ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

После поднятия занавеса Гамлет, Розенкранц и Гильденстерн продолжают беседовать, как в предыдущей сцене. Разговор, который они ведут, поначалу невнятен; первая реплика, которую можно разобрать, – конец короткого монолога Гамлета: см. Шекспир. «Гамлет», акт II, сцена 2.

Гамлет.

– Проклятье, в этом есть нечто сверхъестественное, если бы только философия могла до этого докопаться.

Трубы актеров.

Гильденстерн.

– Вот и актеры.

Гамлет.

– С приездом в Эльсинор вас, господа. Итак, ваши руки. (Берет их за руки.) Этикеты условности – придатки равнодушья. Обменяемся их знаками, чтоб после встречи с актерами вам не показалось, будто я более любезен с ними, чем с вами. Итак, с приездом. (Собираясь уходить.) Но мой дядя-папочка и тетя-матушка ошибаются.

Гильденстерн.

– Насчет чего, милорд?

Гамлет.

– Я безумен только в норд-норд-вест; при южном ветре я еще отличу сокола от цапли.

Входит Полоний; Гильденстерн в этот момент отворачивается.

Полоний.

– Рад вас видеть, господа.

Гамлет (к Розенкранцу).

– Слушайте, Гильденстерн, и ты (к Гильденстерну), Розенкранц, – на каждое ухо по слушателю. Старый младенец, которого вы здесь видите, еще не избавился от пеленок… (Берет Розенкранца под руку и увлекает его, разговаривая, в глубь сцены.)

Полоний.

– Милорд, у меня для вас есть новости.

Гамлет (отпуская Розенкранца и подражая.)

– Милорд, у меня для вас есть новости. Когда Росций был актером в Риме…

Розенкранц выходит на авансцену и приближается к Гильденстерну.

Полоний (следуя по пятам за Гамлетом).

– Милорд, актеры уже прибыли.

Гамлет.

– Ужжжже, ужжжже.

Гамлет и Полоний уходят.

Розенкранц и Гильденстерн размышляют. Никто не хочет заговорить первым.

Гильденстерн.

– Хм.

Розенкранц.

– Да?

Гильденстерн.

– Что?

Розенкранц.

– Мне показалось, ты…

Гильденстерн.

– Нет.

Розенкранц.

– А.

Пауза.

Гильденстерн.

– Я думаю, можно сказать, что мы кой-чего достигли.

Розенкранц.

– Ты так думаешь?

Гильденстерн.

– Я думаю, так можно сказать.

Розенкранц.

– Я думаю, можно сказать, что он нас одурачил.

Гильденстерн.

– Не следовало так напрягаться.

Розенкранц.

– «Вопрос и ответ. Старый добрый способ». Вертел нами как хотел.

Гильденстерн.

– Раз или два он нас, возможно, поймал, но я думаю, прогресс есть.

Розенкранц (просто).

– Он нас уделал.

Гильденстерн.

– С небольшим перевесом.

Розенкранц (со злостью).

– Двадцать семь – три, и ты считаешь, с небольшим перевесом?! Он нас уделал. Начисто.

Гильденстерн.

– Да? А наши увертки!

Розенкранц.

– О, великолепно, великолепно! «За вами посылали?» – говорит. «Вообще-то посылали, милорд, но…» – я не знал, куда деваться.

Гильденстерн.

– Он задал целых шесть риторических.

Розенкранц.

– О да, прекрасная игра. В течение десяти минут он выпулил двадцать семь вопросов и ответил на три. Я все ждал, когда же ты припрешь его к стенке. «Когда же он начнет его припирать?» – спрашивал я себя.

Гильденстерн.

– И два повтора.

Розенкранц.

– И ни одного стоящего вопроса у нас.

Гильденстерн.

– Но мы все же установили симптомы, не так ли?

Розенкранц.

– Половина сказанного им означала что-то другое, а другая половина вовсе ничего не означала.

Гильденстерн.

