— В какой он камере? — поспешно исправилась она. — Я никого не видела — кто-нибудь еще спасся? Пэллес ушла? Она-то жива?

— Да… думаю, жива, — ответил Кейн, скривившись так, словно у него вдруг заболел живот. — Пока. Ну, пошли.

Однако вместо того чтобы открыть дверь, Кейн разжал пальцы, и фонарь упал на пол; животный рев вырвался из его груди, руки поднялись к голове. Лицо исказилось агонией, и, секунду постояв, он сполз по стене, цепляясь за нее руками. Ногти проскребли известняк, и Кейн упал на пол.

Коллберг вскочил с кресла помрежа; его мясистые подбородки тряслись.

— Господи, что это?

— Не знаю, сэр, — ответил техник, — но ему больно до чертиков. Вот, взгляните!

Телеметрия мозга показывала что-то невероятное, датчик боли просто зашкалило. Невозможно было сохранить сознание при такой боли. В мыслеречи сейчас звучал только утробный стон.

— Это что, припадок? — взревел Коллберг. — Да объясните же мне, что происходит!

Один из техников поднял взгляд от пульта и покачал головой.

— Для этого, сэр, вам придется дождаться Кейна. И тут снова раздалась мыслеречь актера, от которой сердце Коллберга упало.

«Похоже, все хотят, чтобы я бросил Ламорака умирать».

На полном скаку Берн добрался до дома суда. Когда молоденький перепуганный стражник выставил свою пику и потребовал остановиться и представиться, Берн соскочил с седла и бросился к нему, словно голодный волк.

— Посмотри на меня. Знаешь, кто я? Охранник кивнул, широко раскрыв глаза.

— Я делаю тебе подарок, солдат. Ты получаешь повышение по службе.

— Милорд?

— Ты не видел меня. Мы никогда не встречались. Этой ночью произошло вот что: ты шагал на посту и вдруг услышал какой-то звук… приглушенный крик, стук падающего тела, не важно. Придумаешь что-нибудь. Тебе нужно только отправиться к своему командиру и заставить его послать людей проверить каждого часового. Понял?

С тем же испугом солдат кивнул еще раз.

— Один из ваших, вероятно, уже мертв. Его убийца сейчас в Донжоне.

Солдат нахмурился.

— Не понимаю. Если он в Донжоне, то как он… Берн отвесил ему подзатыльник, и солдат пошатнулся.

— Он не арестованный, идиот! Он помогает арестованному сбежать!

— Сбежать? Это невозможно.

— Все зависит от тебя, солдат. Если этого человека поймают и убьют, я стану твоим другом, понял? Понимаешь, что означает для простого солдата иметь в друзьях имперского графа?

В глазах охранника зажегся интерес, и он кивнул еще раз.

— Но если хоть одна душа узнает, что я был здесь этой ночью, я стану твоим врагом. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит.

— Я вас не знаю, милорд.

Берн потрепал его по заалевшей щеке.

— Хороший мальчик.

Стражник побежал, стуча сапогами, а Берн оседлал своего скакуна. Он хотел вернуться прежде, чем здесь последует взрыв.

Казалось, рокотание вот-вот разорвет череп Кейна на части.

«Прошу прощения за крик, мой милый, но стены Донжона задерживают силу, поэтому мне приходится говорить громче.

Забудь о Ламораке. Он в Театре правды. Ты не доберешься до него за условленное время. Возможно, нам хватит женщины, если ты сумеешь вывести ее.

Если план не удался, возвращайся, и мы придумаем что-нибудь получше».

Присутствие исчезло из его мозга так же молниеносно, как появилось. Кейн вспомнил, что говорил Коллберг в артистическом фойе перед отправлением. Он словно наяву услышал:

«Да, и еще, насчет Ламорака… Если он жив — например, попал в плен, — вы ни в коем случае не должны помогать ему бежать».

Кейн не мог посмотреть на Таланн, не мог заглянуть в глубокие сиреневые озера ее глаз.

