелла давно хотела продать. В холодные вечера он обычно ездил на машине. Но сегодня ему хотелось подумать. Он собирался поговорить с Сирсом о письме Дональду Вандерли, но не успел. Письмо отправлено, непоправимое совершилось. Он поймал себя на том, что вздохнул вслух, и увидел, как белые клубы его дыхания смешались с падающим снегом.
      Раньше все эти истории беспокоили его, вызывая дурные сны, но теперь было другое. Теперь он был по-настоящему испуган. Он не сомневался, что причина его снов — истории, которые они рассказывали. Сегодняшняя история Сирса была еще хуже. Они пугали друг друга и продолжали встречаться только потому, что не встречаться было еще страшнее. Вместе все же было немного безопасней. Даже Льюис боялся, иначе почему он поддержал идею отправить письмо? Теперь, когда письмо уже лежало в почтовом мешке, Рики боялся еще сильнее.
      Может быть, действительно стоило уехать отсюда, думал он, смотря на дома, мимо которых проходил. В каждом из них он хоть раз да бывал — по делу или в гостях. Может быть, нужно было переехать в Нью-Йорк после свадьбы, как хотела Стелла? Для Рики эта мысль была почти предательской. Уехать из Милберна, оставить Сирса и дело?
      Холодный ветер опять залез за ворот. Оглянувшись, он увидел, что в библиотеке Сирса все еще горит свет. Вряд ли он сможет уснуть, рассказав такую историю
       Но нет, это не только истории, —подумал он, — во всяком случае, теперь. Что-то должно случиться.Собственно потому они и рассказывали эти истории. Рики не верил в предвидение, но он в самом деле чувствовал это уже давно. Потому он и думал о переезде. Он свернул на Мелроз-авеню — “авеню” из-за толстых деревьев по ее сторонам. Их листья в свете фонарей отсвечивали оранжевым. Скоро они опадут совсем. Что-то должно случиться со всем городом.Над головой Рики хрустнула ветка. Где-то далеко, на шоссе 17, загудел грузовик: в Милберне в холодные ночи звуки распространялись далеко. Впереди он уже мог разглядеть свет своего собственного дома. Уши и нос болели от холода. “Нечего, мой друг, впадать в мистику после стольких лет разумной жизни”, — сказал он себе.
      И тут, пока он так себя увещевал, ему показалось, что за ним кто-то идет. Что кто-то смотрит на него из-за угла. Он ощущал взгляд холодных глаз и представил, что они плавают в воздухе, — одни глаза и ничего больше. Он так и видел их, горящие мертвенным бледным сиянием. Он оглянулся, уверенный, что сейчас увидит их. Но, конечно же, улица была пуста. Пустая улица, обычная, как дворняга.
      Просто виновата история, которую рассказал Сирс. Глаза, как в том старом фильме с Питером Лорре. Как он назывался? “Глаза… Грегори Байта”? Черт! “Руки доктора Орлака”. Вот и все. Ничего не случилось, а мы просто четверо старых дураков, выживших из ума. Подумать только…
      Но ему не казалось, что на него смотрят. Он знал, что это так.
      “Чушь!” — едва не сказал он вслух, но к двери подошел почти бегом.
      В доме было темно, как всегда после заседаний Клуба Чепухи. Нащупывая пальцами дорогу, Рики миновал кофейный столик, который в предыдущие ночи обошелся ему в десяток синяков, миновал угол столовой и прошел на кухню.
      Здесь он мог зажечь свет, не потревожив Стеллу; потом он включит его только наверху, в гардеробе, который вместе с жутким итальянским кофейным столиком был последним увлечением его жены. Она посчитала, что в шкафах слишком тесно и нужно чем-то занять маленькую спальню, освободившуюся, когда Роберт и Джейн уехали от них. За восемьсот долларов она превратила эту спальню в гардероб с зеркалами и новым толстым ковром. Появление гардероба доказало Рики, что Стелла права: у него на самом деле почти столько же вещей, как и у нее. Он всегда спорил с этим, не подозревая за собой такого дендизма.
      Но еще больше удивило его сейчас то, что у него дрожали рукNo Он хотел налить себе чаю с ромашкой, но, увидев это, потянулся за бутылкой виски. “Старый идиот”. Он пытался успокоить себя, но, когда он поднес бокал к губам, руки все еще тряслись. Все эта чертова годовщина! Виски отдавало бензином, и он выплеснул его в раковину. Бедняга Эдвард. Рики потушил свет и в темноте пошел наверх.
      Уже в пижаме он направился из гардероба в спальню. Он тихо открыл дверь. Стелла, ровно дыша, лежала на своей стороне кровати. Если он не опрокинет стул или не налетит на зеркало, то у него есть шанс добраться до постели, не потревожив ее.
      Он сделал это и тихо влез под одеяло. Он осторожно потрогал плечо жены. Похоже, она опять с кем-то встречалась, быть может, с профессором, который бегал за ней год назад, — это у него была привычка дышать в трубку, если Рики подходил к телефону. Рики давно решил для себя, что есть много вещей похуже, чем когда твоя жена переспит разок с другим мужчиной. У нее своя жизнь, и он составлял ее большую часть. Хотя иногда у него и появлялось, как он признался Сирсу две недели назад, сожаление, что он женат.
      Он лежал и ждал того, что должно было случиться. Ему хотелось, чтобы Стелла помогла ему, поддержала его, но он не хотел будить ее или беспокоить рассказами о своих кошмарах. Так он и лежал, подложив руки под голову и устремив испуганные глаза в темноту.

      У себя в комнате в отеле Арчера Анна Мостин стояла у окна и смотрела на падающий снег. Хотя было уже за полночь, она не раздевалась. Пальто брошено на кровать, будто она только что пришла.., или собиралась уходить.
      Она стояла у окна и курила, высокая красивая женщина с темными волосами и удлиненными голубыми глазами. Она видела всю Мэйн-стрит с пустой площадью, черными фасадами магазинов и зеленым огоньком светофора. Улица тянулась на восемь кварталов, но пелена снега открывала только контуры домов. На другом краю площади темнели за деревьями силуэты двух церквей. Посреди площади поднимал мушкет бронзовый генерал Войны за независимость.
       Сегодня или завтра? —спросила она себя, окидывая взглядом маленький город.
       Сегодня.

      Когда сон наконец пришел к Рики, выглядело это так, будто его в самом деле взяли и перенесли куда-то в другое место. Он лежал в какой-то странной комнате, ожидая чего-то. Комната и весь дом казались заброшенными. Стены и пол состояли из голых досок, стекло в окне было выбито и сквозь проем сияло солнце. Пыль плясала в солнечных лучах. Он не знал, чего он ждет, но что-то должно было случиться, и он боялся этого. Он не мог встать с кровати. Комната располагалась на верхнем этаже; он видел в окно только облака и бледно-голубое небо. Но то, что должно было прийти, шло не оттуда, а снизу.
      Его тело прикрывал только ветхий выцветший плед. Ноги его под пледом были парализованы. Поглядев вокруг, Рики понял, что видит каждую деталь с необычайной ясностью: все трещины, все гвозди в полу, все пылинки в лучах солнца.
      Тут он услышал стук — распахнулась тяжелая подвальная дверь. Все здание словно содрогнулось. Потом из подвала выбралось что-то тяжелое, какое-то животное. Рики слышал, как оно медленно ступает по полу, задевая за стены. Оно издало нюхающий звук. Оно искало его.
      Рики снова попробовал встать, но парализованные ноги не слушались. Тварь внизу тяжело топала из комнаты в комнату, слышался треск половиц под ее грузным телом. Похоже, полы здесь совсем прогнили.
      Потом шум стал громче и яснее — ему казалось, что он слышит даже дыхание.
      Тварь начала подниматься по лестнице. Что-то рухнуло, будто обвалились разом с полдюжины ступенек, и она возобновила подъем, теперь уж более осторожно.
      Лицо Рики стало мокрым от бессильных слез. Больше всего его пугало то, что он не знал, спит он или нет; если он спал, ему оставалось только дождаться пока то, что поднимается, войдет в комнату — тогда страх разбудит его. Но это не было похоже на сон. Его рассудок и восприятие были ясными, отсутствовала характерная для сна неясность и путаница. Он никогда еще не плакал во сне. И если это не сон, то тварь ворвется и растерзает его, а он не сможет даже пошевелиться.
      Характер звука изменился, и Рики понял, что он сам на третьем этаже, потому что тварь теперь была на втором. Она снова протискивалась из комнаты в комнату, только уже быстрее, словно почуяла его.
      Пыль все еще танцевала в лучах солнца, облака так же проносились по бледному осеннему небу. Теперь он уже отчетливо слышал дыхание твари. Она подобралась к последнему лестничному пролету. Желудок Рики, казалось, наполнился льдом; он боялся, что его сейчас вырвет — вырвет ледяными кубиками. В горле пересохло. Он мог закричать, но подумал, что тогда тварь доберется до него еще быстрее. Она, пыхтя, поднималась все выше. Треснули перила.
      Когда она с тихим воем заскреблась в дверь его комнаты, он понял, что это. Гигантский паук. Если пауки могут выть, то они воют именно так. Под дверью он уже видел множество царапающих пол лап. Рики почувствовал, как его охватывает чистый, элементарный ужас, какого он еще никогда не испытывал.
      Но дверь не разлетелась в щепки, а тихо отворилась. На пороге стоял высокий темный силуэт. Что бы это ни было, это был не паук, и ужас Рики погас. Фигура некоторое время не двигалась, и Рики попытался в очередной раз пошевелиться, отталкиваясь руками. Грубые доски кровати врезались ему в спину, и он в очередной раз подумал: Это не сон.Фигура вошла в дверь.
      Рики увидел, что это человек. Потом темный силуэт распался, и перед ним предстали трое людей. За черными покрывалами он увидел знакомые черты. Перед ним стояли Джеймс, Джон Джеффри и Льюис, и он знал, что они мертвы.
      Он с криком проснулся. Его глазам предстало самое обычное утро на Мелроз-авеню, кремовые стены спальни с картинами, которые они со Стеллой купили в Лондоне, раскрытое во двор окно. Рука Стеллы сжимала его плечо. Казалось, что в комнате слишком темно. С максимально возможной для своих лет резвостью Рики вскочил с кровати и подошел к окну. Стелла устремилась за ним. Он сам не знал, что он хочет увидеть, но зрелище было неожиданным: весь двор и крыши близлежащих домов покрылись снегом. Небо тоже было темным. Он не знал, что сказать, но изо рта сами собой вырвались слова:
      — Всю ночь шел снег, Стелла. Никогда еще у Джона Джеффри не было такой дурацкой вечеринки.

      Стелла села на кровать и сказала, будто споря с ним:
      — А та вечеринка год назад? Неужели она была лучше?
      Он потер руками глаза и щеки, потом подкрутил усы. Услышал свои слова:
      — Нет, конечно, нет. Но тут нет никакой связи.
      — Возвращайся-ка в постель, дорогой, и расскажи, что случилось.
      — Да-да, — он полез в постель. — Все в порядке. — Нет, не все. Тебе, должно быть, приснился страшный сон. Расскажи мне.
      — Он совершенно бессмысленный.
      — Все равно расскажи. — Она погладила его по плечам, и он повернулся к ней. Как Сирс и говорил, Стелла была красавицей; она была красавицей, когда он с ней познакомился, и, вероятно, должна была остаться ею до самой смерти. Но красота ее была не кукольно-пухлой, нет: ее создавали правильные, немного резкие черты лица и густые черные брови. Волосы ее поседели вскоре после тридцатилетия, и она упорно не желала их красить, сознавая привлекательность сочетания своих волос и молодого лица. И теперь ее лицо не постарело, хотя волосы оставались седыми. Фактически к пятидесяти годам ее красота подошла к полному расцвету и там остановилась. Она была на десять лет младше Рики, но все еще выглядела на сорок.
      — Расскажи мне, Рики. Что с тобой?
      Он начал рассказывать ей свой сон, и жалость, любовь и страх последовательно омрачили ее лицо. Она начала гладить его по спине, потом обняла.
      — Дорогой, и ты каждую ночь видишь такие сны?
      — Нет, этот самый плохой. — Он улыбнулся, сообразив, к чему она клонит своими поглаживаниями.
      — Ты очень волнуешься, — она поднесла его руку к губам и поцеловала.
      — Знаю.
      — И вы все видите такие сны?
      — Кто все?
      — Клуб Чепухи.
      — Думаю, да.
      — Ну что ж, — она присела и принялась стаскивать через голову ночную рубашку, — и что же вы думаете делать с этим, старые болваны?
      Рубашка была снята, и Стелла подняла руки, стягивая волосы. Двое детей оттянули ей груди и сделали соски большими и темными, но в целом тело Стеллы постарело немногим больше, чем ее лицо.
      — Мы не знаем, — признался он.
      — А я знаю, — сказала она и легла на постель, раскинув руки. Если Рики и жалел когда-нибудь, что не остался холостяком, как Сирс, то уж никак не в это утро.
      — Старый развратник, — сказала Стелла, когда они закончили. — Надо было давно сказать мне. Но нет, ты слишком гордый, чтобы обратиться за помощью к жене.
      — Неправда.
      — Да? Или лучше волочиться за девочками, как твой Льюис?
      — Льюис не волочится за девочками.
      — Ну за девочками двадцати лет.
      — Я не такой.
      — Это точно. Ты бы скорее жил, как твой компаньон Сирс, — она откинула простыни и встала. — Пойду помоюсь, — она надолго ушла в ванную и вернулась в белом мохнатом халате, с торжественным видом Кассандры.
      — Я скажу тебе, что надо делать. Позвони Сирсу прямо сейчас и расскажи ему этот сон. Он твой друг, но, насколько я вас знаю, вы можете видеться неделями и не поговорить ни о чем личном. Это ужасно. О чем вы с ним говорите?
      — О чем? Ну о юриспруденции.
      — А, о юриспруденции, — протянула Стелла.
      — Газет еще нет, — сообщил Рики. — Я сходил посмотреть.
      — Конечно, нет, — Стелла повесила полотенце на кровать и направилась в гардероб. — Который сейчас час, по-твоему?
      — А который? Мои часы на столе.
      — Около семи.
      — Семи? — Обычно они не вставали раньше восьми, а на работу Рики шел только в полдесятого. Хотя ни он, ни Сирс не хотели сознаться в этом, работы становилось все меньше. Старые клиенты один за другим терялись, а новые приходили со всякой чепухой вроде налоговых вопросов, поэтому они могли спокойно сидеть дома два дня из семи. А на работе Рики успел перечитать второй роман Дональда Вандерли, пытаясь представить себе автора в Милберне.
      — Ты разбудил меня своими воплями, — напомнила Стелла из гардероба. — Тебя хотел съесть какой-то монстр.
      — Да. Я еще удивился, что на улице так темно.
      — Не увиливай, — через минуту-две Стелла, уже одетая, вышла из гардероба и присела на кровать. — Когда человек так вопит во сне, нужно серьезно с этим разобраться. Я знаю, что к доктору тебя не загонишь…
      — По крайней мере, к психиатру. Мозги у меня в порядке.
      — Я ничего не говорю, но Сирсу ты должен об этом рассказать. Не могу видеть, как ты мучаешься, — с этими словами она сошла вниз.
      Рики остался лежать, размышляя. Как он и сказал Стелле, это был худший из всех его кошмаров. Не хотелось даже думать о нем — и не хотелось отпускать Стеллу. Но детали сна вспоминались удивительно ярко. Он вспомнил мертвые лица своих друзей, в то же время живых; в этом было что-то порочное, и эта порочность поразила его не меньше ужаса происходящего. Может, Стелла и права. Нужно позвонить Сирсу. Он снял трубку, еще не зная, что будет говорить. Сирс подошел к телефону.
      — Алло, это Рики.
      В это утро все почему-то демонстрировали несвойственные им черты характера.
      — Рики, слава Богу, — сказал Сирс. — Я только что хотел тебе звонить. Можешь сейчас собраться и заехать за мной?
      — Минут через пятнадцать. Но что случилось? — Тут он вспомнил сон. — Что, кто-нибудь умер?
      — А почему ты спрашиваешь? — голос Сирса напрягся.
      — Неважно. Потом объясню. Мы едем не в офис?
      — Нет. Мне позвонил сейчас наш Вергилий. Он хочет нас немедленно видеть.
      — Элмер хочет нас видеть? А что случилось?
      — Наверное, что-нибудь сверхъестественное. Я тебя жду.

      Пока Рики умывался, Льюис Бенедикт совершал свою обычную пробежку по лесной тропинке. Он каждое утро перед завтраком пробегал две мили. Иногда в это время какая-нибудь юная леди, проведшая с ним ночь, готовила ему завтрак, но сегодня, как всегда после вечеров в Клубе Чепухи, никаких леди не было, и Льюис бежал чуть быстрее, чем обычно. В эту ночь ему приснился самый страшный в его жизни сон, картины которого все еще стояли у него перед глазами. Другой бы напился или попытался описать сон в дневнике — Льюис же в своем синем спортивном костюме и кроссовках “Адидас” бежал по лесу, надеясь изгнать память об этом кошмару.
      Льюис приобрел этот лес и луг вместе с каменным домом, почти не торгуясь. Дом, больше похожий на крепость, выстроил в начале века богатый фермер, поклонник романов Вальтера Скотта. Льюис не знал этого, но годы жизни в отеле заставили его тосковать по большому дому со множеством комнат. Когда он продал отель, денег после уплаты налогов как раз хватило, чтобы купить единственный дом в окрестностях Милберна, который его удовлетворял. Не всем его гостьям нравились дубовые панели, ружья и шпаги по стенам (Стелла Готорн, проведшая в доме Льюиса три довольно бурных дня, сказала, что никогда еще не занималась любовью в арсенале). Луг он почти сразу продал, но лес оставил.
      Во время пробежек он каждый раз замечал что-нибудь новое и интересное: то подснежники в ложбинке за ручьем, то незнакомую красногрудую птицу размером с кошку. Но сейчас он ни на что не смотрел, просто бежал, изо всех сил желая, чтобы не случилось того, что должно случиться. Может, этот молодой Вандерли расставит все по местам: судя по его книге, у него немало опыта в таких делах. Может, Джон прав, и племянник Эдварда сможет хотя бы объяснить, что с ними происходит. Это не могло быть чувство вины. Происшествие с Евой Галли случилось так давно, с другими людьми и в другой стране. Даже лес с тех пор вырос новый.
      Льюис любил думать о том, как далеко тянется этот лес: чуть не на всю Северную Америку, и никого там нет, кроме него и индейцев. Ну, может, еще несколько духов. Да, в этой чаще он начинал верить в духов. Хотя где они теперь, в мире гамбургеров, супермаркетов и площадок для гольфа?
       Они здесь, Льюис. Здесь.Словно чей-то голос сказал это в его мозгу. “Что за чушь”, — подумал он, проводя рукой по лицу.
       Здесь.Черт! Он сам себя пугает. Все этот проклятый сон. Они все запугали друг друга своими рассказами. Теперь им уже снятся одинаковые сны. Льюис не мог понять, что это значит. Он попал ногой в лужицу и вдруг вспомнил конец своего сна: пустые мертвые лица двух его друзей.
       Здесь.Черт побери! Он остановился и вытер потный лоб рукавом. Ему захотелось оказаться на своей кухне, за чашкой ароматного кофе. Совсем ты сдал, сказал он себе, с тех пор, как умерла Линда. На повороте, у ограды он задержался и бесцельно уставился на проданный им луг. Теперь это было сплошное белое поле, окруженное со всех сторон темным лесом.
       Где прячутся духи.Во всяком случае, их не было видно. Воздух был и чистым, и холодным — можно было разглядеть все, до самого шоссе, где гудели грузовики, курсирующие между Бингемтоном и Эльмирой. Вдруг ему послышалось что-то за спиной. Он быстро повернулся, но увидел только пустую тропу. Зима будет плохой.
      Что ж, это не первая плохая зима. Он вспомнил сезон, когда умерла Линда. Ничто так не отпугивает постояльцев, как самоубийство в отеле. “Так это была миссис Бенедикт?” “Да, вы знаете, она забрызгала кровью весь патио!” Они один за другим уехали, оставив ему двухмиллионный актив без всякой наличности. Ему пришлось уволить три четверти персонала, а остальным платить из собственного кармана. Прошло шесть лет, прежде чем дело наладилось и он смог уплатить долги.
      На самом деле ему сейчас нужен не кофе, а бутылка пива. Или даже галлон. В горле у него совсем пересохло.
      Да, это не первая плохая зима. Галлон пива? Да хоть бочку! При воспоминании о загадочной необъяснимой смерти Линды ему отчаянно захотелось напиться.
      Льюис повернул от ограды и глубоко вдохнул. Лицо Линды теперь, девять лет спустя, опять встало перед ним как живое. Впереди лежала узкая и темная тропинка длиною в милю.
       Все дело в том, Льюис, что ты трус.Он опять вспомнят сон. Сирс и Джон в могильных нарядах, с безжизненными лицами. Почему не Рики? Где же третий из членов Клуба Чепухи?
      Он вспотел, еще не начав бежать.
      Обратная тропа забирала влево, прежде чем повернуть к дому. Обычно эта ее часть была у Льюиса самой любимой: лес смыкался мгновенно, и через десять шагов уже не было заметно никакого поля позади. Этот участок больше всего напоминал девственный лес. Толстые дубы и стройные березки спорили друг с другом за место под солнцем, а под ними густо рос папоротник. Сегодня все эти деревья таили в себе какую-то угрозу: безопасность осталась дома. Он ускорил бег.
      С первым ощущением он еще боролся. Ему показалось, что в начале тропы кто-то стоит. Он знал, что там никого нет, но это ничего не значило. Казалось, что кто-то пристально разглядывает его. Внезапно с дуба сорвалась стая ворон. В обычной обстановке это развеселило бы Льюиса, но теперь он отшатнулся и чуть не упал.
      Потом чувство, что за ним наблюдают, усилилось. Теперь тот, кто был сзади, бежал за ним, сверля его глазами. Льюис не смел обернуться и только бежал, чувствуя на своей спине этот взгляд, до самых дверей кухни.
      Он ухватился за ручку двери и ввалился внутрь. Потом закрыл дверь на замок и тут же подошел к окну. Никого.
      Но он еще долго смотрел на тропу и на лес за нею. В его мозгу родилась предательская мысль: продать дом и уехать отсюда. Но на тропе не было ничьих следов, кроме его собственных. Никто не укрывался за редкими деревьями на опушке. Глупо покидать этот дом, где он обрел то, что всегда искал — уединение. К такой мысли он пришел, сидя в холодной кухне и глядя на снег за окном.
      Льюис намолол кофе и поставил вариться. Потом он достал из холодильника бутылку пива, открыл и одним глотком выпил больше половины. Когда пиво достигло желудка, ему в голову пришла странная мысль: “Хорошо бы Эдвард был жив”.

      — Ну что там? — спросил Рики. — Опять нарушение границы? Нужно наконец объяснить ему, что даже если он выиграет дело, судебные издержки обойдутся ему дороже.
      Они въехали в долину Кайюга, и Рики вел старый “бьюик” очень осторожно. Дорога была скользкой, а он даже не успел поставить зимние покрышки. Сирс не дал ему времени. Сам Сирс, в черной шляпе и зимнем меховом пальто, тоже казался обеспокоенным этим.
      — Веди повнимательней, — сказал он. — Должно быть, тут лед до самого Дамаскуса.
      — Мы не едем в Дамаскус.
      — Все равно.
      — А почему ты не взял свою машину?
      — Я не успел надеть зимние покрышки.
      Рики удивился. Сирс был не из тех, кто часто не успевал что-то сделать. Может, это из-за разговора с Элмером? Элмер Скэйлс был одним из их самых давних и самых тяжелых клиентов. Еще в пятнадцать лет он явился к ним с длинным списком людей, на которых хотел возбудить дела. Они с тех пор так и не смогли убедить его, что с людьми почти всегда можно договориться. Скэйлса, тощего человека с оттопыренными ушами и визгливым голосом, звали “наш Вергилий” за стихи, которые он периодически посылал в католические журналы и редакции местных газет. Рики думал, что они так же периодически отсылали эти стихи обратно — Элмер как-то показал ему целую папку отказов, но газеты напечатали два-три. Это были вдохновенные описания фермерского труда, что-то наподобие: “Коровы мычат и блеют ягнята, имя Господа в людях свято”. Кроме того, Элмер имел восемь детей и обожал со всеми судиться.
      Раз или два в год Элмер вызывал на ферму одного из компаньонов и демонстрировал ему дыру в ограде, через которую охотник или мальчишка вторгались в его владения; он высматривал их с помощью бинокля и привлекал к ответственности. Но на этот раз Сирс подозревал, что случилось что-то более серьезное: Элмер ни разу еще не требовал присутствия обоих своих юристов.
      — Знаешь, Сирс, — сказал Рики, — я могу одновременно вести машину и думать. Может все же расскажешь мне, что там случилось с Элмером?
      — Несколько его животных умерло, — проговорил Сирс еле слышно, словно боясь, что от громких слов машина может слететь под откос.
      — Ну и зачем там мы? Мы же их не воскресим.
      — Он хочет, чтобы мы посмотрели. Еще он позвонил Уолтеру Хардести.
      — Так они не просто умерли?
      — Кто его знает? Ты все же следи за дорогой, Рики. Я вовсе не желаю к ним присоединиться.
      Рики взглянул на Сирса и только сейчас заметил, как он бледен. Под кожей ясно проступили голубоватые вены, под глазами набрякли серые мешки.
      — Следи за дорогой.
      — У тебя ужасный вид, Сирс.
      — Не думаю, что Элмер это заметит.
      — Тебе что, снился плохой сон?
      — Какой ты догадливый.
      — Мне тоже. Стелла хотела, чтобы я тебе рассказал.
      — Зачем? У нее что, тоже плохие сны?
      — Она думала, что это может помочь.
      — Вот это по-женски. Говорить об этом — только расковыривать рану. Ничем это не поможет.
      — Тогда мы зря пригласили сюда Дональда Вандерли.
      Сирс недовольно хмыкнул.
      — Прости, что я это сказал. Но я думаю, что мы должны поговорить об этом потому же, почему пригласили этого парня.
      — Этому парню лет тридцать пять или сорок.
      — Неважно. Я хочу рассказать тебе, что мне сегодня приснилось. Стелла сказала, что я проснулся с криком. Во всяком случае, сон был просто ужасный. Я был в пустом доме, наверху, и какая-то тварь пыталась добраться до меня. В конце концов она вошла в комнату, но оказалось, что это не какой-нибудь монстр, а ты, Льюис и Джон. И все мертвые, — глядя в зеркальце, он увидел, что лоб Сирса пересекла глубокая морщина.
      — Ты видел нас троих?
      Рики кивнул.
      Сирс откашлялся и чуть опустил стекло. В машину ворвался холодный воздух. Сирс судорожно вздохнул.
      — Так, говоришь, нас было трое?
      — Да.
      — Знаешь, я видел такой же сон. Только я увидел двоих. Льюиса и Джона. Тебя не было.
      Рики вдруг услышал в его голосе то, что заставило его в удивлении замолчать до тех пор, пока они не подъехали к ферме. Это была зависть.
      — Наш Вергилий, — сказал Сирс. Когда они достигли двухэтажного дома, перед ними предстала долговязая фигура Скэйлса, ожидающего их на крыльце. Дом напоминал о картинах Эндрю Уайста. Элмер и сам походил на портрет кисти Уайста. Уши его под поднятыми наушниками шапки отливали взволнованно-розовым. За крыльцом притаился серый “додж”, на дверце которого Рики разглядел эмблему шерифа.
      — Уолт уже здесь, — сказал он, и Сирс кивнул.
      Они вылезли из машины и пошли к крыльцу, плотнее запахнув воротники. Скэйлс, окруженный теперь с двух сторон детьми, не двинулся с места. У него был мрачно-торжественный вид, сопутствующий его наиболее вдохновенным искам.
      — Вы как раз вовремя, — заметил он. — Уолт Хардести уже десять минут как здесь.
      — Ему не так далеко ехать, — сказал Сирс, придерживая шляпу на холодном ветру.
      — Сирс Джеймс, последнее слово всегда за вами. Эй, дети! Ступайте в дом, а то отморозите задницы! — Мальчишки шмыгнули в дверь, а Элмер остался стоять, глядя на компаньонов и мрачно улыбаясь.
      — В чем дело, Элмер? — спросил Рики, чуть притоптывая. Его ноги в элегантных черных туфлях уже начали мерзнуть.
      — Сейчас увидите. Вы, правда, не совсем удачно оделись для прогулки в поле. Городские, сразу видно. Подождите, я позову Хардести.
      Он скрылся в доме и скоро вновь появился вместе с шерифом.
      На Уолте Хардести были теплое хлопчатобумажное пальто и стетсоновская шляпа. После замечания Элмера Рики невольно покосился на его ноги. Шериф надел тяжелые кожаные башмаки.
      — Мистер Джеймс, мистер Готорн, — он кивнул и подкрутил усы, более пышные, чем у Рики.
      В этом ковбойском обличье Уолт выглядел лет на пятнадцать моложе своего истинного возраста.
      — Может, теперь Элмер покажет нам, что случилось?
      — Покажу, — согласился фермер и, сойдя с крыльца, повел их за собой к занесенному снегом сараю.
      — Пойдемте, джентльмены, вы сами все увидите.
      Хардести шел рядом с Рики, а Сирс кое-как ковылял за ними с несколько обиженным видом.
      — Черт, как холодно, — сказал шериф. — Похоже, зима будет долгой.
      — Надеюсь, что нет, — ответил Рики. — Староват я для таких зим.
      Элмер Скэйлс подвел их к ограде, отделявшей двор от пастбища, и открыл калитку.
      — Теперь смотрите, Уолт. Смотрите на следы. Вот это я утром пришел и ушел, — следы были широкими, как будто Элмер бежал. — А где ваш блокнот? Разве вы не будете ничего записывать?
      — Успокойтесь, Элмер. Сперва я хочу узнать, в чем проблема.
      — Вы, ребята, угробите свою обувь. Ну ладно, что ж поделать. Пошли.
      Хардести пошел за Элмером, похожий в своем объемистом пальто на отца, идущего за маленьким сыном. Рики обернулся к Сирсу, который недовольно оглядывал заснеженное поле.
      — Мог бы предупредить, чтобы мы надели подходящую обувь. Будет доволен, когда я заработаю пневмонию и подам иск на него .Ну ладно, делать нечего, пошли.
      Сирс решительно сделал шаг и тут же провалился в снег по щиколотку.
      — Я не пойду, — сказал он, отряхиваясь. — Пусть приходит в контору.
      — Тогда хоть я схожу, — и Рики поспешил за остальными. Уолт Хардести повернулся к нему, опять подкручивая усы, — этакий шериф с границы, перенесенный в зимний Нью-Йорк.
      Рики пробирался по его следам, слыша сзади недовольное ворчание Сирса.
      Элмер впереди что-то говорил и жестикулировал, подойдя к каким-то сероватым кочкам, полузанесенным снегом. Хардести дошел до одной из них, наклонился и дернул — Рики увидел, как в воздухе мелькнули четыре черных ноги.
      Он поспешил туда, чувствуя, что его ноги совсем промокли. Сирс все еще плелся позади, балансируя руками, чтобы не потерять равновесия.
      — Я и не знал, что вы держите овец, — сказал Хардести.
      — Только четырех! — крикнул Элмер. — И теперь их нет! Кто-то их убил. Я оставил их на память. У отца их было сотни две, но сейчас у меня не хватает денег. Они нравились детям, вот и все.
      Рики смотрел на мертвых животных: они лежали с остекленевшими глазами, с запорошенной снегом шерстью.
      — А кто их убил? — спросил он.
      — Да! Вот это вопрос! Вы здесь, вот вы мне это и скажите!
      Хардести, склонившийся над телом овцы, с недоумением посмотрел на фермера.
      — Вы хотите сказать, что не знаете, не умерли ли они своей смертью?
      — Да знаю! Знаю! — Элмер драматически воздел руки к небу.
      — Откуда?
      — А отчего бы они умерли сами? И к тому же все сразу? От сердечного приступа?
      К ним наконец подоспел Сирс.
      — Четыре мертвых овцы, — заметил он. — Вы хотите открыть иск?
      — Да, черт возьми! Я хочу, чтобы вы нашли этого негодяя и вымотали из него всю душу.
      — Но кто это может быть?
      — Не знаю. Но…
      — Что? — насторожился Хардести.
      — Я скажу вам дома, шериф. А пока осмотрите тут все и запишите.
      — Тут вам нужен ветеринар, а не я, — Хардести поднял голову животного.
      — Ага.
      — Что?
      Вместо ответа Хардести перебрался к другой овце и ощупал ее горло.
      — Посмотрите сами,
      — сказал он, поднимая голову овцы.
      — О, Боже, — сказал Элмер; оба юриста молчали.
      Рики смотрел на открывшуюся рану: широкий темный рот, длинный разрез на шее.
      — Чистая работа, — заметил Хардести. — Ладно, Элмер. Пойдемте в дом и вы изложите ваши подозрения, — он вытер пальцы о снег.
      — О Боже, — повторил Элмер. — Им перерезали горло? Всем моим овцам?
      Хардести быстро осмотрел остальных овец.
      — Всем.
      Рики посмотрел на Сирса, потом отвернулся.
      — Я ему башку оторву, кто это сделал! — завопил Элмер. — Я так и знал, что что-нибудь случится! Знал! Черт!
      Хардести теперь смотрел в пустое поле.
      — Вы говорите, что только подошли сюда и сразу пошли назад?
      — Ага.
      — А откуда вы узнали, что что-то случилось?
      — Я увидел их утром из окна. Я всегда умываюсь у окна и вижу этих тварей. Понимаете? — он указал на дом: там блестело стекло в окне кухни. Они тут кормятся.., кормились. Просто ходили весь день. А зимой я их запирал в сарай. Ну вот, я только выглянул и сразу увидел, что что-то не так. Я оделся и выскочил наружу. Когда понял, что случилось, сразу позвонил вам. Я хочу, чтобы вы нашли и арестовали того, кто это сделал.
      — Там же нет ничьих следов, кроме ваших, — напомнил Хардести, подкручивая усы.
      — Я знаю. Он их замел.
      — Может быть. Но снег чистый.
       О Боже она движется она же мертвая она не может.
 
