7

Потом начали подходить люди. Короткий стук, мрачное «Чего хочешь?» со стороны Томми, короткий ответ, и в комнату без окон просачивался, приоткрыв дверь, очередной гость. Одни были громилами вроде Томми, другие пониже ростом и похлипче, писари; вроде была пара почтенных лавочников – один пухлый и мрачный, другой тощий и смешливый.

Общей у них была манера вести себя: словно любое занятие полностью поглощало их, беседовали они вполголоса, или разглядывали чародея, или просто грели руки у огня. Они словно не думали ни о том, чем будут заниматься дальше, или что случилось утром, или как они выглядят, или нравятся ли собеседнику, или могут ли похвалиться остроумием.

Они были заняты лишь тем, чем были заняты.

При виде их Делианну вспомнился Хэри Майклсон, любивший много лет назад приговаривать: «Когда жрешь – жри. Когда спишь – спи. Когда дерешься – дерись».

Сквозь путающую мысли лихорадку, сквозь все случившееся за день Делианн не сразу распознал общее звено в ответах на грубое «Чего хочешь?» Томми. Ответы все были разные, потому-то чародей не сразу заметил, что объединяло их. Один сказал: «Зайти хочу», другой просто: «Выбора», третий: «Удобного кресла перед очагом», четвертая: «Хорошего отца моим детям».

Не сразу Делианн понял, что бурчание Томми было больше, нежели грубое приветствие. Это был вопрос. Тот же вопрос, что он задал Делианну.

Пароль.

– Эта комната… – пробормотал чародей изумленно. – Вот почему здесь нет окон…

– А то ж! – Томми ухмыльнулся. – Нонче нам вместе показываться для здоровья вредно.

– Вы кейнисты … – выдохнул Делианн.

– Я тебе уж говорил, – фыркнул Томми, – вам, умникам, самые простые вещи по тридцать раз объяснять надо.

Общий смех был теплым, как дружеское объятье. Постучали снова, и Томми рыкнул «Чего хочешь?», но из-за двери донесся не ответ.

– Томми, это Кайя. Впусти.

Воцарилась мертвая тишина.

– Черт, – Томми вздохнул, – они его сломали… – И тогда дверь вылетела, комнату с воплями заполнили люди в сером под звонкий перестук ручных арбалетов. Стрелы вонзались в лица, тела, головы почти в упор, так что наконечники пробивали людей насквозь, вылезая наружу в фонтанах крови и костной крошки. От их ударов кейнисты, визжа, падали на пол, а Делианн мог только взирать на них, беззвучно выдыхая: «О нет…»

– На пол на пол на пол на пол на пол! – орали люди в сером. – Лежать руки на голову на пол!

К чародею вернулся дар речи.

– Нет, – проговорил он.

В дверь протискивались все новые солдаты, арбалет за арбалетом нацеливались на Делианна.

– Лежать!

Делианн поднялся со стула. Пламя за спиной очерчивало его силуэт червоным золотом.

– Хватит смертей.

– Не ляжешь – будет больше, – предупредил один.

– Пожалуй, ты прав, – грустно ответил чародей, и пламя за его спиной взметнулось из очага, словно феникс, расправив над комнатой крылья – крылья, окутавшие Делианна, словно плащ, в огненном объятье.

Стрелы сорвались с тетивы, но Делианн остался стоять.

8

Дождь шел несильный, мелкий – он едва мог отпугнуть ворон от тела Туп.

Старый, усталый, болотистый дождь, тепловатый, точно плевок, грязный, густой от пепла и дыма, которые вполсилы пытался смыть с небес. На белой рубахе Делианна он оставлял смутно видимые блуждающие серые пятна, словно негатив пятен пота. Капли падали в Великий Шамбайген, не оставляя ряби; здесь, на окраине Города Чужаков, воды реки были безнадежно перемешаны с промышленными отходами, смазкой, городскими стоками. Поверхность реки казалась гладкой, она перекатывалась под нефтяной пленкой, словно кишки в пластиковом пакете.