Он хрипло кашлянул и произнес про себя: «Похоже, все хотят, чтобы я бросил Ламорака умирать». «Коллберг, ублюдок старый, — добавил Кейн мысленно, хотя техника Студии ни за что не позволила бы ему произнести это вслух, — если существует способ показать людям, что ты такое, то берегись!»

Вслух Кейн произнес:

— Как нам добраться отсюда до Театра правды?

Глаза Таланн распахнута и в полумраке похожи на фиалки.

— Я… я не знаю точно, — мямлит она. — Ты… с тобой все нормально?

Я прислоняюсь ноющей головой к холодному известняку и силюсь выглядеть спокойным и уверенным — должно быть, своим «припадком» я до смерти перепугал ее. Да и сам перепугался не меньше.

— Ты там была? В Театре правды? Она неуверенно кивает и отводит глаза.

— Ламорак там?

— Да, его камера была пуста, когда я туда забрался, — ловко лгу я. — Если только он не обедает с Ма'элКотом, значит, он в Театре правды.

Смуглыми руками она ерошит свалявшиеся грязные волосы.

— Не знаю, не представляю, как туда добраться. Когда меня туда водили, мне на голову надевали мешок. Я ничего не видела.

У нас остается не больше пяти минут.

Вот так вот, говорит мне мое подсознание. Ты выиграл, Ма'элКот. Ты выиграл — другой ты, — жирная личинка, человек, которого я не могу назвать по имени.

Ты выиграл. Ламорак умрет. Игра закончена.

Я не знаю, как работает заклинание. Не знаю, мог ли еще кто-нибудь слышать рев Ма'элКота, сообщившего мне, что Ламорак лежит в комнате ужасов, что он слишком далеко и слишком хорошо охраняется. Это вам не средневековая камера пыток, нет; это очень современная, чистенькая и толковая комната пыток. Ею управляет выходец из Липке, чье имя давно стало синонимом бессмысленной жестокости.

И все же что-то мокрое и липкое шевелится у меня в груди, убеждая, что бросить Ламорака очень легко. Легко и просто.

Он спал с моей женой.

Оставь его умирать. Его все равно не спасти. Мои руки чисты.

Даже Пэллес не сможет обвинить меня.

Я вскакиваю на ноги и чуть пошатываюсь — голова у меня все еще гудит от рева Ма'элКота.

— Как ты себя чувствуешь? Можешь бежать? Можешь лазать? Чтобы выбраться, нужно подняться по стопятидесятифутовой веревке. Сумеешь?

— Кейн, — с чувством говорит она, — чтобы выбраться отсюда, я смогу все что угодно.

— Оставайся на два шага позади меня, справа. Не отставай. Ты ведь из Монастырей? Умеешь ходить монашьим шагом?

Она кивает. На грязном лице глаза светятся так, словно ей пообещали королевскую награду. На этот раз отвернуться приходится мне.

— Ну, пошли.

Я закрываю за нами дверь, опускаю засов, и мы бежим.

Монаший шаг — это одна из разновидностей медитации, а также способ быстро двигаться по незнакомой почве. Мы наклоняемся вперед, держим спины прямыми и ступаем сразу на всю ступню, при каждом шаге поднимая колени чуть ли не до подбородка. Руки болтаются по сторонам, помогая удержать равновесие, а три пальца каждой руки сплетены в хитрую фигуру. Я вижу пол на три шага вперед в свете, проникающем сквозь щель моего фонаря. Я дышу медленно и ровно — три шага, вдох, три шага, выдох, — чувствуя, как меня подхватывает и несет вселенское дыхание. Хороший ходок может бежать с марафонской скоростью через лес, не уставая, не спотыкаясь о скрытые корни, не производя лишнего шума. В аббатской школе мы каждый день перед тренировками пробегали три мили по лесу монашьим шагом. Впадины и выступы неровно выдолбленного известняка не могут помешать нам даже в темноте.

Таланн легко поспевает за мной.

— Куда мы идем?

— Заткнись.

