1

Недвижный, Тан’элКот в одиночестве сидел в стылых сумерках Кунсткамеры. Глаза его мерцали в неровном свечении зеркала, служившего ему монитором. Облокотившись на стол, великан сложил пальцы домиком. На первом этаже его апартаментов окон не было, и хотя за стенами Кунсткамеры еще только начинался вечер, вокруг бывшего бога сгущались черные тени. Он был поглощен ожиданием.

Этой минуты он ждал почти семь лет.

Зеркало на столе показывало специальный выпуск «Свежих Приключений». Тан’элКот просмотрел запись, которую Клирлейк демонстрировал мировой публике. Движимый инстинктом политического самосохранения, ведущий с безупречной точностью вырезал все намеки на то, что сама Студия может каким-то образом нести ответственность за эпидемию, защитившись таким образом от исков по обвинению в клевете; в остальном запись шла без цензуры, со всеми омерзительными подробностями.

Тан’элКот отключился от канала. Он уже насмотрелся повторов.

– СП предположительно тоже, – пробормотал он.

И приготовился ждать.

Секунды проходили быстрей, чем билось сердце.

Он ждал.

И ждал еще.

И еще.

А зуммер все не трезвонил.

Фрактальное дерево мировых линий снова и снова разворачивалось перед его мысленным взором. Ни единого нового цветка, никаких неожиданных поворотов или пересечений не появлялось на диаграмме: будущее прорастало, как должно, из заложенного Тан’элКотом семени.

А Совет попечителей все не откликался.

Просчет был немыслим. Даже полный кретин понял бы теперь, как легко их обошли, даже идиот осознал бы, что выбора не осталось. Даже самая тупая рыба чувствует крючок, застрявший в глотке.

Вскочив, он принялся расхаживать во своему вольеру, потом, рассеянно мурлыча себе под нос, поднялся по винтовой лестнице на верхний этаж апартаментов. Голоса собранных в нем душ нашептывали, что он забыл о чем-то очень важном.

Он одолел последний пролет. Сквозь стеклянный купол над Студией виднелось подсвеченное кровавыми огнями заката облачное небо над городом. Здесь он и провел большую часть последних шести – нет, уже почти семи – лет, вылепляя в глине и отливая в бронзе образы своего внутреннего мира.

То была жестокая, мучительная, душераздирающая борьба – заставить, научить свои руки воплощать стремления сердца. Всякий раз, когда трескалась неровно остывающая отливка, всякий раз, когда выцарапывал из-под ногтей серую глину, всякий раз, когда приходилось дотронуться до ножа или кельмы, он сталкивался внутри себя с Ма’элКотом и вспоминал свое Великое Делание, помнил, как он одной лишь волей мысли распоряжался материей. Понимал, как низко он пал…

И все же ручной труд научил его такому, чего он никогда бы не понял, пользуясь одной лишь волшбой: что пластичность материи небезгранична – и это правильно, что излишняя нагрузка уничтожает суть. У материала есть своя, лишь ему присущая форма. А истинное мастерство – это всегда договор, борьба, танец даже, противостояние воли художника и внутренних свойств – прочности, равновесия, фундаментально заложенных возможностей, – определяющих избранную им форму.

Он прошел мимо самой знаменитой своей скульптуры – «Любовная страсть». «Страсть» не лучшая его работа, но самая, пожалуй, доступная низменным вкусам поклонников. Отлитые из бронзы в полный рост мужские фигуры слились в теснейшем объятье, сведенные к воплощению взаимной страсти, стилизованные до такой степени, что сливаются воедино. Первый держит меч, пробивший пах любовника и выходящий из спины; другой орудует двумя короткими ножами – один ищет сердце возлюбленного, другой уже вонзен в основание черепа.

Очевидно. Можно сказать, банально.

Отвернувшись от «Страсти», Тан’элКот сдернул полог с последней своей работы – своего «Давида». Наконец он позволил себе ваять статую в мраморе – материале куда более капризном, нежели бронза. Незаконченная скульптура выше человеческого роста – в пару к «Давиду» Микеланджело – покоилась на тележке для тяжелых грузов (сейчас колеса ее были застопорены), чтобы ваятель мог при необходимости развернуть ее и посмотреть, как падает свет.