– Мучительное честолюбие – комплекс уязвленности, вот мой диагноз.

Розенкранц.

– Шесть риторических, два повтора, остается девятнадцать, из которых мы ответили на пятнадцать. А что получили взамен? Что он подавлен! Что Дания – тюрьма и он предпочел бы жить в ореховой скорлупе. Честолюбие и нежелание мириться с фактами. А единственный прямой вопрос, который мог привести к чему-нибудь стоящему, привел всего лишь к этому ослепительному откровению, что он может отличить сокола от цапли.

Пауза.

Гильденстерн.

– Если ветер южный.

Розенкранц.

– И погода хорошая.

Гильденстерн.

– А если нет, то не может.

Розенкранц.

– Дитя природы. (Слюнит палец и поднимает его, стоя лицом к залу.) А сейчас южный?

Гильденстерн (глядя в зал).

– Непохоже. Почему ты так думаешь?

Розенкранц.

– Я не сказал, что так думаю. Что до меня, то, может, и северный.

Гильденстерн.

– Не думаю.

Розенкранц.

– Ну, знаешь… становишься догматиком.

Гильденстерн.

– Постой минуту – мы прибыли, грубо говоря, с юга. Если верить нашей, грубо говоря, карте.

Розенкранц.

– Верно. Но вот с какой именно стороны? (Неуверенно озирается.) Грубо говоря.

Гильденстерн (откашливаясь).

– Утром солнце бывает на востоке. Это, я думаю, можно принять.

Розенкранц.

– Что, сейчас утро?

Гильденстерн.

– Если это так и солнце находится там (справа от него, стоящего лицом к залу), то тут (перед собой) был бы север. С другой стороны, если сейчас не утро и солнце село там (слева), то тут (неуверенно) был бы… тоже север. (Ободряясь.) С другой стороны, если мы пришли оттуда (в зал) и сейчас утро, солнце вставало бы там (слева), и если оно действительно село там и еще утро, то тогда мы должны были прийти оттуда (показывает назад), и если тут (слева) юг, а солнце село там (в зал), тогда сейчас полдень. Между тем, если все это не так…

Розенкранц.

– Почему бы тебе просто не сходить и посмотреть?

Гильденстерн.

– Прагматизм?! Это все, что ты можешь предложить? Ты, видно, не понимаешь, в какой мы ситуации. Здесь на компас надеяться не приходится, понял? (Пауза.) И вообще тут на севере, ничего не знаешь наверняка – всегда так темно…

Розенкранц.

– Я просто считал, что положение солнца, если его видно, может приблизительно подсказать, который час, и наоборот, что часы, если они идут, могут приблизительно подсказать, где юг. Я забыл, что ты пытаешься установить.

Гильденстерн.

– Я пытаюсь установить направление ветра.

Розенкранц.

– Но никакого ветра нет. Просто сквозняк.

Гильденстерн.

– В таком случае – откуда. Найдем источник, и это поможет приблизительно ориентироваться, с какой стороны пришли. Что даст приблизительную идею, где юг. Для дальнейших поисков.

Розенкранц.

– Из-под пола дует. (Он разглядывает пол.) Не может же это быть югом, а?

Гильденстерн.

– Да, это не направление. Слушай, лизни палец на ноге и помахай немного.

Розенкранц (прикидывая расстояние от рта до ступни).

– Знаешь, лучше ты лизни.

Пауза.

Гильденстерн.

– Ладно, бросим это.

Розенкранц.

– Или я лизну тебе, хочешь?

Гильденстерн.

– Нет, спасибо.

Розенкранц.

– Могу даже покачать тебе ногу.

Гильденстерн (хватая Розенкранца за грудь.)

– Что, черт возьми, с тобой творится?

Розенкранц.

– Просто думал помочь по-дружески.

Гильденстерн (успокоившись).

– Ладно; должен же кто-нибудь прийти. Только на это остается рассчитывать. В конце концов.

Большая пауза.

