5

Господи, я ведь помню…

Помню, как жался в шкафчике для швабр в сортире отделения лингвистики, ожидая, когда Крис выманит на себя Боллинджера. Помню, как было темно – только узкая черта белого света флуоресцентных ламп под дверцей – и какая стояла вонь, диаметрально противоположная смраду Шахты: резкая химическая вонь дезраствора, пропитавшего гору тряпок, и швабры, и заваленное тряпьем ведро. Помню, как боялся шевельнуться, чтобы ничего не сдвинуть и не повалить, не выдать себя шумом; расчистить для меня гнездышко мы побоялись – в переполненном шкафчике пустое место вызвало бы подозрения у следователей. Помню, как тяжело было дышать, когда на тебя наваливаются стены, и как я взялся делать изометрические упражнения, чтобы не затекали ноги.

Помню, как по всему телу прокатились ежики, когда я услышал голос Боллинджера, и как жарко ухнул в пятки желудок, когда я понял, что он не один.

Помню, как мелькнуло в голове: «Значит, их четверо. Ладно». Четверо горилл с боевки против пары сопляков из Кобелятника; нам обоим, скорей всего, хана… ну и плевать. Хуже, чем ножик Зубочистки Фоли в заднице, не будет. Зато я точно знал, что если останусь в шкафу и буду слушать, как умирает Крис, то никогда не смогу спокойно смотреть на себя в зеркало.

Если выдастся случай, надо будет рассказать Крису, как отец и Фоли Зубочистка спасли ему жизнь. Жаль, отцу уже не смогу объяснить.

Но если бы со мной не случилось всей этой херни – если бы отец не сошел с ума, если бы не умерла мать, оставив меня вольно бродить по улицам Миссии, если бы отец не поколачивал меня через день, если бы Зубочистка на меня не озлился, если бы судьба моя не шла вкривь и вкось – я бы остался в шкафу. Гадская жизнь вырастила из меня к девятнадцати годам парня, который мог, не подумав, броситься на четверых.

И я знал это. Вот тогда – знал. Даже сказал как-то Крису: «У меня было классное детство». Вот об этом и говорил Крис – именно об этом. Шрамы – это путь к власти.

Каждый из нас – сумма своих шрамов.

Потому что если бы что-то в жизни моей пошло по-иному, я не получил бы шанса сделаться Кейном.

Крис прав. Следовало мне последовать собственному клятому совету. Никогда я не хотел быть гребаным актером. Я всегда мечтал быть Кейном.

Вот вам ирония судьбы: теперь я понимаю, что и был тогда Кейном.

Та сценка с Юрчаком и Зубочисткой? Чистый Кейн, вплоть до манеры. Уже в Консерватории Крис это заметил: «Когда ты думаешь о чужой боли, когда отпускаешь свой поводок, ты хочешь драться голыми руками ».

Он понимал меня лучше, чем я сам.

И до сих пор понимает.

Вот интересно, ублюдок вообще умеет ошибатся?

«Нет, нет, нет! Ты очутился здесь потому, что пытался небыть Кейном ».

«Что, если твоя фантазия – это Хэри Майклсон? Что, если паралитик средних лет – это роль, которую Кейн играет, чтобы выжить на Земле?»

6

Черт.

Черт побери.

Страшный типчик мой приятель Крис.

Потому что когда я смотрю на свою жизнь в этом ракурсе, тоже все сходится. Я точно вижу, когда появился на свет Хэри Майклсон.

Я только закончил отчет после фримодной экскурсии: две недели допросов, покуда мозгососы Студии пережевывали все, что случилось со мной за без малого три года, что я провел, обучаясь в аббатстве Гартан-Холда, а потом и в других местах. Я не первый актер, который учился в Монастырях, но точно первый, кого приняли в Братство. Я принес клятву эзотерика, хотя с чародейством у меня было паршиво. Чтобы талантливо воровать и убивать, мне колдовские чары не требовались.

Так что Студия порешила, что мне покуда лучше будет подняться в рядах Братства. Меня хотели попробовать в амплуа наемного убийцы. А мне это вовсе не нравилось: не люблю, когда мной командуют. Я хотел податься в обычные приключенцы – повидать дальние страны, порубать чудовищ, поохотиться за сокровищами, все такое. Подумывал даже стать пиратом – знаете, штормовые моря, поющие под ветром паруса, девочки-островитянки и прочая хренотень. Но Студии нужен был убийца.