Я считаю боковые проходы, которые мы минуем, нараспев, словно молитву повторяя про себя наш маршрут. «Прямо, прямо, направо, прямо, налево, прямо, прямо, направо». После того как мы проходим поворот или перекресток, я перестаю повторять эти слова. Ни один из здешних коридоров не может называться прямым, а некоторые из них изгибаются гораздо круче, нежели нам кажется. Я полностью концентрируюсь на задаче: если я пропущу хоть один проход — нам каюк. И вообще, время тоже поджимает.

Когда от моей «молитвы» остается только «прямо, направо», я торможу и вытягиваю руку, останавливая бегущую позади Таланн.

— За углом, — тихо говорю я, — есть дверь без засова. Там в дымоходе висит веревка, она как раз до крыши дома суда. Придется поспешить. Если повара заново разожгут огонь, мы задохнемся. Ясно?

Она хмурится и кивает.

— Но… где же Театр правды? Как же Ламорак?

Я угрюмо качаю головой.

— Мы не сможем помочь ему. У нас нет времени. Если бы он был в своей камере…

Похоже, она сжимается, замыкаясь в себе, и отводит глаза.

— Значит, придется его бросить, — с вымученной сдержанностью говорит она. — Неужели ничего нельзя сделать?

Она хочет, чтобы я возразил ей; она поворачивается ко мне и смотрит с таким обожанием и надеждой, что мне хочется выпороть ее.

— Это правда… — Внезапно мне в голову приходит ужасная мысль. — Вы, ну, ты и Пэллес… у вас есть место встречи? Ну, где вы могли бы встретиться, если бы пришлось разделиться?

Она бросает на меня косой взгляд.

— Да, конечно. Почему ты спрашиваешь? Разве тебя послала не Пэллес?

— Нет, это долгая история.

Я вздыхаю свободнее — ирония оказалась бы слишком жестокой, если б я оставил Ламорака здесь, внизу, а потом обнаружил, что он единственный знал, где найти Пэллес.

Где-то в глубине души я все же чувствую угрызения совести, Это не потому, что я знаком с Ламораком, что он мне даже нравится… скорее это нечто вроде разочарования.

Теперь я понимаю — я надеялся на то, что Ламорак окажется единственным, кому известно место встречи.

Я искал повод спасти его.

Мы не должны были даже говорить об этом. Мне следовало отвести Таланн в кухню, помочь ей вылезть в трубу и беспокоиться об этом дерьме, только оказавшись вне опасности.

Ма'элКот приказал мне не возиться с Ламораком; другой жирный слизняк отдал такой же приказ.

Все хотят, чтобы я бросил Ламорака умирать.

Один умный человек как-то сказал мне: «Они думают, что купили тебя. Думают, что теперь ты будешь делать все, что скажут».

А ведь есть и другой выход…

Я ставлю фонарь на пол и в темноте беру Таланн за руки. Ее лицо как будто светится — в сотне шагов у меня за спиной горят факелы и слышен постоянный гул из Ямы. Дыхание застревает у Таланн в горле, а глаза сияют.

— Поднимешься по веревке, — приказываю я. — Найдешь Пэллес Рил и скажешь ей так: «Кейн передает, что ты четыре дня вне связи». Она знает, что делать.

Таланн щурит глаза, ее голос обретает твердость.

— Сам скажешь.

— Надеюсь, у меня будет такая возможность. Она делает шаг назад и высвобождает свои руки из моих простым рывком и ударом ладоней по запястьям. Она оказывается в защитной стойке и тычет мне в лицо пальцем.

— Даже и не думай отправиться туда без меня.

— Таланн…

— Нет. Ламорак — мой компаньон и мой друг. Если ты скажешь, что у нас нет шансов спасти его, — я поднимусь по веревке вслед за тобой. Если ты попытаешься, я буду рядом.

Долгое мгновение я смотрю на нее и наслаждаюсь одной только мыслью, что могу стереть с ее лица это дурацкое выражение твердости. Да чтоб тебе! Но в ее глазах горит такая непреклонная, яростная уверенность, а на руках видны такие сильные мышцы, что я понимаю: мне не дано сделать это. И потом, не могу же я силой заставить ее подняться по веревке.