Делианн стоял на песке Общинного пляжа, в паре шагов от кордона патрульных, отгородившего место проведения церемонии. Череда их проходила вдоль всего пляжа, загораживая улицу Ридлин и переулок Флейтиста – живая ограда из затянутых попеременно в алое и черное фигур, преграждающая путь толпе зевак, жаждущих разглядеть погребальную баржу. То здесь, то там Делианну попадались в кордоне знакомые лица, но он всегда отводил взгляд прежде, чем его успевали заметить, и поглубже надвигал на лоб широкополую шляпу.

Патрульные, вперемешку хуманские рыцари Канта и нелюди-фейсы, были одеты в кирасы; вместо оружия они для устрашения толпы держали в руках посохи, окованные яркой медью. Но у каждого на поясе имелось и настоящее оружие: мечи, топоры, булавы и молоты, и холодный блеск в подозрительных глазах патрульных приглашал к смертоубийству. Им было холодно, сыро, мерзко, и они ждали только повода, чтобы сорвать зло на излишне любопытном прохожем.

Весь западный край пляжа за кордоном занимали фейсы и работники «Чужих игр»: кучки скорбящих перворожденных и камнеплетов, пара огров, несколько людей, огриллонов, шестеро или семеро сонных троллей – те, скалясь, жмурили глаза даже в сочащемся сквозь тучи тусклом свете. Самая плотная толпа собралась вокруг паланкина Кайрендал.

Хозяйка «Чужих игр» поднесла платочек к губам. Глаза ее были сухи и не моргали, лицо словно вырублено из бледно-серого льда. Всякий раз, отнимая платочек ото рта, чтобы утереть со лба лихорадочный пот, она открывала взглядам хищные клычки. Дышала она тяжело, словно больная кошка. Многие работники игорного дома открыто плакали; Кайрендал в черной ярости взирала на облака, будто верила, что стервятники ответят на ее бессловесный зов.

Набросив на плечи грязный плащ, уже промокший насквозь под пепельной моросью, и нахлобучив мятую широкополую шляпу, Делианн больше походил на тощего невысокого хуманса, чем на рослого плечистого перворожденного. Чтобы прийти сюда в этот час, чтобы разделить с плакальщиками хотя бы свою отстраненную скорбь, ему пришлось прикинуться именно тем, кем он был на самом деле.

Ирония судьбы заставляла его чувствовать себя хоть немного чище песка под ногами.

С той ночи в Лабиринте он был в бегах – скрывался, прятался, не верил никому, таился по переулкам, ползал под просевшими крышами или через пожарища, питался объедками и не спал. Так голодать ему не приходилось с первых дней на планете, но это мало трогало его.

Аппетит пропал от жара.

Гнойный карман в кости начал расползаться; теперь алые полосы тянулись вдоль бедра, протягиваясь к сердцу. Делианн уже не переставал стягивать к себе Силу, подавляя боль, пытаясь сдержать движение заразы, но эта битва была уже проиграна: ему требовались услуги профессионального лекаря, но не было денег. Те, кто мог бы исцелить его по старой дружбе, теперь работали на Кайрендал.

От усталости и лихорадки он то погружался в мир фантазий и воспоминаний, то вновь возвращался в реальность; порой галлюцинации бывали отчетливы, а иногда сквозь огненный полог пробивались лишь крики и смутные тени…

Стоило ему закрыть глаза…

…Пламя бьет из кирпичного кольца ввысь, и все в комнате вспыхивает факелами. Коты отшатываются, пока Делианн и Томми лезут в окно, но на улице их тоже ждут солдаты, в обоих концах проулка, и колдовское пламя вспыхивает слишком поздно, арбалетная стрела пробивает Томми живот, минуя позвоночник, но раздирая желудок и почку, и ответный огонь Делианна поджигает дома по обе стороны улицы. «Видишь? – хрипит Томми, зажимая ладонью хлещущую из раны кровь. – Нечего мне было беспокоиться из-за твоего ВРИЧа…», и Делианн несет его на руках, придерживая за плечи, ковыляя через переулок, порывами пламени разгоняя Котов, и Томми бормочет: «Ниела… боги мои, Ниела, возьми деньги, беги… хоть попробуй…», когда еще одна стрела, вместо того чтобы пробить Делианну шею, вонзается Томми в затылок. Череп у вышибалы настолько крепкий, что ему удается сдержать кованый стальной наконечник. Иззубренное острие пробивает изнутри глазницу, вышибая проколотое глазное яблоко – и Томми бьется в судорогах так, что Делианн не может его удержать. Последние слова его «…все в тартарары… Ниела…», и он умирает в дорожной грязи под рокот пожара…

…Пошатнувшись, Делианн едва не рухнул на песок, открыл глаза от неожиданности и, задыхаясь, утер со лба пот рукавом.