Розенкранц.

– Если только они там друг друга не передавили. Крикни. Или свистни. Чтобы они почувствовали. Чтобы заинтересовались.

Гильденстерн.

– А-а, колеса завертелись, и теперь у них своя скорость. На которую мы… обречены. Каждый оборот – порождение предыдущего. В чем – суть движения. Попытайся мы вращаться самостийно, вся телега полетит к черту. Это, по крайней мере, утешение. Потому что если б случайно – чисто случайно – обнаружить – или даже только предположить, что наша – э-э-э – импульсивность тоже только часть ихнего порядка, – тогда лучше покончить с собой. (Садится.) Один китаеза, из династии Тан, – по мнению некоторых, большой философ, – ему однажды приснилось, что он – бабочка, и с этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится, что она китайский философ… Двойное ощущение безопасности. Можно позавидовать.

Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.

Розенкранц.

– Горит!

Гильденстерн (срываясь с места).

– Где?!

Розенкранц.

– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)

Гильденстерн.

– Что?

Розенкранц.

– Что – что?

Гильденстерн.

– Орел или решка?

Розенкранц.

– Не обратил внимания.

Гильденстерн.

– Неправда.

Розенкранц.

– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.

Гильденстерн.

– А что именно, а?

Розенкранц.

– То, о чем и вспоминать неохота.

Гильденстерн.

– Что сжигаем мосты, по которым сюда мчимся, не имея других доказательств своего движения, кроме воспоминаний о запахе дыма и предположения, что он вызывал слезы.

Розенкранц подходит к нему с улыбкой, зажав большим и указательным пальцами монету; он накрывает монету ладонью, потом убирает обе руки за спину; потом протягивает Гильденстерну оба кулака, Гильденстерн изучает их, потом хлопает по левому. Розенкранц разжимает ладонь: она пуста.

Розенкранц.

– Нет.

Процесс повторяется. Гильденстерн снова указывает на левую, Розенкранц разжимает: она пуста!

– Ха-ха, два-ноль!

Процесс повторяется. Но тут Гильденстерн, снова не угадав, заставляет Розенкранца разжать и вторую ладонь. Розенкранц неохотно разжимает: она тоже пуста. Розенкранц хихикает, а Гильденстерн уходит в глубь сцены.

Внезапно Розенкранц прекращает смеяться, начинает вертеть головой, хлопает себя по карманам, нагибается, шарит под ногами, на лице его – недоумение. Поиски прерывает появление Полония, входящего из глубины сцены в сопровождении актеров и Гамлета.

Полоний.

– Пойдемте, господа.

Гамлет.

– Следуйте за ним, друзья. Мы услышим пьесу завтра. (В сторону – актеру, который замыкает процессию.) Послушай меня, дружище. Сможете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?

Актер.

– Да, милорд.

Гамлет.

– Представим это завтра вечером. Сможешь, если нужно, выучить монолог строк примерно в двенадцать-шестнадцать, который, может, я сочиню и всуну туда, ну как?

Актер.

– Конечно, милорд.

Гамлет.

– Превосходно. Ступайте за этим господином, только смотрите, не подражайте ему.

Актер идет в глубь сцены, замечает Розенкранца и Гильденстерна. Останавливается. Гамлет, также пересекая сцену, обращается к ним без паузы.

– Друзья мои, покидаю вас до вечера; рад вас видеть в Эльсиноре.

Розенкранц.

– Добрейший принц!

Гамлет выходит.

Гильденстерн.

– Значит, ты настиг нас.

Актер (холодно).

– Нет еще, сэр.

Гильденстерн.

– Попридержи язык, не то мы его у тебя вырвем – и вообще выпотрошим, как соловья на римском пиршестве.

Розенкранц.

– Украл у меня изо рта.

Гильденстерн.

– И слова уже не понадобятся.

Розенкранц.

– Начнешь заикаться.

Гильденстерн.

– Как немой в монологе.