Кроме того, мне может понадобиться помощь.

На моем лице она легко читает решение.

— Как мы доберемся до Театра правды?

— Это несложно. Поймаем стражника и будем пытать до тех пор, пока не укажет дорогу. Пошли.

— Итак, пока сознание не вернулось, мы проводим последнюю проверку оборудования. Любой пролом в решетке или дыра в вашей одежде может иметь ужасающие последствия, в частности — как в данном случае — если нам неизвестны особые способности допрашиваемого.

Прошло несколько тысячелетий, прежде чем сознание вернулось к нему. Безотчетное неудобство оказалось жаждой — сухостью во рту, привкусом песка на зубах.

— Различные маги, подвергающиеся допросу, применяют собственные оригинальные методы. Многие из них могут частично или полностью блокировать болевые ощущения тела; таким образом, мы вынуждены работать с ними на эмоциональном уровне или, если вам больше нравится, на психическом. Рушалл, ты меня слушаешь? Обратите внимание на то, что магов необычайно сложно допрашивать. Далее: отвращение и ужас — весьма сильные инструменты, однако сами по себе они приносят очень мало пользы. Вероятно, наиболее весомым орудием в процессе прогрессирующей деградации является собственное воображение допрашиваемого. Его следует стимулировать при малейшей возможности.

Никак нельзя пошевелиться — веревки впиваются в запястья, щиколотки и шею, еще несколько витков чувствуются на коленях и бедрах.

«Моя шея, — появляется мысль. — Это все я чувствую». Легкое движение в поисках более удобной позы вызвало взрыв боли в левом бедре, а инстинктивно поставленный в мыслезрении блок против боли окончательно вернул ему сознание.

Когда глаза снова увидели свет, Ламорак вспомнил, кто он такой.

Мгновением позже он понял, где находится. Сердце начало биться словно барабан, сотрясая все тело, и выбросило его из мыслезрения в море невыносимой боли.

— Следите за его глазами. Видите, они снова приходят в фокус. Это означает, что теперь мы можем сделать первый надрез.

Над Ламораком стоял костлявый человек, спокойно читавший лекцию на Западном наречии с липканским акцентом. Человек был облачен в своеобразный костюм: неуклюжий мешковатый комбинезон, похожий на одеяние пасечника, в которое вплетена серебряная проволока. Его голову покрывал огромный колпак, а черты лица смутно виднелись сквозь маску из серебряного плетения.

В затянутой в перчатку руке сверкал небольшой скальпель.

Сооружение, к которому был привязан Ламорак, представляло собой нечто вроде стола или высокой кровати, покрытой материей и так замысловато устроенной, что спина Ламорака удерживалась в полусидячем положении. Отсюда он прекрасно видел нож, аккуратно разрезавший ткань его брюк на раненом правом бедре.

— Эй, — хрипло произнес Ламорак, — не возитесь без всякого повода. Я не герой, так что просто спросите, что вам надо.

Челюсть с трудом шевелилась, рот все еще болел от удара о стену камеры и от побоев стражников, которые привели его сюда.

Человек в одежде пчеловода не повел и ухом. Он крест-накрест разрезал одежду на колене Ламорака и повел надрез выше, к паху. Ламорак невольно вздрогнул.

— Мастер Аркадейл, — послышался еще один голос. — А почему бы не вставить ему кляп?

— Хороший вопрос, — сухо ответил человек со скальпелем. — Допрашиваемый должен иметь возможность говорить, даже кричать, невзирая на то что ни один из его ответов не будет оказывать влияния на ход допроса. Это необходимо, чтобы уравновесить его беспомощность. Малейшая надежда на то, что сказанное может облегчить его участь, не даст осужденному впасть в отчаяние и заставит его голову усиленно работать. Это жизненно необходимо, в частности для того, чтобы нейтрализовать шок на более поздних стадиях допроса. Таким образом, вы заставляете допрашиваемого принимать активное участие в процессе; он надеется стать вашим помощником. Поняли? Прекрасно. Изредка вы даже можете задать ему пару вопросов. К примеру… — увенчанная колпаком голова склонилась над Ламораком, — не хотите ли пить? Дать водички?