Очертания фигуры уже проступили из сливочно-белой каменной тюрьмы. Тан’элКот критически оглядел ее, обходя тележку кругом, стараясь слиться со своим творением, забыть о разочаровании и тоске. Взяться за резец в таком душевном расстройстве – значит безвозвратно загубить работу. Тан’элКот не в силах был забыть о том, что историки искусства называли «Борьбой» Микеланджело – оставленные в запасниках увечные, искореженные единственным неверным ударом резца фигуры.

«Давид» Тан’элКота должен был превзойти скульптуру Буонаротти; вместо того чтобы по примеру земного мастера воплотить образ совершенной юношеской красоты, Тан’элКот взял своей моделью взрослого мужа, чьи лучшие годы уже прошли. И лицо, и осанка его Давида каждой своей линией должны были отобразить душераздирающее бремя любви господней и в то же время – гордость, и силу, и несгибаемую волю. Скульптура должна была отразить и красоту ушедшей юности, и шрамы, проточенные кислотой лет, но лишь подарившие красоте новый облик.

Но теперь, всматриваясь в очертания проглядывающей сквозь камень фигуры, он видал, что облик ее отличается от задуманного им. Сама осанка стоящего Давида изменилась, расходясь с предопределенной его творцом, словно фигура на постаменте складывалась из двух сливающихся воедино образов.

«Словно над ней трудилась иная воля, кроме моей».

Глаза Тан’элКота распахнулись широко. На добрую секунду он застыл в изумлении. Где-то в глубине открывшейся ему истины пролегал тот разлом, что сотряс его уверенность…

Изначально Тан’элКот был мозаикой. Все воспоминания об одиночестве души он передал призракам, населявшим его внутренний мир. От той секунды, когда поток магических сил из короны Дал’каннита поспособствовал самозарождению Ма’элКота, этот бог был хозяином хора внутренних голосов. За долгие годы хор разросся, но Ма’элКот оставался дирижером симфонии множества голосов, множества рассудков, множества жизней, объединенных его волей.

Он перестал зваться Ма’элКотом; последний шаг самосотворения низверг бога, которым был он когда-то, обратив его в старшую из теней его внутреннего Аверна. Но, невзирая на самоуничижительную кличку, Тан’элКот осознавал, что Ма’элКот уступал ему в величии. Он был более человечен, чем предшественник, тесней связан с течением времени и велениями плоти, что правят судьбами смертных. И он был лучшим художником – различие в конечном итоге самое важное.

Искусство всегда было его главнейшей страстью.

Ханнто-Коса с детства был убежденным коллекционером; эта мания и заставила его стать некромантом. Мастерство чернокнижника заключается в умении извлечь остатки следов Оболочки из гниющего тела, поймать слабое эхо разума, одушевлявшего когда-то плоть. Опытный некромант может на время настроить собственную Оболочку, собственный разум на эти остаточные вибрации и прочитать обрывки воспоминаний.

Многие художники скрывают работы, которые не дотягивают до поставленной мастером самому себе планки. Если художник не оставит по себе заметок, эти работы могут затеряться навечно. Ханнто использовал свои способности, чтобы выжимать воспоминания из костей великих, и личная его коллекция постепенно пополнялась неизвестными шедеврами мастеров. Подтвердить подлинность их он не мог и никогда не получил бы полной цены картин или скульптур, если бы выставил их на продажу, но какая разница?

Он и не собирался ничего продавать.

У Ханнто был свой взгляд на искусство. Искусство для него было не просто творением прекрасного и тем более не изображением реальности. Даже не отражением истины.

Искусство – это сотворение истины.

Есть старая поговорка, что для молотка все вокруг – гвозди. Величие искусства в том и состоит, что оно способно показать молотку из этой поговорки, каким видится мир отвертке, и плугу, и глиняному горшку. Если реальность есть сумма наших ощущений, то, расширяя множество точек зрения, можно в буквальном смысле слова расширить реальность .

Ханнто мечтал владеть миром.

В какой именно момент он из собирателя превратился в творца – загадка. Быть может, поистине безумные собиратели – всегда неудачливые художники, покупающие то, чего не в силах сотворить сами. А быть может, тесное общение с покойными мастерами наложило на него свой отпечаток; глядя на мир глазами мертвых художников, он обрел в конце концов свое видение.