Я едва не отправил их на хрен сразу. Скучно быть наемным убийцей. Я в детстве знавал парочку киллеров, а работая на Вило, познакомился еще с несколькими – нудная, методичная работа. Настоящие душегубы – люди вовсе не стильные, не обаятельные и не интересные. Так, бухгалтеры с пистолетами. Если хорошо работаешь, то и волнений никаких, А кому нужна такая жизнь?

Вило и Студия вложили в меня уйму денег, и я решил, будто это дает мне способ на них надавить. А потом Вило взял меня на прогулку в своем «роллс-ройсе» и объяснил, как делаются дела.

Вначале он попытался меня утихомирить. Студия, объяснял он, не хочет сделать из меня настоящего киллера. Скорее что-то в голливудском стиле – эдакий фэнтезийный Джеймс Бонд. «Ага, – думал я, – это они сейчас так говорят. А через пять лет, когда из-за монастырского «подай-принеси» мои рейтинги упадут ниже плинтуса, о Джеймсе Бонде речи не зайдет. И обо мне тоже».

Я в те дни был парень гордый и терпеть такое обхождение не собирался. Ну и пусть увольняют. Не больно хотелось. Нарушение контракта может вернуть меня в касту рабочих, но я не боялся. Черт, в Консерватории и Гартан-Холде я такого нахватался, что, выброси меня обратно в район Миссии, я в два счета подряжусь вышибалой, а то и в квартальные выйду, и жопу Студии лизать не придется.

Но Вило в миллиардеры-счастливчики выбился тоже не от природной дури. Он меня взял за жабры прежде, чем я рыпнуться успел. «Роллс» приземлился в тихоньком рабочем районе, сплошь шестиквартирки двадцатого века с двориками – на световые годы ближе к цивилизации, чем поденщицкое гетто Миссии, – и отвел к отцу на квартиру.

Я шесть лет отца не видал, с той поры, как сделал ноги из Миссии, когда мне исполнилось шестнадцать, чтобы работать на Вило. Когда мы с ним в последний раз оказались в одной комнате, то была полная тараканов трущоба, где мусор покрывал полы на две ладони и одна комната стараниями отца целиком превратилась в компостную кучу – а комнат и было-то всего три. Когда мы с ним в последний раз оказались в одной комнате, он пытался раскроить мне череп разводным ключом.

Сейчас он обитал в девственно чистой двухкомнатной квартирке с кремово-белыми стенами и натуральными, богом клянусь, деревянными накладками на дверные и оконные рамы. Занавески. Мебель. Стол в гостиной. Холодильник, полный нормальной жратвы, и кухня, стерильная, как операционная. Ванная, собственная уборная прямо в квартире и даже душевая, выдающая горячую воду по десять минут в день.

И отец.

Отец: выбритый, одетый во все чистое. Рубашка не новая, но хотя бы целая. Совершенно седые волосы коротко острижены. В глазах светится разум. Отец, который смог пожать мне руку и сказать, что надеется снова познакомиться со мной теперь, когда рассудок вернулся к нему. Который смог меня обнять. От которого пахло человеком, а не скотобойней.

Не помню, о чем мы в тот день говорили, так меня потрясла встреча с совершенно чужим и все же моим отцом. Я словно вернулся в прошлое, когда мне было пять лет, отец не сходил с ума, а мать могла зайти в комнату и обнять меня.

А когда мы улетели, Вило снял бархатную перчатку.

Вило, извольте заметить, заботился о своих работниках. Славился этим. Через пару месяцев после того, как я запродался ему, он начал искать отца. Выяснилось, что отцовская болезнь, хоть неизлечимая, все же поддавалась терапии. Получая определенную комбинацию медикаментов, он пришел в себя настолько, что мог удержаться на постоянной должности помощника сетеведа – оплачивать квартиру и даже порой побаловать себя приличным ужином в столовой.

А еще Вило мне объяснил, что работа отца прямо связана с моей. Если я разорву контракт, отца тоже уволят. И через неделю он вернется в квартиру 3F, если не хуже.

Так что я спрятал гордыню куда подальше и сделал как велят. Иначе мне не удавалось изгнать из памяти эту вонь.

Вот в этом весь Хэри Майклсон: парень, который пойдет на все, только чтобы не вернуться в квартиру 3F.

Нет, это несправедливо. Он на самом деле хороший парень.