— Вот тебе водичка, — прокаркал Ламорак и попытался плюнуть в палача, однако во рту было сухо, как в пустыне. Изобразив слабую усмешку, он добавил: — А пивка не найдется?

— Прекрасно, просто превосходно. — Мастер Аркадейл снова повернулся к своим слушателям. — Видите? Это все, что требуется.

Ряд треножников, удерживающих лампы с керамическими отражателями, окружал небольшое возвышение, на котором стоял стол. Лампы бросали на него яркий желтый свет, а остальная часть комнаты тонула в сумраке. Там едва можно было заметить нескольких человек, сидевших на расставленных на каменном полу скамьях. Все они сосредоточенно слушали Аркадейла. Позади них угадывались бесконечные ряды скамеек, поднимавшихся к неразличимому в темноте потолку.

«Лекционная аудитория», — подумалось Ламораку. Комната очень напоминала классы училища Студии. А здесь — гибрид аудитории и анатомического театра.

Ламорак прислушался к себе и был приятно удивлен, не заметив даже намека на панику. Он решил, что пока неплохо держится, — однако, возможно, какая-то часть его уверенности вызвана к жизни надеждой на то, что все происходящее ему только чудится, что на самом деле он вовсе не привязан к столу в Донжоне Анханы и что его не станут использовать как наглядное пособие для начинающих заплечных дел мастеров. Нереальность происходящего, на которое он смотрел как бы со стороны, казалась ему лентой о чужом Приключении.

Ламорак старательно пытался отыскать хотя бы каплю веры в то, что он умрет здесь, и снова обрадовался, когда ничего не нашел. Он ни на миг не забывал о записывающем устройстве у себя в черепе и ужасно боялся показаться трусом — именно эта боязнь и заставляла его рисковать все отчаяннее на протяжении актерской карьеры. Именно из-за нее он совершал самые головокружительные трюки; если бы Студия вложила в него столько же денег, сколько, например, в Кейна…

— Помните, — продолжал тем временем Аркадейл, — ключом ко всему является прогрессивная деградация, поэтому мы начнем с самого малого разреза.

Нож опустился на бедро Ламорака, как раз над коленом.

— Будь добр, Ламорак, не двигайся. Любое шевеление в поражаемой области сделает разрез неаккуратным и более чувствительным. Хорошо? Вот и ладно.

— Ты совсем этого не хочешь, — убежденно произнес Ламорак и перешел в состояние мысленного зрения.

Он хотел подкрепить свои слова воздействием на психику мучителя, заставив его отказаться от своих планов. Он не увидел позвякивающих цветных линий, с которыми всегда ассоциировал Силу, однако и не ожидал этого: три дня тщетных попыток, предпринимаемых в камере, лишили его последней надежды. Донжон был непроницаем даже для магов именно потому, что содержавшиеся в известняке минералы препятствовали проникновению Силы. Те же ее частицы, что все-таки проходили сквозь барьер, бывали поглощены бесконечными фантазиями и молитвами о свободе, которые возносили сотни узников. Здесь невозможно было творить достаточно сильную магию, чтобы воздействовать на мозг мучителя, тем более что от всей фигуры Аркадейла исходило не больше Силы, чем от мраморной статуи.

И все же Ламорак попробовал генерировать Силу для «толчка» с помощью своей Оболочки. Он представил себе толстую лапу, похожую на лапу насекомого, которая якобы вылепилась из его Оболочки и ухватилась за маску, укрывавшую лицо Аркадейла. Ламорак пытался протолкнуть ее сквозь серебряную сеть в самый его мозг, однако мешал какой-то щит, алая стена за сетью поверх костюма Аркадейла.