      — И еще, — сказал Рики, прерывая молчание и борясь с призрачным голосом в своем мозгу. — Здесь нет крови.
      Какое-то время все четверо смотрели на овцу и на незапятнанный снег.
      — Ну что, пойдемте? — с надеждой спросил Сирс.
      Элмер все еще смотрел на снег. Сирс пошел назад, и остальные вскоре последовали за ним.
      — Ладно, дети, а ну кыш из кухни! Идите наверх, — крикнул Скэйлс, когда они вошли в дом и скинули пальто. — Нужно поговорить без свидетелей, — он замахал руками на детей, столпившихся у двери, чтобы посмотреть на пистолет Уолта Хардести. — Сара! Митчелл! А ну наверх!
      Они прошли на кухню, где увидели маленькую женщину, такую же худую, как Элмер.
      — Мистер Джеймс, мистер Готорн, хотите кофе?
      — Если можно, тряпку, миссис Скэйлс, — откликнулся Сирс, — а потом уж кофе.
      — Тряпку…
      — Вытереть туфли. Мистеру Готорну, по-моему, тоже это нужно.
      Миссис Скэйлс поглядела на их туфли.
      — О, Господи! Позвольте я помогу вам.
      Она достала из шкафа бумажное полотенце и наклонилась с ним к ногам Сирса.
      — Нет-нет, не надо, — Сирс взял у нее полотенце.
      Только Рики знал, как он смущен.
      — Мистер Готорн, — женщина, слегка обескураженная его холодностью, повернулась к Рики.
      — Да, спасибо, — он оторвал себе кусок полотенца.
      — Им перерезали горло, — сказал Элмер. — Что я тебе говорил? Какой-то ненормальный. И… — он повысил голос, — ненормальный, который может летать, потому что он не оставил следов.
      — Скажи им, — сказала жена. Элмер в упор посмотрел на нее, и она заспешила к плите.
      — Что сказать? — спросил Хардести. Без ковбойского) костюма он вернулся к своему истинному возрасту — 3a пятьдесят. Он стал пить еще больше,подумал Рики, глядя на вены, вздувшиеся на лбу шерифа. На самом деле, несмотря на воинственную внешность — ястребиный нос и холодные голубые глаза, — Уолт Хардести был слишком ленив, чтобы быть хорошим служителем закона. Характерно, что ему пришлось напомнить, чтобы он проверил всех овец. И Элмер был прав — ему следовало иметь с собой блокнот.
      Теперь фермер встревожился не на шутку: жилы на его шее напряглись, уши покраснели еще больше.
      — Черт, я ведь видел его!
      Он оглядел их с приоткрытым ртом.
      — Его, — повторила сзади жена в унисон.
      — Эй, женщина! — Скэйлс стукнул кулаком по столу. — Давай скорее кофе и прекрати перебивать! — Он опять повернулся к ним. — Он был громадный! И глядел на меня! Жуть! — он вскинул руки. — Стоял и таращился!
      — Вы его узнали? — спросил Хардести.
      — Я не так хорошо его видел. А сейчас я расскажу, как все это было, — он зашагал по кухне, не в силах сдержаться, и Рики опять подумал, что “наш Вергилий” пишет стихи только потому, что боится, как бы его не сочли неспособным к этому. — Я был здесь ночью, поздно. Не мог уснуть.
      — Не мог, — эхом повторила его жена.
      Сверху донеслись звуки ударов и визг.
      — Эй, погоди с кофеи утихомирь их там! — велел Скэйлс. Он подождал, пока она вышла. Вскоре к какофонии наверху присоединился еще один голос, потом все смолкло.
      — Ну вот, я был здесь, листал каталоги сельхозмашин. Потом услышал какой-то звук возле сарая. Вор! Черт побери! Я выглянул в окно, там шел снег. А потом увидел его. Между сараем и домом.
      — И как он выглядел? — спросил Хардести, по-прежнему ничего не записывая.
      — Не знаю! Было слишком темно! — теперь его голос из альта перешел в сопрано. — Только видел, как он там стоит!
      А чем освещен ваш двор? — спросил Сирс.
      Мистер Законник, вы думаете, что я недоплачиваю за электричество? Ничем не освещен, но я видел его и знаю, что он очень большой.
      — А откуда вы это узнали? — спросил шериф. Миссис Скэйлс спустилась по лестнице — топ-топ-топ. Наверху кто-то из детей засвистел, прервавшись, когда мать заметила шаги.
      — Потому что видел его глаза! Он стоял там и пялился на меня. Глаза в шести футах от земли.
      — Только глаза? — недоверчиво переспросил Хардести. — Они что, светились в темноте?
      — Именно так.
      Рики посмотрел на Элмера, во взгляде которого читалось какое-то удовлетворение, потом на Сирса. Сирс так же, как и он, пытался сохранить спокойствие. И он тоже.
 
      — Теперь я жду, что вы найдете его, Уолт, а вы, законники, должны упечь его к черту. Извини, дорогая, — жена его вернулась к плите, кивнув ему в знак прощения.
      — А вы видели что-нибудь ночью, миссис Скэйлс? — задал Хардести следующий вопрос.
      Рики увидел, как напрягся Сирс, и знал, что он сам выглядит так же.
      — Я видела только испуганного мужа.
      Элмер кашлянул, его кадык ходил вверх-вниз.
      — Ну что ж, — подытожил Сирс, — похоже, мы узнали все, что можно. Теперь прошу извинить нас, мы с мистером Готорном должны вернуться в город.
      — Сперва выпейте кофе, мистер Джеймс, — сказала миссис Скэйлс, ставя перед ним пластмассовую чашку. — Чтобы упечь этого монстра, вам понадобятся силы.
      Уолт Хардести хмыкнул.
      Сирс заставил себя улыбнуться.
      Снаружи Хардести, вновь облачившийся в свой техасский наряд, обратился к Сирсу через приоткрытое окно машины:
      — Вы в город? Не можете подождать?
      — Что-нибудь важное?
      — Может, да, может, нет. Все равно нужно поговорить.
      — Ладно. Мы зайдем к вам в офис.
      — Я предпочел бы говорить без свидетелей.
      Рики сидел, держась за руль, и смотрел на Хардести, но в голове его крутилась только одна мысль:
       “Это началось. Началось, и мы даже не знаем, что это”.
 
      — Что вы об этом думаете, Уолт? — .
      Спросил Сирс.
      — Думаю, что нам нужно найти где-нибудь тихое место и поговорить. Вы знаете заведение Хэмфри на Седьмой миле?
      — Похоже, да.
      — Там, в задней комнате, я обычно встречаюсь с людьми наедине. Что, если нам поехать туда?
      — Я не против, — Сирс даже не спросил согласия Рики.
      Они поехали вслед за Хардести к городу, чуть быстрее, чем раньше. Оба молчали, да и о чем было говорить? В конце концов Сирс отыскал нейтральную тему.
      — Хардести — некомпетентный болван. “Наедине”! Он там встречается наедине с бутылкой “Джим Бим”.
      — Зато теперь понятно, что он делает днем, — Рики свернул на Седьмую милю. Справа, ярдах в двухстах, виднелась таверна — серое приземистое здание со множеством углов.
      — Конечно. Лакает там бесплатный виски.
      — Как ты думаешь, о чем он собирается говорить?
      — Скоро узнаем. Приехали.
      Хардести уже стоял возле машины посреди пустой, довольно обширной стоянки. На фасаде заведения Хэмфри светились два больших окна: в одном неоном высвечивалось имя хозяина, в другом вспыхивала и гасла надпись “Утика-клуб”. Рики подрулил поближе, и компаньоны вылезли на холод.
      — Пойдемте, — сказал Хардести с наигранным радушием. Они поднялись за ним по бетонным ступенькам и оказались внутри таверны.
      У стойки восседал Омар Норрис, один из немногих городских алкоголиков, воззрившийся на них в изумлении. Между столиков лавировал сам толстый Хэмфри Стэлледж, вытряхивая пепельницы в ведерко.
      — Уолт! — воскликнул он и кивнул Рики с Сирсом. Внутри таверны Хардести изменился: он как-то уменьшился и его отношение к юристам стало более уважительным.
      — Ба, мистер Готорн! — пригляделся Хэмфри. — Рад вас видеть! — он ухмыльнулся: Рики знал, что Стелла иногда захаживала сюда.
      — Сзади все в порядке? — спросил Хардести.
      — Конечно. Ждет вас, — Хэмфри указал на дверцу за стойкой, помеченную “Служебное помещение”.
      Они трое прошли туда под удивленным взглядом Омара Норриса.
      — Вы сегодня в хорошем обществе, Уолт, — сказал им вслед Хэмфри, и Сирс издал недовольный горловой звук. Впрочем, Хардести этого не заметил.
      — Прошу вас, джентльмены.
      В полутемной комнате он снова приободрился.
      — Может, хотите выпить чего-нибудь?
      Они оба покачали головами.
      — А мне хочется промочить горло, — Хардести скорчил гримасу и вышел обратно в бар.
      Компаньоны в молчании оглядели комнату. В центре стоял стол, о который, судя по всему, гасили сигареты несколько поколений; вокруг расположились шесть облезлых стульев. Рики нашел выключатель и повернул его. Даже при свете углы комнаты оставались темными; пахло дымом и прокисшим пивом.
      — Зачем мы сюда явились? — спросил Рики.
      Сирс уселся на один из стульев, вздохнул и снял шляпу.
      — Ничего, Рики. Считай, что это экскурсия.
      — Сирс, мы должны поговорить о том, что случилось у Элмера.
      — Не здесь.
      — Я согласен.
      — Подожди.
      Они услышали, как скрипнула дверь. Вошел Хардести с бокалом пива в одной руке и полупустой бутылкой в другой. Он заметно покраснел, как будто от холодного ветра.
      — Пиво лучше всего спасает от жажды, — сообщил он, но за пивным камуфляжем в его дыхании ощущался стойкий аромат виски. Рики подсчитал, что шериф принял порцию виски и полбутылки пива за три минуты. — Вы здесь раньше не были?
      — Нет, — сказал Сирс.
      — Это хорошее место. Здесь можно беседовать наедине. А то увидят вместе шерифа и двух главных городских юристов и будут болтать.
      — Омар Норрис уже видел.
      — Этот ничего не вспомнит, — Хардести грузно опустился на стул, шлепнув свой “стетсон” поверх шляпы Сирса. Тот осторожно пододвинул шляпу к себе, пока шериф наливал пива в бокал.
      — Я хочу повторить вопрос моего компаньона: зачем мы здесь?
      — Мистер Джеймс, я хочу вам что-то сказать. Мы никогда не найдем, кто или что убило овец Элмера, — он сделал большой глоток.
      — Нет? — наконец-то у Сирса пробудился интерес.
      — Нет. Это случается не в первый раз.
      — Разве? — Рики присел. — Неужели в Милберне были еще такие случаи?
      — Не здесь. В других частях страны. Вы помните, я ездил на полицейский съезд в Канзас-Сити. Хорошая была поездка, — Рики помнил это, поскольку после возвращения шериф отчитывался перед десятком организаций, оплативших его командировку, а в одной из них состоял Рики (это был местный Ротари-клуб). Шериф выступал там с докладом о “современных средствах защиты порядка в малых городах Америки”.
      — Так вот, — продолжал Хардести, сжимая бутылку одной рукой, как пирожок, — как-то в отеле я говорил с целой кучей шерифов — из Канзаса, из Миссури, из Миннесоты и из других мест. Они рассказывали о разных нераскрытых преступлениях, и в том числе о таких вещах, какие мы сегодня видели. Мертвые животные в поле, чистые разрезы, как будто их оперировал хирург, и никакой крови. “Обескровливание” — вот как это называется. В конце 60-х в долине Огайо было несколько таких случаев. Лошади, коровы, собаки, но овец не было. Тут мы первые. В Канзас-Сити такое случилось всего за год до конференции, под Рождество.
      — Чушь какая-то, — сказал Сирс.
      — Извините, мистер Джеймс. Это не чушь. Можете прочитать об этом в “Канзас-Сити Тайме” за декабрь 3 года. Несколько мертвых коров, без всяких следов, без крови и на свежем снегу, как у нас, — он посмотрел на Рики и отхлебнул пива.
      — И никого не арестовали? — спросил Рики.
      — Нет. Во всех случаях никого не нашли.
      Словно что-то плохое пришло в город, отметилось и ушло опять.
      Что? — воскликнул Сирс. — Вампиры?
      Демоны?
      — Я этого не говорил. Черт, я не верю в вампиров, как и в того монстра в шотландском озере. Но никаких других объяснений нет. Я уверен, что мы никого не найдем. Не знаю, как сказать об этом Элмеру.
      — Это все, что вы собираетесь делать?
      — Ну я могу послать человека опросить народ на соседних фермах, но не думаю, что это что-то даст.
      — И вы привели нас сюда, чтобы это сказать?
      — Получается, что так.
      — Пошли, Рики, — Сирс отодвинул стул и взял шляпу.
      — А я думал, что два главных городских юриста могут мне что-нибудь сказать.
      — Я могу, но сомневаюсь, что вы меня послушаете.
      — Не так сурово, мистер Джеймс. В конечном счете, мы ведь на одной стороне.
      — И что мы должны вам сказать? — вмешался Рики.
      — Что вы знаете обо всем этом. Я ведь заметил, как вы застыли, когда Элмер рассказывал. Вы видели или слышали что-то, о чем не хотели говорить при нем. Но, может быть, вы скажете об этом вашему шерифу?
      Сирс встают. — Я видел четырех мертвых овец. Я ничего не знаю.
      Это все, Уолт. Рики, поехали, нас ждут дела.
      — А он прав, — они свернули на Уит-роу. Справа над ними нависла серая громада св. Михаила; фигуры святых над входом надели шапки и плащи из свежего снега.
      — Насчет чего? — спросил Сирс.
      — Насчет того, что видел Элмер.
      — Ну уж если это ясно Уолту Хардести, то ясно и любому дураку.
      — Так ты видел что-нибудь?
      — Видел, только не наяву. Это была галлюцинация. Похоже, я устал и еще та история подействовала.
      Рики осторожно подогнал машину к фасаду их офиса.
      Сирс взялся за ручку, но не двигался; Рики показалось, что он уже жалеет о том, что сказал.
      — Похоже, ты видел то же самое, что наш Вергилий?
      — Да, видел. Вернее, чувствовал, но я знаю, что это было, — он кашлянул. — Я видел Фенни Бэйта.
      — Того мальчика из твоей истории?
      — Да, которого я убил.., дал убить.
      Сирс уронил руку на сиденье. Наконец-то он смог говорить.
      — Я не был уверен, что… — Рики прервался, зная, что нарушает неписаное правило Клуба Чепухи.
      — Что это подлинная история? Нет, Рики, она подлинная. Фенни Бэйт жил, а потом умер.
      Рики вспомнил освещенное окошко библиотеки Сирса.
      — Ты видел его из окна?
      Сирс покачал головой.
      — Я поднимался наверх. Было уже поздно, около двух ночи. Я вымыл посуду и уснул прямо в кресле. Плохо себя чувствовал. Мне стало бы еще хуже, если бы я знал, что Элмер Скэйлс разбудит меня в семь утра. Ну так вот, я выключил свет в библиотеке и пошел наверх. И он был там, сидел на лестнице. Было похоже, что он спал. Он был одет в те же лохмотья, в которых я его помнил, и босой.
      — Что ты сделал?
      — Я слишком испугался, чтобы что-то делать. Я ведь уже не двадцатилетний здоровяк, Рики. Я просто стоял там, не в силах пошевелиться. Потом взялся за перила, чтобы не упасть, и тут он проснулся, — Сирс сжал руки так, что побелели пальцы. — У него не было глаз. Только дыры.
      И то, что осталось от его лица.., улыбалось. Господи, Рики. Он хотел играть.
      — Что?
      — Я тогда так подумал. У меня в голове все спуталось. Когда он — эта галлюцинация — встал, я сбежал вниз и заперся в библиотеке. Я так и уснул там, на диване. У меня было чувство, что он ушел, но я не мог заставить себя подойти к лестнице. Потом я заснул и увидел сон, про который уже говорил. Утром я понял, конечно, что случилось. Это было видение, и я не думаю, что оно входит в компетенцию Уолта Хардести.
      — О, Боже, Сирс!
      — Забудь об этом, Рики. Просто забудь. По крайней мере, пока не приедет молодой Вандерли.
       О Боже она движется она же мертвая она не может, —снова пронеслось у него в мозгу, и он оторвал взгляд от панели управления и посмотрел прямо в бледное лицо компаньона.
      — Хватит, — сказал Сирс. — С меня хватит. ..
       Сперва ее ноги…
 
      — Сирс.
      — Я не могу, Рики, — Сирс полез к выходу.
      Рики вышел со своей стороны и посмотрел на Сирса, высокого представительного старика в черном, и на миг увидел на его лице восковые черты из своего сна. Да и знакомые здания вокруг казались такими же призрачными, будто весь город тоже умер.
      — Но я скажу тебе одну вещь, — проговорил Сирс. — Я очень хочу, чтобы Эдвард был жив. Я часто хочу этого.
      — Я тоже, — прошептал Рики, но Сирс уже пошел наверх по ступенькам. Холодный ветер обжег Рики лицо, и он поспешил следом.

      Доктор проснулся от страшного сна в тот момент, когда Рики Готорн и Сирс Джеймс шли по замерзшему полю по направлению к еле заметным бугоркам. Джеффри со стоном оглядел спальню. Ему казалось, что все в ней немного сдвинулось, как-то изменилось. Даже розовое плечо Милли Шиэн, спящей рядом, казалось каким-то нереальным, будто плавающим в воздухе. То же было и с выцветшими обоями (синие полосы и голубые розы), и со столом, и с дверцами большого белого шкафа, и с костюмом, заботливо развешенным на стуле — все это, казалось, утеряло плотность. В такой комнате, одновременно привычной и незнакомой, он не мог оставаться.
      О, Боже, она движется, — его собственные слова повисли в размытом воздухе, как будто он вновь произносят их. Он быстро встал с кровати.
       О, Боже, она движется, —на этот раз он услышал это ясно. Голос был ровным, глухим, чужим. Ему нужно выйти из дома. Из своего сна, который его разбудил, он помнил, что лежал в пустой спальне и ждал приближения какого-то ужасного зверя, который обернулся мертвым Сирсом и мертвым Льюисом; но теперь перед ним стояло другое видение: окровавленное лицо молодой женщины, такой же мертвой, как Сирс и Льюис во сне, но все же глядящей на него горящими глазами. Лицо это было невыносимо реальным, более реальным, чем он сам. (О Боже она движется она не может она же мертвая).Она двигалась на самом деле. Она присела и усмехнулась ему.
      Наконец-то для него все кончилось, как раньше для Эдварда, и он знал это. Знал и был рад. Немного удивленный, что его руки не проходят сквозь дверцы шкафа, Джон оделся в то, что попалось под руку. Нереальный розовый свет затопил спальню. Он поспешил вниз и там, повинуясь многолетней привычке, зашел в кабинет, взял из шкафа две ампулы и два медицинских шприца и, сев в кресло, закатил левый рукав.
      Девушка усмехнулась ему с улицы через окошко залитого кровью автомобиля. “Скорее, Джон”, —сказала она. Он наполнил шприц раствором инсулина и вогнал в руку, потом проделал то же со вторым шприцем, заполненным раствором морфия.
       Скорее, Джон.Никто из его друзей не знал, что он уже давно страдал от диабета; не знали они и о его пристрастии к морфию; они видели только последствия этого на его лице.
      Выбросив шприцы в ведро, доктор Джеффри вышел в смотровую. Там стояли стулья, и на одном из них скорчилась девушка, вся в крови: розовая жидкость стекала из ее рта, когда она говорила.:
       “Скорее, Джон”.Он полез за пальто и был удивлен, что его руки все еще действуют. Кто-то будто помогал ему просунуть их в рукава. Не глядя, он нахлобучил шляпу и вышел.

      Теперь лицо усмехалось из окна старого дома Евы Галли. Ну, пошли.Он на негнущихся ногах, не чувствуя холода в тапочках, зашагал в направлении города. Вдруг ему показалось, что дом позади смотрит ему вслед сверкающими окнами-глазами. Но когда он обернулся (ветер поднимал полы его незастегнутого пальто), глаза исчезли.
      Когда Рики и Сирс вместе с Уолтом Хардести пили кофе в доме фермера, доктор Джеффри в расстегнутом пальто и домашних тапочках проходил мимо отеля Арчера. Элинор Харди, чистившая ковер в вестибюле, подумала: бедный доктор, в такую погоду спешит к пациенту. Она не успела разглядеть его тапочки.
      В тот момент, когда он проходил мимо стеклянных окон ресторана “Вилледж Памп”, молодой официант Уильям Уэтт, еще один из любовников Стеллы Готорн, как раз прервал свою работу (он начищал серебряные приборы) и шел подкрепиться чашкой кофе.
      Он был ближе к доктору, чем Элинор Харди, и увидел и бледное, потерянное лицо Джеффри, и его расстегнутое пальто, и жакет в сочетании с пижамными штанами. Билл Уэтт не раз видел доктора в ресторане: тот рассеянно читал книгу, блуждая вилкой по тарелке. Поэтому сейчас его первой мыслью было: “Ну вот, совсем старик свихнулся”. Но вид доктора был настолько странным, что Уэтт бросил свое серебро и побежал за ним.
      Он нагнал его на переходе через улицу и поймал за рукав пальто.
      — Доктор Джеффри, вам не нужна помощь?
      Джеффри обернулся. И тут Билл испытал одно из самых неприятных впечатлений своей жизни. Доктор, который раньше и не замечал его, теперь смотрел на его обычное, чуть одутловатое лицо с таким ужасом, что. Уэтт выпустил его рукав. Откуда ему было знать, что доктор видит вместо него мертвую девушку, усмехающуюся окровавленными губами?
      — Я иду. Уже иду.
      — Да-да, конечно, — пробормотал Уэтт.
      Доктор продолжил свой путь по Мэйн-стрит, а Билл так и остался стоять, глядя ему вслед с открытым ртом, пока холодный ветер не вернул его к действительности.

      В мозгу доктора тем временем оформился пейзаж, более реальный, чем здания, мимо которых он проходил. Это был стальной мост через речку, с которого Сирс Джеймс когда-то бросил блузку с камнем внутри. Шляпа слетела с его головы и какое-то время парила в сером воздухе.
      — Уже иду, — повторил он.
      Хотя в обычный день доктор нашел бы этот мост сразу, тем утром он в панике блуждал по городу, не в силах его найти. Ой ясно видел мост до последней заклепки, но не мог представить его местонахождение. Он прошел по Маркет-стрит, через площадь и по Милгрим-лэйн и достиг Холлоу. В этом малонаселенном районе лишь редкие прохожие видели его, и всем им показалось, что он странно одет и не вполне нормален. Почтальон, который взял его за руку и спросил, не нужна ли ему помощь, был, так же как и Билл Уэтт, шокирован выражением ужаса на его лице.
      Потом он вернулся в деловой квартал и начал бесцельно кружить по одним и тем же улицам, а тот же голос в его мозгу сказал:
       “Второй поворот направо, доктор”.
      — Спасибо, — прошептал он, слыша теперь в этом прежде ровном голосе некое сочувствие.
      Пройдя в указанном направлении, он наконец увидел ее — серую дугу моста над лениво текущей рекой. Он уже не бежал, а медленно шел, чувствуя нарастающую боль в левом боку. Один тапочек свалился, но он даже не заметил этого. Мост был давно ожидаемым ответом на все вопросы. Он вел туда, где старые кирпичные здания уступали место топким болотам, над которыми, не стихая, дул холодный ветер.
       Ну, доктор.Теперь он видел, куда ему нужно идти. В середине моста, между двумя стальными пролетами, выдавалась вперед тонкая балка. Джеффри не ощущал, как бетон дороги перешел под его босой ногой в сталь моста, но он чувствовал, как мост вибрирует от ветра. Он хотел перебраться через перила, куда вела железная лестница. Теряя силы, он вскарабкался на одну ступеньку, потом на другую. Нога прилипла к металлу. Со стоном он оторвал ее и шагнул на следующую ступеньку. Нога болела, и он поднял ее навстречу холодному ветру. Нависая над пропастью, он понял, что никогда уже не спустится вниз.., даже если захочет.
      Он попытался подтянуться на последнюю ступеньку, но его руки дрожали так, словно мускулы отделялись друг от друга. Он только сейчас заметил, что он бос и поранил ноги. Казалось, вся левая нога охвачена пламенем. Но он уже стоял на перилах. Ветер взметнул его волосы и полы пальто.
      Внизу блестела вода. Рядом с ним в своей твидовой куртке, сцепив характерным жестом руки над пряжкой ремня, стоял Рики Готорн.
      — Молодец, Джон, — сказал он сухим голосом. Это был он, старина Рики, лучший из них всех.
      — Ты слишком доверяешь Сирсу, — сказал Джон Джеффри хриплым шепотом. — Ты это знаешь?
      — Знаю, — согласился Рики. — Но что поделать? Я всегда был подчиненным, а Сирс — генералом.
      — Это не так, он… — он забыл, что хотел сказать.
      — Все равно, — сказал тот же сухой голос. — Просто шагни с моста, Джон.
      Доктор Джеффри взглянул вниз, на серую воду.
      — Нет. Не могу. Я хотел сделать что-то другое. Я шел…
      Когда он снова поднял глаза, перед ним вместо Рики стоял Эдвард Вандерли, его самый близкий друг. Как и в тот злополучный вечер, на нем были черные туфли, серый фланелевый костюм и рубашка в цветочек. Он выглядел превосходно в своей дорогой одежде и с почти театральной сединой. Эдвард сочувственно улыбнулся ему.
      Джеффри заплакал.
      — Пора кончать со всей этой ерундой, — сказал Эдвард. — Только один шаг. Это же так просто, Джон.
      Доктор кивнул. — Так сделай этот шаг. Больше ты все равно ничего не сделаешь.
      Доктор Джеффри шагнул с моста.
      Внизу, у самой воды, Омар Норрис видел, как он падает. Тело доктора ударилось о воду, ушло вглубь, потом всплыло лицом вниз и начало медленно скользить по течению.
      — Черт, — сказал Омар. Он удалился в это укромное место, чтобы прикончить пинту бурбона в стороне от шерифа, начальства, жены — от всех, кто мог приказать ему усесться за руль и начать убирать снег. Он отхлебнул бурбон и закрыл глаза, но, когда он их открыл, видение не исчезло.
      — Черт, — он отставил бутылку и выбежал на ветер, посмотреть, нет ли кого-нибудь, поблизости.

      Старая мысль о докторе Заячья лапка.., о том, как целый город был уничтожен музыкантом, который разбил лагерь в пригороде, продавал всякие эликсиры и зелья и устроил шоу — джаз, тромбоны, танцы и все такое. Он черный? Если бы я писал об этом, то местом действия избрал бы Милберн.
      Сперва о городе. Милберн, где живет мой дядюшка, это одно из мест, где люди усердно создают для себя ад. Не город, не деревня, но гордится своим положением (местная газета называется “Горожанин”.) Они гордятся даже несколькими улицами бедноты под общим названием Холлоу, как бы говоря: вот и мы не отстаем от века, есть и у нас место, где ночью небезопасно. Как забавно. Если беда и придет в Милберн, то не из Холлоу. Три четверти жителей работают вне города, в основном в Бингемтоне. Чувство чего-то тяжелого, давящего и одновременно нервозность (подозреваю, что они без конца сплетничают друг о друге). Может, мне это кажется по контрасту с Калифорнией. Это какая-то особенная нервозность, свойственная таким вот северо-западным городкам. Подходящее место для доктора Заячья лапка.
      (Они плохо воспринимают опасность, в том числе и эти трое стариков, друзья дяди, с которыми я встретился вчера. Они написали мне и думают, что я могу им чем-то помочь, в то время как я сам сбежал из Калифорнии и не знаю, как мне дальше жить.) Конечно, внешне эти места привлекательны. Даже Холлоу несет на себе печать очарования 30-х. Ухоженная площадь, ухоженные деревья. Даже леса, окружающие город, ухожены, но все равно такое чувство, что они мощнее, глубже,чем горстка улиц, проложенных среди них людьми.
      Кажется, это Богом посланный случай написать роман про доктора Заячья лапка.
      Определено: он черный. Одет кричаще, со старомодной пышностью: гетры, золотые кольца, приталенное пальто, котелок. У него улыбка убийцы. Если смотреть ему в глаза, он овладеет тобой.
      Его можно увидеть только ночью где-нибудь на пустыре. Он стоит на эстраде с саксофоном, играет музыка, и он приглашает посмотреть его шоу или купить пузырек эликсира за доллар. Он говорит, что он знаменитый доктор Заячья лапка, и что у него есть все, чего ваша душа пожелает.
      Так чего желает ваша душа? Нож? Пулю? Или смерть помедленнее? У него есть все. Только доставайте доллар.
      Что важно: за этой фигурой сразу встает Альма Моубли. Она тоже давала все, что от нее хотели.
       Как насчет твоей Альмы, братец? Ты ведь видишь ее, как, только закрываешь глаза. Неужели ты жил с призраком? Любил призрака?

      Как только я прибыл в город, я пошел в офис к адвокату, который написал мне, — к Сирсу Джеймсу.
      Пока я шел, я думал: быть может, это начало нового цикла? День был холодным, но ясным. Секретарша разбила мои надежды, сказав, что мистер Джеймс и мистер Готорн на похоронах. Ее они тоже звали, но она недавно “ работает и совсем не знала доктора Джеффри. Да, они сейчас на кладбище. А вы мистер Вандерли? Вы ведь не знали доктора Джеффри? Он работал здесь сорок лет.
      Добрейший человек, не такой сахарный, но когда он дотрагивался до вас, вы так и чувствовали исходящую от него доброту.
      Она смотрела на меня, пытаясь определить, какого дьявола ее боссу могло от меня понадобиться. Потом, понизив голос, она сказала: “Вы, конечно, не знаете, что доктор Джеффри покончил с собой пять дней назад. Он прыгнул с моста — можете себе представить? Такое несчастье. Мистер Джеймс и Рики Готорн так расстроены, а тут еще эта Анна задала им работу, и этот ненормальный Элмер Скэйлс звонит каждый день по поводу своих овец… Ну почему такой человек, как доктор Джеффри, сделал это? (Он послушал доктора Заячья лапка, леди.) А вы не хотите пойти на кладбище?”

      Я пошел. Выехал на дорогу под названием Плэзант-Хилл, вокруг которой расстилались поля, покрытые рано выпавшим снегом.
       Странно, какой безлюдной кажется эта местность, хотя люди обживают ее сотни лет. Ее душа отлетела, ожидая чего-то, что может снова вернуть ее к жизни.Указатель “Кладбище Плэзант-Хилл” украшал железные ворота, за которыми расстилалось такое же заснеженное поле. Я осмотрелся и увидел в глубине полдюжины машин. Свою я оставил у ворот.
       Еще одно поле, но что там растет?Я вылез из машины и пошел наверх по холму через старейшую часть кладбища, где каменные ангелы, припорошенные снегом, воздевали руки над плитами со стершимися надписями. Шуршала на ветру сухая трава. Потом появились более свежие захоронения: аккуратные розовые, серые и белые памятники. Тут я и увидел катафалк. Водитель в черной шляпе курил, став так, чтобы его не видели люди, столпившиеся у могилы. Женщина, выглядящая бесформенной в теплом голубом пальто, прильнула к другой, более высокой и, похоже, плакала; прочие стояли прямо и неподвижно, как столбы ограды.
       Когда я увидел двух пожилых людей, стоящих у изголовья, я сразу понял, что это адвокаты — или актеры, играющие адвокатов. Я пошел к ним и подумал: если умерший — доктор, то почему его провожает так мало народу? Где же его пациенты?Седой мужчина рядом с адвокатами первым увидел меня и потянул за рукав высокого старика в пальто с меховым воротником. Тот посмотрел в мою сторону, и за ним это сделал другой, пониже, который выглядел так, будто ему холодно. Даже священник на мгновение прервался, сунул замерзшую руку в карман и сконфуженно улыбнулся. Одна из женщин, высокая и красивая (дочь?) тоже слегка улыбнулась.
      Седой отделился от остальных и направился ко мне.
      — Вы знали Джона? — спросил он.
      — Мое имя Дон Вандерли. Я получил письмо от человека по имени Сирс Джеймс, и секретарша в его офисе сказала, что он здесь.
      — Да, вы похожи на Эдварда, — Льюис взял меня за руку. — Послушайте, мы здесь еще долго пробудем. Вам есть где остановиться?
       Так я присоединился к ним. Женщина в голубом пальто все повторяла “нет, нет, нет” и всхлипывала. У ее ног валялись скомканные бумажные салфетки, которыми она вытирала слезы. То и дело ветер подхватывал одну из них, и она взлетала в воздух, как маленький розовый фазан.