Дождь лил все сильнее, из мелкой мороси превращаясь в настоящий ливень. Делианн закутался в плащ и поглубже нахлобучил шляпу.

Песок Общинного пляжа усеивали пакеты из-под еды, рыбьи головы и расколотые куриные кости присыпанные навозной бурой крошкой. Делианн попытался было разбросать мусор ногой, чтобы хотя бы относительно расчистить себе местечко, но докопался лишь до более глубоких слоев отбросов.

Погребальная баржа Туп была шириной едва в размах рук Делианна и почти вдвое длиннее. Сплетенная из камышей, под дождем она размякла и расползалась, словно брошенная на улице соломенная шляпа; по углам ее тлели шипя четыре лампадки на рыбьем жиру. По обычаю тело дриады следовало бы подвесить в ветвях дуба, но на берегу Великого Шамбайгена в пределах города Анханы дубы не росли. Кайрендал пошла на компромисс, объединив обычаи древолазов с порядками перворожденных, так что тельце, вмещавшее когда-то жизнь Туп, лежало на хлипком плоту у берега реки.

Смертная оболочка маленькой жительницы лесов было распялено посреди баржи; лодыжки были привязаны тонкой веревкой – почти шнурком – к одному колышку, запястья – к другому, над головой. В раскрытом рту зияла чернота, глаза слепо взирали на ливень. Так же зиял и длинный разрез, вспоровший тельце от желтовато-алой грудины до перистой поросли в паху. Края разреза прошивала грубая черная нить, а к ней привязаны были еще шнурки, веером расходясь по обе стороны баржи; привязанные к бортам ее, нити не позволяли разрезу затвориться, открывали взгляду печень, желудок и кишки.

Вокруг тела пестрым узором выложены были аккуратно блестящие железки, зеркальца, стразы, присыпанные кусочками подтухшего мяса. Блеск и запах тлена должны были привлечь ворон и стервятников, даже, быть может, орла, чтобы те напитались внутренностями усопшей, начав тем самым растворение смертного тела в породившей его земле, так же, как жизненная сила, двигавшая им, расточилась в потоке Силы. Вот только грязный дождь отпугивал птиц.

Как вынесет это Кайрендал, Делианну было не под силу представить.

Чужая боль ввинчивалась ему в кишки тупым ножом; из-за кордона он вглядывался в лицо Кайрендал, страдая вместе с ней. По сердцу прохаживался крепко просоленный бич: мука сильней, чем мог он вынести, но слабей, чем заслуживал.

Кучки собравшихся на пляже несло будто бы невидимым течением; плакальщики держались друг друга, разделяя в кругу близких скорбь и память о Туп, но тут и там один или другой перворожденный или камнеплет, порой хуманс или огриллон отделялся от своей кучки, чтобы прилепиться к другой; а та, едва разбухнув, рождала новые живые капли, соединяя потоками боли всех собравшихся. Связь могла быть тесной, когда скорбящие с рыданиями падали друг другу в объятья, или слабой и мимолетной, как кивок или болезненная гримаса.

Делианн с тоской смотрел на эти струи боли; будь он в состоянии прикоснуться к кому-то или ощутить хоть на миг чужое прикосновение, ему не было бы так одиноко. Он старался вспомнить личико живой Туп, держаться за память о ней, испытать хотя бы искренней уважение к горю ее друзей и возлюбленной – и не мог. Стоя с опущенной головой под дождем, он мог лишь с ненавистью переживать собственную боль.

Неужто на самом деле он настолько жалок?