Ламорак добавил Оболочке Силы, надеясь преодолеть защиту одним неожиданным ударом. Под этим ударом алая стена стала ярче, в то время как его собственная Оболочка выцвела и приобрела цвет опавших листьев — вначале стала желтой, потом посерела и, наконец, рассеялась, словно разорванная ветром паутина.

Изогнутый конец скальпеля погрузился в его плоть не слишком глубоко, сделав полукруглый надрез вокруг колена. Из стоявшей рядом корзинки Аркадейл достал тканевый тампон и стер выступившую кровь.

— Похоже, это не причиняет особой боли, — заметил один из наблюдателей.

— Верно, — согласился Аркадейл. — Скальпель должен быть чрезвычайно острым; если нет возможности приобрести сталь соответствующего качества, лучше всего использовать обсидиан. Это замедляет, а иногда и препятствует возникновению шока. «У меня в голове до сих пор туман от побоев, — сказал себе Ламорак, когда Аркадейл поднес нож к верхней части обнаженного бедра. — Но я должен пытаться. Голова пройдет».

Он снова начал накапливать Силу, однако скользнувшая в его плоть холодная сталь нарушила концентрацию внимания. Аркадейл сделал второй разрез, параллельный первому. Как и предупреждал палач, было не слишком больно, но по коже поползли мурашки, и Ламорак отвлекся, чтобы вызвать в мыслезрении серый туман, заслонивший все ощущения, полупрозрачную стену, за которой он мог бы подготовить свою атаку.

Третий надрез Аркадейла прошел вертикально, соединив центральные точки двух сделанных ранее. Мучитель бросил скальпель на поднос и взял в руки сильно изогнутый большой нож и нечто похожее на кухонные щипцы.

— Вот теперь пора начинать задавать вопросы, — наставлял он учеников.

У Ламорака свело желудок. Состояние мыслезрения исчезло.

«Это нож для свежевания. Он хочет содрать с меня кожу».

Щипцами Аркадейл приподнял край кожи там, где сходились разрезы, и начал широко и плавно взмахивать ножом. Кожа легко отходила, обнажая подрагивающие красные мускулы и маслянистые пузырьки подкожного жира.

Ламорак подавил панику и замедлил биение сердца. Он смутно вспомнил что-то, связанное с Шенной и Конносом, вспомнил серебряные сети, которые его семья носила на голове. Следовало бы уделить этому побольше внимания и слушать Конноса вместо того, чтобы позировать в солнечном свете, но теперь было уже поздно.

Он бросил взгляд на учеников Аркадейла, однако понимал, что это бесполезно: даже если б он смог заставить одного-двоих броситься на учителя, остальные без труда задержали бы их.

«Надо было получше заниматься магией», — с горьким сожалением подумал Ламорак.

Вскоре после своего первого перехода в Поднебесье он стал пренебрегать магией, отдавая предпочтение фехтованию. Он считал, что Приключения мечников гораздо реалистичней и занимательнее, к тому же пользуются гораздо большим спросом на долгосрочном рынке записей. Итак, в его активе остались только обрывки воспоминаний о простеньких трюках да груда мускулов, от которых нет никакого проку.

«Интересно, сколько времени я еще смогу держать хорошую мину, сохранять героическое выражение лица?» А впрочем, какая разница? Если он умрет здесь, то запись и передатчик в его мозгу будут утеряны. Единственными, кто будет знать, что он умер достойно или, напротив, трусливо визжа и воя, останутся присутствующие здесь — а уж они-то ничуть не волновали Ламорака.

Актер предпринял еще одну попытку войти в мыслезрение и атаковать Аркадейла, однако легкое скольжение ножа по его плоти не давало ему сосредоточиться. И потом, он знал, что это безнадежно — мучитель обладает источником Силы без брони, позволяющим противостоять атакам. Значит, повлиять на Аркадейла будет практически невозможно.

Ламорак обнаружил, что не может ни вздохнуть, ни сглотнуть от перехватившего горло ужаса. Он не мог даже удерживать блок, заглушающий боль в ногах.