      Рики поразило поведение Стеллы. Когда трое оставшихся членов Клуба Чепухи пытались преодолеть шок, вызванный смертью Джона, только она одна вспомнила о Милли Шиэн. Сирс и Льюис, похоже, думали, как и он, — что Милли должна остаться в доме Джона. Или, если там ей будет слишком тяжело, переехать в отель и там решить, что ей делать дальше. Они с Сирсом знали, что нужда ей не грозит: по завещанию Джона ей достались его дом и банковский счет. Все вместе это стоило тысяч двести, и, если она решит остаться в Милберне, жизнь ее может быть достаточно комфортной.
      Конечно, они больше думали о Джоне Джеффри. Они узнали новость к полудню, и Рики сразу понял, что случилось что-то ужасное, хотя с трудом узнал дрожащий голос Милли Шиэн в телефонной трубке.
      — Это.., это мистер Готорн?
      — Да, Милли, это я. Что случилось? — он связался с Сирсом в его офисе и попросил взять трубку. — Что случилось, Милли? — почти закричал он.
      — У меня лопнут перепонки, — проворчал Сирс.
      — Извини. Милли, вы тут? Сирс, это Милли.
      — Я понял. Милли, в чем дело?
      — О-о-о, — простонала она, и он похолодел.
      Телефон замолчал. Было слышно, как трубка стукнулась о что-то твердое. Потом ее взял Уолт Хардести.
      — Алло, это шериф. Это вы, мистер Готорн?
      — Да. Мистер Джеймс на параллельной линии. Что случилось, Уолт? С Милли все в порядке?
      — Она что, жила с ним? По-моему, да.
      Сирс отчеканил звенящим от негодования голосом:
      — Она его домоправительница. Скажите нам наконец, что случилось.
      — А убивается, как будто жена. Вы адвокаты мистера Джеффри?
      -Да.
      — Так вы еще о нем не знаете?
      Оба молчали. Если Сирс чувствовал то же, что и Рики, то он просто не мог ничего сказать.
      — Ну вот, он сиганул с моста. Эй, леди, сядьте куда-нибудь!
      — Он что?.. — выдохнул Сирс.
      — Прыгнул с моста сегодня утром. Леди, успокойтесь и не мешайте мне говорить.
      — Леди зовут миссис Шиэн, — сказал Сирс уже более нормальным голосом. — Может, она будет лучше понимать вас, если вы будете обращаться к ней так. А теперь, раз она не в состоянии говорить, объясните наконец, что случилось с Джоном Джеффри.
      — Он прыгнул…
      — Поподробней. Он упалс моста? С какого моста?
      — Черт, с моста через реку, какого же еще?
      — В каком он состоянии?
      — Мертв, как дверная ручка. Что с ним случилось, как вы думаете? И, кстати, кто займется похоронами и всем прочим? Леди не в форме…
      — Мы это сделаем, — сказал Рики.
      — И мы займемся не только этим, — добавил свирепо Сирс. — Ваши манеры ужасны. Ваши выражения бесстыдны! Вы просто идиот, Хардести!
      — Погодите…
      — И еще! Если вы думаете, что доктор Джеффри покончил с собой, то держите ваши подозрения при себе. Доказательства…
      — Омар Норрис все видел. Нам нужно разрешение на вскрытие, поэтому и прошу вас приехать.
      Как только Рики повесил трубку, в дверях возник Сирс, уже в пальто.
      — Этого не может быть, — сказал он. — Какая-то ошибка, но все равно надо ехать.
      Телефон зазвонил опять. Рики схватил трубку.
      — Алло?
      — Вас хочет видеть какая-то молодая дама, — сказала секретарша.
      — Пусть зайдет завтра, миссис Куэст. Доктор Джеффри утром умер, и мы идем к нему домой.
      — Что… — миссис Куэст на миг замолкла. — Мне очень жаль, мистер Готорн. Не хотите, чтобы я позвонила вашей жене?
      — Да. Скажите, что я сам позвоню ей, как только смогу.
      Сирс был в какой-то лихорадке. Когда Рики вышел в холл, его компаньон уже надевал шляпу. Рики схватил в охапку пальто и вышел за ним.
      — Бред какой-то, — сказал Сирс. — Разве можно верить Омару Норрису хоть в чем-то, кроме бурбона и снегоочистителей?
      Рики положил руку ему на плечо.
      — Погоди, Сирс. Джон действительно могубить себя, — он еще не мог до конца поверить в это и видел, как Сирс пытается не дать поверить в это себе. У него не было никаких других причин идти на мост, особенно в такую погоду.
      — Если ты так думаешь, то ты тоже идиот, — упрямо сказал Сирс. — Тебе что, казалось вечером, что он может покончить с собой?
      — Нет, но…
      — Никаких “но”. Нужно пойти к нему и все узнать.
      В приемной они столкнулись с молодой девушкой с темными волосами и точеным лицом.
      — Сирс, нам некогда. Леди, я же просил вас зайти завтра.
      Она отступила на шаг и сказала:
      — Ева Галли была моей теткой. Я ищу работу.

* * *

      Миссис Куэст отвернулась от девушки и стала звонить Стелле. Девушка изучала рисунки на стенах, которыми Стелла два или три года назад заменила эстампы Одюбона.
      “Нет, — воскликнула Стелла, услышав новость. — Бедная Милли!
      Конечно, это горе для всех, но нужно что-то сделать для Милли”. Положив трубку, миссис Куэст подумала: “Боже, как здесь темно, как в аду, нужно скорее зажечь свет и бежать отсюда”, — но потом все снова приобрело свой нормальный вид. Она тряхнула седой головой и потерла глаза. Ее очень удивило, что мистер Джеймс сказал девушке: “Если хотите, приходит завтра, и мы подыщем вам какую-нибудь секретарскую работу”. Какого черта ей тут нужно?
      То же подумал и Рики, глядя на Сирса. Секретарскую работу? У них была секретарша, а всю печатную работу выполняла Мейвис Ходж. Еще одному работнику здесь просто нечего делать. Конечно, на Сирса повлияло именно это имя — Ева Галли, произнесенное с каким-то особенным вкусом.., Сирс внезапно ощутил жуткую усталость, и на него разом навалились видения: и Фенни; Бэйт, и Элмер Скэйлс с его овцами, и смерть Джона (он сиганул).Рики заметил это.
      — Да-да, приходите завтра, — сказал он, глядя на ее привлекательное лицо (более чем привлекательное); он знал, что в этот момент Сирсу меньше всего хочется вспоминать Еву Галли. Миссис Куэст с ужасом смотрела на него, и он велел ей записывать всех, кто будет звонить — просто чтобы что-то сказать.
      — Я слышала, умер ваш хороший друг, — сказала девушка Рики. — Извините, что я пришла так не вовремя.
      Он еще раз поглядел на ее лисьи черты, прежде чем повернуться к двери,
      — Сирс с белым лицом застегивал пальто, — и вдруг ему пришло в голову, что Сирс прав, что эта девушка тоже часть головоломки, в которой нет ничего случайного…
      — Может, это даже не Джон, — сказал Сирс в машине. — Хардести такой болван, что не удивлюсь, если он просто поверил Омару Норрису, — тут он умолк: они оба знали, что это не так. — Черт, как холодно.
      — Холодно, — согласился Рики, и вдруг у него вырвалось: — Хотя бы Милли не будет голодать.
      После этого они замолчали окончательно, словно смирившись с тем, что Джон Джеффри действительно прыгнул с моста и утонул в замерзающей реке.
      Когда они взяли Хардести и приехали с ним в тюремную камеру, где лежал труп до прибытия машины из морга, они увидели, что Омар Норрис не ошибся. Это был Джон.
      Его редкие волосы прилипли к черепу, губы посинели — — он был точно таким, как во сне Рики.
      — О, Господи, — прошептал Рики.
      Уолт Хардести ухмыльнулся и сказал:
      — Нам нужно не это имя, мистер адвокат.
      Он вручил им большой конверт, где они рассчитывали найти хоть какие-то объяснения гибели Джона. Но предметы, извлеченные из его карманов, ничего не говорили. Расческа, запонки, шариковая ручка, монеты — Сирс разложил все это на переднем сиденье старого “бьюика” Рики.
      — На записку надеяться было глупо, — сказал он, откидываясь на спинку сиденья. — Черт, чувствуешь себя каким-то загнанным зверем. Хочешь оставить что-то себе или отдадим все Милли?
      — Может, Льюис захочет взять запонки.
      — Льюис. Нужно сказать ему. Может быть, вернемся в офис?
      Они сидели в машине Рики. Сирс достал из дипломата длинную сигару, отрезал кончик и без обычного ритуала оглядывания и обнюхивания сунул в рот. Рики безропотно приоткрыл свое окошко: он знал, что Сирсу сейчас нужно покурить, но не выносил запаха дыма.
      — Господи, Рики! Джон мертв, а мы с тобой говорим о запонках.
      Рики завел машину.
      — Поедем на Мелроз-авеню и чего-нибудь выпьем.
      Сирс сунул всю патетическую коллекцию обратно в конверт и запихнул в карман пальто.
      — Езжай осторожнее. Видишь, опять снег.
      Рики включил фары, зная, что Сирс скажет и об этом.
      Действительно, в воздухе кружили редкие снежинки. Серое небо, висящее над городом все последние дни, уже почти почернело.
      — Последний раз такое было…
      — Когда я вернулся из Европы. В сорок седьмом году.
      Ужасная была зима.
      — И еще в двадцатых.
      — Да, в двадцать шестом. Снег чуть ли не закрывал дома.
      — Многие умерли. Моя соседка умерла в этом снегу.
 
      — Кто это?
      — Ее звали Виола Фредериксон. Застряла в машине и замерзла. Они жили в доме Джона.
      Сирс опять тяжело вздохнул, пока машина проезжала мимо отеля. На фоне его темных окон парили белые хлопья снега.
      — Рики, у тебя окно открыто. Ты что, хочешь нас заморозить? — он поднял руки, чтобы поднять воротник, и тут заметил торчащую в пальцах сигару. — О, извини. Привычка.
      Он открыл собственное окошко и выбросил туда потухшую сигару.
      Рики думал о теле Джона, лежащем в холодной камере; о его синей коже и прилипших ко лбу волосах, о том, как сказать об этом Льюису.
      — Не понимаю, почему до сих пор нет вестей от племянника Эдварда, — сказал Сирс.
      Снег прекратился, и улица перед ними сразу приобрела какой-то странный вид. Она будто светилась — не желтоватым светом электрического освещения, а белым призрачным мерцанием, выхватывающим из темноты то ограду, то кусок стены, то нагие скелеты кустов. Этот бледный мертвенный оттенок напомнил Рики лицо Джона Джеффри.
      Небо с проносящимися по нему облаками было совсем черным.
      — Но что случилось, как ты думаешь? — спросил Сирс.
      Рики свернул на Мелроз-авеню.
      — Не хочешь сначала заехать к себе домой?
      — Нет. У тебя есть какие-нибудь догадки?
      — Я не знаю даже, что случилось с овцами Скэйлса.
      Они уже подъехали к дому Рики. Сирс явно выказывал раздражение, он ворчал, как медведь, и продолжать расспросы было явно бесполезно. Но Рики задал последний:
      — А что с этой девушкой?
      — А что с ней?
      Рики достал ключ.
      — Если ты думаешь, что нам нужна секретарша…
      Тут Стелла открыла дверь сама:
      — Я так рада, что вы здесь. Я боялась, что вы отправитесь в контору и будете делать вид, что ничего не случилось. Сирс, пожалуйста, закрой дверь, мы не можем обогревать всю улицу. Входите! — Они втиснулись в дверь медленно, как усталые лошади, и сняли пальто. — У вас ужасный вид. Значит, это действительно был Джон?
      — Это был он, — сказал Рики. — Я не могу сейчас ничего больше сказать. Похоже, что он прыгнул с моста.
      — О, Боже! Бедный Клуб Чепухи.
      — Аминь, — сказал Сирс.
      За ленчем Стелла сообщила, что собрала кое-что для Милли.
      — Может, она захочет перекусить.
      — Милли? — переспросил Рики.
      — Милли Шиэн, неужели непонятно? Я поехала к ней и привезла сюда. Бедняжка совершенно разбита, так что я уложила ее в постель. Утром она проснулась и стала искать Джона, а потом приехал этот ужасный Уолт Хардести.
      — Понятно.
      — Ему понятно! Если бы вы с Сирсом не были так заняты собой, вы бы тоже вспомнили о ней.
      Сирс вскинул голову:
      — Мили не пропадет. Ей остались дом Джона и слишком много денег.
      — Слишком?
      Тогда отнеси ей поднос и объясни, какое счастье ей привалило! Думаешь, ее обрадует, что Джон Джеффри оставил ей пару тысяч долларов?
      — Больше, — уточнил Рики. — Он завещал ей почти все, что имел.
      — Что ж, так и должно быть, — отрезала Стелла и удалилась на кухню.
      — Ты всегда понимаешь, о чем она говорит? — спросил Сирс.
      — Не всегда. Наверно, есть какой-то словарь, но она его от меня скрывает. Ну что, позвоним Льюису?
      — Давай телефон.

      Льюис был не голоден и перекусил сэндвичами с копченой колбасой и чеддером, который старый Отто Грубе делал на своей маленькой сыроварне в двух милях от Афтона. Чувствуя беспокойство после утренних событий, Льюис находил покой, думая о старом Отто. Отто Грубе был немного похож на Сирса Джеймса, но более заматерелый, с красным лицом и широченными плечами. Он так прокомментировал в свое время смерть его жены: “Ты имел в Испании небольшое огорчение, Льюис?
      Мне сказали в городе. Такая шалость.При всей бестактности этого заявления, оно тронуло Льюиса до глубины души, Отто с его белой кожей — он по десять часов в день проводил на сыроварне — наверняка не боялся никаких духов. Пережевывая бутерброды, Льюис думал, что надо бы ему навестить Отто: они давно собирались поохотиться на енота. Немецкое твердолобие Отто может пойти ему на пользу.
      Но сейчас шел снег, и собаки старика глухо лаяли в своих закутках, а сам он ругался по-немецки, проклиная раннюю зиму.
      “Шалость”. Да, была жалость, и была загадка. Как и в том, что случилось с Эдвардом.
      Он встал и отнес тарелки в раковину. Потом посмотрел на часы и зевнул. Полдвенадцатого, остаток дня нависал над ним, как Альпы. Сегодня ему не хотелось проводить вечер с какой-нибудь дурочкой; не хотелось даже наслаждения, которое доставляла ему Кристина Берне.
      Льюис Бенедикт делал то, что казалось невозможным в таком городке, как Милберн: с самого начала после возвращения из Испании он вел тайную жизнь, которая так и осталась тайной. Он ухаживал за старшеклассницами, молоденькими учительницами, продавщицами из отдела косметики — за всеми девушками, достаточно милыми его эстетическому взгляду. Он использовал для этого свою привлекательную внешность, европейский шарм и деньги и утвердился в городской мифологии как комический персонаж — пожилой плейбой. Льюис возил своих фавориток в лучшие рестораны не ближе сорока миль от города, где заказывал самые дорогие блюда и вина. Спал он с немногими из них, с теми, кто сам проявлял инициативу. Супружеская пара, например, Уолтер и Кристина Берне, заезжая в “Старую мельницу” возле Керквуда или в “Кристо” между Белденом и Харперсвиллом, могли увидеть там седую голову Льюиса рядом с очередным хорошеньким личиком. В таких случаях Уолтер говорил: “Посмотри, опять этот старый греховодник”, а Кристина неопределенно улыбалась.
      Но Льюис использовал эту комическую репутацию для маскировки своих более глубоких привязанностей, а своими мимолетными девушками прикрывал серьезные, продолжительные связи. С девушками он проводил вечера и ночи; с женщинами, которых любил, встречался раз или два в неделю, днем, когда их мужья были на работе. Первой из них была Стелла Готорн, послужившая моделью для последующих, хотя она для него мало подходила — чересчур умная и язвительная. Он хотел чувств, хотел эмоций; где-то в глубине души он знал, что хотел хоть в малой степени вернуть то, что давала ему Линда.
      Старшеклассницы не могли этого дать; Стелла.., она, быть может, и могла, но с ним она просто забавлялась. Она считала его обычным Донжуаном, но это была только видимости, оболочка.
      Поэтому после Стеллы он завел роман с Лептой Маллиген, женой Кларка, потом с Сонни Венути, потом с Лаурой, женой дантиста Харлана Баутца, и, наконец, год назад, с Кристиной Берне. Всех их он помнил; он ценил в них основательность, их отношение к мужьям, детям, к хозяйству. Они принимали его и знали, чего он хочет: не интрижки, а глубокой связи, настоящего второго брака.
      Но потом эмоции побеждали, и все заканчивалось. Льюис еще любил их всех, любил и Кристину Берне, но…
      Но перед ним постепенно вырастала стена. Он все чаще думал о том, что его романы так же пусты и тривиальны, как и вечера с девочками. Как ни странно, в такие моменты он часто думал о Стелле Готорн. Это было глупо, но что могло быть глупее, чем его утреннее поведение в лесу? Льюис посмотрел в окошко над раковиной на тропинку и вспомнил, как бежал по ней с подступившим к горлу сердцем. Сейчас тропинка казалась дружелюбной, давно знакомой, и лес трогательно протягивал ему белые ветки.
      “Если ты упал с коня, возвращайся назад”, — сказал он себе. Что его испугало? Он слышал голос? Нет, он слышал собственные мысли. Он просто переволновался, вспоминая последний день жизни Линды. И еще этот сон с Джоном и Сирсом. Так что никто за ним не гнался, никого не было.
      Льюис поднялся наверх, надел сапоги, свитер и лыжную куртку и вышел через дверь кухни.
      Его утренние следы уже припорошило свежим снегом. Воздух был хрустящим, как яблоко. Если бы он не собирался на охоту с Отто Грубе, можно было бы покататься на лыжах. Льюис обошел дом и дошел до опушки леса. Снег на ветках сосен искрился, как лунный свет.
      — Ну, вот он я, идите сюда, — громко сказал он.
      Теперь он не чувствовал ничего, кроме света, леса и своего дома; весь страх исчез.
      Но теперь, проходя по своему лесу, Льюис испытывал новое ощущение. Лес казался не настоящим, а как бы нарисованным на картинке. И это был волшебный лес. Даже тропинка была волшебной.
      Когда он зашел дальше, он увидел свои утренние следы, и они тоже показались ему волшебными, нарисованными в сказке — в его сказке.
      После прогулки ему еще меньше захотелось оставаться дома. Дом был каким-то пустым, что подчеркивалось отсутствием женщины. Нужно было кое-что сделать по хозяйству — так, его обеденный стол давно нуждался в полировке, как и столовое серебро, — но это подождет. По-прежнему в куртке, он ходил по комнатам, не зная, чем заняться.
      Он вошел в столовую. Большой обеденный стол из красного дерева совсем потускнел; там и сям виднелись царапины. Цветы в вазе давно засохли; опавшие лепестки валялись на столе, как мертвые пчелы.
       “Кого ты ожидал тут увидеть?” —спросил он себя.
      Выйдя из столовой с вазой в руках, Он опять увидел в окно волшебный сверкающий лес. Ладно. Он отнес цветы на кухню и выкинул их в ведро.
       Кого ты ожидал увидеть? Себя самого?Неожиданно он покраснел. Поставив вазу на стол, он быстро вышел из дома и направился в пристройку, где прежний владелец устроил гараж и мастерскую. “Морган” стоял за стеллажом с инструментами. Льюис открыл машину и, сев за руль, поехал к шоссе. В машине ему стало как-то легче; холодный ветер, пробивающийся сквозь полотняную крышу, взлохматил ему волосы. Бак был почти полон.
      Через пятнадцать минут его окружали холмы, окаймленные рядами деревьев. Он ехал по маленьким дорогам, разгоняясь порой до восьмидесяти миль в час. Он пересек долину Ченанго, проехал вдоль реки Тиугниога до самого Уитни-Пойнт и свернул на запад по долине Кайюга, к Ричфорду.
      Иногда маленький автомобиль заносило на поворотах, но Льюис почти автоматически выправлял его. Водителем он был хорошим.
      Наконец он понял, что ездил этим же путем, когда учился в Корнелле, только тогда предельная скорость составляла тридцать миль в час.
      После двух часов езды лицо его онемело от холода. Сейчас он был недалеко от Итаки, и пейзаж был красивее, чем в районе Бингемтона, — дорога петляла между холмов, поднимаясь и опускаясь. Небо потемнело, хотя была только середина дня; Льюис подумал, что это от снега. Впереди него был прямой отрезок дороги, где можно было разогнать машину, но он напомнил себе, что ему уже шестьдесят пять, и повернул “морган” назад к дому.
      Он поехал медленнее, направляясь на восток, к Хэрфорду. Поездка сохраняла свое очарование даже ка меньшей скорости — он снова чувствовал себя студентом, мчащимся домой на всех парусах.
      Возле аэродрома в Глен-Обри он проехал аллею облетевших кленов, которые напомнили ему его собственный лес. Они тоже были волшебными — принцы, заколдованные злой ведьмой. Под ними он увидел следы — его следы?
       Что если ты пойдешь гулять и увидишь себя самого, идущего навстречу, с искаженным от страха лицом?Тут он похолодел. Прямо перед ним, посередине дороги, стояла женщина. Он успел заметить только волосы, рассыпавшиеся по плечам. Он рванул руль, думая в то же время, как она оказалась здесь, и тут же понял, что опоздал. Борт ."моргана” медленно, ужасно медленно приближался к женщине. Потом машину занесло, и он понял, что летит куда-то в сторону от дороги. Все происходило с той же непонятной медлительностью, но длилось какое-то мгновение. Через миг он обнаружил, что “моргай” стоит на поле передом к дороге. Женщины нигде не было видно. Его руки на руле дрожали; рот наполнился вкусом крови. Может, он сбил ее и сбросил под откос?
      Он открыл дверцу и вышел. Ноги тоже дрожали. Машина застряла; теперь нужен грузовик, чтобы ее вытащить.
      — Эй, леди! — крикнул он. — С вами все в порядке?
      Льюис поднялся на дорогу. Ноги болели, и он чувствовал себя очень старым и слабым. Женщины не было. Он с бьющимся сердцем заглянул в кювет, ожидая увидеть ее там… Но в кювете не было ничего, кроме свежего снега.
      Женщина исчезла так же внезапно, как появилась, или.., или ему просто показалось, что она была. Он потер глаза. Льюис пошел по дороге до ближайшего дома, откуда можно было бы позвонить в техпомощь. Наконец он добрался до фермы, хозяин которой, бородач с тупым взглядом, позволил ему позвонить, но заставил дожидаться грузовика на улице.
      Он попал домой только в семь, голодный и злой. Он все еще думал о той женщине. Куда она могла деться в открытом поле? Может, она все же лежит мертвая в кювете? Но даже собака оставила бы вмятину в кузове “моргана”, а машина была невредима.
      — Черт, — сказал он вслух. Он только приехал и не успел еще даже согреться, но его не покидало чувство, что случилось что-то страшное. Он пошел в спальню, скинул свитер и надел чистую рубашку, галстук и блейзер. Он поедет в заведение Хэмфри и выпьет пива. Может, хоть это поможет.
      Стоянка была полна, и Льюису пришлось поставить машину у самой дороги. Снег уже не шел, но воздух был холодным и таким твердым, что, казалось, его можно ломать руками. Из окон длинного серого здания доносились пивной дух и звуки кантри.
      В баре было так жарко, что Льюис сразу вспотел. Толстый Хэмфри Стэлледж в мокрой белой рубашке носился по— залу. Все столики у эстрады были заняты молодежью, распивающей пиво. Глядя на них сзади, Льюис не мог отличить парней от девчонок.
       Что если ты увидишь себя самого, бегущего навстречу своей машине, с искаженным от страха лицом?
      — Что вам, Льюис? — спросил Хэмфри.
      — Два аспирина и пиво. Жутко болит голова. Да, еще гамбургер. Спасибо.
      В другом конце бара кучка слушателей собралась вокруг Омара Норриса. Тот, выпучив глаза, размахивал руками. Раньше его забавляли истории Омара о том, как он избегал общественно-полезной работы, работая Санта-Клаусом в универмаге, а потом — водителем снегоочистителя, но Льюиса удивило, что его до сих пор кто-то слушает. Тут Хэмфри принес ему аспирин и стакан пива.
      — Бургер скоро будет, — сообщил он.
      Льюис проглотил таблетки. Оркестр кончил играть “Пушечное ядро” и завел новую песню. Одна из девушек за соседним столиком повернулась и посмотрела на Льюиса. Он кивнул ей.
      Допив пиво, он оглядел толпу. Он увидел аптекаря Ролло Дрэгера — сбежал от нескончаемого зудения Ирменгард, и узнал парня, сидящего за одним столом с девушкой, посмотревшей на него. Это был Джим Харди, обычно всюду появляющийся с дочкой Дрэгера. Теперь они оба смотрели на него. Джим был симпатичным парнем, широкоплечим и светловолосым, но выглядел немного диким. Он всегда как-то нехорошо усмехался, и Льюис слышал от Уолта Хардести, что это Джим поджег старый сарай Пэга. Он так и видел, как парень усмехается, делая это. Сегодня с ним была девушка старше Пенни Дрэгер и красивее.
      Хэмфри принес гамбургер и осведомился:
      — Вы так быстро выпили, .
      Не хотите графин?
      Льюис даже не заметил, как опустел второй стакан.
      — Хорошая идея.
      — Вид у вас не совсем здоровый.
      Грянувший снова оркестр избавил Льюиса от необходимости отвечать. Вошли две официантки Хэмфри, Энни и Анни, хорошо дополняющие друг друга. Энни походила на цыганку черными кудрявыми волосами, а Анни, настоящий викинг, имела крупные красивые ноги и ослепительные зубы. Обеим было за тридцать, они жили за городом с разными мужчинами, но без детей. Льюису они нравились, и время от времени он приглашал то одну, то другую на ужин. Энни, увидев его, помахала, и он помахал ей в ответ. Хэмфри, налетев на своих подчиненных, стал давать им указания, и Льюис вернулся к гамбургеру.
      Когда он поднял глаза, перед ним стоял Нед Роулс. Льюис, еще жуя, жестом пригласил Неда за стол. Нед ему тоже нравился; он сделал “Горожанина” интересной газетой, и теперь там печатались не только объявления о продаже домов и отчеты о вечеринках.
      — Помогите мне допить это, — Льюис плеснул пива из графина в пустую кружку Неда.
      — А как насчет меня? — раздался чей-то низкий голос за его плечом, и Льюис, подняв голову, увидел Уолта Хардести. Он понял, что они с Недом вышли из задней комнаты. В последнее время Хардести пропадал там целыми днями: он не мог пить на глазах у подчиненных, а пил он не меньше Омара Норриса.
      — Да, конечно, Уолт. Я вас не заметил. Присаживайтесь, — Нед Роулс как-то странно смотрел на него. Льюис был уверен, что издателю не больше его хочется общаться с шерифом. Зачем он его за собой таскает? Нед придвинулся к нему, освобождая место для Хардести. Шериф все еще был в куртке, похоже, в задней комнате было холодно. Нед все еще по-студенчески носил твидовый жакет.
      Тут Льюис заметил, что они оба смотрят на него странно, и сердце у него екнуло — неужели он все-таки сбил ту женщину? Может, кто-то записал его номер?
      — Ну, Уолт, — сказал он. — Что-нибудь важное или вы просто хотите пива?
      — Сейчас я хочу пива, мистер Бенедикт, — Хардести отпил из стакана. — Ужасный день, правда?
      — Да, — просто ответил Льюис.
      — День кошмарный, — согласился Роулс, убирая ру ой волосы со лба. — Вы плохо выглядите, Льюис. Вам нужно поехать домой и отдохнуть.
      Эта реплика окончательно сбила Льюиса с толку. Если он в самом деле сбил женщину и они знают об этом, то шериф не должен отпускать его домой.
      — О, дома мне не отдохнуть. Лучше быть среди людей.
      — Да, все это ужасно, — сказал Роулс. — Я думаю все так считают.
      — Черт, да, — Хардести налил себе еще пива. Льюис тоже подлил себе в стакан. К гитаре подключилась скрипка, и они теперь с трудом слышали друг друга. Из микрофонов доносились обрывки песни: “Не туда идешь ты, бэби… Не туда идешь…” — Я только что вспоминал детство, когда я слушал; Бенни Гудмена, — сказал он. Нед посмотрел на него некоторым недоумением.
      — Бенни Гудмена? — фыркнул Хардести. — Да, я люблю кантри, только настоящее, а не то, что играют эти сосунки. Например, Джим Ривс. Вот это я люблю.
      Льюис чувствовал дыхание шерифа, отдававшее пивом и какой-то гнилью, будто он наелся помоев.
      — Ну, вы моложе меня, — сказал он, чуть отодвигаясь.
      — Я хотел сказать, что мне очень жаль, — вмешался Нед, и Льюис в упор взглянул на него, пытаясь понять, чего ему жаль. Хардести помахал викингу Анни, требуя еще один графин.
      Льюис вспомнил что-то, что было утром и потом, во время поездки.., старые клены.., волшебный лес, который он видел с удивительной ясностью.
       Не туда идешь ты, бэби, не туда идешь…Но теперь он был не в лесу, к все равно все оставалось странным, непонятным, как в сказке..
       Не туда идешь…Хардести наклонился вперед и открыл рот. Льюис видел его налившиеся кровью глаза.
      — Вот что я вам скажу. Мы нашли четырех мертвых овец. Глотки перерезаны, а крови нет. Что вы об этом думаете?
      — Вы же шериф. Что вы думаете? — Льюису приходилось кричать, чтобы было слышно за грохотом музыки.
      — Я думаю, что это чертовски странно, — прокричал Хардести в ответ. — Чертовски странно. По-моему, ваши приятели-адвокаты что-то об этом знают.
      — Не похоже, — сказал Нед. — Но мне нужно встретиться с ними, чтобы они что-нибудь написали о Джоне Джеффри для газеты. И вы, конечно, тоже.
      — Написать о Джоне для “Горожанина”?
      — Ну да, слов сто-двести. Что-нибудь хорошее.
      — Но зачем?
      — Господи, не хотите же вы, чтобы о нем говорил только Омар Норрис, — Хардести прервался, открыв рот. Льюис оглянулся на Норриса — тот все еще размахивал руками среди толпы слушателей. Ощущение, что случилось что-то ужасное, не покидавшее его весь день, теперь УСИЛИЛОСЬ.
      Нед перегнулся через стол и взял его за руку.
      — Ах, Льюис. Я был уверен, что вы знаете.
      — Меня не было весь день. Я.., а что случилось?
      “Годовщина Эдварда”, вдруг вспомнил он, уже зная, что Джон Джеффри мертв.
      — Он прыгнул с моста, — сказал Хардести. — Сегодня утром. Похоже, умер еще до того, как ударился о воду. Это все видел Омар Норрис.
      — Он прыгнул с моста, — тихо повторил Льюис. Почему-то он пожалел, что не сбил машиной ту женщину — по какой-то абсурдной причине ему показалось, что тогда Джон был бы в безопасности.
      — Мы думали, Сирс или Рики сказали вам. Они согласились помочь с похоронами.
      — Господи, хоронить Джона, — Льюис встал и слепо, ничего не различая сквозь внезапно нахлынувшие слезы, пошел прочь.
      — Не хотите что-нибудь сообщить по этому поводу? — крикнул вслед Хардести.
      — Нет. Нет. Я ничего не знаю. Мне нужно повидать остальных.
      Льюис налетел на Джима Харди, сидящего за столом рядом с той же девушкой.
      — Прости, Джим, — сказал он и хотел отойти, но Джим поймал его за рукав.
      — Мистер Бенедикт, эта леди хочет с вами познакомиться. Она остановилась в нашем отеле.
      — У меня нет времени. Надо идти, — но рука Харди не отпускала его.
      — Ну, подождите. Она меня очень просила. Ее зовут Анна Мостин.
      Льюис впервые после того, как поймал взгляд девушки, посмотрел на нее. Он увидел, что она не так молода, около тридцати. Она совсем не походила на обычных подружек Джима Харди.
      — Анна, это мистер Льюис Бенедикт. Я думаю, он самый красивый старикан во всем этом чертовом штате, и он это отлично знает.
      Девушка привлекала его внимание все больше. Она определенно кого-то напоминала, может быть, Стеллу Готорн. Он совсем не помнил, как выглядела Стелла в тридцать.
      Издалека Омар Норрис что-то сказал, показывая на него пальцем. Джим отпустил его рукав, ухмыляясь в своей обычной манере. Парень со скрипкой по-девчоночьи тряхнул своими длинными волосами и заиграл новую мелодию.
      — Я знаю, что вам нужно идти, — сказала девушка приятным низким голосом. — Джим сказал мне про вашего друга, и я только хотела выразить вам свои соболезнования.
      — Я сам только что узнал. Рад познакомиться, мисс…
      — Мостин. Надеюсь, мы еще встретимся. Я устроилась на работу к вашим друзьям-адвокатам.
      — О? Так… — тут он понял, о чем она говорит. — Рики с Сирсом взяли вас на работу?
      — Да. По-моему, они знали мою тетю. Может, вы тоже? Ее звали Ева Галли.
      — О, Боже, — Льюис отшатнулся и выскочит из бара.
      — Бедняга, похоже, чуть не обделался, — заметил Джим. — О, простите, леди. То есть, мисс Мостин.