Розенкранц.

– Как соловей на римском пиршестве.

Гильденстерн.

– Реплики укоротятся.

Розенкранц.

– Исчезнет артикуляция.

Гильденстерн.

– Останется жестикуляция.

Розенкранц.

– И драматическая пауза.

Гильденстерн.

– Язык уже ничего не сможет.

Розенкранц.

– Облизать губы.

Гильденстерн.

– И ощутить привкус слез.

Розенкранц.

– Или – завтрака.

Гильденстерн.

– Не почувствует разницы.

Розенкранц.

– Ее и не будет.

Гильденстерн.

– Слова не понадобятся.

Розенкранц.

– Догонять будет незачем.

Гильденстерн.

– Значит, ты догнал нас.

Актер (громко).

– Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.

Гильденстерн.

– А, я и забыл – вы же собирались дать представление. Да, жаль, что мы это упустили.

Актер (взрываясь).

– Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая собой.) Вы не понимаете этого унижения – быть лишенным единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит… Мы уже вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что – никого, что раздеваемся донага в пустоте, что мы – нигде.

Розенкранц.

– Реплика номер тридцать восемь.

Актер (подавленно).

– И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде, которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья – и каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, – мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы – актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.) Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой… тайной… самой интимной вещи… или мысли… которая у вас есть… или была… и которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них, затем – в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.) Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.

Розенкранц возбужденно вскакивает.

Розенкранц.

– Ты! Никогда! Лжешь! (Овладевает собой и, усмехнувшись в пустоту, садится.)

Актер.

– Мы актеры… мы отказались от самих себя, как требует наша профессия, – уравновесив это дело мыслью, что кто-то на нас смотрит. Оказалось – никто. Нас купили. Пока продолжался длинный монолог убийцы, мы, не смея шелохнуться, застыв в своих позах, сначала с надеждой, потом с неуверенностью, потом уже в полном отчаянии обшарили глазами каждый куст, каждый бугорок, каждый угол – но вас нигде не было. И все это пока убивец-король клялся горизонту в безмерных своих прегрешениях… Потом головы зашевелились, шеи стали вытягиваться – осторожно, как у ящериц, труп невинной Розалинды подал признаки жизни, и король запнулся. Даже тогда сила привычки и упорная надежда, что наша публика все-таки следит за нами из-за какого-нибудь куста, еще долго заставляла тела наши бессмысленно двигаться, рты раскрываться – хотя уже ни складу ни ладу не было, – пока все это, как телега о камень, не споткнулось о тишину. Никто не подошел. Никто нас не окликнул. Тишина была ненарушимой, гнетущей, бесстыдной. Мы сняли наши короны, и мечи, и золотое тряпье и молча двинулись по дороге к Эльсинору.

Тишина. Потом Гильденстерн начинает аплодировать в одиночку с плохо скрываемой иронией.

Гильденстерн.

– Превосходно, превосходно. Браво. Если б еще эти глаза могли плакать… Может, только метафор многовато, а? Подумай. Это не критика – так, дело вкуса. Итак, вы здесь – чтобы отомстить. В переносном, конечно… Впрочем, мы в расчете – это чтоб вы знали, кому обязаны приглашением играть при дворе.

Розенкранц.

– Да, мы рассчитываем на вас, ему надо отвлечься. Мы думаем, вы как раз то, что ему нужно. (На его лице возникает еле заметная улыбка, но он тотчас берет себя в руки.) Что вовсе не означает обычное ваше похабство – не следует трактовать августейших особ как людей с заурядными извращениями. Они ничего не знают об этом, а вы ничего не знаете о них, что делает сосуществование возможным. Итак, дайте принцу простой хороший спектакль, понятный для всех членов семейства, – или вам придется паясничать в таверне уже нынче вечером.

Гильденстерн.

– Или завтра.

Розенкранц.

– Или никогда.

Актер.

– Мы имеем право выступать здесь. И всегда имели.