Аркадейл отвернул оба куска кожи и обратился к аудитории:

— Сейчас у вас есть выбор. При нехватке времени вы можете постепенно срезать мускул, конечно, осторожно обходя большие артерии и вены. Здесь необходимо умение, поэтому я рекомендую вам найти несколько незначительных экземпляров для тренировки. Ошибка может привести к тому, что допрашиваемый очень быстро истечет кровью. Дальнейшее же свежевание будет выглядеть неизящно, однако может дать мощный психологический эффект. Если у вас есть время на более интересное решение, стоит применить несложную технику, которая в конце концов окажется высокоэффективной.

Он поднял кусок сложенного пергамента и продемонстрировал его ученикам.

— Соберите яйца любого небольшого роящегося насекомого — лучше всего подойдут некоторые разновидности пчел и пауков, хотя сгодятся и мухи или, на худой конец, тараканы.

— О господи! — негромко выдохнул Ламорак. Его скрутила конвульсивная рвота, а ногу снова пронизало болью.

— Просто нанесите эти яйца на мускул и зашейте над ними кожу, — ораторствовал тем временем Аркадейл, следуя собственным инструкциям на практике. — Через несколько дней, когда яйца начнут проклевываться, допрашиваемый будет слезно умолять, чтобы ему разрешили поведать все, что вам нужно.

Палач быстро зашил кожу грубой черной нитью, а потом вытер руки.

— Теперь, — бойко продолжал он, снова беря в руки скальпель, — давайте перейдем к схожим приемам, ориентированным на кишечную полость.

Я облизываю костяшки пальцев, разбитые о подбородок стражника, и чувствую на языке медный привкус крови. Одновременно я слежу из-за угла за двумя вооруженными арбалетами охранниками, сторожащими дверь ниже по коридору. Интересно, как я ухитрился ввязаться в эту дурь?

Эти ребята торчат там уже давно; они даже перестали болтать. Вот один из них сползает по стене и устраивает задницу на полу. В коридоре горит один-единственный фонарь, свисающий с крюка над решеткой.

— В чем дело? — шепчет у меня за плечом Таланн. Не оглядываясь, я поднимаю два пальца.

— Мы можем взять их, — говорит она мне. Это правда. Проблема только в шуме. К тому же будет нелегко оказаться на расстоянии вытянутой руки от стражников, не проглотив при этом пару фунтов стали.

«L'audace, toujours l'audace» <Отвага, и только отвага (фр. ).> — кажется, так говорил Наполеон. А, не важно — сейчас это сказано обо мне.

— Жди здесь.

Я беру из ее руки окованную железом дубинку, тяжелую, как булава. Мы отняли ее у стражника, которого бросили связанным в пустой камере. Его кольчугу мы не взяли — она все равно не подошла никому из нас.

— Может, твои метательные ножи? Я качаю головой.

— Слишком далеко, а они в кольчугах. Придется метить в горло, а с такого расстояния я могу промахнуться или сделать недостаточно сильный бросок.

— Я могу сделать много чего интересного, — предлагает Таланн.

— Можешь, можешь, только подожди.

— Кейн, — говорит она, кладя мне на плечо теплую руку, — дай мне два ножа. Пожалуйста. Даже если это не сработает, если у нас ничего не получится, не оставляй меня безоружной. Я не смогу, ни за что не смогу вернуться в камеру…

Я так отчетливо представляю себе ее обнаженное тело, прикованное к полу и валяющееся в собственном дерьме, что меня пробирает дрожь. Я все еще чую этот запах. Я вытаскиваю из ножен на бедрах пару ножей и молча протягиваю ей. Она берет их обеими руками, словно чашу для причастия. Каждый ее жест исполнен благоговения; мои ножи означают для нее нечто важное, однако у меня нет времени понять, что именно.

— А теперь не двигайся. Прошу, не обижайся, но твой вид может все испортить.

— Я не дура, — отвечает она.

Великий Тишалл, пусть это будет так на самом деле! Я выхожу в коридор и ровным шагом направляюсь к стражникам. Когда их головы поворачиваются на звук моих шагов по известняку, я произношу властным голосом:

— С каких это пор стражники на посту сидят на своих толстых задницах?