Из тех, кто думает, будто, если он будет делать то, что сказано, с его любимыми все будет в порядке. Он – тот глубоко несчастный человек, что сидит за столом в три часа утра, когда в голове клубится горький дым над пеплом надежд. Тот, кем хотела видеть меня Шенна.

Натурщик для «Царя Давида».

Забавно: Шенна влюбилась в Кейна, но жить с ним не могла. Жить она могла с Хэри. Любила ли его? Не припомню.

Если бы я мог ее спросить…

7

Сколько горя мы причинили друг другу…

Господи, я помню, как впервые ее увидал: за столом в конференц-зале Студии. Я только что вернулся после двух мегахитов подряд: «Отступление из Бодекена» и «Последний оплот Серено»; Ханнто-Коса только что обратился ко мне с просьбой отыскать корону Дал’каннита. Коллберг решил сколотить многосерийное Приключение с целой командой актеров и со мною в главной роли. Нас было шестеро, и Коллберг даже подобрал мне романтическую пару – он вечно требовал подбавить в мои приключения секса. Предполагалось, что свободное время я буду проводить, ухлестывая за Ольгой Бергман, роскошной блондинкой нордической внешности, игравшей кхриллианскую рыцаршу по имени Мараде. Хорошая девочка была Ольга, восходящая звезда, с гулким смехом и великолепными мускулами чемпионки мира по культуризму, и она вполне готова была подыграть…

Но на другом конце стола сидела Шенна.

Для актрисы она была очень застенчива, по крайней мере тогда. Сдержанная. Впечатлительная. Не от мира сего.

Светлая.

Меня, конечно, знали все: я был первой звездой всех Студий мира. Все видели «Последний оплот», и каждый считал своим долгом высказать мне свое восхищение. Обычная лесть. На протяжении всей встречи они пересмеивались, шутили, спрашивали друг друга, какой эпизод кому больше понравился… все, кроме Шенны. Она не сказала ни слова.

Когда лично Коллберг наконец задал ей вопрос прямо, она тихонько ответила: «Моего любимого эпизода на кубике нет». Покраснела и опустила глаза, словно застыдилась. Коллберг не отставал.

– Мне больше всего нравится, – открыла она в конце концов свой постыдный секрет, – думать о жителях Анханы – как они ложатся вечерами или встают поутру, целуются, обнимают детей. Обо всех, кто никогда не узнает, на что ты пошел, чтобы спасти их.

– Ну что за детский лепет, – бросил я тогда. – Я не ради них старался. А ради рейтинга.

Шенна пожала плечами.

– Но ведь этого они тоже не узнают, – проговорила она и подарила мне одну из тех зажигательных полуулыбочек, от которых у меня заходилось сердце.

Вот так я и попался.

Самое скверное, что ни шанса у нас не было. Проживи мы вместе хоть сто лет, Шенна никогда не поняла бы, что такое квартира 3F. Я оглядываюсь на совместную нашу жизнь и диву даюсь – как я мог не понимать, что со мною творится?

Я хотел создать мир, где не было такого места, как квартира 3F, где она принадлежала допотопному прошлому, засыпанная пылью веков, чтобы никогда не восстать. Я хотел навеки изгнать из своего мира ее смрад.

И поэтому я построил собственную квартиру 3F, и назвал ее Эбби, и заперся в ней, и делал вид, что счастлив. Черт, в Эбби было хуже. Из своей каморки я мог хотя бы сбежать. Мог бороться с вонью.

А Эбби заставляла меня сражаться, чтобы вернуться к ней.

И теперь, когда я заключен в темницу, когда бездонная вонючая Шахта весь мой мир превращает в квартиру 3F, я так счастлив, что хочется хохотать в голос. Уже и не припомню, когда я был настолько счастлив в последний раз.

Нет, погодите, могу.

Я помню…

8

Несколько переодетых солдат видят меня и замирают, дотрагиваясь руками до складок одежды, в которых спрятано оружие.

Я иду вперед, дружески улыбаясь им.

Золотистый песок арены похрустывает под моими сапогами. Солнце припекает; я вижу его алое сияние на верхней границе поля зрения.

Все мои сомнения и вопросы разлетаются, как голуби из шляпы фокусника. Знакомая песня адреналина в жилах баюкает, словно колыбельная. Стук крови в ушах глушит все остальные звуки, кроме хруста песка под ногами.

Теперь меня замечает Тоа-Сителл; его светлые глаза распахиваются, губы начинают двигаться.