Тан’элКот был больше чем суммой личных впечатлений; он был суммой сумм – людей, населявших его разум. Более пятнадцати лет он безраздельно правил сотворенными им тенями. Чья еще воля могла протянуть руку к неоконченной скульптуре, кроме его собственной? Чья воля изменила осанку Давида, подрихтовала челюсть так, что изгиб скулы отражал только отчаяние и усталость? Чья воля могла орудовать молотком и резцом в его руках без его согласия, без его ведома?!

В глубине дома слабо и глухо зазвонил терминал на столе.

2

Тан’элКот кувырком скатился по лестнице, затормозив перед самым столом, остановился на миг, чтобы прибавить свету и оправить одежду.

В почтовом ящике подмигивала иконка «Неограниченных Приключений».

Тяжеловесно и величаво он опустился в кресло.

– Ирида, – пробормотал он командным тоном, – принять вызов. Видео и аудио.

– Профессионал Тан’элКот, вам приказано оставаться у терминала. Ждите голосовой связи с Советом попечителей «Неограниченных Приключений»

Логотип «Приключений» занял весь экран: рыцарь в доспехах на вздыбленном крылатом коне анфас.

– Профессионал Тан’элКот.

Голос слегка изменил интонацию: прежде совершенно механический, он обрел смутный намек на самосознание, ощущение власти.

Из динамиков, вбитых в пол глубоко под столом, донесся собственный голос Тан’элКота: «Передайте вашему Совету попечителей, что в обмен на некоторые поблажки я готов разрешить проблему с Майклсоном».

Тан’элКот улыбнулся.

– Какие поблажки? – спросил голос Совета попечителей.

Итак: никаких преамбул, никаких введений. Ясно и четко, без единого лишнего слова. Тан’элКот кивнул себе. С такими людьми можно иметь дело.

– Союз, джентльмены. Верните меня на родину. Оставьте мне Империю и мой народ. С остальным миром делайте что пожелаете. В пределах Империи вашим целям лучше послужит Ма’элКот, нежели слабые сердца и умы земнорожденных сатрапов. У нас есть общая цель, не так ли? Обеспечить будущее человечества – как здесь, так и на моей родине.

– А в обмен?

Тан’элКот пожал плечами.

– Как я и сказал, я решу за вас проблему Майклсона.

– Проблема, которую представляет собою Майклсон, не стоит столь высокой платы.

Он фыркнул.

– Ну, господа… это пустая отговорка. Будь упомянутая проблема столь ничтожна, вы не обратились бы ко мне.

– Майклсон – никто. Мы создали его. Он есть именно то, что мы сделали из него, – ничтожество. Калека, душой и телом принадлежащий Студии.

Тан’элКот подпустил насмешки в интонации.

– И все же за каких-то пару часов этот калека, этот холоп разрушил ваши планы и обрывки их пустил по ветрам бездны.

– Ты излишне драматизируешь. Это не более чем просчет в области пиара.

– Вы глупцы , – с клинической точностью поставил диагноз Тан’элКот.

Заявление это было встречено молчанием – очевидно, Совет попечителей не привык слышать правду.

– Теперь против вас выступил Кейн, – продолжил Тан’элКот. – Без моей помощи вы пропали.

– Ты так боишься Майклсона?

– Ха! – Как могли люди столь ограниченные дорваться до власти столь огромной? – Майклсона я не боюсь вовсе. Майклсон – иллюзия, глупцы! Истинная его суть – Кейн. Вы не видите разницы между ними двоими, и он уничтожит вас.

– Мы благодарны за твою заботу о нашем благосостоянии.

– Ваше благосостояние меня не заботит нимало, – процедил он сквозь зубы. – Я хочу вернуть себе Империю.

– Высокая цена за небольшую услугу: раздавить беспомощного калеку.

– Дважды глупцы, – заключил Тан’элКот. Они начали повторяться; избыточность – признак помраченного рассудка. – У него есть власть. Единственная власть: безраздельно посвятить себя единственной цели, без жалости к себе и окружающим добиваясь ее. Он не нуждается в иной власти, ибо в отличие от большинства людей осознает свои возможности и готов – нет, счастлив! – воспользоваться ими.

Откинувшись на спинку кресла, Тан’элКот сложил пальцы домиком. Он столько лет проработал учителем, что бессознательно перешел в лекторский режим.