Один из них встает, второй отклеивает спину от стены. Оба превращаются в слух и буквально едят меня глазами, однако тусклый свет не позволяет разглядеть меня как следует.

— И нечего таращиться на меня, недоумки хреновы, — вкрадчиво добавляю я.

Теперь мне видна дверь между ними: она закрыта, и на ней нет даже глазка. Хорошо. Ни на одном из стражников нет шлема — человеку в броне бывает жарко даже в холодном Донжоне. Шлемы лежат у их ног. Мне нужно только подойти поближе и размахнуться дубинкой. Один быстрый горизонтальный взмах по голове первого… потом развернуться и ударить второго прежде, чем он успеет что-либо понять…

Один из них снимает с плеча арбалет и натягивает его.

У меня перехватывает горло, однако я продолжаю идти вперед.

— И что ты делаешь?

Стражник кладет в желобок стрелу.

— Третий общий приказ, сэр, — извиняющимся тоном говорит он. — Вы не на посту.

Я продолжаю шагать. Арбалет поднимается. Второй стражник неуверенно возится со своим оружием. Ну, давай же; дерзость, только дерзость!

— А ты что, заснул? — рычу я. — Почему у тебя не натянут арбалет? Где стрелы?

— Прошу прощения, сэр, — бормочет он, покрываясь мурашками.

Мне нужно всего десять шагов.

— Я прибыл для проверки.

Это почти срабатывает — стражник-недотепа совсем опускает арбалет, но зато его напарник поворачивается и направляет на меня свое оружие плавным движением, свидетельствующим о долгой практике.

— Вы не в форме, сэр. Откуда мне знать, что вы не сбежавший заключенный? Еще пять шагов.

— Я что сказал насчет таращиться?

Теперь арбалет поднимает и второй стражник.

— Да, — хрюкает он, — откуда нам знать? Вот дьявол! Какая будет глупая смерть! Они ожидают, что я начну браниться или отступлю; пройти дальше мне не дадут.

— Назад, или я стреляю! — говорит стражник.

Но тут я подхожу к нему и отвожу арбалет вниз и в сторону ладонью левой руки. Оружие срабатывает — стрела с громким «спанг» ударяется в пол. Я быстро отступаю влево, чтобы защищенное броней тело оказалось между мною и арбалетом недотепы, и в то же время обрушиваю ему на голову дубинку. Делаю поворот на левой ноге и пинаю его согнувшееся тело к недотепе, однако тот отпрыгивает, не выпуская арбалет. Я знаю с точностью до тошноты, что ему хватит одного удара сердца, дабы прокричать тревогу, а еще через один удар стрела со стальным наконечником сорвется с его арбалета и ударит в меня. На таком расстоянии она пробьет меня насквозь, а добраться до противника раньше я не успею.

Я швыряю в него дубинку в надежде испортить ему выстрел, однако тот пригибается, и она пролетает мимо. Я взвиваюсь в прыжке с боковым ударом, предполагая позже вытащить стрелу из мякоти ноги и молясь, чтоб она не попала мне в пах, но не успеваю толком подпрыгнуть, как что-то шелестит в воздухе мимо моей головы, задевает волосы, а между ключицами стражника торчит рукоять ножа.

Его глаза широко открыты, брови сдвинуты; он роняет арбалет, и мой удар едва не сносит ему голову еще до того, как оружие достигает земли. Из арбалета выпадает стрела, и он делает холостой выстрел с хлопающим звуком. Затылок стражника тяжело падает на пол.

На мгновение я замираю, пораженный тем, что еще жив.

Я достаю свой нож из горла стражника и вытираю его о штаны, Таланн легко бежит ко мне. Края раны пузырятся и слегка подрагивают в такт свистящему дыханию раненого. Возле обнаженного хряща появляются фонтанчики крови. Немного крови брызгает мне на лицо, щекочет щеку и исчезает в бороде. Я переворачиваю тело, чтобы его кровь стекала на пол — возможно, он еще не задохнется.