      Брезентовый верх “моргана” трещал от усиливающегося холода, пока Льюис ехал к дому Джона. Он не знал, кого он там найдет. Может, над гробом Джона проходит последнее заседание Клуба Чепухи. А может, Рики и Сирс тоже умерли и лежат наверху, завернутые в черные плащи, как в его сне…
       Пока еще нет.Он свернул на Монтгомери-стрит, остановил машину и вылез. Ветер рванул полы его блейзера; он понял, что забыл надеть пальто. Льюис в отчаянии посмотрел на темные окна, думая, что хоть Милли должна быть на месте. Он нажал на звонок— раз и другой — дверь не открывалась. По щеке поползла холодная капля. Сначала он подумал, что это снег, потом понял, что он опять плачет.
      Дрожа от холода, он позвонил еще, потом поднял голову и увидел через дорогу старый дом Евы Галли. Его пронизал озноб — он будто снова видел, как она, молодая и прекрасная, выходит из двери.
      Дверь открылась. Но вышел оттуда мужчина. Когда он подошел, Льюис узнал Фредди Робинсона, страхового агента. Он не раз встречал его у Хэмфри.
      — Льюис! Рад вас видеть.
      Льюису захотелось поскорей уйти.
      — Да, это я.
      — Какой ужас! Так жалко старого Джеффри. Я услышал об этом днем. Он ведь был вашим приятелем? — Робинсон уже протягивал ему руку, и Льюис не успел увернуться от его холодных пальцев. — Какая трагедия.
      Знаете, что я вам скажу? Доктор Джеффри всегда держался замкнуто, но мне он нравился. Правда. Он тогда пригласил меня на вечеринку с той актрисой. Я был очень ему благодарен. Там было так здорово. Ну, кроме конца, конечно.
      Льюис потупился, не желая реагировать на эти чудовищные замечания, и Фредди продолжал:
      — Эй, вы чертовски плохо выглядите. Нельзя вам стоять на холоде. Пойдем ко мне, выпьем чего-нибудь? Я бы с удовольствием посидел с вами и заодно проверил, как ваши дела со страховкой. Тут все равно никого нет, — он, как Джим Харди, схватил Льюиса за рукав, и в глазах его Льюис прочитал странное выражение, что-то вроде отчаяния. Он ведь может просто затащить его к себе.
      — Извините, не могу, — сказал он как можно вежливее. — Мне нужно кое-кого повидать.
      — Вы имеете в виду Рики Готорна и Сирса Джемса? Да, они молодцы. Знаете, я вами восхищаюсь, и вашим клубом, и всем прочим.
      — Господи, не восхищайтесь! Кто-то хлопает нас, как мух, — это вырвалось у Льюиса непроизвольно, когда он уже садился в машину, и через пять минут выскочило у него из головы.
      Он поехал к Рики, потому что не мог представить, что Сирс отвез Милли к себе. Догадка оказалась правильной.
      — Ты уже знаешь, — сказал Рики, открыв ему дверь. — Хорошо, что ты пришел.
      — Да. Я встретил Хардести и Неда Роулса, и они мне сказали. А как ты узнал?
      — Хардести позвонил в офис, — они прошли в гостиную, и Льюис увидел Сирса, обмякшего в кресле.
      Из столовой появилась Стелла и молча обняла его.
      — Так жаль, Льюис. Так жаль.
      — Это невозможно.
      — Может, и так, но именно Джона днем отправили в морг графства. Да и кто знает, что возможно, а что нет?
      Может, завтра и я прыгну с моста? Кофе тебе не помешает, — сказала Стелла, разглядев Льюиса повнимательнее, и пошла на кухню.
      — Мы пытались до тебя дозвониться, — сказал Рики.
      — Меня не было.
      — Ведь это Джон предложил написать молодому Вандерли, — вспомнил Рики после минутного молчания.
      — Кому? — спросила Стелла, возвращаясь с чашками.
      Рики и Сирс объяснили.
      — Боже, что за глупость? Это похоже на вас — все путать, а потом просить кого-то решить ваши проблемы. Но от Джона я такого не ожидала.
      — Стелла, он мог выступить в роли эксперта, — терпеливо возразил Сирс.
      — И самоубийство Джона показывает, что он необходим нам еще больше.
      — Ну, и когда он приедет?
      — Не знаю, — Сирс был похож на нахохлившегося старого индюка.
      — Если вы спросите меня, что делать, то я скажу, что прежде всего вам нужно прекратить эти ваши заседания. Они вас всех с ума сведут. Рики сегодня проснулся с криком. Вы все трое выглядите так, будто за вами гонялись привидения.
      Сирс сохранял выдержку.
      — Двое из нас видели тело Джона. По-моему, этого достаточно, чтобы быть немного не в себе.
      — Как.,. — начал Льюис и замолчал. “Как он выглядел?” — хотел он спросить.
      — Что “как”?
      — Как получилось, что вы взяли племянницу Евы Галли в секретарши?
      — Она искала работу, — сказал Сирс. — А нам как раз нужен еще один человек.
      — Ева Галли? — переспросила Стелла. — Это не та богатая дама, которая жила здесь давным-давно? Я ее почти не знала, она была гораздо старше. Она, кажется, собиралась за кого-то замуж?
      — За Стрингера Дедэма, — сказал Сирс.
      — Да-да, за него. Он был красавчик. А потом случился этот ужасный случай — что-то на ферме.
      — Ему оторвало обе руки молотилкой, — напомнил Рики.
      — Господи, ну и разговор! Это об этом вы говорите на ,своих заседаниях?
      Тут все трое мужчин подумали об одном.
      — А кто тебе рассказал об этой мисс Мостин?
      — спросил Сирс. — Наверное, миссис Куэст?
      — Нет. Я встретил ее у Хэмфри с Джимом Харди. Он : мне ее представил.
      Все снова замолчали. Потом Сирс спросил Стеллу, есть ли в доме бренди, и она снова скрылась на кухне.
      — Ты подвозил Джона домой, — обратился Сирс к Льюису. — Он не выглядел как-нибудь странно?
      Льюис покачал головой.
      — Мы почти не говорили. Он сказал, что ему понравилась твоя история.
      — А еще?
      — Сказал, что холодно.
      — Понятно.
      Стелла внесла поднос с бутылкой “Реми Мартен” и тремя стаканами.
      — Да что с вами? Вы сидите, как три совы.
      Они не отвечали.
      — Ну ладно, оставляю вас наедине с бренди. Думаю, у вас найдется о чем поговорить, — Стелла поставила поднос и вышла, не попрощавшись.
      Она расстроена, — извиняющимся тоном сказал Рики. — Как мы все. Но Стелла более впечатлительна, чем хочет показать, — покончив с этой темой, он взял бутылку и налил всем. — Все же я не понимаю, почему он это сделал.
      — Не знаю, — Льюис взял свой стакан. — Может, и хорошо, что не знаю.
      — Что ты говоришь? — проворчал Сирс. — Мы же не животные, мы не можем оставаться в блаженном неведении. Нам нужно знание. Или, может, ты действительно ищешь защиты в незнании?
      — Сирс, это перебор, — сказал Рики.
      — Не надо жаргона. Такими словами можно впечатлить Элмера Скэйлса с его овцами, но не меня.
      С овцами что-то было связано, но Льюис не мог вспомнить.
      — Я не хочу защититься незнанием, Сирс. Я только хотел сказать, что.., черт, не знаю. Что это может оказаться слишком, — он хотел сказать, что опасно кому-либо, будь то жена или друг, приближаться к последним мгновениям жизни самоубийцы.
      — Да, — выдохнул Рики.
      — Я был бы рад узнать, что Джона охватило отчаяние, — сказал Сирс. — Как раз другие объяснения меня пугают.
      — Прошлой ночью, — объяснил Рики, мрачно улыбаясь, — когда мы ушли, Сирс видел у себя на лестнице Фенни Бэйта.
      — О, Боже.
      — Хватит, — предупредил Сирс. — Рики, я запрещаю тебе говорить об этом. Льюис, мне показалось, что я видел его. Я очень испугался. Это была галлюцинация, призрак.
      — Называй, как хочешь. Во всяком случае, я не хочу видеть здесь молодого Вандерли. Даже если он мог помочь, сейчас уже поздно.
      — Ты не понимаешь. Я как раз хочу, чтобы он приехал и сказал: мой дядя Эдвард умер от курения и волнения, а Джон Джеффри был психически неустойчив. Вот почему я согласился с предложением Джона. И теперь говорю: чем раньше он приедет, тем лучше.
      — Если так, то я согласен, — сказал Льюис.
      Внезапно они все посмотрели на дверь. Кто-то спускался по лестнице. Льюис видел окно и с удивлением заметил, что опять пошел снег. Большие белые хлопья прочерчивали темный квадрат окна.
      Вошла Милли Шиэн с растрепавшейся прической. На ней был халат Стеллы.
      — Я вас слышала, Сирс Джеймс.
      Вы оскорбляете Джона, даже когда он уже мертв.
      — Милли, я не имел в виду ничего плохого.
      — Нет. Теперь мне с вами не водиться, и я не обязана подавать вам кофе и булочки. И вот что я вам скажу: Джон не кончал с собой. Льюис, вы тоже послушайте. Он не мог этого сделать. Его убили.
      — Милли, — начал Рики.
      — Вы думаете, что и я психически неустойчива? Думаете, я не знаю, что говорю? Джона убили, и я знаю кто. Вы. Вы со своим Клубом Чепухи и со своими дурацкими историями. Вы свели его с ума вашим Фенни Байтом! — ее лицо исказилось, и Стелла подоспела слишком поздно, чтобы не дать ей произнести последние слова:
      — Вас нужно было назвать Клубом Убийц!

      Так они теперь и стояли, члены Клуба Убийц, под холодным октябрьским небом. Они в самом деле ощущали чувство вины — целый год они говорили о похоронах, и вот пришел черед хоронить одного из них. Их поразили и данные вскрытия, где на сухом медицинском языке отмечалось: “Имеются признаки длительного употребления наркотических веществ”. Сирс так и не поверил этому, считая врачей, проводивших вскрытие, невеждами. Слух распространился по городу; одни стали на сторону Сирса, другие поверили выводам экспертизы, но на похороны никто не пришел. Даже преподобный Нейл Уилкинсон выглядел раздосадованным — хоронить самоубийцу, да еще наркомана!
      Новая секретарша, Анна, была очень мила: она укрощала гнев Сирса и заслоняла от него миссис Куэст, была чрезвычайно любезна и совершенно преобразила офис. Она помогла компаньонам понять, что у них на самом деле много работы. Даже в день, когда они покупали гроб и искали в шкафу Джона подходящий костюм, они получили больше писем и звонков, чем раньше за неделю. Свою тетку она упомянула только раз, в совершенно невинном контексте: она спросила, как та выглядела. Сирс, покраснев, пробормотал: “Такая же симпатичная, как вы, но не такая деловая”. И это она стала на сторону Сирса по поводу вердикта врачей. “Даже коронеры ошибаются”, — сказала она, как всегда спокойно, с непоколебимым здравым смыслом.
      Рики был не так в этом уверен. Джон постоянно имел дело с лекарствами, а инъекции инсулина приучили его к игле. К тому же за последнее время он сильно сдал, и это вполне можно было приписать действию наркотиков.
      И еще: это объясняло его самоубийство. Не пустые глаза босоного Фенни Бэйта, не Клуб Убийц — наркотики разъели его мозг, как и его тело.
      Из носа у Рики текло, грудь болела. Ему хотелось сесть, хотелось в тепло. Милли Шиэн обхватила Стеллу, то и дело доставая из кармана бумажные салфетки и вытирая ими глаза.
      Рики достал свой платок и высморкался.
      Потом все они услышали машину, въезжающую на холм.

      Похоже, я избран в почетные члены Клуба Чепухи. Самое странное во всем этом то, что старики, друзья моего дяди, боятся увидеть в реальности роман ужасов, вроде моего “Ночного сторожа”. Из-за этого они и написали мне. Они думают, что я эксперт по сверхъестественному, этакий Ван Хельсинг! Мои первоначальные впечатления оказались верными — они до смерти напуганы, боятся собственной тени. А я должен все это исследовать и сказать им, что все в порядке, не беспокойтесь, ребята.
      Конечно, они не говорят это прямо, но показывают всем своим видом.
      Но они не хотят, чтобы я перестал писать. Сирс Джеймс так и сказал: “Мы пригласили вас сюда не затем, чтобы мешать вашей карьере”. Так что мне приходится полдня посвящать доктору Заячья лапка, а полдня им. Определенно чувствуется, что им просто нужно выговориться. Они слишком долго говорили друг с другом.
      Когда секретарша Анна Мостин ушла, домоправительница покойного сказала, что хочет лечь, и Стелла увела ее наверх. Вернувшись, она налила всем по большому бокалу виски. В Милберне, как я успел заметить, виски пьют по-английски, не разбавляя.
      Наш разговор был тяжелым. Стелла Готорн сказала: “Надеюсь, вы вобьете в их головы хоть немного ума”, что меня заинтриговало. Они еще не объяснили, зачем я им понадобился. Потом Льюис сказал: “Да, нам нужно об этом поговорить. И о вашей книге тоже”. “Хорошо”, — сказал я. Воцарилось молчание.
      — Ну что, пора кормить этих трех сов, — сказала Стелла. — Мистер Вандерли, не поможете мне?
      Я пошел с ней на кухню, думая, что сейчас меня нагрузят тарелками, но вместо этого Стелла прикрыла дверь и тихо спросила:
      — Что, эти старые идиоты еще не сказали, чего они от вас хотят?
      — Похоже, они очень расстроены, — ответил я.
      — Знаете, чтобы разобраться с ними, нужно быть Фрейдом. Сразу скажу, что я не одобряю ваш приезд. Люди должны сами решать свои проблемы.
      — Они же только хотели поговорить со мной о дяде, — нерешительно возразил я. Несмотря на седые волосы, она выглядела не старше сорока пяти и казалась точеной и прекрасной, как фигура на носу корабля.
      — О дяде? Что ж, может, и так. Мне они об этом не говорили, — тут я понял одну из причин ее гнева. — Вы хорошо знали вашего дядю, мистер Вандерли?
      — Зовите меня по имени. Нет, не очень. С тех пор, как я переехал в Калифорнию, я видел его не чаще, чем раз в два года. А несколько лет перед смертью я вообще с ним не встречался.
      — Но он оставил вам дом. Вам не кажется странным, что эти трое пригласили вас сюда?
      Я не успел ответить, как она меня перебила:
      — А мне кажется. Вы заметили — они не приглашают вас поселиться в доме Эдварда? Они боятся его, никогда туда не ходят. Они все суеверны.
      — Мне показалось, что…
      — Может, вы не такой твердолобый, как они. Но вот что: прежде, чем доверяться их советам, спросите у меня. А теперь займемся делом, пока они совсем не забили вам голову.
      Она открыла холодильник и извлекла оттуда ростбиф величиной с поросенка.
      — Вы не против холодного ростбифа? Ножи в шкафу справа от вас. Начинайте резать.
      Позже Стелла неожиданно ушла — на “свидание”, как она объяснила. После странной сцены на кухне я уже не удивлялся ничему в ее характере, и я увидел мелькнувшее в глазах Рики Готорна страдальческое выражение. Эти люди постепенно раскрывались передо мной. Нет, “раскрывались” не то слово, это случилось гораздо позже, а пока они просто излагали мне причины, побудившие их пригласить меня в Милберн.
      Началось это как деловая встреча.
      — Ну вот вы и приехали, мистер Вандерли, — сказал Сирс Джеймс, отпивая виски и доставая из кармана жакета толстую сигару.
      — Пожалуйста, зовите меня Дон.
      — Хорошо. Я не поприветствовал вас как следует, так что делаю это сейчас. Мы все были хорошими друзьями вашего дяди Эдварда. И мы очень благодарны, что вы приехали к нам через всю страну. Мы думаем, что вы можете нам помочь.
      — Это связано со смертью моего дяди?
      — Частично. Можно поговорить с вами о вашем последнем романе?
      — Да, конечно.
      — Роман имеет под собой реальную основу? Нам показалось, что вы проводили для его написания какие-то исследования. Или, может быть, он как-то связан с обстоятельствами вашей собственной жизни?
      Я чувствовал их напряжение, как и они, должно быть, чувствовали мое. Они ничего не знали о смерти Дэвида, а просили объяснить им главную тайну и романа, и всей моей жизни.
      — Скорее, он связан с обстоятельствами моей жизни, — сказал я.
      — А вы можете о них рассказать?
      — Нет. Они не совсем ясны мне самому. И они чересчур личные. Простите, но это невозможно.
      — Так значит, сюжет “Ночного сторожа” основан на реально случившихся событиях? — спросил Рики Готорн, как будто не поверил тому, что я сказал.
      — Именно.
      — И вы слышали о других подобных случаях?
      — Нет.
      — Но вы не отвергаете существование сверхъестественных явлений? — поинтересовался Сирс Джеймс.
      — Не знаю. Ни да, ни нет, как большинство людей.
      — Но вы только что сказали…
      — Нет, — возразил Рики Готорн. — Он сказал, что сюжет основанна реальных событиях, но не сказал, что он их точно передает. Так, Дон?
      — Более или менее.
      — А как насчет исследований? — спросил Льюис.
      — Их было не так много.
      Готорн вздохнул и посмотрел на Сирса, будто желая сказать: “Ну вот, что я говорил?” — Я думаю, вы все равно сумеете нам помочь, — сказал Сирс, как будто я спорил с этим. — Ваш скептицизм может оказаться полезным для нас.
      Я все еще ничего не понимал.
      — Что во всем этом общего с сердечным приступом моего дяди? — спросил я довольно сердито. Это решило дело — Джеймс рассказал мне все.
      — С тех пор нам постоянно снились кошмары. Думаю, Джону тоже. Не будет преувеличением сказать, что мы боимся за наш рассудок. Поэтому нам требуется помощь эксперта. Самоубийство Джона нас сильно потрясло. Даже если он правда был наркоманом, в чем я сомневаюсь, не думаю, что он…
      — в чем он был одет? — спросил я по какому-то внезапному наитию.
      — Одет? Яне помню… Рики, ты видел?
      Рики Готорн кивнул.
      — Одет он был очень странно — пиджак от костюма, брюки от другого костюма, пижама. Без носков.
      — Вот оно как! — воскликнул с удивлением Льюис. — Что же ты сразу не сказал?
      — Сперва я просто был в шоке, а потом забыл. Столько всего сразу навалилось.
      — Он же был очень аккуратным. Черт, если Джон так оделся, значит, у него в голове и правда не все было в порядке.
      — Дон, а вы молодец, — Сирс улыбнулся мне. — Никто из нас не додумался бы до такого вопроса.
      Я видел, как он ухватился за эту возможность, и поспешил добавить:
      — Но это вовсе не значит, что он сошел с ума. В случае, который я описал в романе, человек покончил с собой почти при таких же обстоятельствах, будучи, по всей видимости, в здравом уме.
      — Вы говорите о вашем брате? — спросил Готорн. Значит, они все знают. Дядя им рассказал.
      Я им кивнул.
      — Я просто сделал из этого историю с привидениями. Не знаю, что случилось на самом деле.
      Какое-то время они все выглядели разочарованными.
      — Ладно, — сказал, наконец, Сирс, — если вы и не проводили исследований, я думаю, что вы готовы к ним.
      Рики Готорн в своей старомодной бабочке откинулся на спинку дивана; его нос был красен, а глаза слезились. На огромном диване он выглядел маленьким и жалким.
      — Мы будем рады, если вы пока поживете у нас, мистер Вандерли.
      — Дон.
      — Дон. А сейчас извините, но я совершенно выдохся. Позвольте пожелать вам доброй ночи.
      — Можно один вопрос? — сказал я. — Вы просите меня заняться сверхъестественным или тем, что вы так называете, — потому что боитесь подумать об этом сами?
      — Не совсем, — сказал Сирс Джеймс, глядя на меня в упор своими голубыми глазами. — Мы все время об этом думаем.
      — Кстати, — сказал Льюис. — Вы что, хотите прекратить заседания Клуба Чепухи?
      — Нет, — быстро ответил Рики. — Ради Бога, нет. Нужно продолжать встречаться, ради нашего спасения. Вместе с Доном.
      Все трое друзей моего дяди казались мне по-своему привлекательными. Неужели они не в своем уме?
      Во всяком случае, они боялись, и двое из них уже умерли. Я уже писал раньше в дневнике, что Милберн кажется идеальной декорацией для работы доктора Заячья лапка. Я чувствовал, как реальность вокруг меня расплывается, превращаясь в сюжет одной из моих книг.
      Эти два самоубийства — Дэвида и доктора Джеффри, — могли быть простым совпадением, и члены Клуба Чепухи не высказывали никаких подозрений по этому поводу. Так что же разворачивается перед моими глазами? История с привидениями или нечто куда худшее? Может, не случайно они, не зная подробностей, попросили меня рассказать именно об этом, самом страшном периоде моей жизни, о том, что я не перенес на страницы романа? Или эти события похожи друг на друга только так, как одна история с привидениями похожа на другую? И какова в конце концов фактическая связь между “Ночным сторожем” и тем, что случилось на самом деле?

      Можно ответить на этот вопрос только одним способом. За неделю или даже две можно детально описать все, что я помню о себе, о Дэвиде и об Альме Моубли. Когда я описывал это в романе, я невольно приукрасил события и тем самым солгал. И если я теперь не сделаю этого, я никогда не смогу написать про доктора Заячья лапка — ведь он в сущности та же Альма, черная Альма с рогами и хвостом. Так же, как Рэчел Варни из “Ночного сторожах — тоже Альма, только приукрашенная и наряженная в волшебные одежды. Теперь мне надо изложить не выдуманные, а подлинные обстоятельства этой истории. В “Ночном стороже” все разрешилось — закон жанра, — но жизнь не признает окончательных решений.
      Я встретил Альму не в парижской гостиной, где Сол Мелкин встретил Рэчел Варни, а в куда более прозаической обстановке. Это было в Беркли, где я получил работу вскоре после успеха моей первой книги. Для начинающего писателя предоставленная мне должность выглядела достаточно серьезно — я вел одну группу по писательскому мастерству и две по американской литературе. Особенно много усилий отнимала вторая тема, которую я знал недостаточно хорошо и был вынужден читать горы книг, не успевая писать ничего своего. Если уж я мало читал Хоуэллса или Купера, то с критикой их творчества, знания которой требовала программа, был и вовсе незнаком. В итоге с утра я вел занятия, потом обедал в баре или кафе, а вечера проводил в университетской библиотеке. Глаза у меня болели от переутомления, а в желудке плескался жидкий казенный кофе. Я сдружился со стажером из Висконсинского университета по имени Хелен Кайон — наши столы в офисе стояли рядом, и она даже читала мою первую книгу, хотя и не прониклась ею.
      Она всего боялась, не следила за своей внешностью и махнула рукой на мужчин, занималась в основном шотландскими современниками Чосера. В свои двадцать три года она уже опубликовала несколько работ.
      — Мой отец имел фамилию Кайински, и я такая же упрямая полячка, — говорила она, но это был классический самообман. Упрямой она была лишь в отношении чосерианцев. Хелен была крупной девицей в больших очках, с длинными волосами, собранными в прическу неопределенного стиля.
      В третий раз, когда я увидел ее за соседним столом, я пригласил ее на ленч. От неожиданности она чуть не подпрыгнула. По-моему, я первым в Беркли сделал ей такое предложение.
      Через несколько дней я, возвращаясь с занятий, застал ее в офисе. Наш ленч прошел не очень удачно; сравнивая свои статьи с моим романом, она воскликнула: “Но я же пишу правду!”
      — Я ухожу, — сказал я ей.
      — Может, пойдем куда-нибудь выпьем.
      — Нет, я ненавижу бары, и мне нужно еще поработать. Но вы можете проводить меня домой. Хотите? Я живу на холме.
      — Я тоже там живу.
      — Что вы читаете? — Я показал ей книгу. — О, Натаниэл Готорн. Ваша тема?
      — Гарви Либерман сказал, что через три недели мне нужно читать большую лекцию о Готорне, а я не читал “Дом о семи фронтонах” со школы.
      — Либерман просто лентяй.
      Я мог с этим согласиться: кроме меня, три других его помощника готовили за него лекции.
      — Все будет хорошо, если я сумею как-то свести это все воедино.
      — Во всяком случае, говорить тут не о чем.
      — Нет. Только жевать, — так и было во время нашего ленча.
      — Простите, — она потупилась, но я погладил ее по плечу и попросил не беспокоиться.
      Когда мы спускались по лестнице (Хелен тащила пухлый портфель с книгами и рукописями, а я только “Дом о семи фронтонах”), мимо нас проскользнула высокая светловолосая девушка. Прежде всего мне бросились в глаза ее бледность, удивительно спокойное выражение лица и соломенный оттенок волос. Ее круглые глаза были светло-голубыми. Я почувствовал странную смесь возбуждения и любопытства: в полутьме лестницы она выглядела как белый призрак во мраке пещеры.
      — Мистер Вандерли? — спросила она.
      Когда я кивнул, она пробормотала свое имя, но так тихо, что я не расслышал.
      — Я учусь на английском отделении. Я хотела спросить, можно ли мне прийти на вашу лекцию о Готорне. Я нашла вашу фамилию в плане профессора Либермана.
      — Пожалуйста, приходите, — сказал я. — Но эта лекция для младших курсов. Для вас это будет только потерей времени.
      — Спасибо, — сказала она и пошла наверх.
      — Откуда она узнала меня? — спросил я у Хелен, втайне радуясь своей популярности. Хелен молча указала на название книги у меня в руках.
      Она жила в трех кварталах от меня, на втором этаже громадного старого дома, в квартире, которую делила с двумя другими девушками. Комнаты выглядели абсолютно одинаковыми, как и мебель в них, — о присутствии хозяек говорили только груды книг на столах.
      Одинаковыми казались и жительницы этих комнат, которых Хелен описала мне, пока мы поднимались на холм. Одна из них, Мередит Полк, тоже из Висконсина, стажировалась на отделении ботаники. Они с Хелен познакомились, когда искали жилье, выяснили, что учились в одном университете, и решили поселиться вместе. Третья девушка по имени Хилари Легарди училась на театральном отделении.
      — Хилари постоянно сидит дома, а по ночам слушает рок, — жаловалась Хелен. — Приходится затыкать уши. Но с Мередит мы дружим, хотя она немного странная. Пытается меня охранять.
      — От чего?
      — От всего.
      Обе соседки были дома, когда мы пришли. Тут же из кухни вышла полная черноволосая девица в голубых джинсах и воззрилась на меня через толстые линзы очков. Мередит Полк. Хелен сказала ей, что я преподаватель литературы, на что Мередит буркнула “Очра” и снова скрылась на кухне. Из другой комнаты гремела музыка.
      Потом девица в очках опять вылетела из кухни, уселась на стул у стены, заставленной горшками с кактусами, и замурлыкала.
      — Вы у нас в штате? — хороший вопрос от стажера первого года.
      — Нет, у меня договор на год. Я писатель.
      — А-а, — протянула она. Потом: — Так это вы приглашали ее на ленч?
      -Да.
      — А-а.
      Музыка продолжала греметь.
      — Хилари, — кивнула она на стену. — Наша соседка.
      — Вам не мешает?
      — А я уже не слышу. Концентрация. Для растений это даже полезно.
      Пришла Хелен с бокалом виски, в котором плавал кубик льда, похожий на дохлую рыбу. Для себя она принесла чашку чая.
      — Извините, — Мередит встала и удалилась в направлении своей комнаты.
      — Приятно видеть мужчину в этом унылом месте, — сказала Хелен. В этот момент с нее слетело все беспокойство и комплексы, и под напускной ученостью проступил подлинный живой ум.
      Мы переспали с ней через неделю в моей квартире. Она оказалась не девушкой и, после того как решилась, вела себя с поистине чосерианской простотой и решительностью.
      — Ты никогда меня не полюбишь, — сказала она мне в постели, — и я от тебя этого не жду.
      Она провела у меня две ночи. По вечерам мы вместе сидели в библиотеке, работая каждый над своей темой. Первым знаком того, что что-то не так, послужило для меня появление у моей двери Мередит Полк.
      — Дерьмо, — прошипела она, когда я открыл дверь и впустил ее. — Хладнокровный ублюдок! Ты разбил ей сердце. Использовал как шлюху. Ты даже не знаешь, чего ты ее лишил. Она так мечтала преподавать! Впрочем, не думаю, что для тебя имеет значение что-то, кроме твоих сексуальных нужд.
      — Минутку, — сказал я. — Как я могу помешать ей преподавать?
      — Это ее первый семестр здесь. Они же следят за нами. Как они посмотрят на то, что стажер прыгает в постель к первому попавшемуся парню?
      — Это же Беркли. Не думаю, что здесь это кого-нибудь беспокоит.
      — Свинья! Это тебя ничего не беспокоит и не волнует!
      — Убирайся, — я наконец вышел из себя. Она походила на рассерженную лягушку.
      Сама Хелен, бледная и грустная, появилась через пару часов. Она не обсуждала обвинения, выдвинутые Мередит Полк, только сказала, что поругалась с ней.
      — Мередит пытается меня защитить. Прости, Дон, — тут она заплакала. — Не гладь меня по спине, Дон. Это глупо. Я никогда не буду счастлива с тобой. Прости, что я это тебе говорю. Но ты ведь не любишь меня, правда?
      Правда ведь?
      — Не знаю, что и ответить. Лучше я налью тебе чай.
      Когда я вернулся с чаем, она лежала у меня на постели, сжавшись в комок.
      — Я хотел бы съездить с тобой куда-нибудь. В Шотландию. Я столько читал про Шотландию и никогда там не был.
      — Ее глаза за стеклами очков блеснули.
      — Зачем я сюда приехала? — всхлипнула она. — Мне было так хорошо в Мэдисоне. Зачем я приехала в Калифорнию?
      — Ты здесь на месте больше, чем я.
      — Неправда. Ты можешь прижиться везде. А я везде буду только бельмом на глазу.
      — Какая книга тебе больше всего понравилась в последнее время? — спросил я.
      Она удивленно и даже испуганно взглянула на меня.
      — “Риторика смеха” Уэйна Бута. Я ее дважды перечитывала.
      — Да, твое место именно в Беркли.
      — Мое место в зоопарке.
      Она оправдывалась и за Мередит Полк, и за свои собственные несбыточные ожидания, но я знал, что у нас с ней все кончено. Продолжать играть с ней я не мог.
      С тех пор я видел Хелен Кайон только два раза.

      Я нашел ключ к лекции о Готорне — цитату из эссе Р.П.Блекмора: “Когда у нас отняты все возможности, тогда мы в самом деле грешны”. Эта мысль, мне казалось, сквозит во всех произведениях Готорна, пронизывает его романы и рассказы мрачным христианством, всюду видящим кошмары. Я нашел высказывание самого Готорна о его творческом методе: “Мои вещи производят впечатление на читателя, насколько позволяет мой талант, тем, что в них духовный механизм волшебной легенды сочетается с образами и характерами повседневной жизни”. Освоив основную идею лекции, я начал заносить в блокнот полезные детали.
      Эта работа полностью поглощала мое внимание в течение пяти дней до лекции. Хелен не докучала мне, я обещал съездить с ней на уик-энд, когда закончу работу.
      Мой брат Дэвид приобрел коттедж в Стилл-Вэлли и приглашал меня туда, если мне захочется отдохнуть от Беркли. Это было типичное для Дэвида радушие, но мне не очень хотелось пользоваться его услугами. После лекции можно будет отвезти Хелен в Стилл-Вэлли и тем самым убить двух зайцев.
      В день лекции я перечитал главу Д.Г.Лоуренса о Готорне и нашел там такие строки:
      Первое, что делает она, — соблазняет его.
      Первое, что делает он, — поддается соблазну.
      И второе, что делают они, — скрывают свой грех, и терзаются им, и пытаются понять.
      Таков миф Новой Англии.
      Я выпил чашку кофе и стал просматривать свои записи. После Лоуренса я увидел все в новом свете и стал лихорадочно вставлять в план новые куски. Хелен позвонить я, конечно, забыл.
      Взойдя на кафедру, я увидел Хелен и Мередит Полк в заднем ряду аудитории. Мередит сидела, надувшись: так всегда выглядят естественники на обсуждении какой-нибудь гуманитарной проблемы. Хелен слушала с интересом.
      После лекции меня подозвал к себе профессор Либерман, сказал, что ему очень понравилось и что он просит прочитать вместо него лекцию о Стивене Крэйне, поскольку он улетает на конференцию в Айову… Короче говоря, он предложил мне продлить контракт еще на год.
      Меня одновременно возмутила его наглость и польстило его внимание. Либерман, еще сравнительно молодой, был уже признанным авторитетом — не ученым в понимании Хелен Кайон, а, скорее, критиком. Его поддержка много значила в нашей среде. Студенты плотной массой потянулись к выходу, в их джинсовой массе передо мной мелькнуло белое платье. Потом я увидел лицо. Это была та самая студентка, что остановила меня на лестнице.
      Теперь она выглядела по-другому, здоровее: легкий золотистый загар покрывал ее лицо и руки; ее голубые глаза искрились. Она показалась мне одной из самых привлекательных девушек, которых я видел, — что не так-то легко в Беркли, облюбованном красотками со всего Запада. Но эта была особенной — ни малейшего налета вульгарности и полное спокойствие. Хелен Кайон потеряла все свои шансы.
      — Хорошо, — сказала она, подойдя ко мне. — Я рада, что пришла, — я в первый раз заметил ее мягкий южный акцент.
      — И я рад. Спасибо за комплимент.
      — Не хотите отметить успех?
      — Это приглашение? — Я тут же мысленно обругал себя за такую прямолинейность.
      — Что? Нет-нет, — казалось, она хочет сказать: “Что вы себе позволяете?” Я поглядел на задний ряд. Хелен и Мередит Полк уже шли к двери. Хелен не оборачивалась — видимо, она поднялась с места, как только увидела, как я смотрю на блондинку, но Мередит Полк так и пыталась изничтожить меня взглядом.
      — Вы кого-то ждете? — спросила девушка.
      — Нет, ничего важного. Может, перекусите со мной? Я ужасно проголодался.
      Я уже знал, что она более важна для меня, чем Хелен Кайон. Расставшись с Хелен, я к тому же избавлял себя и ее от недель, а то и месяцев болезненных сцен. Что бы там Мередит ни говорила, я не хотел лгать Хелен.
      Девушка, идущая рядом со мной, очаровала меня тем, что казалась находящейся вне возрастов, чуть ли не вне времени; она была красива какой-то мифологической красотой. С той же ленивой грацией она могла проходить в XVI веке по итальянской пицце или в двадцатые годы, выходя из отеля “Пласа”, ловить на себе оценивающий взгляд Скотта Фицджеральда. Конечно, это было абсурдное чувство, но оно не исчезло даже после того, как я разглядел ее ноги и все ее тело. Ее грация и невозмутимость ничуть не напоминали обычное поведение студенток английского отделения.
      Конечно, сейчас я свожу к одному моменту впечатления шести месяцев, но по-моему это мнение сложилось у меня уже в тот первый раз, когда мы с ней шли из кампуса в ресторан. Она шла рядом со мной с видом бесконечного послушания — ироничная пассивность, свойственная тем, кого красота запечатывает, как принцессу в башне.
      Я повел ее в ресторан, чересчур дорогой для меня. Но я не мог пригласить ее в худшее место. И я уже знал, кого я хочу привезти к Дэвиду в Стилл-Бэлли.
      Ее звали Альма Моубли, и родилась она в Новом Орлеане. Скорее по ее манерам, чем из ее слов, я заключил, что ее родители богаты; отец занимался живописью, и она почти все детство провела в Европе. О родителях она говорила в прошедшем времени, и я подумал, что они недавно умерли. Для нее были характерны такая неопределенность и отвлеченность от всего, кроме себя.
      Как и Хелен, она училась на Среднем Западе, окончила Чикагский университет — было невозможно представить Альму в шумном, грубом Чикаго, — и поступила в Беркли. Я понял, что в научной жизни она не завсегдатаи, как Хелен, а новичок, но училась она хорошо благодаря таланту и своей сообразительности. В Калифорнию она приехала из-за здешнего климата.
      Я снова, в который уже раз, подивился несоответствию ее облика и образа жизни. Конечно, я не сомневался, что она успешно напишет свою работу (о Вирджинии Вулф) и получит хорошее место в одном из маленьких колледжей побережья. Но вдруг, внезапно и шокирующе, она предстала передо мной в другом обличье — сторивиллской проститутки начала века, с завитыми волосами, обнаженной, с бесстыдно расставленными ногами. Видение было необычайно ярким, и я отнес это к тому, что мне хочется ее. Она говорила о книгах — не как специалист, вроде Хелен, а просто как любительница чтения, — а мне хотелось схватить ее, растормошить, чтобы ее спокойствие исчезло и она обратила бы на меня внимание.
      — У вас есть друг? — спросил я.
      Она покачала головой.
      — Так значит вы никого не любите?
      Нет, — она улыбнулась. — В Чикаго у меня был мужчина, но с ним все кончено.
      “— Один из ваших профессоров?
      — Один из моих профессоров, — новая улыбка.
      — Он был женат? Вы любили его?
      Она на миг посерьезнела.
      — Нет. И не спрашивайте меня об этом. Он не был женат, и я его не любила.
      Она явно лгала, но это не отвратило меня, это лишь подтвердило, как легко она воспринимает свою жизнь, и это мне хотелось в ней изменить.
      — Вы любили его. Иначе зачем вам было покидать Чикаго?
      — Тогда с ним уже все было кончено. Алан сделал глупость. Он бил сам виноват.
      — Алан?
      — Алан Маккени. Он был очень добр.
      — Добр и глуп.
      — Вам так важно об этом знать? — спросила она с характерной для нее тонкой, почти незаметной, иронией, лишающей вопрос всякого значения.
      — Нет. Просто интересно.
      — Ладно, — ее глаза, полные того же внутреннего света, встретились с моими. — Тут не о чем особенно рассказывать. Ему не повезло. У нас была компания. Трое мужчин и я. Я ему нравилась, но он был очень застенчив.
      Похоже, у него не было опыта с женщинами, — опять едва заметное колебание в голосе. — Несколько раз он приглашал меня в бар. Думаю, он впервые делал это со студенткой и поэтому нервничал. Не хотел, чтобы нас видели вместе. Наконец я поняла, что он значит для меня меньше, чем я для него. Знаю, что вы хотите спросить.
      Да, я спала с ним. Мне не очень понравилось. Он был недостаточно.., мужественен, что ли. Мне пришло в голову, что ему лучше сойтись с мальчиком, но он никогда бы на это не осмелился.
      — И как долго это у вас продолжалось?
      — Год, — она закончила есть и накрыла тарелку салфеткой. — Не понимаю, зачем мы об этом говорим.
      — А что вы любите?
      Она сделала серьезное лицо.
      — Дайте подумать. Так. Лето. Кино. Английские романы. Встать в шесть утра и глядеть в окно — как там чисто и пустынно. Чай с лимоном. Что еще? Париж и Ниццу. Очень люблю Ниццу. Когда я была маленькой, мы провели там три или четыре лета.
      — Непохоже, что вы рождены для научной карьеры, — заметил я. Создавалось впечатление, что она сказала мне все — и ничего.
      — Непохоже, — она улыбнулась. — Наверное, я рождена для Великой Любви.
      Принцесса опять заперлась в своей башне.
      — Сходим в кино завтра вечером? — предложил я, и она согласилась.
      На следующий день я предложил Рексу Лесли поменяться столами. С его места был виден холл.
      В кинотеатре шла “Великая иллюзия” Бенуара, которую Альма не видела. Когда мы сели, я испытал прилив страха и понял, что боюсь встретить Хелен Кайон. Но она не любила такие места; к тому же в это время она еще сидела в библиотеке. Я почувствовал угрызение совести, что сам не сижу там, готовясь к лекции.
      — Какое хорошее кино, — сказала она. — Я чувствовала себя так, будто сама там нахожусь.
      — Тогда вы чувствуете фильмы очень глубоко.
      — Конечно, — она удивленно взглянула на меня.
      — А литературу?
      — Конечно. Ну.., не знаю. Она мне нравится.
      Бородатый парень рядом с нами сказал:
      — Веннер наивен, как и его журнал. Я купил его только тогда, когда увидел на обложке Джерри Брауна.
      — Веннер и есть Джерри Браун, — усмехнулся его друг.
      — Беркли, — сказал я.
      — А кто такой Веннер?
      — Как, вы не знаете? Это студент Беркли, основавший “Роллинг стоун”.
      — Это журнал?
      — С вами не соскучишься. Неужели вы никогда о нем не слышали?
      — Я не читаю журналов. А про что он? Его назвали по имени какой-то группы?
      Я кивнул. Хоть это она знает.
      — Какая музыка вам нравится?
      — Я мало интересуюсь музыкой.
      Я спросил, знает ли она несколько музыкальных имен последнего времени, и выяснилось, что ей знакома только Барбара Стрейзанд.
      Наконец она не выдержала.
      — Остановитесь или я буду на все отвечать “да”.
      — Слушайте, неужели вы живете в этой стране?
      — А давайте я у вас спрошу. Вы слышали про Энтони Пауэлла, или Джина Риса, или Элизабет Джейн Говалд, или Пола Скотта, или Маргарет Дребба, или…
      — Это английские писатели, и я обо всех них слышал, — прервал я. — Но я вас понял. Вы хотите сказать, что вам это просто не интересно.
      — Именно.
      — Вы и газет не читаете?
      — Нет. И телевизор не смотрю, — она улыбнулась. — Что, за это меня можно расстрелять?
      — Просто интересно. А друзья у вас есть?
      — Друзья? Но вы мой друг, — над всем разговором витала ее обычная спокойная ирония. На миг я даже усомнился в ее нормальности: то, как она игнорировала всю поп-культуру, доказывало ее полное равнодушие к мнению людей о ней.
      — Но у вас же есть и другие друзья?
      — Есть.
      — На английском отделении? — Это было маловероятным. Вряд ли кто-либо из моих коллег смог бы дружить с девушкой, которая не читает газет и явно не интересуется мнением собеседника.
      — Нет. Я тут мало кого знаю. Только нескольких людей, интересующихся оккультизмом.
 