– Такие люди, как Кейн – и, с вашего позволения, я, – оказывают на ход истории определенное давление. Когда мы ставим себе цель и протягиваем к ней руку, силы истории сами собою образуют течение, соединяющее нас. Можете называть его «судьбой», хотя слово это слишком ничтожно для столь могучей потребности. В Поднебесье ее можно даже увидеть: как темный поток Силы, организующий сплетение необходимых событий – сплетение, которое невежды именуют «случайным».

– Тогда мы можем ничего не делать. Он один, нас… несколько. Если ты прав, мы можем замыслить его до смерти.

Тан’элКот стиснул зубы. Они что, догадываются, как действует ему на нервы эта философская трепотня?

– Воля без действия – просто фантазия. Она бесполезна, как судороги паралитика, – действие без руководящей воли… что, могу добавить, идеально описывает ваши усилия до сих пор.

Он склонился к экрану и понизил голос, будто включая невидимых слушателей в круг заговора:

– Вы беспомощны перед ним. Он демонстрирует это даже сейчас. Вы остановили бы передачу, если б могли; я знаю, что ваши машины следят за передачами по сети, перехватывая даже частные письма, если в них намеками упоминается о том, что сейчас известно всем и каждому из записи Дж’Тана. Как же случилось, что вы потерпели неудачу? Или вы думаете, что запись поступила во всеобщее обращение случайно ?

– Совпадение. Бессмысленный удар вероятности.

Тан’элКот не стал упоминать, что «совпадение» – лишь синоним «невезения», вечной отговорки неудачников.

– Можете глумиться над способностями Кейна, – промолвил он, – но есть еще и та, чья власть заслуживает вашего уважения, та, кто может остановить вас единым взмахом руки. Я говорю, разумеется, о Пэллес Рил.

– Пэллес Рил – Шенна Майклсон – на Земле всего лишь женщина. С ней легко покончить.

– М-м… верно, – неторопливо промолвил Тан’элКот. – И вам это удалось бы, не пробуди вы Кейна. Скажите мне, будьте любезны, где сейчас, в данный момент, эта всего лишь женщина ?

– Участвует в конвенте фанов в Лос-Анджелесе.

– Да ну? Вы уверены?

– Что ты имеешь в виду? – В первый раз Тан’элКоту показалось, что он улавливает в оцифрованном голосе намек на интонацию, и чувство, прозвучавшее в нем, согрело великану сердце. – Она в Поднебесье? Это невозможно. Ее ближайшая смена начнется двадцать первого сентября.

В ответ Тан’элКот лишь едва приметно улыбнулся.

– Ее надо найти. Ее надо остановить.

– И как вы намерены осуществить это? Она уже за пределами вашей власти. Там она богиня и близка к всемогуществу настолько, насколько это вообще в силах живого существа, не исключая и меня. Вас обошли на всех фронтах, – заключил Тан’элКот. – Кейн действует слишком быстро для вас. Ваш корпоративный муравейник медлителен и по природе своей предсказуем. Но трудности эти вполне преодолимы.

– Какое решение ты предлагаешь?

Он выпрямился, и глаза его заблестели.

– Вы должны подчинить свои действия единой организующей воле, передать руководство одному острому уму. Короче говоря, единственная ваша надежда – призвать меня.

– Почему тебя?

– Отбросим ложную скромность: я лучший на Земле специалист по Кейну и Пэллес Рил. В моей библиотеке хранятся записи каждого их Приключения. Основная цель, с которой я заказал частотно-модифицирующую упряжь, – иметь возможность покинуть Кунсткамеру на достаточно долгий срок, чтобы просмотреть эти записи. Могу заявить, что я знаю об их способностях – и образе мысли – больше их самих.

– Знание без силы – бесполезно.

Тан’элКот долго и пристально вглядывался в зеркало, словно пытался прочесть скрытую между отраженными в нем пикселями тайную весть.

– Верно, – признал он наконец.

Он подпустил во взгляд сердечного огня, набычился.

– Поправлю свое предыдущее высказывание: Пэллес Рил недоступна для вас – но не для меня покуда. Я могу остановить ее, господа. Дайте мне шанс, и я сделаю это.

– И какова будет цена?

– Ее я убью бесплатно; я ее презираю. А вот сломить Кейна – это будет стоить дорого. Врожденная безжалостность делает Кейна смертельно опасным. На свой ограниченный манер, он пугающе упорен и способен мыслить исключительно гибко. Он не потерпит поражения в любой ситуации, которую способен интерпретировать в терминах боя.