Гильденстерн.

– Что, играли для него прежде?

Актер.

– Да, сэр.

Розенкранц.

– А что он предпочитает?

Актер.

– Классику.

Розенкранц.

– С перчиком.

Гильденстерн.

– А что даете нынче?

Актер.

– «Убийство Гонзаго».

Гильденстерн.

– Чудные стихи и масса трупов.

Актер.

– Содрано с итальянского…

Розенкранц.

– О чем там?

Актер.

– О короле и королеве…

Гильденстерн.

– Своих не хватает! Что еще?

Актер.

– Кровь….

Гильденстерн.

– Любовь и риторика.

Актер.

– Точно. (Собирается идти.)

Гильденстерн.

– Ты это куда?

Актер.

– Могу приходить и уходить как захочу.

Гильденстерн.

– И знаешь все входы и выходы.

Актер.

– Я бывал здесь и раньше.

Гильденстерн.

– А мы только нащупываем почву.

Актер.

– Если щупать, то лучше голову – пока на плечах.

Гильденстерн.

– Исходишь из опыта?

Актер.

– Из прецедентов.

Гильденстерн.

– Будучи здесь не первый раз.

Актер.

– И знаю, откуда ветер дует.

Гильденстерн.

– Значит, и нашим и вашим. Неглупо. Впрочем, это норма, учитывая, так сказать, род занятий.

Лицо актера не выражает ничего. Он снова пытается уйти, но Гильденстерн его удерживает.

– Говоря откровенно, мы дорожим вашим обществом за неимением другого. Слишком долго были предоставлены самим себе… В итоге неуверенность, связанная с чужим обществом, оказывается даже привлекательной.

Актер.

– Неуверенность – нормальное состояние. Вы не исключение.

Он снова пытается уйти; Гильденстерн удерживает его.

Гильденстерн.

– Но ради всего святого – что нам делать?!

Актер.

– Расслабьтесь. Реагируйте. Как все люди. Нельзя же идти по жизни, на каждом углу задавая проклятые вопросы.

Гильденстерн.

– Но мы не знаем, что происходит. И что нам с собой делать. Мы не знаем, как нам поступать.

Актер.

– Как? Естественно. Вы же знаете по крайней мере, зачем вы здесь.

Гильденстерн.

– Знаем только то, что нам говорят. А это – немного. И, кроме того, мы не убеждены, что это – правда.

Актер.

– В этом никто не убежден. Все приходится принимать на веру. Правдиво только то, что принимается за правдивое. Такова плата за существование. Можно быть нищим, но все в порядке, пока есть такое покрытие и пока его можно разменять. Человек основывается на предположениях. Что вы предполагаете?

Розенкранц.

– Гамлет переменился, внешне и внутренне. Мы должны выяснить, что повлияло.

Гильденстерн.

– Он не слишком идет навстречу.

Актер.

– А кто идет – в наши-то времена?

Гильденстерн.

– Он… э-э-э… мрачен.

Актер.

– Мрачен?

Розенкранц.

– Безумен.

Актер.

– В каком смысле?

Розенкранц.

– Ох. (К Гильденстерну.) В каком смысле?

Гильденстерн.

– Ну, не то чтобы безумен – подавлен.

Актер.

– Подавлен.

Гильденстерн.

– Мрачно настроен.

Розенкранц.

– Зависит от настроений.

Актер.

– Мрачных?

Гильденстерн.

– Безумен. И вообще.

Розенкранц.

– Именно.

Гильденстерн.

– В частности.

Розенкранц.

– Разговаривает сам с собой. Что есть несомненный признак безумия.

Гильденстерн.

– Если не говорит разумные вещи. Что он делает.

Розенкранц.

– Что означает обратное.

Актер.

– Чему?

Короткая пауза.

Гильденстерн.

– Думаю, я понял. Человек, разговаривающий сам с собой, но со смыслом, не более безумен, чем человек, разговаривающий с другими, но несущий околесицу.