От усталости Делианна снова повело; глаза закрылись сами…

…Он прижался горячим лбом к холодной жести, полоска которой стягивает доски двери в квартирку на окраине Промпарка. «Нет, – говорит он, – не открывай. Позови маму. Мне надо поговорить с твоей мамой», – и прижимается к жести горящей щекой, пытаясь поддержать уходящую отвагу. Женский голос робко пробивается сквозь щели. «Томми? В чем дело? Кто там? Где Томми? Что случилось с моим мужем?» – и Делианн может ответить только: «Не открывайте дверь. Тут пожар» и повторяет: «Пожар. Вам надо уходить». «Что значит – пожар? Где Томми ?» – визжит женщина, и ему приходится ответить: «Ниела, Томми мертв. Он погиб, а вам надо бежать», а она отвечает: «Не понимаю… как он мог умереть?» «Здесь пожар», – тупо твердит чародей, и слова не расходятся с делом: под его ладонью дверные доски начинают дымиться. «Выходите черной лестницей. Возьмите одежду, все деньги и бегите», – говорит он, а женщина все кричит: «Кто там? Что случилось с Томми? Кто там?» – и он отвечает: «Никто. Я никто», думая: «Я эльфийский царь…»

…И от мысли этой Делианн приходит в себя. Он стоит, шатаясь, и держится за чье-то плечо, чтобы не упасть. Плечо принадлежит кому-то из зевак – незнакомой женщине, она отталкивает чародея, дает ему звонкую оплеуху и уходит, растолкав толпу, бросив на прощание несколько злых слов.

Делианн покачал головой, потирая горящую щеку. Желание его исполнилось: дотронуться до кого-то и ощутить прикосновение чужой руки.

«Почему все, что я делаю, выходит не так?»

При этой мысли он невольно, инстинктивно оборачивается…

И первым из зевак, пришедших на похороны Туп, видит, как со стороны Дворянской на берег выходят сплоченные колонны пехоты.

Он не мог бы сказать, взаправду видит их или то лишь фантомы, рожденные усталостью и лихорадкой. Да и какая разница?

Он мог встретить их только огнем.

Пламя являлось так легко, так быстро: рефлекторный выброс Силы, вздымавшейся смерчем кундалини от нижних чакр, чтобы протечь сквозь позвоночник и брызнуть с пальцев. Одним взмахом руки он мог обрушить перуны на вражескую орду.

Лихорадочный бред продолжается под взаправдашние вопли, взаправдашней кровью…

Пехота шагает по Общинному пляжу, лучники идут в задних рядах. Патрульные, ограждавшие место похорон, берутся за оружие; по толпе зевак проходит суматошная рябь, покуда те пытаются разом посмотреть, что случилось, и убраться с дороги, а у зажатого среди них Делианна бьется в голове одна мысль: «Все как с Томми, только в этот раз я не побегу. Я не могу бежать. Я их король, и это мой долг». По мановению его руки песок под ногами вспыхнул огнем до самых сизых туч, зубчатым пламенным бастионом от реки до самых домов, но пехота идет вперед, и летят стрелы, вспыхивая – пфтп! – когда пролетают через огонь и, втыкаясь в плоть, поджигают одежду. Пляж заполняют визжащие обожженные, раненые зеваки, рассыпаясь по сторонам, точно искры от растоптанного кострища.

Выплеснув на две сотни шагов вперед струю огня, Делианн освобождает переулок Флейтиста от заполнивших его солдат, те шарахаются, кашляя кровью из опаленных глоток, толпа с пляжа в панике бросается к входу в переулок, словно вода в разлом посреди плотины. Делианн оборачивается на рассвет, чтобы обратить свой пламень на шеренги пехотинцев, чтобы поджарить их в броне и наполнить небеса Анханы вонью горелых трупов, но на плечо его ложится рука, словно ковш парового экскаватора производства «Фабрик Ильмаринен». Он оборачивается и видит налитые кровью желтые буркала с кулак величиной; огр Руго с сожалением бурчит сквозь бронзовые клыки: «Нада было тя, зразу, грохнуть. Ща Кайра мне ужтроит…» – и последним, что видит Делианн, оказывается стремительно надвигающийся, словно сорвавшийся с обрыва валун, затянутый в серо-зеленую чешую кулак.

Человек, который был прежде богом, остановился на вершине своего триумфа. Хитростью и упорством забрался он на эту гору и с высоты ее увидал впереди свою землю обетованную.

Он зрил, откуда шел его путь, и зрил, куда желает попасть, но того не ведал, кем был сам; ибо в мыслях своих он оставался богом, в то время как давно стал человеком.

И с первым шагом вниз, в низины, он заново начал понимать, каково это – быть человеком.

Глава одиннадцатая