– Серьезное заявление.

– Да ну? Позвольте представить вам хороший пример, который – полагаю, это простительно, – врезался мне в сердце. Не так давно он поставит себе целью сохранить жизнь Пэллес Рил. Хотя с одной стороны ему противостоял живой бог, – он скромно прижал ладонь к груди, потом обратил ее к экрану, – а с другой – самая могущественная административная структура, какую знал этот мир, он – единственный, одинокий человечек – переборол нас обоих.

– Были особые обстоятельства…

– Пустые слова. Детали. Когда, чтобы спасти ту, кого он вознамерился спасти, Кейну потребовалось одолеть в единоборстве величайшего бойца своей эпохи, он сделал это. Забудьте, что этот человек превосходил Кейна в любом из боевых искусств, забудьте, что Берн даже безоружным мог убить его во сне, не сбившись с храпа. Но вспомните хотя бы, что Берн орудовал мечом, вошедшим в легенду, Косаллом – клинком, который нельзя остановить. Вспомните, что Берн был одарен силой превыше человеческой и кожа его была прочней стали. Вспомните, что Кейн вышел против него избитым, раненым, почти увечным, отравленным , и все же…

Тан’элКот многозначительно умолк.

– Удача.

– Удача, – выплюнул Тан’элКот с яростью, поразившей его самого. – Этим словом невежды определяют меру своего невежества! Они слепы к путям сил, движущих вселенную, и свою слепоту называют «наукой», или «здравым смыслом», или «прагматизмом», а натолкнувшись на стену или упав с обрыва, зовут свою неуклюжесть «удачей»!

– Мы готовы удовлетвориться гибелью Пэллес Рил. Возможно, мы найдем промежуточную цену.

Тан’элКот фыркнул.

– Очевидно, вы полагаете, что спасете свои планы, убив ее. На самом деле все наоборот. И свидетельство этому то, что я стою перед вами. Хотите помешать Пэллес Рил? Сначала убейте Кейна.

– И снова – зачем нам твоя помощь?

Ну даже такие тупицы могли бы увидеть истину, если нарисовать ее достаточно крупно и прямо под носом!

– Потому, – терпеливо объяснил он, – что никто другой не понимает, что на самом деле суть Кейн. Без меня вы узнаете это, но слишком поздно. Он научит вас сам, но знание это вы унесете в могилу. Отвергнув мое предложение, вы погибнете, проклиная собственную глупость. Хотите узнать, какова судьба восставших против Кейна? Спросите Артуро Коллберга.

– Артуро Коллберга?

Последовала долгая-долгая пауза – слишком длинная для ответа на риторический вопрос.

– Идеальный выбор, – проговорил незримый собеседник. – Так и поступим.

3

Артуро Коллберг вцепился в краешек меламиновой стойки своего терминала. По шрамам на голове, обнаружившихся под отступающей шевелюрой, струился пот. Кожа за прошедшие годы стала бумажной: пожелтевшей от старости, сухой и бугристой. Только губы, все в пятнах от больной печени, сохранили упругую пухлость. Стиснутые зубы почернели от кариеса.

«Это мне снится, – подумал он. – Это только сон».

В почтовом ящике терминала помаргивал яркий кружочек. А в нем поднимал на дыбы крылатого коня рыцарь в сияющих доспехах. Сообщение со Студии.

Это точно сон.

Но на сновидение не похоже. Кабинки работников приемного отдела вокруг выглядели кристально-четко и до омерзения знакомо. Сквозь тонкие стены слышались стоны пациентов в смотровых, в коридоре кто-то бесконечно истерически всхлипывал. По флуоресцентным лампам на потолке ползала пара здоровенных, раскормленных на крови мух.

Убедившись, что надзиратель не поймает его на том, что работник отлынивает, Коллберг рискнул оглянуться. Письмоводители в соседних кабинках привычно горбились над терминалами, торопливо барабаня по клавишам. Здесь, в клинике для рабочих района Миссии, за ввод данных в систему платили сдельно: десятая часть марки за каждую анкету. С маниакальным упорством вглядывались они в экраны, и в зале воняло прокисшим от страха потом.