      — Оккультизмом?
       Это что, спиритизм? Вертящиеся столики? Мадам Блаватская?
      — Нет. Это более серьезно. Они принадлежат к ордену.
      Я был поражен. Мне сразу представились шабаши, черные мессы, калифорнийский сатанизм в его наихудшей форме.
      Она прочитала это на моем лице.
      — Да нет. Я сама этим не занимаюсь. Просто их знаю.
      — И что это за орден?
      — Х.Х.Х.
      — Но… Это же не тот Х.Х.Х.? Ксала…
      — Ксала Ксалиор Кслати.
      Я почувствовал настоящий страх, глядя в ее невозмутимое лицо. Х.Х.Х, были не просто сектой, каких много; они пугали своей жестокостью и таинственностью. У них была какая-то связь с “семьей” Мэнсона, и после известных событий они были вынуждены перебраться куда-то, кажется, в Мексику. Неужели они еще в Калифорнии? Из того, что я о них читал, можно было заключить, что Альме лучше бы водиться с бандитами из мафии — те хотя бы действуют мотивированно.
      — И эти люди — ваши друзья?
      — Вроде того.
      Я покачал головой, все еще не в силах поверить.
      — Не беспокойтесь об этом. Вы их никогда не увидите.
      Это могла быть ложь — еще одна ложь, поскольку, я думаю, она всегда лгала мне. Но весь ее вид доказывал, что она говорит правду. Она поднесла к губам чашку, успокаивающе улыбаясь мне, а я видел ее, стоящую перед жертвенником с чем-то окровавленным в руках…
      — Вы беспокоитесь. Я туда не вхожу. Я только знаю людей оттуда.
      — Вы бывали на их встречах?
      — Этого я не могу сказать. Это другая часть моей жизни. Но вас она не касается.
      — Пойдемте отсюда, — сказал я.
      Думал ли я тогда, что она может дать мне материал для романа? Пожалуй, нет. Я подумал, что она напускает на себя таинственность, но все равно был поражен. Х.Х.Х, и Вирджиния Вулф, да еще “Великая иллюзия”. Что во всем этом общего?
      Потом она пригласила меня к себе. Она жила недалеко от кафе. Как только мы свернули с шумной улицы в более темный переулок, она почему-то заговорила о своей жизни в Чикаго. На этот раз я ее ни о чем не спрашивал; мне показалось, что после того, как она “созналась” мне в связи с Х.Х.Х., она почувствовала себя свободнее. Стояло обычное для Беркли теплое лето, хотя вечер был довольно прохладным. Присутствие рядом со мной очаровательной женщины заставляло меня острее чувствовать окружающее, радоваться жизни больше, чем за несколько предыдущих месяцев. Я словно пробудился от спячки.
      — Первый этаж, — сказала она, когда мы вошли в подъезд.
      Я оглянулся на нее, идущую сзади в тусклом свете фонаря. Где-то близко залаяла собака. Мне показалось, что глаза Альмы светятся в темноте, как у кошки.
      — Ну что, вы будете осторожничать, как в вашем романе, или все же войдете? — окликнула она меня.
      Я непроизвольно отметил факт, что она читала мой роман, и вошел в дверь. Я не гадал, на что похожа ее квартира, но подозревал, что у нее нет ничего общего с неряшливым жилищем Хелен Кайон. Альма жила одна, как я и предполагал. В большой комнате, куда она ввела меня, все было подчинено единому вкусу, и это, пожалуй, была одна из самых роскошных жилых комнат, какие я видел. Пол покрывал толстый бухарский ковер; перед громадным камином стояли столики, которые я определил как работу Чиппендейла. Под окном стоял массивный стол с лампой под шелковым абажуром; кругом теснились низенькие кушетки и стулья эпохи Регентства. Ее родители явно были богаты.
      — Вы не простая студентка, — заметил я.
      — Я предпочитаю жить с этими вещами, а не хранить их в кладовой. Еще кофе?
      Я кивнул. Теперь ее поведение приобрело для меня новый смысл. Можно понять, почему она так отличается от массы окружающих ее людей — она выросла в атмосфере богемной роскоши, которую большинство из них не могут даже вообразить. А так пассивна она потому, что ей никогда не приходилось самой принимать решения. Я представлял ее детство с нянями и гувернантками, частную школу в Швейцарии, прогулки на яхте. Такой образ жизни настолько не соответствовал нашему времени, что мне стало понятно, почему она показалась мне несовременной.
      Когда она принесла кофе, я спросил:
      — Не хотите отправиться со мной в Стилл-Вэлли на недельку?
      Альма подняла брови и покачала головой. Меня снова удивила ее какая-то бесполость — или это андрогинные свойства проститутки?
      — Вы интересная девушка.
      Она села на кушетку рядом со мной, и я сразу забыл о ее андрогинности. Я удивлялся, как я вообще мог об этом подумать. Я знал, что буду спать с ней, и она это знала.
      Утром я понял, что влюблен в нее по уши. После того, как мы проговорили часа полтора, она спросила:
      — Вы же не пойдете домой, так?
      — Не пойду.
      — Ну что ж, тогда оставайтесь.
      То, что произошло потом, не было обычным блудом, схваткой в постели. Фактически она и вовремя любви оставалась такой же пассивной. Да, она стонала от наслаждения, сперва во время минета, потом извиваясь подо мной в нижней позиции; она повисала на моей шее, обхватывала ногами мою спину; но даже в эти моменты она оставалась отчужденной. “Я люблю тебя”, — прошептала она, сжимая мои волосы, однако ее руки были такими же нежными, как ее голос. Разгадав одну ее загадку, я нашел другую внутри нее. Я имел дело с десятком женщин, которые были лучше в постели, чем Альма Моубли, но никто из них не одаривал меня такой тонкостью чувств, таким богатством оттенков. Я словно заглядывал в приоткрытую дверь и видел совсем другую жизнь, другой опыт.
      Я впервые понял, почему женщины сходили с ума от Дона Жуана.
      И я знал, что она преподнесла мне тщательно отредактированную версию своего прошлого. Я был уверен, что она крайне неразборчива в своих связях, и видел в этом причину и ее дружбы с Х.Х.Х, и ее внезапного отъезда из Чикаго.
      Конечно, я хотел раскрыть эту дверь и разгадать все ее тайны, и всегда иметь эту красоту и тонкость рядом с собой. В суфийской легенде слон влюбился в светляка и воображал, что тот светит только для него; а когда светляк улетел, слон был уверен, что в свете его фонарика запечатлелся его, слоновий, образ.

      Можно сказать, что любовь сразила меня наповал. Я не мог больше писать, имея перед глазами живую загадку Альмы, я не хотел разгадывать загадки выдуманных персонажей.
      Неотвязно думая об Альме, я пользовался любой возможностью побыть с нею; в течение десяти дней я проводил с ней все время, кроме занятий. На моем диване громоздились нечитанные студенческие работы, а на столе — книги и статьи о Готорне. Наша сексуальная лихорадка в те дни была невообразимой. Мы занимались любовью в аудиториях, в незапертом офисе, где, кроме меня, работали другие преподаватели; однажды я вошел за ней в женский туалет и овладел ею сзади, когда она наклонилась над раковиной. Одна студентка на семинаре спросила, как я могу определить мужчину. “Как существо сексуальное и несовершенное”, — не задумываясь, брякнул я.
      Я сказал, что проводил с ней почти все время. Исключением были два вечера, когда она говорила, что уезжает к тете в Сан-Франциско. Она назвала ее имя — Флоренс де Пейсер, — но я все равно терзался сомнениями. Однако возвращалась она такая же, как и уезжала, — я не видел никаких следов встречи с другим любовником.
      Или с Х.Х.Х., чего я боялся еще больше. Она окружила миссис де Пейсер таким множеством деталей, вроде йоркширского терьера Чуки и служанки по имени Росита, что мои подозрения улеглись. Нельзя вернуться со встречи с зомби из Х.Х.Х, и рассказывать про терьера Чуки.
      На самом деле меня, скорее, беспокоили не гипотетические соперники, а одна фраза, сказанная ею в первый вечер. “Ты принят”, — сказала она. Я сперва подумал, что она имеет в виду наше окружение — китайские вазы, картину Писсарро и бухарский ковер.
      — Тогда и ты принята, — ответил я.
      — Может, и я, но не только, — и она прижала палец к моим губам.
      Через день или два я забыл об этих словах.
      Конечно, я забросил и большую часть работы. Я влюбился, как никогда прежде; похоже было, что я всю жизнь бегал от любви, отделываясь шуточками, и только Альма поставила меня с ней лицом к лицу. Все мои подозрения по ее поводу сгорали в пламени чувств. Если в ней и было того, что я не знал, мне не было до этого никакого дела.
      Я уверен, что она первой заговорила о браке. Это были фразы типа: “Когда мы поженимся, мы будем много ездить” или “Какой дом ты хочешь, когда мы поженимся?” Мы не задерживались на этой теме — я был слишком счастлив.
      — Да, ты действительно принят, — снова сказала она как-то.
      — Может, познакомишь меня со своей тетей?
      — Если мы поженимся в будущем году, — сказала она вместо ответа, — давай проведем лето в Греции. У меня там есть друзья, у которых можно остановиться. Мой отец жил на Поросе.
      Через пару дней она заговорила о том, что после Пороса мы поживем месяц в Испании.
      — А как же Вирджиния Вулф?
      — Из меня все равно вышла неважная студентка.
      Конечно, я не думал всерьез, что мы будем путешествовать месяцами, но мне хотелось в это верить.
      Когда до моей лекции о Стивене Крэйне осталось совсем немного, я вдруг понял, что совершенно не готовился, и сказал Альме, что должен провести пару вечеров в библиотеке:
      — Все равно лекция будет ужасная. Мне плевать, что Либерман не продлит мой контракт — мы ведь все равно собираемся бросить Беркли, — но я хочу хоть немного оправдаться перед ним.
      Альма сказала, что она все равно собирается в гости к миссис де Пейсер дня на три.
      На следующий день мы обнялись на прощание, и она уехала. Я пошел в свою квартиру, где за предыдущий месяц провел очень мало времени, собрал свои заметки и пошел с ними в библиотеку.
      Там я в первый раз после лекции увидел Хелен Кайон. Она не видела меня, поглощенная разговором с моим коллегой Рексом Лесли. Заметив меня, она положила руку ему на плечо. Я улыбнулся и мысленно пожелал им счастья.
      Этот вечер и следующий я работал над лекцией, но я не мог ничего сказать о Стивене Крэйне, он не интересовал меня; поверх страниц я видел лицо Альмы с блестящими глазами и маняще приоткрытым ртом.
      На второй вечер я вышел из дома перекусить и увидел ее возле бара под названием “Последний риф”, куда я не заходил, — он был известен, как оплот местных “голубых” и наркоманов. Я замер: почему-то меня сразу охватил страх. Она была не одна, и хотя мужчина рядом с ней, очевидно, вышел из бара (он держал в руке стакан пива), он не был похож на “голубого”. Он был высоким, бритоголовым, в темных очках, очень бледный. Хотя он был одет по-человечески (в кожаную куртку на голое тело), он напоминал зверя, голодного волка в человеческой шкуре. На тротуаре у его ног сидел мальчик лет восьми, босой, изможденного вида. Они трое выглядели очень странно, беседуя в полутьме возле бара. Альма, казалось, была среди них своей, и это впечатление не нарушала даже ее природная грация. Они были похожи на какую-то жуткую семью. Я отошел, подумав, что если этот тип заметит меня, мне несдобровать.
      Этот человек-волк мне о чем-то напомнил. Скоро я понял: Х.Х.Х.
      Скоро он рывком поднял мальчика с тротуара, кивнул Альме и сел в машину, стоявшую рядом, так и держа свой стакан с пивом. Мальчик залез на заднее сиденье. Машина тронулась.
      Тем же вечером я позвонил ей. Она оказалась дома.
      — Я видел тебя пару часов назад. Я думал, ты еще в Сан-Франциско.
      — Мне стало скучно, и я вернулась раньше. Не звонила тебе, чтобы не отрывать от работы. Дон, бедный! Ты, наверное, вообразил невесть что!
      — Кто был этот человек, с которым ты говорила? Бритый, в темных очках и с мальчиком?
      — А, этот. Так это его ты видел? Его зовут Грег. Мы знакомы по Новому Орлеану. Он приехал сюда учиться, потом его выгнали. А мальчик — его брат. Их родители умерли, и Грег о нем заботится, хотя я должна сказать, не очень хорошо.
      — Он из Нового Орлеана?
      — Конечно.
      — А как его фамилия?
      — О, какой ты подозрительный! Его фамилия Бентон. Они жили на соседней улице.
      Все это звучало убедительно, но я не мог забыть внешность этого Грега Бентона.
      — Он из Х.Х.Х.?
      Она засмеялась.
      — Мой бедный дорогой Дон все прикинул! Нет, конечно. Не думай о нем. Не знаю, зачем я вообще тебе сказала.
      — Так ты правда знаешь людей из Х.Х.Х.?
      — Но немного…
      Я с облегчением вздохнул. Конечно, она напускала на себя таинственность, а “человек-волк” — ее старый знакомый из Нового Орлеана, который в полутьме произвел на меня странное впечатление, как.., как сама Альма тогда, на лестнице.
      — А что этот… Бентон делает?
      — Я думаю, он торгует лекарствами.., не совсем легальными.
      Это объясняло его странный вид и его присутствие в баре “Последний риф”. Но Альма почему-то выглядела раздраженной.
      — Если ты закончил дело, пожалуйста, подойди и поцелуй свою невесту, — сказала она. Я оказался у двери через несколько секунд.
      Той ночью случились два происшествия. Мы лежали в постели Альмы, окруженные обстановкой, которую я уже описал. Большую часть ночи я скорее думал, чем спал, и один раз легко коснулся голой руки Альмы. Меня будто ударило током — не электрическим, а током концентрированной энергии, будто я коснулся огромного слизняка. Я отдернул руку, она пошевелилась и пробормотала: “В чем дело, дорогой?” — и я тоже что-то пробормотал в ответ. Потом я уснул, и мне приснилось ее лицо, но не знакомое, а какое-то чужое и такое страшное, что я со стоном проснулся и уже не мог уснуть.

      Может быть, с этого и начались перемены, но внешне наши отношения не менялись, по крайней мере до уик-энда в Стилл-Бэлли. Мы занимались любовью часто и охотно, Альма продолжала говорить о нашей жизни после женитьбы. И я продолжал любить ее, хотя и сомневался порой в правдивости ее слов. В конце концов разве я не был писателем и тоже своего рода лжецом? Моя профессия состояла в том, чтобы придумывать события и людей, окружая их более или менее правдоподобными деталями, и выдумки других не должны были меня смущать. Мы решили пожениться в Беркли в конце весны и закрепить таким образом наше счастье. Но, по-моему, перемены уже начались с того момента, как я дотронулся до нее ночью, хотя я их еще не заметил.
      Конечно, переменам способствовало мое “принятие”. Накануне лекции о Крэйне я не выдержал и прямо спросил ее об этом; у меня было плохое настроение, поскольку я знал, что не готов.
      — Слушай, если я “принят” не тобой и не миссис де Пейсер, то кем? Мне интересно. Может, это твой приятель из бара? Или его идиот-братец?
      Она улыбнулась немного нервно:
      — Придется тебе сказать. Мы уже достаточно близки.
      — Да, уж скажи.
      — Я знаю, что это прозвучит странно.
      — Ничего. Мне надоело неведение.
      — Тот, кто тебя принял — мой старый любовник. Подожди, Дон, это не то, что ты думаешь. Он умер.
      — Умер? — Я так и сел. Конечно, я был удивлен, но теперь мне кажется, что я и ожидал чего-то подобного.
      Она кивнула со своим обычным иронически-серьезным выражением.
      — Да. Его зовут Тэкер Мартин. Я связана с ним.
      — Связана?
      — Постоянно. Я говорю с ним. Ты ему нравишься, Дон. Очень нравишься.
      — Польщен.
      — Да. Я ему все рассказываю. И он мне все время говорит, что мы должны пожениться. Ты действительно нравишься ему. Если бы он был жив, вы бы подружились.
      Я молча смотрел на нее.
      — Я же говорила, что это прозвучит странно.
      — В самом деле. А как давно он умер?
      — Пять или шесть лет назад.
      — Еще один старый друг из Нового Орлеана?
      — Именно.
      — И вы были близки?
      — Мы были любовниками. Он был старше, намного. Он умер от сердечного приступа. Через два дня после этого он начал говорить со мной. Он два дня не мог найти телефон, — она замолчала.
      — А сейчас он говорит с тобой?
      — Он слушает. Он рад, что ты узнал о нем.
      — Не могу сказать то же о себе.
      — Попробуй понять. Ты ему нравишься, Дон. Все будет хорошо, так же, как и раньше.
      — А когда мы с тобой в постели, этот Тэкер тоже тебе звонит?
      — Думаю, что да. Эта сторона его всегда интересовала.
      — И он дает тебе советы?
      — Иногда. Это именно он напомнил мне о друзьях отца на Поросе. Он думает, что тебе это понравится.
      — И что, он думает, я буду делать теперь, когда узнал про него?
      — Он говорит, что ты несколько растерян и думаешь, что я немного не в себе, но тебе нужно только попытаться понять — ОН здесь и никуда не денется, и ты здесь, и мы поженимся. Поэтому думай о нем просто как о части меня.
      — Я не могу поверить, что ты действительно говоришь с человеком, умершим пять лет назад.
      На деле я был очарован всем этим. Беседы с духами, бывшие в моде в XIX веке, хорошо подходили Альме. Конечно же, разговорчивый дух Тэкера Мартина был иллюзией; у кого угодно, кроме Альмы, такая иллюзия свидетельствовала бы о серьезном умственном расстройстве. Мне не нравилась и процедура “принятия” бывшим любовником.
      Я поглядел на Альму, сидящую напротив меня с выжидательным выражением, и подумал: она опять выглядит андрогином. Она была похожа на девятнадцатилетнего парня. Она улыбнулась мне. Мне хотелось тут же повалить ее на диван, и я по-прежнему чувствовал отчуждение от нее. Ее длинные красивые пальцы спокойно лежали на полированном дереве столика, переходя в не менее красивую руку.
      — Мы будем так замечательно жить, — сказала она.
      — Ты, я и Тэкер.
      — Видишь? Он же говорил, что ты не будешь против.
      По пути на лекцию я вспомнил человека, которого видел с ней, Грега Бентона, и не смог сдержать дрожь.
      Конечно, Альма не была нормальной. В ее мире спокойно присутствовали говорящие духи и зловещие человековолки. Конечно, она не заставила меня поверить в этот свой мир, но я часто задумывался. Человек стоит на твердой земле, и вдруг она обрушивается у него под ногами, и вместо травы и почвы он видит зияющую пропасть, где кишат неведомые бледные твари. Значит ли это, что твердой земли вообще нет, что она только узкий мостик над всем этим кошмаром? Нет, конечно, нет. Я люблю Альму, говорил я себе. Мы весной поженимся. Я думал о ее восхитительных ногах, о ее милом лице, о тонкости чувств, которые я познал с нею.
      Моя вторая лекция полностью провалилась. Я запутался в своих заметках, в отчаянии попытался выдать несколько затасканных идей и не смог их связать. Погруженный в свои муки, я заявил, что “Алый знак доблести” — это “история о привидении, где привидение так и не появляется”. Когда я закончил, из зала раздалось несколько иронических хлопков. Хорошо хоть Либерман был в Айове.
      После этого я пошел в бар и заказал двойную порцию “Джонни Уокер”. Потом пошел к телефонам и взял справочник Сан-Франциско. На “П” там не было ничего похожего, но на “Д” я отыскал “де Пейсер Ф.”. Адрес был в том месте, где говорила Альма. Что ж, может быть, земля и в самом деле твердая.
      На другой день я позвонил Дэвиду и сказал, что собираюсь в Стилл-Вэлли.
      — Прекрасно, — сказал он, — и как раз вовремя. Правда, там пока живет сторож, но вы сможете побыть там вдвоем. А кто она?
      — Очень странная девушка. Я думаю, мы с ней поженимся.
      — Как-то неуверенно ты говоришь.
      — я обручен с ней. Мы поженимся в конце весны.
      — А как ее зовут? Почему ты до сих пор молчал?
      — Дэвид, я никому из родных еще не говорил. Если ты с ними общаешься, скажи, что я им напишу. Пока. Я очень занят.
      Он объяснил мне, как до него добраться, и сказал: “Что ж, братец, я очень рад за тебя”. Мы обменялись обычными обещаниями писать друг другу.
      Дэвид купил дом в Стилл-Бэлли, когда получил хорошую работу в Калифорнии.
      Он выбрал его со своей обычной тщательностью, убедившись, что он стоит близко к океану и имеет участок земли — восемь акров. После этого он потратил немалую сумму на ремонт и переоборудование. С тех пор дом подорожал как минимум в четыре раза, еще раз подтвердив всем, что Дэвид далеко не дурак.
      Мы с Альмой взяли ключи у соседей (сторож накануне выехал) и поехали по пыльной дороге в сторону океана. Когда мы увидели дом. Альма сказала:
      — Дон, здесь мы проведем наш медовый месяц.
      Меня обмануло то, что Дэвид постоянно называл свой дом “коттеджем”. Я ожидал увидеть двух— или трехкомнатный сарай, но передо мной предстала дорогая игрушка преуспевающего юриста.
      — Твой брат здесь не живет? — спросила Альма.
      — Приезжает на две-три недели каждый год.
      — Хорошо. Я никогда не видел ее такой заинтересованной.
      — Что говорит Тэкер? — Говорит, что здесь чудесно. Похоже на Новый Орлеан.
      Я не стал спорить.
      “Коттедж” Дэвида был двухэтажным деревянным строением испанского типа, белым с черными железными балкончиками. Тяжелую переднюю дверь окружали пузатые колонны. Прямо за домом расстилался бескрайний голубой океан. Я вытащил из багажника наши чемоданы и открыл дверь.
      Пройдя через маленькую прихожую, мы очутились в комнате, освещенной солнцем. На полу лежал пушистый ковер. По углам стояли кушетки и низенькие столики со стеклянными крышками. Я уже знал, что мы найдем в доме. Я знал, что там будут сауна, дорогая стереосистема, и в спальне — шкаф, набитый порнографией. Еще “Бетамакс”, кровать размером с бассейн, биде в каждой ванной… Я понял, куда Дэвид угрохал столько денег, когда приезжал в Калифорнию, но я не подозревал, что его вкусы остались на уровне юного плейбоя.
      — Тебе не нравится, да? — спросила Альма.
      — Я удивлен.
      — Как зовут твоего брата?
      Я сказал.
      — А где он работает?
      Она кивнула, когда я назвал фирму, не с иронией, как придуманная мной позже Рэчел Варни, но будто записывая это в невидимый блокнот.
      Она была права — волшебная Страна Дэвида мне не понравилась.
      Мы пробыли там три дня. Альма вела себя по-хозяйски, а я все сильнее раздражался, глядя, как она готовит на сверкающей белизной кухне или роется в дорогих игрушках Дэвида. Она как-то внезапно превратилась из того воздушного создания, какой я ее знал, в обычную домохозяйку, и я так и видел, как она придирчиво выбирает продукты в супермаркете.
      Я опять свожу впечатления нескольких месяцев к трем дням, но изменения происходили сразу. Потом они только нарастали. У меня было странное чувство, что с переездом в другое место она как бы стала другим человеком. Теперь она говорила много, рассуждения по поводу нашей женитьбы превратились в настоящее эссе. Я с удивлением узнал, где мы будем жить (в Вермонте), сколько у нас будет детей (трое) и так далее.
      И что хуже всего, она без конца говорила о Тэкере Мартине.
      “Тэкер был таким большим, Дон, с прекрасными белыми волосами и пронзительными синими глазами. Тэкер особенно любил… Я не говорила тебе, что Тэкер… Однажды мы с Тэкером…” Все это сильно повлияло на мои чувства, но я не желал признать, что что-то изменилось. Когда она говорила о том, какими будут наши дети, я с удивлением видел, что у меня дрожат пальцы. Я спрашивал себя: “Но ведь ты ее любишь?
      Ты же не станешь обращать внимания на все эти фантазии о Тэкере Мартине? Разве не так?” Погода испортилась. Когда мы приехали в Стилл-Бэлли, сияло солнце, но под вечер спустился густой туман, продолжавшийся все три дня. Когда я смотрел в окно на океан, было похоже, что он окружает нас со всех сторон, серый и мертвенный (именно это видел “Сол Мелкий” в парижской комнате). Иногда было видно дорогу, но чаще всего можно было видеть что-то только на расстоянии вытянутой руки.
      Так что мы целыми днями сидели в доме Дэвида. Серый туман клубился за окнами, а шум волн раздавался так близко, что, казалось, они вот-вот ворвутся в дверь, Альма элегантно располагалась на одной из кушеток c чашкой чая или блюдцем с апельсином, поделенным на равные дольки.
      “Тэкер говорил, что, когда мне будет тридцать, я буду самой красивой женщиной в Америке. Сейчас мне двадцать пять, и я боюсь его разочаровать. Еще он говорил…”
       Я чувствовал безотчетный страх.На вторую ночь она встала с кровати, разбудив меня. Я присел и посмотрел на нее. Она, обнаженная, подошла к окну спальни. Мы не занавешивали окон, и она стояла там и смотрела на серую пелену, скрывающую океан. Ее спина в полумраке казалась очень бледной и тонкой.
      — Что там. Альма? — спросил я.
      Она не отвечала.
      — Что-нибудь случилось?
      Она очень медленно повернулась.
      — Я видела дух (так “Рэчел Варни” сказала “Солу Мелкину”, но, быть может. Альма сказала “Я дух”? Не знаю, она говорила очень тихо. Я сразу подумал о Тэкере Мартине, но если она сказала “Я дух”, почему меня тогда это не напугало?) — О, Альма, — сказал я, не такой уверенный, как днем. Темнота в комнате, рокот волн и ее длинное белое тело у окна поневоле заставляли Тэкера выглядеть реальнее. — Скажи ему, пусть уходит и иди в постель.
      Но она только надела халат, взяла стул и села у окна.
      — Альма?
      Она не ответила и не обернулась. Я снова лег и в конце концов уснул.
      После этого долгого уик-энда все стало катиться под откос. Я часто думал, что Альма не в себе, а после того, что случилось с Дэвидом, я думаю, что она сознательно шла к своей цели, играя со мной, манипулируя моими мыслями и чувствами. Она добилась своего — я смирился с тем, что в ней совмещались избалованная богачка, оккультистка, исследовательница Вирджинии Вулф и подруга террористов из Х.Х.Х.
      Она продолжала строить планы на будущее, но после Стилл-Вэлли я начал подумывать о расставании. Я по-прежнему любил ее, но страх превозмогал любовь. Тэкер, Грег Бентон, зомби из Х.Х.Х. — как я мог жениться на всем этом?
      В течение двух месяцев после того уик-энда мы почти перестали заниматься любовью, и, когда я целовал или касался ее, поневоле приходила мысль:
       “Хватит, остановись”.Мои семинары стали однообразными и тупыми, а писать я прекратил вовсе. Либерман вызвал меня и спросил:
      — Мне описали вашу лекцию о Стивене Крэйне. Вы сказали, что “Алый знак”
      — это история о привидении без привидения? Не можете объяснить мне, что вы имели в виду?
      — Я не знаю. Я немного запутался в своих мыслях.
      — А мне казалось, что вы подаете надежды, — сказал он, глядя на меня с отвращением, и я понял, что теперь о продолжении моего контракта не может быть и речи.

      Потом Альма исчезла. Она заставила меня, как госпожа своего слугу, пригласить ее в ресторан возле кампуса. Я пришел туда, заказал столик и прождал ее целый час. Мне вовсе не хотелось еще раз выслушивать, как мы будем жить в Вермонте, поэтому я съел салат и с облегчением отправился домой.
      Она не позвонила мне. В ту ночь она приснилась мне с загадочной улыбкой уплывающей от меня в маленькой лодочке.
      Утром я начал беспокоиться. Я много раз звонил ей, но она или отсутствовала, или не брала трубку (последнее я вполне мог ожидать — когда я был у нее, она часто не обращала на звонки никакого внимания). К вечеру я начал думать, что освободился от нее. Я еще позвонил два раза ночью и был рад, не услышав ответа. Наконец я написал ей письмо, где говорилось, что я прекращаю с ней отношения.
      После первого семинара я пошел к ней домой. Сердце мое билось учащенно: я боялся, что встречу ее и должен буду говорить горькие слова, которые так легко было написать на бумаге. Я поднялся по лестнице и толкнул дверь. Заперто. Тогда я подсунул под дверь конверт так, чтобы можно было прочесть адресат — “Альме”, и ушел.
      Конечно, она знала мое расписание, и я ожидал увидеть за стеклянной дверью аудитории ее возмущенное лицо и свое письмо у нее в руке. Но она не пришла.
      Следующий день повторил прошедший. Я боялся, что она может покончить с собой, но, отогнав этумысль, пошел на занятия. Днем я снова позвонил ей, и снова бесполезно. Вернувшись домой, я хотел снять трубку телефона с рычага, но не стал этого делать, не желая признаться себе, что надеюсь на ее звонок.
      На следующий день я вел семинар по американской литературе около двух. Чтобы подойти к аудитории, мне нужно было пройти через широкий кирпичный двор, где всегда было полно народу. Студенты выставляли там плакаты с требованиями легализации марихуаны или защиты китов. В их гуще я опять, впервые за долгое время, увидел Хелен Кайон, и опять рядом с ней был Реке Лесли, держащий ее за руку. Они выглядели совершенно счастливыми, и я отвернулся, чувствуя себя одиноким и брошенным.
      Я вдруг вспомнил, что два дня не брился и не менял белье.
      Тут, отвернувшись от Хелен и Рекса, я увидел высокого бледного человека в темных очках, глядящего на меня из-за фонтана. У его ног сидел тот же босоногий мальчик в лохмотьях. Грег Бентон выглядел теперь еще более устрашающе, чем у “Последнего рифа”; на солнце в толпе он и его брат казались чем-то совершенно чуждым, как пара ядовитых пауков. Даже привыкшие ко всему студенты Беркли сторонились их. Бентон не говорил мне ничего и не делал никаких жестов — просто смотрел, и в его взгляде читалась ничем не прикрытая злоба.
      Каким-то образом я понял, что он не, причинит мне вреда. Он мог только смотреть на меня, и я впервые порадовался тому, что здесь так много людей. Потом я вспомнил, что Альма в опасности. Может быть, она уже мертва.
      Я отвернулся от Бентона и его брата и быстро пошел к воротам. Я чувствовал, как он смотрит мне вслед, но, повернувшись, обнаружил, что Бентон вместе с братом исчезли. Остались только толпы студентов и по-идиотски счастливые Хелен и Реке.
      Когда я дошел до дома Альмы, мой страх уже казался абсурдным. Разве она сама не сигнализировала мне о нашем разрыве тем, что не пришла в ресторан? То, что я теперь беспокоюсь за нее, не более чем ее последняя манипуляция моими чувствами. Потом я заметил, что занавески в ее окне раздвинуты.
      Я вбежал по лестнице дома напротив, откуда было видно ее окно. Ее квартира была пуста. Остались только голые стены, а на полу, там, где был ковер, лежал мой конверт. Нераспечатанный.