Он трогает Ма’элКота за руку, и голова императора поворачивается ко мне замедленно и угрожающе, как башня танка…

Вот когда я был в последний раз полностью, безоговорочно, совершенно счастлив: семь лет тому назад на песке стадиона Победы.

Счастлив. По той же причине, что и сейчас.

Я знал, что вот-вот умру.

Не смерть радует меня; вовсе не костлявая кривит мои ободранные губы в мучительной улыбке. А то, что умру я в Поднебесье. Что мне не надо возвращаться домой .

Больше никогда не надо возвращаться.

Черт, и знаете что?

Мне нравится даже смрад.

Здесь пахнет грязными улицами Сан-Франциско летним вечером; пахнет мордобоем и увечьями, пахнет алкашами, из которых удобно вытрясать мелочь, и тупичками, где на полшага впереди полиции можно перепрыгнуть через забор.

Вот почему я счастлив.

Ох, Шенна…

Если бы…

Вот тот колокол, в чью глотку я хотел бы забить звон.

Если бы я мог постичь это, когда Шенна была жива. Если бы мог поделиться с ней. Она могла бы не понять – черт, да я знаю, что ни фига бы она не поняла! – но мне хочется думать, что она порадовалась бы моему счастью.

Я умру свободным. Разве может быть что-то лучше?

Я свободен.

9

Вспоминаю Криса и его лекции насчет имен. Теперь его слова делаются ясней. Отец когда-то сказал мне, что я не только Кейн, и он был прав. Но он не понимал, что я больше, чем и Хэри Майклсон. Хэри был славный парень. Любил жену, любил дочку, любил отца и весь мир. Он просто не сдюжил. Не его вина. У него таланта не оказалось.

У него не было ни шанса.

Потому что я ему ни шанса не дал.

Браслет кандалов на моем запястье не лучший инструмент, и работать мне приходится в темноте. С другой стороны, у меня не осталось ничего, кроме времени. Стены Шахты сложены из того же пористого известняка, куда мягче, чем железо, которым я прикован. Я не тороплюсь, и получается у меня неплохо, хотя действую я исключительно на ощупь.

По временам мимо проходит «козел» с размоченными сухарями, что сходят здесь за пайку, и в тусклом мерцании его фонаря я вижу, как растет мой труд.

Простая надпись:

ХЭРИ МАЙКЛСОН

И две даты под ней.

Первая: тот день, когда Вило отвез меня повидать отца.

И вторая: пожалуй, что сегодня.

Он заслуживает эпитафии, но на камне я ее выбивать не стану.

Я – его эпитафия.

10

Мир желает звать меня Кейном. Но это имя тесно для меня. Я не должен забывать, что Кейн – лишь часть моей сущности. Когда-нибудь имя мое разрастется, чтобы охватить меня полностью. Но пока довольно и этого. Потому что Кейн – актер.

Актер – тот, кто действует.

Мне нужно к чему-то приложить руки. Что-то делать.

То, что я умираю, прикованный к стене Шахты, – подарок богов: мне не приходится тратить времени на выбор пути. Путь остался только один.

Крис говорил, что черная Сила сочится даже сквозь скалы Донжона. Что она повсюду, что мы притягиваем и направляем ее, сами не осознавая этого. Энергия в самой фундаментальной своей форме. А Сила есть Сила, говорил он. Почему бы колдовским чарам не течь по проводам и микросхемам, думаю я. Главное – точная настройка.

Я обращаюсь к умению, забытому на четверть века. Сплетаю пальцы обеих рук в мудре трех пальцев и принимаюсь за древние-древние дыхательные упражнения. Колдовской транс придет ко мне не сразу, но Кейн войдет в него. Много лет назад его учили этому. Меня учили.

Я почувствую Силу.

Паралитик средних лет был лишь ролью, которую я играл, чтобы выжить на Земле. Мне он больше не нужен.

Я встану на ноги.

Богиня на полставки отошла в землю мертвых и сражалась там с чудовищами. С собой она привела чадо темного аггела и человека, который был богом. Порой сражались они против нее, а порой – с нею обок, ибо в краю призраков и теней трудно отличить врага от друга.

В стране мертвых уверенным можно быть лишь в одном. В собственном «я». Вот почему легенды населяют эти края чудовищами.

Говорят, что, долго сражаясь с чудовищами, рискуешь сам стать чудовищем. Это неправда.

Гораздо страшнее обнаружить, что ты всегда был чудовищем.

Глава восемнадцатая