Годы, проведенные в поденщицком гетто, содрали мясо с костей Коллберга, некогда ловкие пальцы превратились в скрюченные артритом клешни. Он едва узнал руку, двинувшую курсор в сторону почтового ящика, потому что на единственный бесконечный сладостный миг вспомнил ее такой, какой она была когда-то.

Каким был когда-то он сам…

Он вспомнил, как сидел в Корпоративном суде, глядя, как громоздятся улики против него, как проходят чередой актеры и техники, соцполицейские и соперники-администраторы, чтобы каждый мог бросить свою горсть земли на могилу, где он похоронен живьем. Вспомнил, как свидетельствовал против него Ма’элКот, и вспомнил величавое презрение, несгибаемое достоинство, бульдозерную уверенность в собственной правоте, звучавшие в тирадах бывшего императора.

В те бесконечные часы унижения Коллберг ничего не мог поделать – оставалось только сидеть на скамье подсудимых, безнадежно и безответно. Он твердо знал, что будет уничтожен, ибо Студия – сила, которая могла спасти его, встать на его защиту, расплатиться за бескорыстную и преданную службу – обратилась против него. Чтобы спастись самой, она отсекла Коллберга от своего тела. Употребила. Выпотрошила. Отсекла все, что дарило смысл его существованию, и опустила в канавы поденщицких трущоб.

Он нажал курсором иконку, и посреди экрана развернулось диалоговое окошко:

РАБОЧИЙ АРТУРО КОЛЛБЕРГ,

ВАМ ПРИКАЗАНО ОСТАВАТЬСЯ У ЭКРАНА.

ЖДИТЕ СВЯЗИ С СОВЕТОМ ПОПЕЧИТЕЛЕЙ

НЕОГРАНИЧЕННЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

У Коллберга екнуло сердце.

«Они помнят. Через столько лет они вернулись за мной». В центре экрана появился индикатор загрузки, медленно заполняясь слева направо – что-то огромное закачивалось в терминал из сети. «Наконец они вернулись».

Шесть лет, почти семь – на поденщицких харчах. Шесть лет.

Шесть лет стоять в очереди к общественному терминалу, вымаливать работу и получать ее – четыре, от силы пять дней в месяц; шесть лет стоять в очереди к бесплатным кухням и благодарить униженно за полную миску вонючей дряни, которую приходится заглатывать, не жуя, чтобы не подавиться от смрада; шесть лет терпеть, когда тебя толкают, и пихают, и лапают вонючие твари, чьи пасти воняют дешевым пойлом и гнилыми зубами, чья одежда насквозь пропиталась, точно хлев, смесью стоялого пота и неподтертых задниц; шесть лет делить посменно единственную койку в подещицком блошатнике с двумя другими работягами и спать по восемь часов на сырых от чужого скверного пота и нездоровых выделений простынях.

Кривые ногти скрипнули по пластиковой стойке, и губы завязались невидимыми узлами.

Индикатор показывал, что загрузка почти завершена.

«Если это сон, – решил Коллберг, – он закончится, когда полоска дойдет до конца. Тут я и узнаю».

Скоро – очень скоро, мучительно скоро – его разбудит толчок или оплеуха, и он очнется на своем месте за терминалом в клинике для рабочих перед мерцающим мутным экраном. Придется поднять глаза на вонючего работягу, вместе с которым ему приходится гнуть спину, и, как бы извиняясь, пожать плечами, и стыдливо улыбнуться, и наврать про замучившую в последнее время бессонницу. Или хуже того – очнуться и увидеть над собой начальницу отдела, надутую мастеровую тварь с пластмассовыми сиськами и щедро зашпаклеванными ежеутренне морщинами. И подлая сука штрафанет его на часовой оклад, хотя он и задремал-то десять минут назад.

Вот такая жизнь.

Через пять лет душегубительного унижения поденных работ Коллберг нашел наконец место. Настоящее место. Платили здесь в час меньше, чем на поденных, зато постоянно. Проводя шестьдесят часов в неделю за терминалом, вбивая анкеты пациентов в центральный компьютер клиники, он зарабатывал достаточно, чтобы снять спальную ячейку всего в трех кварталах от клиники, взять напрокат сетевой монитор и даже покупать три-четыре раза в неделю настоящую еду. Он выбился – тем жестоко ограниченным образом, который в полной мере может осознать лишь другой поденщик – в люди.

Но теперь – знал он откуда-то – перед ним открывался новый мир: мир мечты, где еще могут осуществиться все его надежды и все детские желания.