      Я пришел домой в полном смятении и оставался в таком состоянии несколько недель. Я не мог понять, что случилось, и испытывал одновременно облегчение и чувство невозвратимой потери. Она, должно быть, съехала в тот день, когда мы должны были встретиться в ресторане, но зачем? Последняя шутка? Или она знала, что все кончено уже после Стилл-Бэлли?
      Неужели она была в отчаянии? В это я не мог поверить.
      Теперь, когда она исчезла, я остался в понятном, расчисленном мире с одной только загадкой — загадкой ее исчезновения. Другую, большую загадку: кто она была? — я не разгадывал. Мне было страшно.
      Я много пил и спал большую часть дня. У меня словно отняли всю энергию, и ее осталось ровно столько, чтобы спать, пить и думать об Альме.
      Когда через пару недель я начал вновь посещать занятия, я как-то встретил в холле Либермана. Сперва он сухо кивнул мне, но потом, заметив что-то в моих глазах, сказал: “Зайдите-ка ко мне в офис, Вандерли”. Он тоже был зол, но с его злостью я мог мириться: это была злость человека.., а не человеко-волка.
      я знаю, что вы мной недовольны, — сказал я. Но у меня в жизни все спуталось. Я болен. Обещаю, что постараюсь закончить год прилично.
      — Недоволен? Это слишком мягкое слово, — он откинулся назад в кожаном кресле. — Не думаю, что мы когда-нибудь ожидали от наших стажеров многого. Я доверил вам важную лекцию, и что за дрянь вы из нее сделали! — он помолчал, успокаиваясь. — И вы пропустили больше занятий, чем кто-либо в истории университета со времен поэта-алкоголика, который пытался поджечь медпункт. Короче, вы вели себя отвратительно. Я хочу, чтобы вы знали, что я о вас думаю. Вы поставили под угрозу весь наш учебный план.
      — Я не буду с вами спорить. Просто я оказался в странной ситуации. Думаю, что у меня произошел нервный кризис.
      — Вы, так называемые творческие люди, считаете, что вам все позволено. Надеюсь, вы не ожидаете, что я дам вам блестящую рекомендацию.
      — Конечно, нет, — тут я вспомнил кое о чем. — Позвольте задать вам один вопрос.
      — Я слушаю.
      — Слышали ли вы когда-нибудь о профессоре из Чикаго по имени Алан Маккени?
      Его глаза расширились.
      — А почему вы спрашиваете?
      — Так, интересно.
      — Ну ладно, — он встал и подошел к окну. — Вы знаете, я терпеть не могу сплетен.
      Я знал, что он обожал сплетни, как большинство критиков.
      — Я немного знал Алана. Мы встречались на симпозиуме по Роберту Фросту пять лет назад. Он был умным человеком, немного схоластиком, но это ведь Чикаго. И семья у него была хорошая.
      — И дети были?
      Он подозрительно взглянул на меня.
      — Конечно. Потому это и было так трагично. Ну, конечно же, то, что потеряла наука…
      — Там была замешана женщина?
      Он кивнул.
      — Похоже, что так. Я слышал об этом на встрече МЛА. Та девица просто высосалаего. Она была его студенткой. Такие вещи иногда случаются в университетах. Девушки влюбляются в преподавателей, иногда они заставляют их бросать семьи, но чаще нет. У большинства из нас хватает здравомыслия, — он самодовольно улыбнулся. “Ну ты и дерьмо”, — подумал я.
      — Он и не бросил. Он просто убил себя. А та девица исчезла, по-английски. Надеюсь, с вами не случилось ничего подобного?
      Она соврала мне буквально все. Я думал, о чем она еще лгала мне. Вернувшись домой, я позвонил “де Пейсер Ф.”. Трубку взяла женщина.
      — Миссис де Пейсер?
      -Да.
      — Извините, но я из Калифорнийского банка. Мы хотим проверить некоторые сведения, сообщенные нам мисс Моубли. Она написала в ведомости, что вы ее тетя.
      — Кто? Как ее фамилия?
      — Альма Моубли. Она забыла сообщить ваш адрес и приходится обзванивать всех людей с этой фамилией. Нам нужны точные данные.
      — Но я не знаю ни о какой Альме Моубли!
      — У вас нет племянницы Альмы, которая учится в Беркли?
      — Конечно, нет. Думаю, вам лучше обратиться к этой мисс Моубли и взять у нее правильный адрес.
      — Я так и сделаю. Извините, миссис де Пейсер.
      Второй семестр был унылым и дождливым. Я приступил к новой книге, но продвигалась она плохо. Я не знал, кто такая Альма: безжалостная хищница, как ее описал Либерман, или просто психически нездоровая женщина. Не выяснив этого для себя, я не мог вставить ее в роман и таким образом избавиться от нее. И еще я чувствовал, что в романе не хватает какого-то элемента, но не мог его определить.
      В апреле мне позвонил Дэвид. Голос у него был молодым и совершенно счастливым.
      — Удивительные новости. Не знаю, как тебе и сказать.
      — Роберт Редфорд купил твое жизнеописание для нового фильма.
      — Что? А-а, нет. Два месяца назад, третьего февраля, — в этом был он весь, — я ездил к клиенту в Колумбос-Серкл. Погода была ужасная, и я влез в такси. И знаешь, оказался рядом с самой красивой женщиной, какую когда-нибудь видел. Она была такая красивая, что у меня во рту пересохло. Не знаю, как я набрался храбрости, но к концу поездки я пригласил ее на обед. Обычно я таких вещей не делаю.
      Да, обычно Дэвид был слишком осторожен. Не думаю, что он хоть раз в жизни побывал в баре.
      — Ну вот, мы с этой девушкой виделись с тех пор почти каждый вечер. Знаешь, мы решили пожениться. Это половина новостей.
      — Поздравляю. Желаю, чтобы тебе повезло больше, чем мне.
      — Теперь самое трудное. Ее зовут Альма Моубли.
      — Не может быть, — тихо сказал я.
      — Подожди, Дон. Я знаю, какой это шок для тебя. Но она рассказала мне обо всем, что у вас было, и, думаю, ты должен знать, как она сожалеет о случившемся. Она знает, что сделала тебе больно, но она чувствовала, что не сможет жить с тобой. И еще, она в Калифорнии была в странном состоянии. Не совсем собой, как она выразилась. Она боится, что ты составил о ней неверное представление.
      — Именно неверное. Послушай, она лжет. Она что-то вроде ведьмы. Берегись ее.
      — Дон, послушай. Я женюсь на этой девушке. Она совсем не то, о чем ты думаешь.
      Нам с тобой надо поговорить. Откровенно говоря, я надеюсь, что ты прилетишь в Нью-Йорк на уик-энд и встретишься со мной. Расходы я оплачу.
      — Это смешно! Спроси ее про Алана Маккени. Интересно, что она тебе расскажет. А потом я скажу тебе правду.
      — Она уже рассказала мне об этом, и о том, что она солгала тебе и почему. Пожалуйста, Дон, приезжай. Мы все трое должны в этом разобраться.
      — Осторожнее, Дэвид. Она настоящая Цирцея.
      — Слушай, я сейчас на работе, но я тебе еще позвоню, ладно? Нам нужно это обсудить. Не хочу, чтобы у моего брата были плохие отношения с моей женой.
      Плохие отношения? Я чувствовал ужас.
      Вечером Дэвид позвонил опять. Я спросил, слышал ли он уже про Тэкера. И про Х.Х.Х.
      — Это она и называет “неверным представлением”. Она все это выдумала. Ей было нелегко прижиться в Калифорнии. А у нас в Нью-Йорке кого этим удивишь? Здесь никто и не слышал про Х.Х.Х.
      А миссис де Пейсер? Оказывается, она сказала ему, что это был способ побыть одной.
      — Погоди, Дэвид. Ты когда-нибудь, когда касался ее, чувствовал.., что-нибудь странное? Неважно, какой силы, просто странное?
      — Нет.
      Дэвид явно чего-то недоговаривал, но продолжал звонить мне, настаивая на моем приезде.
      — Дон, я все равно не могу понять твоего поведения. Конечно, ты разочарован, но что невероятного в том, что Альма возникла в моей жизни и решила выйти за меня замуж? Нам надо с тобой поговорить. И Альма этого хочет.
      Я не знал, что и думать. Конечно, я был разочарован и сердит на них обоих, но не только это. Я боялся за Дэвида.
      После месяца бесплодных уговоров брат позвонил мне и сказал, что летит по делам в Амстердам вместе с Альмой. Меня он попросил еще раз все обдумать.
      — Посмотрим, — сказал я. — Но будь осторожен.
      — В каком смысле?
      — Просто. Будь осторожен.
      К тому времени я окончательно утвердился во мнении, что Альма подстроила встречу с Дэвидом, как и со мной. Я вспоминал Грега Бентона и Тэкера Мартина — теперь они тоже встретились с моим братом.., может быть.

* * *

      Через четыре дня мне позвонили из Нью-Йорка и сообщили, что Дэвид мертв. Это был сослуживец брата, которому звонила голландская полиция.
      — Хотите приехать, мистер Вандерли? — спросил он. — Ваше присутствие не обязательно, но я счел своим долгом вам сообщить. Вашего брата у нас очень любили. Никто не может понять, что случилось. Похоже, он выпал из окна.
      — А его невеста?
      — О, у него была невеста? Он никому это не говорил. Она была с ним?
      — Конечно. Она, должно быть, все видела и знает, что случилось. Я прилечу первым же рейсом.
      На следующий день я вылетел в Нью-Йорк и там обратился в полицию. Мне сказали следующее: Дэвид действительно выпал из окна отеля. Владелец отеля слышал его крик, но больше ничего — ни спора, ни звуков борьбы. Альма, похоже, покинула его: в комнате не оказалось никаких ее вещей.
      Я побывал в Амстердаме и сам видел тот номер. В шкафу все еще висели три костюма Дэвида и стояли две пары туфель. С теми, что были на нем, он взял в пятидневную поездку четыре костюма и три пары туфель. Бедный Дэвид.

      Я успел на кремацию и двумя днями позже смотрел, как гроб Дэвида скользит по рельсам за зеленый занавес.
      Еще через два дня я вернулся в Беркли. Моя маленькая квартира казалась чужой. Я вернулся не тем человеком, каким приехал сюда год назад. Скоро я начал писать “Ночного сторожа” и опять вести занятия. Как-то вечером я позвонил Хелен Кайон — мне надо было кому-то рассказать обо всем, — и Мередит Полк сказала мне, что Хелен неделю назад вышла замуж за Рекса Лесли. Я опять много пил и спал. Я думал: если переживу этот год, уеду в Мексику и буду валяться на солнце и работать над романом.
      И избавлюсь от галлюцинаций. Однажды я проснулся среди ночи; кто-то ходил у меня в кухне. Когда я пошел туда, я увидел у плиты своего брата Дэвида с банкой кофе в руке. “Много спишь, братец, — сказал он. — Налить тебе кофе?” В другой раз, когда я вел семинар по Генри Джеймсу, за одним из столов я увидел не рыжую девушку из моей группы, а опять Дэвида, в рваном костюме и с окровавленным лицом. Он кивал — похоже, ему нравилось, как я говорил о “Женском портрете”.
      До отъезда в Мексику я сделал еще одно открытие. Как-то в библиотеке я наткнулся на “Кто есть кто” 0 года. Это был не решающий год, но Альме тогда должно было быть лет девять-десять.
      Я нашел там Роберта Моубли.
      “МОУБЛИ. РОБЕРТ ОСГУД, художник, г. Новый Орлеан, Луизиана, 23 февраля 9; с. Феликса Мортона и Джессики (Осгуд); окончил Йельский университет в 7; ж. Элис Уитни 27 авг. 6; дети — Шелби Адам, Уитни Осгуд. Выставлялся в Флэглер-гэллери, Нью-Йорк, Уинсон-гэллери, Нью-Йорк; Галери-Флам, Париж; Шлегель, Цюрих; Галериа Эсперанса, Рим. Лауреат “Золотой палитры” в 6 г.” У этого преуспевающего художника было два сына и ни одной дочери. Все, что Альма рассказывала мне — и, очевидно, Дэвиду, — оказалось ложью. Она не имела даже имени. Так я придумал “Рэчел Варни”, темноглазую брюнетку с загадочным прошлым, и понял, что Дэвид и был тем недостающим элементом, которого не хватало в моем романе.

      Я провел три недели, описывая все это, и теперь, когда все кончено, я понимаю не больше, чем вначале.
      Я уже не думаю, что между тем, что случилось со мной и Дэвидом, и тем, что описано в “Ночном стороже”, нет фактических совпадений. Как и Клуб Чепухи, я уже не уверен ни в чем. Я расскажу им то, что здесь написано. Это будет моя вступительная история с привидениями. Так что я не зря потратил время. К тому же я подготовил базу для нового романа — романа о докторе Заячья лапка. Как-то, еще до приезда сюда, я думал, что опасно воображать себя в атмосфере собственных книг. И вот я побывал в этой атмосфере, снова вернулся в Беркли. Мое воображение оказалось куда более точным, чем я ожидал.
      В Милберне произошли разные странные события. Какой-то зверь загрыз несколько коров на соседних фермах, и я слышал в аптеке, что это сделали существа с летающих тарелок. Но что еще хуже — погиб человек, страховой агент по имени Фредди Робинсон. Льюис Бенедикт особенно серьезно относится к этому факту, хотя похоже, что это несчастный случай. С Льюисом тоже происходит что-то неладное: он рассеян и испуган, будто винит себя в смерти Робинсона.
      Я тоже испытываю чувство, вернее, ощущение страха. Может, если я внимательнее присмотрюсь к этому городку и его тайнам, я пойму, что погубило Дэвида.
      Но самое странное чувство — что я вторгся на территорию собственного романа, но уже без спасительной ограды вымысла. Теперь это не “Сол Мелкин”; это я сам.

      — Мой отец сказал, что мне с тобой нельзя часто видеться.
      — Ну и что? Тебе что, пять лет?
      — Он беспокоится. У него не очень-то довольный вид.
      — А с чего ему быть довольным? — пожал плечами Джим. — Он уже старый. Сколько ему, пятьдесят пять? У него работа, от которой он устает, и старая тачка, и он толстый, а его любимый малыш скоро улетит из гнездышка. Погляди на весь этот город, дружище. Много ты видишь улыбок на толстых рожах его обитателей. Они все просто несчастные мудаки. Неужели ты хочешь провести с ними всю жизнь? — Джим откинулся на стуле и улыбнулся, довольный неопровержимостью этого старого аргумента.
      Питер тоже чувствовал, что это так. Да, он любил своего отца, но из этого не следовало, что он должен во всем его слушаться. Да и что плохого они сделали с Джимом?
      Церковь они не взломали — ведь у Джима были ключи.
      Просто следили за той женщиной. Конечно, Фредди Робинсон умер, но никто не сказал, что его смерть была неестественной: может, его хватил удар или он упал и ударился головой.
      И на крыше не было никакого мальчика.
      И на могиле тоже не было.
      — Ты что, теперь должен каждый раз спрашивать у него разрешения?
      — Да нет, он не против того, чтобы мы просто встречались, он не хочет, чтобы я ходил в такие места, как это.
      — А что здесь такого? — Джим комическим жестом обвел таверну. — Эй, родной! — Бармен недоуменно оглянулся. — Правда, это дивное место? Верх цивилизации. Но я знаю, чего боится твой старикан. Он не хочет, чтобы ты водился с дурной компанией. Да, я и есть эта дурная компания, так что худшее уже случилось. Пока ты здесь, можешь расплатиться и извлечь из этого хотя бы удовольствие.
      — А кстати, что с Пенни Дрэгер? — спросил Питер. — Я тебя с ней не видел недели три.
      Джим поглядел на свет сквозь бокал пива.
      — А, она услышала про эту Мостин и отшила меня. И к тому же ее папа с мамой узнали, что она пару раз гуляла с покойным Ф.Робинсоном — а мне эта сучка ничего об этом не сказала, — и теперь держат ее взаперти. И слава Богу.
      — Думаешь, она гуляла с ним из-за того, что ты водил ту женщину сюда?
      — Откуда я знаю, парень?
      Эти бабы — сплошная загадка, — он говорил тихо, как бы с сожалением, но Питер видел его блестящие глаза и знал, что он злится. — Может, и так. Тогда эта Мостин не только прокатила меня, но и лишила подружки. Вот так вот дружите, — он уронил лохматую голову на стойку, повернул лицо к Питеру и горько улыбнулся.
      Потом он поднял голову и постучал по дереву.
      — Эй, родной, еще две фляги!
      — Что ты хочешь? — Питер уже знал, что в голове его друга опять созрел какой-то невообразимый план.
      — Посмотрим, Кларабель, — подмигнул Джим, и Питер понял, что он давно все обдумал и позвал его сюда на пиво во исполнение первого пункта плана. — Что я хочу? Не пора ли нам вернуться в милый маленький Милберн?
      — Держись от нее подальше, — сказал Питер.
      — Знаешь, наша киска съехала из отеля уже две недели назад. Я просто места себе не нахожу. Лишиться ее, этого света у нее под дверью, и ее пустого чемодана, и ее восхитительного тела. Но я знаю, где ее найти.
      — Да, мой отец оформил сделку. Это ЕГОдом, — Питер кивнул головой, едва не уронив ее на стоику, и понял, что опять напился.
      — Твой старик — трудолюбивый старый гном, — ухмыльнулся Джим. — Эй! Пару лучшего бурбона для меня и моего друга! — Бармен с недовольным видом взял бутылку. — Ну так вот, наша подруга вдруг оставила наш чудный отель и переехала в дом Робинсона. Какое совпадение, не правда ли? Только мы с тобой, Кларабель, знаем, какое это совпадение. Потому что только мы с тобой были на вокзале и видели, что она была там, когда не стало бедняги Фредди.
      — С ним случился удар.
      — О да, она — это удар. Но что странно: Фредди не упал на рельсы, нет, его СДУЛО,как будто тбыл бумажный. И сразу после этого ей загорелось перебраться в его дом. Видишь связь, Кларабель?
      — ет, — прошептал Питер.
      — Ну напряги мозги. Пит! Нашей кошечке что-то нужно в этом доме. Что? Деньги? Неизвестно, но что-то она ищет. Так вот, не поискать ли и нам?
      — Не хочу, — пробормотал Питер. Бурбон хлынул в его желудок, как тягучая масляная струя.
      — Думаю, нам пора начинать, — сказал Джим.
      Питер пришел в себя от порыва холодного ветра. Он стоял у машины Джима один. Где Джим? Он позвал его.
      Харди вышел из бара, ухмыляясь, как акула.
      — Извини, что заставил тебя ждать. Я просто выразил нашему другу благодарность за приятно проведенный вечер. Заодно прихватил кое-что на память, — он расстегнул молнию на куртке, и оттуда показалось горлышко бутылки.
      — Ты спятил.
      — Я уже и так бешеный. Ты меня знаешь, — Джим открыл машину и полез внутрь. — Теперь вернемся к теме нашей дискуссии.
      — Да, тебе нужно в колледж, — заметил Питер. — Ты так треплешься, что станешь там первым.
      — Ну, во всяком случае, я мог бы стать хорошим адвокатом. Ведь адвокат это просто-напросто супер-трепло. Вот погляди на этого старого Сирса Джеймса.
      Питер вспомнил Сирса Джеймса в машине с бледным, осунувшимся лицом. Потом он вспомнил мальчика на камне у собора св. Михаила.
      — Давай все же держаться от нее подальше.
      — Эту тему мы обсуждать не будем. А обсудим-ка лучше, что наша таинственная незнакомка ищет в этом доме. И дай мне, Кларабель, эту бутылочку, чтобы легче думалось. Итак, в этом доме что-то есть. Что-то, что ей нужно.
      — Думаешь, она ради этого угробила Робинсона?
      — Не знаю. Во всяком случае, не думаю, что он ни с того ни с сего стал бы прыгать по рельсам. Но скажу тебе, что я намереваюсь заглянуть в этот дом.
      — Ох, нет, — простонал Питер.
      — Бояться нечего. Она же все-таки только женщина, хоть и со странными привычками. К тому же я вовсе не собираюсь лезть туда при ней. А ты вообще можешь не ходить, если поджилки трясутся.
      Вниз, вниз, к Милберну, по темной проселочной дороге.
      — А как мы узнаем, что ее нет? Она ведь все равно не зажигает свет.
      — Позвоним в дверь, балбес.
      На последнем повороте Питер выглянул в окно и увидел огни Милберна, разбросанные по небольшой лощине, их, казалось, можно накрыть ладонью. Сейчас этот город, где Питер Берне прожил всю жизнь, казался чужим и неприветливым.
      Потом он понял, почему.
      — Джим, смотри. На западной стороне нет света.
      — Снег оборвал провода.
      — Но снега не было.
      — Наверное, шел, пока мы сидели в баре.
      — Скажи, ты правда видел мальчика на крыше вокзала?
      — Я только что думал про это, Кларабель. Знаешь, вряд ли. Ну откуда ему там взяться? Поехали скорее, что-то и вправду жутковато.
      Они продолжали путь в сгущающейся темноте.
      Там, в городе. Дон Вандерли сидел за столом в отеле Арчера и смотрел, как на город внезапно навалилась темнота. Вся улица за окном погасла, но его лампа продолжала гореть.
      А Рики Готорн вскрикнул, когда неожиданно погас свет, и Стелла пошла за свечами — в принципе свет у них гас зимой нередко.
      А Милли Шиэн, тоже разыскивая свечи, услышала стук в дверь, но даже не подумала открыть.
      А Сирс Джеймс, сидя в темной библиотеке, услышал на лестнице топот ног и сказал себе, что ему померещилось.

      А Кларк Маллиген, который две недели подряд крутил у себя фильмы ужасов и насмотрелся всякого, вышел из кинотеатра подышать воздухом и увидел, как улицу прямо перед ним перебежал незнакомый человек с волчьей головой.

      Джим остановил машину в полуквартале от дома. Они смотрели на темный фасад, где не горело ни одно окно, не двигалась ни одна фигура.
      Питер Берне продолжал думать о распростертом на рельсах теле Фредди Робинсона и о мальчике, который не был и все же был на крыше и на камне. И потом он подумал: “Я был прав. Страх протрезвляет”.
      — Я думаю, она все равно не включила бы свет.
      — И все же лучше бы он работал, — сказал Джим, все так же ухмыляясь. — В таком месте, где живут все эти богатые свиньи, в домах должен гореть свет. Как в том доме, где жил писатель — Вандерли, что ли? Когда идешь мимо, везде сияет свет, а его дом стоит темный. Просто дрожь берет.
      — А меня от этогодрожь берет. Кроме того, это незаконно.
      — Боишься? — Харди повернулся, и Питер увидел, что он горит желанием действовать, двигаться, снести все препятствия, которые мир поставит на его пути. — Думаешь, наша подружка очень беспокоится о том, что законно, а что нет? Думаешь, она купила этот дом по закону?
      Джим начал заводить машину. На миг Питер понадеялся, что они развернутся и поедут в отель, но его друг просто пустил автомобиль на медленном ходу к самому дому.
      — Иди со мной или ты трус, — бросил он.
      — Что ты собираешься делать?
      — Во-первых, заглянуть в окна внизу.
      — Мы ничего не увидим.
      — Кто знает, — и Джим вылез из машины.
      Питер немного поколебался, потом вышел и направился следом по заснеженному газону к стене дома.
      Через минуту они уже сидели, пригнувшись, под одним из боковых окон.
      — Но, надеюсь, на то, чтобы посмотреть в окно, у тебя смелости хватит, Кларабель?
      — Не зови меня так, — прошептал Питер, — достал.
      — Вовремя вспомнил, — ухмыльнулся Джим и привстал. — Ну-ка, посмотрим.
      Питер медленно поднялся вслед за ним. В лунном свете вырисовывались очертания маленькой пустой комнаты.
      — Да, странные люди, — протянул Джим. — Посмотрим с другой стороны, — и он, пригибаясь, пошел вдоль стены. Питер последовал за ним.
      — Говорю тебе, ее здесь нет, — прошептал Джим. — У меня такое чувство, что дом пустой.
      Они были на заднем дворе, усеянном белыми холмиками, в которые снег превратил кусты и ограды. Эта привычная картина, освещенная лунным светом, немного успокоила Питера, и он попытался улыбнуться.
      — Не веришь? — спросил Харди на этот раз обычным голосом.
      — Все равно смотри первым.
      — Ладно, — Джим поднялся и взглянул в окно.
      Там блестели раковина и кухонная плита. На столе одиноко отсвечивал в лучах луны забытый стакан. Питер был готов согласиться с Джимом, что дом пуст.
      — Ничего, — сказал он почти разочарованно.
      Харди кивнул. Потом вдруг шагнул к задней двери и надавил кнопку звонка.
      — Слушай. Если что-нибудь услышишь, беги.
      Звук звонка разнесся по всему дому. Они затаили дыхание. Но не было никаких шагов, никаких голосов.
      — Ну? — Джим лучезарно улыбнулся. — Что скажешь?
      — Все равно нельзя туда идти. Лучше зайти спереди и позвонить там. Если что, мы просто ее ищем. А если нас увидят тут, вызовут полицию.
      — Что ж, верно. Так и сделаем. Но если никто не ответит, я вернусь сюда и войду. Так и договоримся, ладно?
      Питер кивнул. Джим, уже не таясь, пошел к переднему входу. Питер побрел за ним, думая:
       “ВСЕ РАВНО НЕ ПОЙДУ ТУДА”.
      Джим позвонил.
      — Только время теряем.
      — Подожди. Мы же договорились.
      Джим сунул руки в карманы куртки.
      — Долго еще?
      — Несколько секунд.
      Джим выдохнул облако белого пара.
      — Хорошо. Раз-два-три. Теперь что?
      — Позвони еще. Как будто ты думаешь, что она дома.
      Джим нажал звонок; дребезжащий звон снова разнесся по дому и затих в его недрах.
      Питер оглядел улицу и дома. Ни машин, ни огней. Кое-где в окнах горели свечи, но никто не глядел на двух парней, стоящих у входа. Дом доктора Джеффри напротив казался вымершим.
      Откуда-то доносилась отдаленная музыка: тромбон, вкрадчивый саксофон, тарелки — звуки джаза плыли в ночи.
      — Слушай! — Джим поднял голову. — Что это?
      — Похоже на карнавал.
      — Да, в Милберне сплошные карнавалы. Особенно в ноябре.
      — Может, пластинка? Кто-нибудь открыл окно.
      — Так мы будем смотреть в окно или нет?
      Джим поднялся по ступенькам и заглянул в большое переднее окно. Питер стоял перед крыльцом, вслушиваясь в угасающую музыку.
      — Никогда не угадаешь, что я вижу, — сказал Джим.
      Питер подошел к окну. Сперва он увидел то, что ожидал: пустую комнату, покрытую невидимым слоем пыли. Справа чернела дверь, левее в стекле отражалось его собственное лицо. Внезапно к нему подкрался страх, такой же далекий и непонятный, как та музыка.
      Потом он увидел еще кое-что. На полу лежал коричневый чемодан.
      — Это ее, — сказал Джим ему в ухо. — Знаешь, что это значит?
      — Она здесь.
      — Нет. Здесь то, что ей нужно. Поэтому хватит ходить кругами. Пошли, Кларабель.
      Питер не отвечал. Джим просто прошел мимо него и отправился к заднему входу.
      Через мгновение Питер услышал звук разбитого стекла. Он обернулся и увидел в стекле страх на своем лице.
       “БЕГИ.
       НЕТ. ТЫ ДОЛЖЕН ЕМУ ПОМОЧЬ.
       НЕТ, БЕГИ. НЕТ…”
      Он быстро побежал за Джимом.
      Тот уже залез на крыльцо через стеклянную панель. В лунном свете он походил на классического взломщика. Он вспомнил слова Джима: “Худшее уже мучилось, так что можешь расслабиться и извлечь из этого хотя бы удовольствие”.
      — А, это ты. Я думал, ты уже дома, под кроватью.
      — А что если она вернется?
      — Сбежим, идиот. Не забудь, что в доме две двери. Неужели ты не сможешь удрать от женщины?
      Джим хмыкнул и пошел к внутренней двери, ведущей в кухню. Питер заглянул туда. Джим толкнул дверь, вошел и, не оглядываясь, пошел к выходу.
      Питер залез в дыру. Харди впереди распахивал двери и шкафы.
      — ТИШЕ, — прошипел Питер.
      — Сам тише, — ответил Джим, но шум тут же стих, и Питер осознают, что его друг тоже боится, хотя ни за что не признается в этом.
      — Что ты ищешь? — спросил Питер.
      — Откуда я знаю? Увидим — узнаем.
      — Здесь слишком темно, чтобы что-нибудь увидеть. Снаружи и то лучше видно.
      Джим вытащил из, кармана спички и зажег одну. Но так было еще хуже: теперь они видели только маленький кружок света.
      — Давай разделимся. Так мы быстрее обойдем дом.
      — Нет, — твердо сказал Питер.
      — Ладно, — Джим пошел вперед по коридору. Здесь было еще темнее, чем казалось снаружи. Обои, исписанные там и сям детьми, содрались и свисали клочьями. Джим шел, зажигая одну спичку за другой.
      — Погляди в чемодане.
      — Ах, да, — Джим нагнулся и открыл чемодан. — Пусто.
      — Мы ничего не найдем, — прошептал Питер.
      — Господи, мы осмотрели всего две комнаты.
      Очередная спичка погасла. Их окружила темнота.
      — Зажги еще, — попросил Питер.
      — Лучше так. Глаза скоро привыкнут.
      Они стояли долго, пока в темноте не начали вырисовываться смутные очертания комнаты.
      Питер подскочил, услышав какой-то звук.
      — Тише ты!
      — Что это было? — прошептал Питер.
      — Ступенька скрипнула. Вот и все.
      Питер потрогал лоб. Пальцы его дрожали.
      — Слушай, мы ходим тут, разбили окно. Ясно, что ее тут нет. Пошли наверх.
      Джим ухватил его за рукав и потащил к лестнице.
      Наверху была сплошная тьма. Питер долго стоял в нерешительности, глядя на ступеньки.
      — Слушай, иди один. Я подожду здесь.
      — Хочешь остаться здесь в темноте?
      Питер покачал головой.
      — Ладно. Тогда пошли.
      Джим поставил ногу на первую ступеньку, оглянулся и начал взбираться наверх. Питер последовал за ним, когда тот был уже на полпути.
      — Привет, ребята, — сказал звучный голос с подножия лестницы.
      Джим Харди закричал.
      Питер упал на ступеньки, парализованный страхом, и ему показалось, что он скользит вниз, прямо в объятия стоящего внизу человека.
      — Я отведу вас к хозяйке, — сказал тот. Он был одет очень странно: синяя вязаная шапка на светлых курчавых волосах, как у Гарпо Маркса, солнечные очки на бледном, как слоновая кость, лице. Это был тот человек с площади. — Как ее первые посетители вы можете рассчитывать на особенно теплый прием.
      Улыбка его стала еще шире, и он медленно направился к ним. Пройдя немного, он поднял руку и сорвал шапку с головы. Светлые кудри — парик — слетели вместе с ней.
      Когда он снял и очки, его глаза сверкнули золотым пламенем.

      Стоя у окна в отеле и глядя на лишенную света часть Милберна, Дон услышал вдалеке в холодном воздухе джаз и подумал: доктор Заячья лапка пришел в город.
      За его спиной зазвонил телефон.
      Сирс стоял у двери, слушая шаги на лестнице, когда зазвонил телефон. Не обращая на него внимания, он открыл дверь и выглянул. Лестница была пуста.
      Только тогда он взял трубку.
      Льюис Бенедикт, тоже оставшийся без света, не слышал ни музыки, ни детских шагов. То, что он слышал, сидя в темной кухне, было самым кошмарным звуком, слышанным им в жизни. То ли в вое ветра, то ли в его мозгу раздавался испуганный, почти неузнаваемый зов его жены: “Льюис! Льюис!” Поэтому, когда зазвонил телефон, он схватил трубку как спасательный круг.
      И услышал голос Рики Готорна:
      — Мне надоело сидеть в темноте. Я говорил с Сирсом и с племянником Эдварда, и Сирс любезно пригласил нас к себе. Приедешь? Нарушим правило и просто посидим, ладно?

* * *

      Рики подумал, что молодой человек становится похож на истинного члена Клуба Чепухи. Дон развалился в одном из любимых кожаных кресел Сирса, потягивал виски и разглядывал обстановку библиотеки с выражением любопытства, делающим его очень похожим на Эдварда. Иногда он что-нибудь говорил, но это лишь подчеркивало его напряжение.
      Может, это и делает его похожим на нас, подумал Рики. Но все равно Дон ему нравился; родись он лет на сорок пораньше, он был бы их другом по праву рождения.
      И он что-то скрывал. Рики не мог понять, почему тот спросил их, слышали ли они вечером какую-то музыку. В объяснение он лишь сказал, что, по его мнению, то, что случилось, находится в какой-то связи с тем, что он пишет.
      После этого он рассказал о своем замысле и о докторе Заячья лапка и упомянул, что перед тем, как приехать сюда, слышал музыку.
      — Вы хотите сказать, что происходящее в городе совпадает с сюжетом ненаписанной книги? — недоверчиво спросил Сирс. — Это какая-то чепуха.
      — Если только, — задумчиво сказал Рики, — с его приездом события не приобрели некий новый поворот.
      — Нет, не может быть, — не успокаивался Сирс. — Поворот поворотом, а по-моему, мы просто сами себя запугали, в том числе и вы, мистер писатель.
      Льюис сидел в стороне от остальных, погруженный в мрачное раздумье. Рики спросил, о чем он думает, но Льюис в ответ только попросил еще виски.
      Сирс угрюмо кивнул; Льюис выпил уже вдвое больше обычного, как будто к этому обязывало его появление в мятой рубашке и твидовом пиджаке.
      — Ну и что за таинственный поворот? — осведомился Сирс.
      — Ты отлично знаешь, о чем речь. Во-первых, смерть Джеффри.
      — Совпадение.
      — Овцы Элмера и другие животные.
      — Ты что, уже, как Хардести, веришь в марсиан?
      — Не помнишь, что нам сказал Хардести? Что это чья-то игра,развлечение. И они продолжают развлекаться — Фредди Робинсон, потом бедная Рея Дедэм. Я давно чувствовал, что мы накликали нашими историями что-то нехорошее, а теперь боюсь, что эти жертвы не последние. Слишком далеко все зашло.
      — Я же говорю, что ты себя запугиваешь.
      — Мы все боимся, — сказал Рики охрипшим от холода и волнения голосом. — Все. Но я хочу сказать, что приезд Дона был последним фрагментом головоломки: объединившись, мы объединили и силы, действующие против нас. Может быть, мысами их и вызвали — мы своими историями, а Дон своим романом. А теперь мы видим то, что видим, и объявляем это фантазиями и следствием наших страхов. Три человека умерли, неужели вам этого мало?
      Льюис, потупившись, разглядывал ковер.
      — Знаете, я вспомнил, что сказал Фредди Робинсону, когда встретил его вечером возле дома Джона. Я сказал, что кто-то хлопает нас, как мух.
      — Но почему этот молодой человек, которого мы никогда раньше не видели, стал этим последним звеном? — спросил Сирс.
      — Может, из-за того, что он племянник Эдварда? — предположил Рики, и сразу же на него нахлынула горячая волна облегчения, что его дети не приедут в Милберн на Рождество.
      Все трое почувствовали давящую тяжесть слов Рики. Трое испуганных стариков сидели в колеблющемся свете свечей и вспоминали прошлое.
      — Может быть, — сказал наконец Льюис, допивая очередной бокал. — Но с Фредди что-то не то. Он хотел со мной встретиться, звонил два раза. Я отказался.
      — Он хотел что-то рассказать тебе? — спросил Сирс.
      — По-моему, он хотел всучить мне страховку.
      — Почему ты так решил?
      — Он много говорил о каких-то опасностях.
      Они снова замолчали. Наконец Льюис сказал:
      — Если бы я встретился с ним, он, может быть, остался бы жив.
      — Льюис, ты говоришь, как Джон, — сказал Рики. — Он тоже винил себя в смерти Эдварда.
      Все трое посмотрели на Дона Вандерли.
      — Может, я здесь и не из-за дяди, — сказал Дон. — Может, я собираюсь вступить в Клуб Чепухи.
      — Что?— воскликнул Сирс.
      — Рассказать свою историю. Ведь таков вступительный взнос? Я хорошо ее помню, потому что предварительно описал все в дневнике. И, — сказал он, нарушая их неписаное правило, — это не выдумка. Это случилось именно так, как я расскажу. Эта история не имеет конца, поэтому я не смог сделать из нее роман. И если мистер Готорн (“Рики”, — прошептал адвокат) прав, то умерли не три, и не четыре, а пять человек, и первым из них был мой брат.
      — Вы оба обручились с одной девушкой? — спросил Рики, вспомнив слова Эдварда.
      — Мы оба обручились с Альмой Моубли, которую я встретил в Беркли, — начал Дон. — Я думаю, это настоящая история с привидениями, — и он, помня о докторе Заячья лапка, вынул из кармана доллар.
      Он рассказал им всю историю не так подробно, как в дневнике, но стараясь не упускать важных деталей. Это заняло около получаса.
      — Так “Кто есть кто” доказал мне, что все, сказанное ею, было ложью, — закончил он. — Дэвид умер, а ее я больше никогда не видел. Она исчезла, — он вытер лоб и громко вздохнул. — Вот и все. Это ведь история с привидениями, разве не так?
      Какое-то время они молчали. “Скажи ему, Сирс, —молча молил Рики, глядя на своего друга, вытянувшегося в кресле. — Скажи ему, Сирс. Скажи”.
      Сирс встретился с ним глазами.
      — “Он знает, о чем я думаю”.
      — Хорошо, — сказал Сирс, и Рики закрыл глаза. — Это история в нашем стиле. Скажите, на основе этих событий вы написали роман?
      -Да.
      — То, что вы рассказали, лучше.
      — Но она не имеет конца.
      — Пока не имеет, — сказал Сирс, глядя на оплывающие в серебряных подсвечниках свечи. “Ну же”, — взмолился Рики, все еще не открывая глаз. — Так тот человек, похожий на волка.., его звали Грег? Грег Бентон?
      Дон кивнул, не понимая, почему Сирс спросил именно об этом.
      — Я знал его под другим именем. Когда-то давно его звали Грегори Бэйт. А его босоногого брата — Фенни. Я видел, как Фенни умер. Только тогда он — ваш Бентон — еще не брил голову.
      — Если у него две личины, то может быть и три, — вставил Рики. — Я видел его на площади две недели назад.
      Внезапно вспыхнул свет. Четверо мужчин, сидящих в библиотеке Сирса, показались друг другу усталыми и испуганными. “Боже, мы выглядим, как полумертвые”, — подумал Рики. Зыбкий свет свечей будто заключал их и их истории в теплый круг; теперь их вынесло на открытую всем ветрам равнину.
      — Как будто он вас услышал, — сказал Льюис. — Может, это и увидел Фредди Робинсон. Как Грегори превращается в волка.

      Питер кое-как вскочил и рванулся к лестничной площадке, где стоял Джим.
      Человеко-волк приближался медленно, не спеша.
      — Вы ведь хотите встретиться с ней? — спросил он с той же ужасной оскаленной улыбкой. — Она будет очень рада. Это я вам обещаю.
      Питер дико оглянулся и увидел пробивающийся из-под двери фосфорический свет.
      — Может, она и не вполне в форме, но это для вас даже интереснее, не так ли? Зачем носить маски при друзьях?
      “ Он заговаривает нас, — подумал Питер. — Гипнотизирует, чтобы мы не убежали”.
      — Так вы, ребята, интересуетесь наукой? Телескопами? Похвально встретить такой интерес к науке у подрастающего поколения, такую жажду знаний. Ведь многие боятся рискнуть, но о вас этого не скажешь, правда?
      Питер посмотрел на Джима — тот застыл на месте с открытым ртом.
      — Да, вы храбрые парни. Сейчас я к вам приду, расслабьтесь и подождите немного.., просто подождите.
      Питер ткнул Джима пальцем под ребра, но тот не двигался. Он оглянулся и взглянул в золотые глаза оборотня. Внезапно в его мозгу всплыл голос, нежный, как музыка: “Расслабься, Питер, подожди, ты увидишь ее…”— Джим! — крикнул он.
      Харди конвульсивно дернулся, и Питер понял, что его уже не спасти.
       “Успокойся, мой друг, не надо шуметь…”
      Золотоглазый был уже совсем близко, протягивая к ним левую руку. Питер отшатнулся; от страха он уже не мог связно мыслить. Он начал отступать вверх по ступенькам, в то время как белая рука оборотня все ближе приближалась к руке застывшего Джима. Сияние из-под двери вдруг сделалось таким ярким, что призрачный зеленый свет залил всю лестницу.
      — Возьми меня за руку, — сказал оборотень, и пальцы Джима сомкнулись на его руке. Питер закрыл глаза.
      Открыл он их, услышав дикий крик Джима.
      Золотоглазый схватил Джима за горло и с чудовищной силой ударил его головой о стену. Потом еще раз.
       “Теперь ты”.
      Джим осел на ступеньки и свалился вниз легко, как бумажная фигурка. В воздухе поплыл сладковатый запах крови.
      Питер побежал по коридору и, увидев раскрытую дверь, вбежал туда. В комнате было темно. Потом он увидел на фоне окна силуэт мужчины.
      — Добро пожаловать, — сказал неизвестный, подымаясь с кровати. — Ты еще не видел ее? Это незабываемая женщина. Ты не пожалеешь.
      Он медленно направился к Питеру, застывшему возле двери, и тот увидел, что это не кто иной, как Фредди Робинсон.
      — Добро пожаловать домой, — сказал Фредди.
      Шаги в коридоре замерли перед дверью комнаты.
       “Пора. Пора”.
      — Знаешь, я не помню, как тебя…
      Питер увернулся от объятия Робинсона и попытался оттолкнуть его, но пальцы встретили лишь воздух. Тут же фигура Робинсона распалась на бесформенные пятна света.
      — Иди ко мне, Питер, — позвал голос из-за двери. — Мы ждем тебя, — голос в его мозгу повторил “пора”.
      Питер услышал, как открывается дверь. Он вскочил на кровать и изо всех сил ударил ногой по оконной раме. Окно вылетело. Холодный воздух отрезвил его, хотя голос в голове продолжал настаивать: “Не глупи, останься, ты же не можешь бросить Джима!” Джим.
      Он прыгнул вниз, на крышу гаража, слыша, как кто-то метнулся вслед за ним. Но он уже соскочил в снег и побежал, успев заметить лишь, что в доме зажегся свет — свет в холле и на лестнице, призрачно освещавший его путь и все еще кричавший ему вслед: “Представь, как хорошо лежать в этом снегу со скрещенными на груди руками, как хорошо спать на этом прохладном льду…” Он бежал до самого дома.

      — Льюис, ты уже пьян, — сказал Сирс. — Не забывайся — Сирс, не так-то легко забыться, думая о таких вещах.
      — Все равно, хватит пить.
      — Сирс, мне кажется, что мы ничего не сможем сделать.
      Ты предлагаешь перестать встречаться? — спросил Рики. — Неужели мы три мушкетера?
      — Мы те, кто остался. Плюс Дон, конечно.
      — Ох, Рики, — улыбнулся Льюис. — Хорошо, что ты такой верный друг.
      — Нам всем сейчас нужно быть верными. Ну, мне пора. Ты правда хочешь встречаться и дальше?
      Льюис поставил бокал и встал.
      — Не знаю. Наверное, да. Иначе я не смогу дважды в месяц курить сигары Сирса. К тому же у нас теперь новый член… — видя, что Сирс готов взорваться, Льюис взглянул на него с невинным видом. — И потом не встречаться будет еще страшнее. Может быть, я верю в то, что сказал Рики. У меня самого с октября случались кое-какие странные события.
      — И у меня, — сказал Сирс.
      — И у меня, — подхватил Рики. — О том и речь.
      — Поэтому мы действительно должны держаться вместе. Вы поумнее меня, и этот парень, похоже, тоже, но у меня хватает ума понять, что не время расходиться. Иногда я в своей дыре так пугаюсь, что начинаю понимать, что случилось с Джоном.
      — А в оборотней вы верите? — спросил Рики.
      — Нет, — ответил Сирс.
      Льюис тоже покачал головой.
      — Я тоже, — сказал Дон. — Но пока… — он помедлил, глядя на стариков, ждущих его ответа. — Пока у меня нет других объяснений.
      — Ладно, хоть свет включился, — подытожил Сирс. — И мы услышали интересную историю. Правда, не знаю, что из нее следует. Если братья Бэйт в Милбер— не, то, по предположению Хардести, они скоро уберутся куда-нибудь в другое место.
      — Погоди, — сказал Рики. — Извини, Сирс, но я попросил Дона съездить в больницу к старой Нетти Дедэм.
      — Что?
      — Я был там, — сказал Дон. — Вместе с шерифом и мистером Роулсом.
      — И что она сказала?
      — Она не может говорить. Но она пыталась выговорить какое-то имя. Произнесла два или три раза. Что-то вроде “Глунгр”. Хардести ничего не понял, но мистер Роулс, когда мы сидели в его машине, сказал, что, по его мнению, она пыталась произнести имя их брата. Стрингер. Так его звали?
      — Стрингер, — повторил Рики, закрыв лицо ладонью.
      — Я ничего об этом не знаю, — сказал Дон. — Может, объясните, почему это так важно?
      — Я знал, что это должно случиться, — сказал Льюис. — Всегда знал.
      — Держи себя в руках, Льюис, — скомандовал Сирс. — Дон, сначала мы обсудим все между собой, но думаю, что мы расскажем вам историю в обмен на вашу.
      Только не сегодня. Думаю, это будет последняя история Клуба Чепухи.
      — Тогда я попрошу еще об одном одолжении, — сказал Дон. — Если вы решите рассказать мне вашу историю, можно это сделать в доме моего дяди?
      Они все как-то вдруг постарели и осунулись, даже Льюис.
      — Что ж, может быть, — сказал Рики Готорн. Его лицо походило на кусок льда в обрамлении усов и бабочки. — Это все там и началось. Да, я думаю, это будет последняя история нашего клуба.
      — И пусть Господь хранит нас после этого, — добавил Льюис.

      Питер Берне вошел в спальню родителей и стал в дверях, гладя, как его мать расчесывает волосы. Она была как раз в состоянии рассеянности — она уже давно колебалась между преувеличенной заботой о семье и полной отстраненностью, когда она жгла пироги и долго гуляла в одиночестве. В периоды заботы она покупала ему вещи и спрашивала об учебе и планах на будущее, но ему часто казалось, что она готова заплакать.
      — Что у нас на обед, мам?
      Она поглядела на его отражение в зеркале.
      — Хотдоги с капустой.
      — А, — Питер любил хотдоги, чего нельзя было сказать о его отце.
      — Это все, что ты хотел спросить, Питер? — она смотрела уже не на него, а на отражение своей руки, медленно двигающей расческу.
      Питер всегда считал свою мать привлекательной, хоть и не такой красивой, как Стелла Готорн. Высокая стройная блондинка, она нравилась мужчинам, хотя он не хотел об этом думать; на том вечере он видел, как Льюис Бенедикт гладил ее колено. Почему-то Льюис казался ему более подходящим для матери, чем отец, и он легко мог представить их вместе.., как Джима и Пенни Дрэгер.
      И вскоре после вечеринки он почувствовал, что брак его родителей дал трещину.
      — Не совсем. Мне просто нравится смотреть, как ты ричесываешься.
      Кристина Берне застыла с поднятой расческой, потом медленно опустила руку, опять нашла его лицо в зеркале и отвела взгляд как-то виновато.
      — Кто придет к нам завтра?
      — О, те же, кто всегда. Друзья твоего отца. Эд и Сонни Венути. Рики Готорн с женой. Сирс Джеймс.
      — А мистер Бенедикт?
      На этот раз она посмотрела ему прямо в глаза.
      — Не знаю. А что? Он тебе не нравится?
      — Иногда да. Я его плохо знаю.
      — Его все плохо знают, — сказала она, немного подняв его настроение. — Льюис — настоящий затворник.
      — Почему он еще не женился?
      Она снова взглянула на него, теперь уже сердито.
      — Питер, к чему все эти вопросы? Ты мне мешаешь.
      — Прости, ма.
      — Ладно, дорогой.
      — Я только хочу, чтобы ты была счастлива.
      Она положила расческу на столик. Слоновая кость легко стукнула о дерево.
      — Я и так счастлива, сынок. А теперь иди вниз и скажи отцу, что пора ужинать.
      Питер спустился вниз и пошел в гостиную, где отец смотрел телевизор: еще один признак разлада. Раньше отец просто уходил в эту комнату с дипломатом, уверяя, что ему надо поработать спокойно, и из-за двери слышались тихие звуки музыки.
      Он вошел и увидел включенный телевизор и перед ним, на стуле, — соленые орешки, пачку сигарет и зажигалку, но отца в комнате не было.
      Питер отправился на поиски. Уолтер Берне сидел на кухне в коричневом костюме и только что отправил две оливки в бокал мартини.
      — А-а, Питер, старина.
      — Привет, па. Мама говорит, что пора ужинать.
      — Значит, через час. А что у нас на ужин?
      — Она сказала, хотдоги.
      — Ффу.
      Господи! И зачем они мне? — он поднял бокал, улыбнулся Питеру и сделал глоток.
      — Па…
      — Что?
      — Зачем ты устраиваешь эту вечеринку?
      — А что? По-моему, будет здорово, вот увидишь.
      Уолтер пошел было из кухни обратно к телевизору, но потом оглянулся на сына, который остался стоять посреди кухни, засунув руки в карманы. — Что с тобой, старик? Что-нибудь в школе?
      — Нет. — Пошли со мной. У двери гостиной отец сказал: — А твой друг Джим Харди так и не вернулся домой.
      — Да. Отец поставил бокал на столик и грузно опустился на стул. Они оба посмотрели на экран, где вся семья Бреди разыскивала среди метели пропавшего щенка или хомяка (а судя по состоянию комнаты, может, и крысу).
      — Его мать сильно беспокоится, — сказал отец, отправляя в рот горсть соленых орешков. — Элинор замечательная женщина. Но она никогда не понимала этого парня. Ты не знаешь, куда он мог деться?
      — Нет, — Питер сосредоточенно смотрел на перипетии охоты за крысой.
      — Должно быть, куда-то уехал.
      Питер кивнул. По пути в школу он прошел накануне по Монтгомери-стрит и увидел, что машина Джима исчезла.
      — Зато Ролло Дрэгер вздохнул с облегчением. Ему просто повезло, что его дочка не залетела.
      — Угу.
      — Так ты точно не знаешь, где Джим?
      — Нет, па.
      — Он не говорил тебе, что куда-нибудь собирается?
      — Нет, — он рискнул даже взглянуть отцу в глаза.
      — Ты ведь тоже беспокоишься за него?
      — Да, — выдавил Питер на грани слез.
      — Конечно. Такой парень, как ты, обязательно взвалит на себя чужие проблемы. Но я тебе кое-что скажу.
      — Да, па.
      — Он в Нью-Йорке. Сбежал из дома по какой-то причине. И теперь я не так уж уверен, что он не причастен к этой истории со старой Реей Дедэм.
      — Он не мог. Просто не мог.
      — Конечно, где уж нам, старым занудам, понять? — когда Питер промолчал, отец повернулся к нему и взял за руку. — Пит, ты должен усвоить одну вещь. Можешь восхищаться такими ненормальными, но лучше держись от них на расстоянии. Мир и без того достаточно непрочен, и незачем искать дополнительных неприятностей на свою голову, — он отпустил руку сына. — Слушай, давай немного посидим вместе? Посмотрим телевизор?
      Питер послушно сел. За окном время от времени слышалось гудение снегоочистителя, проезжающего к площади и обратно.

      На следующий день изменилась атмосфера и в доме, и за окном. Его мать радостно носилась по дому, пылесосила и вытирала пыль, болтала по телефону. Питер у себя в комнате слушал по радио музыку, перемежающуюся сводками погоды. Отец поехал в банк; Питер видел его в окно, закутанного в пальто и похожего на русского. Несколько других “русских”, их соседи, тоже вышли на улицу. Сводки повторяли одно и то же: “Восемь дюймов за ночь и еще больше на уик-энд, авария на дороге 17 парализовала движение между Дамаскусом и Виндзором.., авария на дороге 79 остановила движение между Угуогой и Сентер. Виллэдж.., перевернулся фургон на дороге 11…” Днем мимо промчался Омар Норрис на своем агрегате, засыпав снегом две подвернувшиеся машины. На ленч мать приготовила взбитые яичные белки. День казался бесконечным, как серое небо.
      У себя Питер нашел в справочнике телефон Ф. Робинсона и набрал номер с сердцем, подступившим к горлу. После двух гудков кто-то снял трубку и сразу же положил обратно.
      Радио продолжало сообщать о бедах. Пятидесятилетний мужчина из Лестера умер от сердечного приступа, когда чистил снег; двое детей погибли, когда машина их матери врезалась в мост у Хиллкреста. Старик в Стэмфорде умер от переохлаждения — не мог заплатить за отопление.
      В шесть снегоочиститель опять прогрохотал мимо дома. Питер сидел у телевизора, ожидая новостей. В комнату заглянула мать в облаке кухонных ароматов.
      — Скоро придут гости. Ты не хочешь надеть галстук?
      — Думаешь, в такую погоду они придут? — он указал на экран, покрытый падающим снегом: люди вытаскивали жертву переохлаждения семидесятишестилетнего Элмора Дизи из его жалкой хижины.
      — Конечно. Им же всем близко.
      Через полчаса вернулся отец, заглянул в комнату и тут же скрылся в ванной.
      В семь он пришел в гостиную с мартини и орешками.
      — Мать хочет, чтобы ты надел галстук. Она в хорошем настроении, так почему бы тебе не выполнить ее просьбу?
      — Ладно.
      — От Джима Харди по-прежнему никаких вестей?
      — Нет.
      — Элинор с ума сойдет.
      — Еще бы.
      Он вернулся к себе и лег на кровать. Торчать на этой дурацкой вечеринке, отвечать на давно надоевшие вопросы (“ты что, собрался в Корнелл?”), бегать туда-сюда с подносами — сейчас он был готов к этому меньше всего. Ему хотелось закутаться с головой в одеяло и не вылезать как можно дольше. Тогда с ним ничего не случится. Снег занесет весь дом, а он будет спать.., и, может быть, никогда не проснется…
      В полвосьмого зазвонил звонок и он встал. Он слышал, как отец открывает дверь: пришли Готорны и еще кто-то, чей голос он не узнал. Питер снял рубашку и надел чистую, потом завязал галстук, быстро пригладил волосы и вышел.
      Когда он спустился вниз, отец вешал пальто гостей в особый шкаф.
      Незнакомец оказался высоким мужчиной лет тридцати в твидовом пиджаке и голубой рубашке без галстука. “Не адвокат”, — отметил Питер.
      — Писатель, — сказала мать где-то в отдалении. — Как интересно!
      — А это наш сын Питер, — раздался голос отца, и все гости посмотрели на него: Готорны с улыбкой, незнакомец с интересом. Он пожал всем руки, в который раз удивляясь, как женщина такого возраста, как Стелла Готорн, умудряется так хорошо выглядеть.
      — Рад видеть тебя, Питер, — сказал Рики. — Что-то у тебя усталый вид.
      — Я в порядке.
      — А это Дон Вандерли, он писатель и племянник мистера Вандерли, — рука писателя была твердой и теплой, гораздо теплее руки Рики. — Питер, ты не мог бы принести нам немного льда?
      — А вы похожи на дядю, — сказал Питер.
      — Спасибо.
      — Питер, лед, — сказала мать, поворачиваясь к Стелле с несколько нервной улыбкой. Он побрел на кухню и начал высыпать кубики льда в вазочку. Скоро прибежала мать и стала засовывать в печь цыплят.
      — Оливки и крекеры достал?
      Он кивнул.
      — Положи на поднос и отнеси гостям, пожалуйста.
      На поднос перекочевали из печки и пирожки с яйцами и куриными потрохами. Он обжег ими руки, но в награду получил поцелуй от матери.
      — Питер, ты умница, — она уже казалась пьяной, хотя ничего не пила. — Ну, что еще? Мартини готов? Тогда отнеси это все, возвращайся и захвати бокалы. Отец тебе поможет. Ах да, еще каперсы с анчоусами! Ты так хорошо выглядишь, Питер. Я так рада, что ты надел галстук.
      Звонок зазвонил опять; новые знакомые голоса. Дантист Харлан Баутц и Лу Прайс, похожий на гангстера, и их смиренные жены.
      Он обносил гостей пирожками, когда явилась чета Венути. Сонни сразу сунула в рот пирожок, воскликнула “горячо!” и чмокнула его в щеку. Эд Венути, компаньон его отца, дыхнул ему в лицо джином и спросил: “Ты что, собрался в Корнелл, сынок?” Да, сэр, — и Питер поскорее улизнул на кухню.
      Мать подливала что-то зеленое в готовящуюся кассероль.
      — Кто пришел?
      Он сказал ей.
      — Долей эту штуку и сунь все в печь. Я пойду поздороваюсь, — она вышла, отдав ему банку.
      Питер остался один. Он вылил в кастрюлю жирную зеленую массу, помешал ложкой и поставил все это в печь. Тут появился отец.
      — Где поднос с напитками? Не надо было разливать мартини, тут собрались любители виски. Сейчас возьму другие бокалы. Слушай, Пит, поговори с этим писателем, он интересный парень. Эдвард говорил, что он пишет про всякие ужасы. Вообще тебе должно быть интересно в такой компании, правда?
      — Что? — Питер закрыл дверцу печки.
      — Говорю, тебе должно быть интересно.
      — Конечно.
      — Ладно. Иди поговори с гостями. Твоя мать просто счастлива. Рад снова видеть ее такой. .
      — Да, — Питер пошел в комнату, захватив поднос с пирожными.
      Мать действительно выглядела счастливой, порхая вокруг стола в облаках сигаретного дыма с блюдом оливок.
      — Они говорят, что Милберн может оказаться совсем отрезанным, — сказала Стелла Готорн громче остальных, что сразу прекратило беседу. — У нас только один снегоочиститель, а силы графства заняты на дорогах.
      — Да еще кто на нем работает, — заметил Лу Прайс. — Омар Норрис большую часть времени слишком пьян, чтобы убирать снег.
      — О нет, Лу, он сегодня уже два раза проезжал мимо нас! — мать так защищала Омара Норриса, что Питер заподозрил, что она волнуется. К тому же она то и дело поглядывала на дверь.
      — Должно быть, он спит в гараже или в старых вагонах на станции. В таком состоянии он скорее раздавит чью-нибудь машину, чем вычистит улицы.
      Прозвенел звонок, и мать едва не уронила бокал.
      — Я открою, — Питер пошел к двери.
      Это оказался Сирс Джеймс. Его лицо под широкими полями шляпы было совсем белым. Потом он сказал “привет, Питер” и снова стал нормальным Сирсом Джеймсом.
      Следующие полчаса Питер разносил пирожные, подливал напитки в бокалы и кое-как участвовал в разговоре (Сонни Венути, потрепав его по щеке, сказала: “Я знаю, тебе не терпится удрать из этого городишки в колледж, к девочкам, правда, Пит?”) Когда он смотрел на мать, ее глаза всякий раз были устремлены на входную дверь. Лу Прайс громко говорил что-то о блестящем будущем сои Харлану Баутцу; миссис Баутц выслушивала советы Стеллы. Готорн по декорированию комнат (“говорю вам, розовое дерево лучше всего”); Эд Венути, Рики Готорн и его отец обсуждали в углу исчезновение Джима Харди. Питер вернулся на кухню, сел и ослабил галстук. Через пять минут зазвонил телефон.
      — Уолт, я сама возьму, — крикнула мать.
      Звонок смолк. Мать говорила из комнаты, где стоял телевизор. Питер смотрел на белый молчащий телефон. Может, это не ее.., может, это Джим Харди. “Не волнуйся, старик, я в “Яблоке”.Он непроизвольно взял трубку.
      Голос принадлежал Льюису Бенедикту.
      — … Нет, Кристина, я не могу приехать. У меня снег в шесть футов.
      — Кто-то на линии, — сказала мать.
      — Не глупи. И еще, Кристина, ты знаешь, что мне не стоит к вам приезжать.
      — Пит?
      Это ты слушаешь?
      Питер затаил дыхание.
      — Черт возьми, это ты? — голос матери зазвенел, как рожок.
      — Кристина, извини. Останемся друзьями. Желаю тебе хорошо провести время.
      — Нечего извиняться, — и мать повесила трубку. Питер тоже поспешно опустил свою.
      Он сидел в шоке, не веря тому, что услышал. Шаги. Дверь кухни открылась. Он повернулся — перед ним стояла мать. Ее лицо было бледным.
      — Ты подслушивал?
      Он отвернулся к окну и застыл. Там белым пятном выделялось другое лицо, лицо мальчика. Он просяще улыбался, умолял впустить.
      — А ну говори, маленький шпион!
      Питер закричал, зажимая рот рукой, и закрыл глаза. Он чувствовал, как мать обнимает его; чувствовал ее слезы, наконец-то прорвавшиеся. Где-то вдалеке Сирс Джеймс говорил: “Да, Дон приехал сюда, чтобы вступить во владение домом и заодно помочь нам в некоторых изысканиях”. Потом Сонни Венути спросила что-то неразборчивое, и Сирс ответил: “Это касается той исчезнувшей актрисы, мисс Мур”. Еще какие-то голоса, удивленные и любопытствующие. Он отнял руку от рта.
      — Прости, Питер.
      — Я никому не скажу.
      — Это не то.., не то, что ты думаешь.
      — Я думал, может, это звонит Джим Харди.
      Зазвонил звонок.
      — Бедный мальчик, у тебя такой друг и такая психованная мать, — она поцеловала его в щеку. — Я заплакала тебе всю рубашку.
      Еще звонок.
      — Отец откроет. Давай немного успокоимся.
      — Кто это? Ты приглашала кого-то?
      — Наверное. Кто это еще может быть?
      — Не знаю, — он снова взглянул в окно. Там никого не было, только их отражения, бледные, как огоньки свечей.
      Она вытерла глаза.
      — Иди к гостям, а я пока достану кассероль.
      — Кто это?
      — Это друг Сирса и Рики.
      Он пошел к двери. В холле стоял писатель, племянник мистера Вандерли.
      — Знаете, меня сейчас интересует взаимосвязь реальности и воображения. Вот скажите, вы слышали несколько дней назад далекую музыку, что-то вроде джаза?
      — Да, — сказала Сонни Венути. — А что?
      Питер застыл в проходе, глядя на писателя.
      — Пит! — окликнул его отец. — Иди, я представлю тебе твою соседку за столом.
      — Я хочу сидеть с молодым человеком, — запротестовала Сонни Венути.
      — Посидите со мной, — сказал Лу Прайс.
      — Иди сюда, старина.
      Питер медленно повернулся к отцу. Во рту у него пересохло. Отец стоял рядом с высокой молодой женщиной с красивым, немного лисьим лицом.
      Это лицо он видел в телескоп в темном окне отеля.
      — Анна, это мой сын Пит. А это Анна Мостин.
      Она взглянула на него. На миг он ощутил, что они и Дон Вандерли образуют некий треугольник, а остальные — отец, Сирс, Рики — стоят по сторонам, как зрители. Потом она отвела взгляд, и остался только страх.
      — О, я думаю, у нас с Питером найдется о чем поговорить, — сказала Анна Мостин.

      Мое введение в милбернский свет закончилось скандалом.
      Устроил его Питер Берне, высокий черноволосый парень, выглядящий достаточно разумным. Сперва он не проявлял тяги к общению, исполняя, скорее, роль слуги. Тепло относился только к Готорнам — из-за Стеллы? Но за его отчужденностью крылось что-то еще, похожее на страх. Кажется, исчез его друг. Когда я говорил с Сонни Венути, Питер просто пожирал меня глазами. По-моему, он хотел поговорить со мной.
      Может быть, он тоже слышал ту музыку.
      И тогда…
      Тогда месть доктора Заячья лапка должна обрушиться на весь Милберн.
      Странное впечатление на Питера произвела Анна Мостин. Он прямо задрожал, увидев ее. Она красива, соединяет в себе лучшие черты Норфолка и Флоренции, где, по ее словам, жили ее предки. Выглядит симпатичной и неглупой. Поразительно спокойна и даже холодна. Самоуверенная, невозмутимая холодность.
      За обедом Питер Берне сидел рядом с ней. Он уткнулся в тарелку и не смотрел на Анну Мостин. В конце концов она взяла его за подбородок и повернула к себе, а потом сказала, что хочет покрасить кое-что в своем новом доме и просит его и каких-нибудь его школьных друзей помочь ей. Он обомлел — это старомодное слово подходит здесь больше всего. Стелла Готорн успела подхватить его прежде, чем он упал лицом на стол. Его увели наверх, и гости поспешили разойтись.
      Только что заметил: Анна Мостин. Эти инициалы. Неужели это тоже “простое совпадение”? Она совсем не похожа на Альму Моубли, но…
      Я понял, что у них общего: ощущение себя вне времени, вне возраста. Когда Альма проходила в 20-х мимо отеля “Пласа”, Анна Мостин могла сидеть внутри, в платье с открытой спиной, беседуя о новых машинах и о рынке акций и мило улыбаясь.
      Вечером я отнесу роман о докторе Заячья лапка к печи для мусора и сожгу.