Вспомнилось, как он вылез из постели, сбросив на пол простыни, с омерзением натянул несвежую рубашку и брюки. Без душа пришлось обойтись: пресная вода стоила три марки за десять минут, так что мыться приходилось дважды в неделю. Соленая вода была дешевле, но ее качали, не очищая, прямиком из залива, и после нее Коллберг вонял и чесался еще сильней, чем если бы не мылся вовсе. Избавился от щетины на щеках с помощью крема-депилятора и только тогда сообразил, что проспал на полчаса. Пришлось бежать на работу без завтрака, зато он успел прыгнуть на место и заявить о приходе на работу за минуту до начала, так что холодный взгляд мастеровой суки смог встретить слегка самодовольной улыбкой.

– Артур… – сурово начала она.

Коллберг сгорбился над клавиатурой, набрав в грудь воздуха, собираясь машинально поправить ее, но вовремя заметил, как она подняла бровь, как поджала уголок рта – она ждала, она надеялась, что он напомнит, что его имя Артуро, только ради того, чтобы снова назвать его Артуром – еще одно свидетельство того, как легко она может разрушить то немногое, что сохранилось от его достоинства. Но он отказался доставить ей такое удовольствие. Коллберг прикрыл на миг глаза, собираясь с мыслями, и вежливо отозвался:

– Да, ремесленник?

– Артур, – тяжело повторила она, – мне точно известно, что ты знаешь – правила внутреннего распорядка требуют от работников по вводу данных прибыть на место за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Не думай, что тебе удастся удрать в уборную или выпить кофе до перерыва в девять тридцать. Нужно приходить раньше и делать личные дела до начала работы.

– Так точно, ремесленник.

– Я за тобой пригляду.

Щеки его горели. Он спиной, даже сквозь стены ячейки, чувствовал, как другие письмоводители тайком посматривают на него, и представлял себе, как они замерли над клавиатурами, не дыша, жадно прислушиваясь к его унижению.

– Так точно, ремесленник.

Коллберг страдал в звенящей тишине.

Наконец мастеровая сука окинула взглядом остальных, и по операционному залу волной начал распространяться глухой стрекот клавиш, и Коллберг сумел вздохнуть. Должно быть, решил он, тут на него и накатила сонливость, потому что до того день был совершенно обычный.

Индикатор заполнился до конца и пропал.

На мгновение экран полыхнул слепящей белизной, будто кристаллики в нем перегорели разом. Вспышка обжигала – жгло лицо, виски, горели уши, болели глаза так, словно свет проник в череп и теперь сводил вместе глазные яблоки.

Коллберг задохнулся. Из боли расцвели видения, разворачиваясь перед мысленным взором так ясно, словно они подгружались из сети прямо в мозг. Он увидел себя – вновь в статусе администратора, как он с триумфом возвращается в объятия Студии, как низшие касты под восторженные крики вносят его в железные ворота.

Вспышка …

Не в прежней касте, а в более высокой: бизнесмен Коллберг на подиуме Всемирного центра в Нью-Йорке принимает руководство Студией из рук Вестфильда Тернера.

Вспышка …

Праздножитель Коллберг отходит от дел, чтобы провести выделенный ему остаток дней на личном острове в Ионическом море в сибаритской роскоши и плотских радостях, невообразимых для низших каст…

И вот тут он понял. Это было не видение. Это было больше чем видение: предложение .

Проверка.

Семь лет он провел в пустыне, и теперь ему предлагали власть над всеми царствами земными. Это был не просто пакет информации, сброшенный из сети в мозг. Это было предложение невообразимой власти: божественного могущества.

«Изыди, сатана!» – процедил он, так стиснув зубы, что кровь засочилась из десен.

Когда индикатор погас, посреди экрана возникло диалоговое окошко. В нем мерцали только две кнопки:

0 СЛУЖБА

0 ЛИЧНОСТЬ

Коллберг стиснул челюсти и выпрямился. Испытывая несказанную гордость собой и своим призванием, с непреклонной убежденностью он перевел курсор на «СЛУЖБА» и нажал ВВОД.

Брякнул зуммер, и окошко пропало. Слепящая вспышка белого огня стерла все с экрана, отбросив на миг черные тени за спину Коллберга и помутив зрение, будто он глянул на солнце.