      Погода переменилась всего на два дня. Снег прекратился и выглянуло солнце. Впервые за полтора месяца температура поднялась выше нуля; площадь превратилась в большую топкую лужу, а река, еще более серая и зябкая, чем в тот день, когда в нее шагнул с моста Джон Джеффри, была готова залить берега. Уолт Хардести и его помощники вместе с добровольцами загородили набережную мешками с песком, чтобы предотвратить потоп, причем в течение всей работы Хардести не снимал своего ковбойского наряда.
      Омар Норрис теперь пил вволю, преспокойно ночуя в гараже, когда жена выставляла его из дома. Весь город в эти дни как будто расслабился. Уолтер Берне ходил в банк в веселенькой розовой рубашке и у него было совершенно не банкирское настроение. Рики и Сирс подшучивали над Элмером Скэйлсом за его неумение предсказывать погоду. Посещаемость кинотеатра Кларка Маллигена возросла вдвое. Спешащие по улицам пешеходы весело увертывались от брызг грязи, которой обдавали их машины. Пенни Дрэгер, бывшая подруга Джима Харди, нашла себе нового приятеля — таинственного незнакомца, бритого и в темных очках, который просил называть его Г и говорил, что он моряк. В лучах солнца и журчании воды Милберн казался совсем другим. Стелла Готорн, лежа в горячей ванне, решила отослать Гарольда Симса обратно к университетским библиотекаршам.
      Не радовалась только Элинор Харди, мрачно начищающая перила в своем отеле. А Джон Джеффри и Эдвард Вандерли лежали в земле; а Нетти Дедэм в больнице упорно повторяла то же никому не понятное слово; а Элмер Скэйлс, еще сильнее отощавший, продолжал сидеть с ружьем у окна. Солнце садилось все раньше, и по вечерам улицы погружались в темноту, и на город опять наваливались старые страхи. Два дома стояли посреди него, как острова мрака: дом на Монтгомери-стрит, где из комнаты в комнату перемещались неведомые кошмары, и старый дом Эдварда Вандерли на Хэйвен-лэйн, хранящий свою тайну.
      Льюис провел первый день оттепели, расчищая подъезд от снега. К полудню он весь вспотел, а руки и ноги болели сильнее, чем когда-либо. Он перекусил, принял душ и заставил себя закончить работу. Снег намок и стал гораздо тяжелее, и он убрал все только к вечеру. После этого он снова принял душ, отключил телефон и умял четыре бутылки пива и два гамбургера. Потом с трудом вскарабкался наверх, в свою спальню, и заснул.
      Ночью он услышал дикий свист ветра, который снова засыпал снегом его с таким трудом расчищенный подъезд. Кроме этого, слышалось еще что-то — музыка? — и он подумал: “Мне это снится”.Но боль в мускулах мешала в это поверить. Он встал, подошел к окну и увидел полную луну, нависшую над обнаженными деревьями. Потом он разглядел то, что заставило его подумать, что все-таки это сон. Как он и боялся, снег засыпал его двор, а на снегу стоял человек в одежде музыканта с блестящим саксофоном в руках. Льюис глядел на него, не в силах пошевелиться или хоть что-нибудь сообразить, и тогда музыкант поднес саксофон к губам и извлек из него трель. Его кожа была черной, как ночное небо, и он стоял на снегу, хотя должен был бы утонуть в нем по талию. Льюис знал, что он должен пойти и лечь в постель, но продолжал стоять и смотреть на музыканта, пока его фигура не преобразилась — теперь это был Джон Джеффри, улыбающийся ему черным лицом. Льюис рухнул на кровать.
      После долгого сидения в теплой ванне он спустился вниз и с удивлением выглянул в окошко столовой. Большая часть выпавшего за ночь снега уже растаяла, оставив лужи черной воды. Небо было безоблачным. Льюис потряс головой. Конечно, это сон, просто племянник Эдварда заронил к нему в мозг эту картину — черного музыканта с дурацким именем. “Теперь нам будут сниться его сюжеты”, — подумал он и усмехнулся.
      Он вышел в холл и натянул ботинки. Пройдя на кухню, он поставил греться чайник и посмотрел в окно. Лес был таким же черными мокрым, как деревья у фасада, снег у опушки казался глубже и белее. Он может пройтись, пока вскипит вода, а потом вернуться и позавтракать.
      На улице было удивительно тепло, и это окружало его каким-то уютным, безопасным коконом. Лес, наполненный весенним журчанием воды, совсем не напоминал картинку из страшной сказки.
      Он шел по привычной тропе, глубоко дыша, вдыхая аромат таяния и прелых листьев. Теперь он жалел, что много выпил в доме у Сирса и наговорил лишнего. Глупо винить себя в смерти Фредди Робинсона. И в тот раз он ничего такого не слышал — просто снег упал с ветки.
      Ему нужно женское общество. Теперь, когда с Кристиной Берне все кончено, можно пригласить на ужин Анни, официантку Хэмфри, и пусть она говорит о книгах и картинах. Это поможет ему изгнать страхи прошедшего месяца. Можно пригласить и Энни, пускай обе говорят о картинах.
      Потом он подумал, что можно на часок-другой увести у Рики Стеллу и просто наслаждаться созерцанием ее, сидящей рядом.
      Очнувшись от своих мыслей, Льюис обнаружил, что зашел уже довольно далеко. Он был один в лабиринте освещенных солнцем деревьев и журчащей воды. Иллюзию необитаемости нарушала только виднеющаяся с дороги желтая цистерна. Он вздохнул и повернул обратно.
      Он проголодался и был рад, что купил в Милберне бекон и яйца. Он намелет кофе, пожарит яичницу и тосты, а после завтрака позвонит девушкам и пригласит их на ужин. Стелла подождет.
      На полпути домой он почуял запах еды. Он удивленно принюхался — без сомнения, пахло завтраком, тем самым, что он только что вообразил. Кофе, бекон, яйца. Ага. Кристина.Решила помириться. У нее ведь был ключ.
      Скоро он вышел на опушку, и вкусный запах усилился. Он шел, думая о том, что он ей скажет и в каком настроении она его встретит.., только потом он заметил, что у дома нет ее машины.
      Он остановился и посмотрел на дом. Тот казался еще больше, чем обычно, деревья рядом с ним выглядели тонкими прутиками. Льюис смотрел на эту уменьшенную копию шотландского замка, внезапно похолодев.
      Это был замок не спящей, а мертвой принцессы.
      Запах еды стал одуряюще сильным. Льюис осторожно открыл дверь кухни и вошел.
      На кухне было пусто, но там кто-то побывал. На столе стояли две тарелки
      — его лучший фарфор. Рядом свечи в серебряных подсвечниках, незажженные. На холодильнике — банка апельсинового сока. Чайник свистел на плите, и Льюис снял его.
      Возле тостера лежали два ломтика хлеба.
      — Кристина? — позвал он, еще надеясь, что она спряталась. Ответа не было.
      Он повернулся назад к плите и понюхал воздух. Бекон и яичница. Но плита была холодной.
      В столовой все осталось, как было; то же и в гостиной. Он поднял с ручки кресла книгу и с любопытством посмотрел на нее, хотя сам положил ее туда накануне.
      — Кристина! Кто тут?
      Вверху хлопнула дверь.
      Льюис быстро подошел к лестнице.
      — Кто там?
      После бесконечно долгого мгновения он начал подниматься. Холл наверху, освещенный солнцем, был пуст. Справа располагалась его спальня, слева две запертые комнаты.
      Дверь в спальню закрывалась именно с тем лязгающим звуком, который услыхал Льюис.
      Льюис стоял возле двери, не в силах заставить себя войти. Он уже видел привычную обстановку спальни — ковер, его тапочки, пижаму, окно, в которое он смотрел утром. Остановило его то, что на кровати лежало тело его жены, покончившей с собой четырнадцать лет назад. Медленно, дюйм за дюймом, его рука тянулась к ручке. Наконец он нащупал ее и повернул. Потом закрыл глаза и шагнул за порог.
      Сразу же ему в ноздри ударило неописуемое зловоние гниющей плоти.
       “Входи, Льюис”.Весь дрожа, он открыл глаза. Никого. И никакого запаха, кроме тяжелого аромата увядших цветов. Он подошел к кровати и потрогал простыню. Она была теплой.
      Через минуту он уже набирал номер.
      — Отто, ты не боишься лесничих?
      — Ах, Льюис, они бегут, когда меня видят. Но в такую погоду собак не выведешь. Если хочешь, приезжай на шнапс.
      — Обязательно приеду. Спасибо.

      Питер остался в классе, когда все остальные убежали на перемену. Он сидел и читал книгу. Тут к нему подошел Тони Дрекслер.
      — Слышал что-нибудь про Джима Харди?
      — Нет, — Питер опустил голову еще ниже.
      — Я думаю, он давно уже в Гринич-Вилледж.
      — Может быть.
      — Сейчас история. Учил что-нибудь?
      — Нет.
      — Врешь ведь. Ну ладно, пока.
      Оставшись один, Питер швырнул книгу в сумку, пошел в туалет и сидел там, пока не прозвонил звонок. Подождав еще немного, он осторожно пробрался в холл и вышел. Никто его не заметил.
      Выйдя со школьного двора, Питер направился к Андерхилл-роуд, которая вела к дороге 17. Он обходил площадь и деловые улицы. Скоро он вышел из города и теперь шел, вернее, бежал по дороге среди голых полей.
      На шоссе он остановился и начал голосовать.
      Ему нужно было поговорить с Льюисом. О своей матери.
      В глубине сознания он видел, как набрасывается на Льюиса, как разбивает кулаками его красивое лицо… Но одновременно ему представлялся Льюис улыбающийся и говорящий, что он приехал из Испании совсем не затем, чтобы заводить шашни с чьими-то матерями.
      Если Льюис так скажет, он расскажет ему про Джима Харди.
      Питер голосовал минут пятнадцать, пока перед ним не остановился синий автомобиль. Водитель, плотный мужчина средних лет в помятом сером костюме и туго затянутом зеленом галстуке, открыл дверцу. На заднем сиденье громоздились какие-то рекламные буклеты.
      — Тебе куда, сынок?
      — Недалеко, миль шесть или семь отсюда. Скажу, где это.
      — Это против моих принципов, — сказал мужчина.
      — Что?
      — Против моих принципов. Опасно садиться в машину к незнакомым людям. Советую тебе запомнить это.
      Питер громко рассмеялся.
      Водитель остановился перед домом Льюиса и на прощанье не преминул дать Питеру еще один совет:
      — Слушай, не садись ни к кому в машину. На дорогах полно всяких извращенцев, — он схватил Питера за руку. — Обещай мне не делать этого.
      — Ладно, обещаю.
      — Господь слышит тебя. Подожди минутку, — он обернулся, взял один из буклетов и протянул его Питеру. — Вот, возьми. Это поможет тебе. Это ответ на все.
      — Ответ?
      — Именно. И покажи друзьям.
      Питер посмотрел на неряшливо отпечатанную брошюрку.
      Она называлась “Сторожевая башня”. Машина уехала, и Питер, сунув буклет в карман, пошел к дому.
      У подъезда снег растаял, отражая солнце в десятках зеркальных луж. Он никогда не был здесь и удивился величине дома. Там можно блуждать неделю и не найти выхода. Представив, как обособленно и странно Льюис живет здесь, Питер усомнился в своих планах.
      Войти в этот дом ему было не легче, чем в зловещий дом на Монтгомери-стрит. Он обошел дом сзади. Там он был приветливее: кирпичный дворик, деревянные сараи, деревья. Он заметил тропу, уходящую в виднеющийся вдали лес, и тут в его голове возник голос:
       “Представь, что Льюис лежит в постели с твоей матерью, Питер”.
 
      — Нет, — прошептал он.
       “Представь, как она извивается под ним, голая. Представь…”Питер затряс головой, и голос стих. Тут с дороги к дому повернул автомобиль. Льюис едет домой. Питер подумал было сразу предстать перед ним, но осторожность превозмогла, и он, спрятавшись за сараем, высунулся оттуда. Перед домом остановилась машина его матери.
      Питер тихо застонал. Укрывшись за кустами, он следил, как мать выходит из машины. Ее лицо было бледным от сдерживаемых чувств — такой он ее никогда не видел. Она нагнулась к машине и дважды нажала гудок. Потом выпрямилась и медленно пошла к дому. Питер думал, что она позвонит, но она порылась в сумочке, достала ключ и открыла дверь. Он слышал, как она зовет Льюиса по имени.

      Льюис на своем “моргане” с трудом объехал большую лужу на дороге, ведущей к сыроварне. Это было деревянное здание солидных размеров, выстроенное самим Отто в долине за Афтоном, у подножия лесистых холмов. В загонах заливались лаем собаки. Льюис вышел на машину, открыл железные двери и вошел внутрь, вдыхая густой запах свернувшегося молока.
      — Льюис! — Отто стоял у противоположной стены сыроварни, разливая сыр по круглым деревянным формам. Когда форма заполнялась, Карл, сын Отто, относил ее на весы, записывал вес и дату изготовления и складывал в углу в штабель. Отто что-то сказал Карлу и пошел навстречу Льюису, протягивая руки.
      — Рад видеть тебя, мой друг. Но у тебя такой усталый вид! Надо срочно налить тебе моего шнапса.
      — Похоже, ты занят. Но от шнапса не откажусь.
      — Черт с ним! Карл все сделает. Он уже настоящий сыровар. Почти как я.
      Льюис улыбнулся, и Отто хлопнул его по спине и потащил в свой крохотный офис. Там он сел на стул, заскрипевший под его тяжестью, а Льюиса усадил на стол.
      — Ну мой друг, — Отто извлек из стола бутыль и два стакана. — Сейчас мы хорошо выпьем. Чтобы наши с тобой щеки порозовели.
      Жидкость, похожая на цветочный дистиллят, обожгла Льюису горло.
      — Замечательно.
      — Еще бы. Я сам делал. Надеюсь, ты захватил свое ружье, Льюис?
      Льюис кивнул.
      — Ага. Я так и знал, что ты приходишь сюда, пьешь мой шнапс и ешь мой восхитительный новый сыр, — и Отто потянулся к холодильнику, — а сам только и думаешь, как бы сорваться с места и кого-нибудь пострелять, — он достал круг сыра, положил на стол и взрезал ножом. Это был фирменный сыр Отто, белый с зеленоватыми прожилками, похожий на человеческую плоть. — Ну что, прав я?
      — Прав.
      — Конечно. Но все равно это здорово, Льюис. Я купил новую собаку. Оченьхорошую. Она видит на две мили, а нюхает на десять.
      Сыр был таким же вкусным, как шнапс.
      — Так ты думаешь, для собак слишком сыро?
      — Нет, нет. Под большими деревьями не должно быть сыро. Кого-нибудь отыщем. Может, даже лису.
      — А лесничих ты не боишься?
      — Нет! Они от меня бегают. Ага, говорят, опять этот чокнутый немец да еще с ружьем.
      Слушая болтовню Отто Грубе со стаканом шнапса в одной руке и с куском сыра в другой, Льюис подумал, что Отто представляет собой альтернативу Клубу Чепухи — дружбу не столь сложную, но не менее верную.
      — Пошли посмотрим твою собаку.
      — Посмотрим? Льюис, когда ты увидишь мою собаку, ты упадешь на колени и предложишь ей руку и сердце.
      Они оделись и вышли на улицу. Там Льюис увидел высокого парня возраста Питера Бернса, загружавшего формы с сыром в пикап. Он какое-то время смотрел на Льюиса, потом улыбнулся.
      — Отто, ты нанял нового работника? — спросил Льюис, когда они шли к собакам.
      — Да. Ты его видел? Это он нашел тело бедной старой леди, которая держала лошадей.
      — Рея Дедэм, — уточнил Льюис. Когда он обернулся, парень все еще глядел на него.
      — Да. Он был очень взволнован и не мог больше там жить. Он очень хороший мальчик, Льюис, и я дал ему работу. Он подметает и перетаскивает сыр.
      Рея Дедэм, Эдвард, Джон. Они преследуют его даже здесь.
      Отто вывел новую собаку из загона и нагнулся к ней, ероша ей шерсть на шее. Это была гончая, стройная и мускулистая, которая не прыгала от радости, как другие собаки при виде хозяина, а спокойно стояла рядом с Отто, глядя на него внимательными голубыми глазами. Льюис тоже наклонился к ней, и она позволила ему себя погладить.
      — Это Флосси, — сказал Отто. — Правда, красавица?
      Флосси, как ты думаешь, не пора ли нам немного прогуляться?
      Собака впервые выказала признаки оживления, виляя хвостом. Ее послушание, запах сыра и ударивший в голову шнапс отвлекли внимание Льюиса от Клуба Чепухи, и он сказал: — — Отто, я хочу рассказать тебе кое-что.
      — О! Гут. Расскажи, Льюис.
      — Я хочу рассказать, как умерла моя жена.
      Отто наклонил голову, став на какой-то момент абсурдно похожим на гончую у его ног.
      — Гут. Ты мне расскажешь, когда мы пробудем в лесу час-другой. Я рад, Льюис.
      Льюис и Отто называли то, чем они занимались в лесу, охотой на енота, но прошел уже год с тех пор, как они на самом деле кого-то подстрелили. Ружья и собаки были скорее оправданием для блуждания по лесам за сыроварней
      — более длительного варианта утренних пробежек Льюиса. Иногда собаки находили кого-нибудь, но в большинстве случаев Отто смотрел на испуганное животное на дереве или в кустах и говорил: “Пошли, Льюис, оно слишком красивое. Поищем кого поуродливей”.
      Но на этот раз Флосси всерьез намеревалась навести их на дичь. Она не гонялась за птицами, как другие собаки, но целеустремленно бежала вперед, подняв хвост.
      — Флосси собирается задать нам работу.
      — Да. Я уплатил двести долларов, чтобы бегать за ней, как дурак.
      Только далеко в лесу Льюис почувствовал, что его напряжение убывает. Отто шел впереди, подзывая свистом собаку, когда она убегала слишком далеко.
      Как Отто и предсказывал, в глубине леса было холоднее и суше. На открытых местах снег подтаял и хлюпал у них под ботинками, но под деревьями лежал нетронутым.
      Через полчаса собака напала на след и стала лаять, вопросительно оглядываясь на хозяина.
      — Ну его, Флосси! Пусть идет, — бросил, отдуваясь, Отто. Собака ушам своим не верила: “Что же вы делаете, болваны?”Наконец она смирилась, села и высунула язык с недовольным видом.
      — Да, Флосси, мы не твоего класса, — сказал Отто. — Хочешь выпить, Льюис? — Он протянул Льюису фляжку. — И вообще нам пора в тепло.
      — Ты что, хочешь разжечь костер?
      — Конечно. Видишь вон тот валежник? Достаточно расчистить снег, накидать сучьев и готово.
      Они полезли вверх по холму, где громоздилась куча валежника. Флосси сидела, не проявляя больше интереса к их занятиям.
      Льюис— не ожидал, что они заберутся так высоко: под ними, на длинном лесистом склоне, виднелась лента дороги. За ней снова тянулись леса, но зрелище дороги и нескольких мчащихся по ней машин нарушило его призрачное чувство отъединения от мира.
      И опять Милберн дотянулся до него: в одной из машин он узнал “вольво” Стеллы Готорн. “О, Боже”, — прошептал он. Он мог с таким же успехом разжечь костер на городской площади. Милберн преследовал его повсюду.
      Машина Стеллы свернула на обочину и встала. Через мгновение рядом остановился другой автомобиль, и вышедший из него мужчина наклонился к Стелле.
      Льюис отвернулся и пошел к Отто.
      Тот уже разложил небольшой костер на расчищенном от снега каменистом месте.
      — Ну, Льюис, грейся.
      — Шнапс еще остался? — Льюис взял фляжку и присел рядом с Отто на большое бревно. Отто порылся в карманах и извлек аккуратно разрезанный пополам кусок домашней колбасы. От костра распространялось приятное, усыпляющее тепло. Льюис откусил колбасы и начал:
      — Как-то вечером Линду и меня пригласили на обед в один из номеров моего отеля. Линда не пережила этого дня, Отто, и я думаю, что то, что погубило ее, теперь пришло за мной.

      Питер вышел из-за сарая, пересек двор и заглянул в окошко кухни. Стол был накрыт на двоих, его мать готовила завтрак. Он слышал ее шаги, когда она ходила по дому, тщетно разыскивая Льюиса.
      Что она будет делать, когда увидит, что его нет?
      Конечно, ей ничего не угрожает, сказал он себе, это ведь ее дом. Она увидит, что Льюиса нет, и вернется домой. И все будет по-прежнему. Он толкнул дверь, ожидая, что она заперта, но дверь приоткрылась.
      Он не входил. Если он войдет, ему придется говорить с матерью и спрашивать, что она здесь делает. Но он мог сказать ей, что заехал к Льюису. Поговорить с ним — о чем? Ну о Корнельском университете.
      Нет. Сердитое лицо матери говорило, что она не поверит таким сказкам. Он отошел от двери и сделал несколько шагов назад, глядя на окно. Тут занавеска дрогнула, и он замер. Там кто-то был, не мать, а кто-то другой. Он видел только белые пальцы, отодвигающие материю. Питер хотел бежать, но ноги не слушались.
      Фигура за окном придвинулась к стеклу и улыбнулась ему. Это был Джим Харди.
      Внутри дико закричала мать.
      Оцепенение Питера прошло, и он опрометью вбежал в дом, быстро миновал кухню и очутился в столовой. Через дверь он мог видеть гостиную, ярко освещенную солнцем.
      — Мама!
      Он вошел в гостиную, где кожаные диванчики отражали громадный камин, а на стенах висело старинное оружие. Там тоже никого не было.
      — Мама!
      В комнату, улыбаясь, вошел Джим Харди. Он поднял руки, демонстрируя Питеру свою безобидность.
      — Привет, — сказал он, но это не был голос Джима. Этот голос не мог принадлежать человеческому существу.
      — Ты мертв.
      — Ерунда, — сказал двойник Джима. — Ты же не видел, что произошло, ты убежал. Это даже не больно, Пит. Это приятно. И уж конечно, это очень полезно.
      — Что ты сделал с моей матерью?
      — О, с ней все в порядке. Она наверху, с ним. Не ходи туда. Лучше поболтаем.
      Питер в отчаянии взглянул на оружие на стене, но до него было слишком далеко.
      — Ты ведь не существуешь, — крикнул он, чуть не плача. — Они убили тебя, — он взял со столика возле дивана лампу.
      — Сложный вопрос. Нельзя сказать, что я не существую, поскольку вот он я. Поэтому давай сядем спокойно…
      Питер изо всех сил швырнул лампу в грудь двойника.
      — ..
      И все обсудим, — успел сказать тот, когда лампа пролетела сквозь него и разбилась о стену стеклянным дождем.
      Питер кинулся в другую комнату, всхлипывая от омерзения. Он очутился в холле, выложенном черно-белой плиткой, у подножия лестницы.
      Добежав до середины лестницы, он остановился.
      — Мама!
      Совсем близко послышался всхлип. Питер подбежал к двери спальни и открыл ее. Его мать всхлипнула еще раз.
      Человек из дома Анны Мостин стоял возле большой кровати, видимо, принадлежащей Льюису. На человеке были темные очки и вязаная шапка. Его руки сомкнулись на шее Кристины Берне.
      — О-о, Бернс-младший! Опять эти несносные подростки суют нос в дела взрослых. Я думаю, тебе не помешает хорошая порка.
      — Мама, они не настоящие! — крикнул Питер. — Ты можешь заставить их исчезнуть!
      Глаза матери закатились, и она конвульсивно дернулась.
      — Просто не слушай их, а то они забираются в голову и гипнотизируют.
      — О, в данном случае это вовсе не обязательно, -сказал человек в темных очках.
      Питер подошел к подоконнику и поднял вазу с засохшими цветами.
      — Эй, парень!
      Лицо матери посинело, язык вывалился изо рта. Он застонал и замахнулся вазой, но тут его схватили за руку две маленьких холодных руки. Он почувствовал зловоние запах разлагающейся плоти.
      — Молодец, — сказал человек.

      Гарольд Симе сердито влез в машину, заставив Стеллу подвинуться.
      — Ну, в чем дело? Что все это значит?
      Стелла извлекла из сумки сигареты, закурила и так же молча протянула пачку Гарольду.
      — Я спрашиваю, в чем дело? Я тащился сюда двадцать пять миль, — он оттолкнул сигареты.
      — Ты же сам предлагал встретиться. Во всяком случае, так ты говорил по телефону.
      — Я имел в виду твой дом, черт возьми.
      — Но я предпочла здесь. Если тебе не нравилось, мог бы не приезжать.
      — Но я хотел тебя видеть!
      — Тогда какая разница, где? Говори, что ты хотел мне сказать.
      Симе хлопнул по панели.
      — Черт! Ну зачем было встречаться именно в этой дыре?
      — А что? По-моему, очень милое место. Но, по правде говоря, я не хотела, чтобы ты приходил ко мне в дом.
      — Не хотела? — переспросил он с таким тупым видом, что Стелла поняла, она осталась для него загадкой. А такие мужчины, как правило, бесполезны.
      — Нет. Не хотела.
      — Ну ладно, мы могли бы встретиться в баре или в ресторане в Бингемтоне.
      — Я хотела увидеться с тобой наедине.
      — Вот он я, — он театрально вскинул руки. — Ты даже не поинтересовалась, в чем моя проблема.
      — Гарольд, за эти месяцы я терпеливо выслушивала абсолютно все про твои проблемы.
      Неожиданно он протянул к ней руки и воскликнул:
      — Стелла, поехали со мной!
      — Это невозможно, — мягко сказала она, уклоняясь от его объятий. — Невозможно, Гарольд.
      — Тогда в следующем году. У тебя будет время уладить все с Рики, — и он опять потянулся к ней.
      — А ты не только нахален, но еще и глуп. Тебе сорок шесть, мне шестьдесят. К тому же у тебя работа, — она как будто объясняла что-то своему ребенку. Затем решительно отвела его руки и положила их на руль.
      — Черт, — простонал он. — Черт. У меня работа только до конца года. Отдел не продлил мне договор, и это значит, что я могу уехать. Мне сегодня сказал об этом Хольц. Сказал, что сожалеет, но он хочет вести отдел в новом направлении, и мы не сработаемся. К тому же у меня мало публикаций. Ты знаешь, это не моя вина, я напечатал три статьи, и любой антрополог…
      — Я это уже слышала, — прервала Стелла.
      — Да. Но теперь это на самом деле важно. Эти выскочки меня просто выживают. Ледбитер получил допуск в индейскую резервацию, Джонсон выпускает книгу… А мне шиш.
      Стелла плохо понимала, что он говорит — настолько ей стал вдруг неприятен сам его голос.
      — Ты хочешь сказать, что зовешь меня с собой, а у тебя даже нет работы?
      — Ты мне нужна.
      — И куда же ты собираешься ехать?
      — Ну, не знаю. Может быть, в Калифорнию.
      — Ах, Гарольд, как же ты банален! — взорвалась она наконец. — Хочешь жить в трейлере? Лопать бутерброды?
      Тебе нужно не плакаться передо мной, а писать письма и искать новую работу. Или ты думаешь, я сочту за честь делить с тобой бедность? Я была твоей любовницей, а не женой,. — после последней фразы она едва не добавила “слава Богу”.
      — Ты мне нужна, — повторил Гарольд несчастным голосом.
      — Это смешно.
      — Правда нужна.
      Она увидела, что он вот-вот доведет себя до слез.
      — Ну вот, теперь ты себя жалеешь. Хватит, Гарольд, от меня ты жалости больше не добьешься.
      — А если я тебе так противен, зачем ты приехала?
      — Чтобы сказать тебе, что тебе пора бросить все это и заняться поисками работы. А у меня сейчас достаточно хлопот с мужем, чтобы заниматься еще и тобой.
      — С мужем?
      — на этот раз Симе в самом деле был поражен.
      — Да. Он для меня гораздо важнее, чем ты, и сейчас он гораздо больше во мне нуждается.
      — Этот сухарь.., этот старый мерин? Не может быть!
      — Осторожнее в выражениях.
      — Ты же дурачила его все эти годы!
      — Да. Но он кто угодно, только не сухарь, и не тебе его так называть. Из всех мужчин в моей жизни он значил для меня больше всех, а если я его и дурачила, то еще больше я дурачила себя. И если ты не видишь, насколько он лучше тебя, то ты и в самом деле законченный осел.
      — Ну ты и стерва! — воскликнул Гарольд, расширив свои маленькие глазки.
      Она улыбнулась.
      — “Ты самая гнусная тварь, какую я видел”, как Мелвин Дуглас говорил Джоан Кроуфорд. Не помню, как назывался этот фильм. Можешь позвонить и спросить у Рики.
      — Господи, скольких мужчин ты смешала с дерьмом!
      — Немногие из них пережили это достойно.
      — Стерва!
      — Какой ты, оказывается, грубиян. Может, вылезешь из моей машины?
      — Ты еще сердишься! Я лишился работы, ты меня вышвырнута и еще сердишься?
      — Да. Вылезай, Гарольд. Возвращайся в свою маленькую самодовольную лужу.
      — Могу уйти, — он побагровел. — Но могу и сделать с тобой то, что тебе когда-то так нравилось.
      — Ты угрожаешь меня изнасиловать?
      — Это не угроза.
      — А что? Обещание? Тогда я тоже тебе кое-что пообещаю, — Стелла полезла за пазуху и достала оттуда длинную заколку, которую всегда носила с собой с тех пор, как в Скенектеди какой-то тип весь день ходил за ней по магазинам.
      — Если дотронешься до меня, обещаю, что воткну тебе это в шею.
      Он выскочил из машины, как ошпаренный, хлопнув дверью. Стелла, улыбаясь, развернула “вольво” и вписалась в поток встречного движения.
      — Черт бы тебя побрал! — Он погрозил ей вслед кулаком. — Надеюсь, ты разобьешься!
      Он подобрал с земли камень и швырнул на дорогу. Потом постоял, тяжело дыша и повторяя: “Господи, ну и стерва”. В таком состоянии он не мог вести машину. Нужно было успокоиться.

      — Мы поссорились, — сказал Льюис. — Мы ссорились редко, и чаще всего по моей вине. В тот раз это случилось из-за того, что я уволил одну из горничных. Крестьянку из Малаги. Не помню, как ее звали, — он откашлялся и придвинулся к огню. — Она была очень суеверной, как большинство испанских крестьян. Верила в магию, в злых духов, и все у нее было дурной приметой — птицы на лужайке, неожиданный дождь, разбитое стекло. А уволил я ее потому, что она отказалась убирать в одной из комнат.
      — Что ж, причина уважительная, — заметил Отто.
      — Вот и я так думал. Но Линда сказала, что я слишком строг с девушкой. Ведь раньше она никогда не делала таких вещей. Она сказала, что эти постояльцы нехорошие или что-то в этом роде.
      Льюис отхлебнул бренди, а Отто подбросил дров в огонь. Флосси подошла ближе и улеглась возле костра.
      — А кто они были, Льюис?
      — Американцы.
      Дама из Сан-Франциско, Флоренс де Пейсер, и ее маленькая племянница, Алиса Монтгомери. Девочка лет десяти. С ними еще ездила служанка, мексиканка по имени Росита. Они заняли большой номер на верхнем этаже отеля. В них не было ничего демонического, Отто, можешь мне поверить. Хотя Росита могла бы сама следить за чистотой, но это была работа нашей девушки, а она отказалась. Линда просила позволить сделать это другой горничной, но я ее уволил.
      Льюис глядел на огонь.
      — Постояльцы слышали, как мы ссоримся, и это тоже была большая редкость. Мы были в розарии, и я, похоже, кричал. Для меня это представлялось делом принципа, и для Линды, по-моему, тоже. Но я заупрямился
      — через день-два я согласился бы с ней, но она столько не прожила.
      — Он откусил кусок колбасы и некоторое время жевал молча. — В тот вечер миссис де Пейсер пригласила нас на обед. Обычно мы ели отдельно, но иногда постояльцы приглашали нас, это было в порядке вещей. Я не хотел идти. Я очень устал, работал весь день. Утром я помогал загружать в погреб бутылки с вином, днем играл в теннис и еще поругался с Линдой. Но мы все же пошли туда, часам к девяти. Миссис де Пейсер предложила нам выпить и сказала, что ужин будет через четверть часа.
      Ну вот, я выпил и сразу захмелел. Я пытался говорить с Алисой. Она была миленькой девочкой, но очень молчаливой и такой пассивной, что казалась недоразвитой. Я решил, что родители спихнули ее на лето под опеку тети.
      Позже я подумал, что в вино было что-то подмешано, какой-то наркотик. Я был не пьян, а, скорее, потерял ориентировку. Линда заметила это, но миссис де Пейсер успокоила ее, а я, конечно, сказал, что я в порядке. Потом мы сели есть. Я с трудом смог проглотить несколько кусков. Алиса весь обед молчала и только глядела на меня, улыбаясь, как будто я был каким-то редким животным. Мне становилось все хуже и хуже — все тело онемело и даже цвета в комнате казались бледнее.
      После обеда тетя отослала Алису спать, и Росита подала коньяк, к которому я не притронулся. Конечно, я мог говорить и казался нормальным всем, кроме Линды, но все, чего я хотел — это лечь спать.
      Потом девочка позвала из комнаты: “Мистер Бенедикт, мистер Бенедикт”, несколько раз, очень тихо. Миссис де Пейсер сказала: “Вот видите! Вы ей понравились”, и я ответил, что с удовольствием пожелаю девочке доброй ночи, но Линда меня опередила. Она сказала: “Дорогой, ты слишком устал. Я схожу”.
      — “Нет, — возразила миссис де Пейсер. — Девочка просила его”. Но Линда уже скрылась за дверью.
       И уже через секунду я узнал, что случилось что-то страшное.Потому что оттуда не доносилось никаких звуков. Это была самая оглушительная, тишина, какую я слышал в жизни. Миссис де Пейсер просто сидела и смотрела на меня, и тогда я встал и пошел к комнате.
      На полпути я услышал крики Линды. Ужасные крики, совершенно дикие. Я ворвался в комнату, и сразу разбилось стекло. Линда впечаталась в окно, вся в хрустале осколков, и через миг исчезла. Какое-то время я не мог двинуться и стоял на пороге, глядя на девочку. Она сжалась на кровати, и долю секунды мне казалось, что она улыбается мне.
      Потом я подбежал к окну. Алиса позади начала всхлипывать. Линда лежала внизу, мертвая. Вокруг нее уже собрались постояльцы, вышедшие из столовой. Кое-кто из них подняли головы и увидели меня в разбитом окне. Одна женщина закричала.
      — Она подумала, что это ты ее толкнул, — сказал Отто.
      — Да. Она потом сильно напортила мне с полицией. Я мог провести остаток жизни в испанской тюрьме.
      — А эти, миссис де Пейсер с девочкой, разве не объяснили, в чем дело?
      — Они уехали. Они сняли номер до следующей недели, но когда меня вызвали в полицию, они собрали вещи и уехали.
      — А полиция их не искала?
      — Не знаю. Я их никогда больше не видел. И скажу тебе одну странную вещь, Льюис. Миссис де Пейсер расплачивалась по карточке “Америкэн экспресс”, когда уезжала. Сказала клерку, что очень сожалеет, но не может оставаться после такого шока. А через месяц мы узнали, что карточка недействительна. Настоящая миссис де Пейсер умерла, и компания вовсе не собиралась оплачивать ее долги. — Льюис засмеялся. Бревно в костре затрещало, рассыпавшись искрами по снегу. — Ну и что ты об этом думаешь?
      — Я думаю, что это чисто американская история. Нужно было спросить девочку, что случилось.
      — Я спросил! Я схватил ее за руку и стал трясти, но она только плакала. А потом я уже не мог с ней говорить. Отто, почему ты говоришь, что это чисто американская история?
      — Потому что в этой истории все ненастоящее. Даже кредитная карточка. И это, мой друг, echt Amerikanisch.
      — Ну, не знаю. Отто, мне нужно немного прогуляться. Всего несколько минут.
      — Ружье не возьмешь?
      — Нет. Я не собираюсь никого убивать.
      — Тогда возьми Флосси.
      — Ладно. Пошли Флосси.
      Собака вскочила, и Льюис, обуреваемый чувствами, которые больше не мог скрывать, направился вниз по склону, в лес.