Ее передернуло.
      А Дуремар, покраснев вдруг ушами, похожими на свекольные листья, неожиданно выпрямился - так, что плеснулась стоявшая перед ним чашечка кофе.
      - Ну ты - как хочешь. А только я его знаю: он не отвяжется...
      И, как зачарованный посмотрел на расползающуюся по столу густую темную лужицу.
      Пальцы его дрожали...
      Вот, чем обернулось для нее серое и голубое.
      И все равно - то, что без колебаний предлагал Дуремар, было ужасно.
      Ивонна, наверное, ни за что не осмелилась бы это сделать: подступала боязнь, не хотелось, да и, если начистоту, то просто-напросто не хватало решимости, но когда в пятницу, вечером, в конце рабочего дня ее снова выдернула к себе кадровичка и, сверля все тем же презрительным, негодующим взглядом, без каких-либо объяснений предложила ей расписаться на выговоре за нарушение внутреннего распорядка (дескать, несвоевременный приход на работу, последнее предупреждение), то ей стало вдруг совершенно понятно, что никакого другого выхода у нее нет.
      Хочет она или не хочет, но - это единственный.
      И потому в тот же день, возвратившись довольно поздно из Департамента, торопливо поев и кое-как накормив торопящегося на улицу Клауса, отложив все дела, которые в невероятном количестве скопились к этому времени, она достала из письменного стола чистый листок бумаги и, не задерживаясь ни на секунду, боясь передумать, неразборчивым быстрым почерком написала: "Начальнику районного отделения Охраны порядка. Заявление"...
      Сочинять какой-либо текст ей было не нужно, текст уже сочинил за нее многоопытный Дуремар, и она лишь механически, словно приготовишка, перевела его на бумагу, только в самом конце изменив слишком резкое, на ее взгляд, выражение, а затем подписалась, как он ей советовал, просто "Гражданка", после чего легла на диван и лежала, опустошенная, - до тех пор, пока в половине первого ночи не появился нагулявшийся Клаус.
      Она думала, что заявление это как-то на ней отразится: будут мучить угрызения совести, возникнет желание уничтожить, пока не поздно, испачканную ложью бумагу, однако ничего такого не ощущала - чувствовала только усталость и изматывающие пустоты желания: заснуть поскорее.
      Тем день и кончился.
      А когда она поднялась поздним утром, к удивлению своему свежая и даже выспавшаяся, чего с ней давно не бывало, то едва посмотрев на отмытое от тумана небо, раскинувшееся над трубами, на зеленую опушь деревьев, оказывается, уже проклюнувшихся и выпустивших листву, на целебный пронзительный воздух, трепещущий воробьиными криками, она тут же, в первую же секунду решила, что ни на какую работу она в свой выходной не пойдет, хватит, все равно это ничего не изменит, и такое решение породило в ней острое, неправдоподобное чувство блаженства.
      Точно все уже завершилось, и больше не надо ни о чем беспокоиться.
      И даже Клаус, с утра заявивший, что у него куча дел и что он немедленно убегает неизвестно насколько, неприязненным тоном своим не сумел поколебать это радостное, чудесное настроение.
      Ивонна лишь сдержанно кивнула ему, давая понять, что слышит, и, не выясняя куда он собирается и зачем, посоветовала только держаться подальше от сарацинов.
      Потому что они, по слухам, опять кого-то вчера зарубили.
      Примитивные, жестокие существа, совершенно не цивилизованные.
      Так что, пожалуйста, не лезь ни в какие истории.
      Она сказала об этом исключительно для порядка.
      Клаус так и отреагировал.
      - Ну мам, - ответил он снисходительно, что-то там пережевывая и прихлебывая обжигающий крепкий чай. - Ну ты, как маленькая! Ну с какой стати я буду завязываться с сарацинами. Что я, чокнутый, что ли? У меня совсем другие проблемы, - и добавил, потянув на себя кусок хлеба, намазанный маслом. - Сарацинов вообще скоро всех перебьют. Не волнуйся. Уже недолго осталось...
      Ивонна вздрогнула.
      - Откуда ты знаешь?
      - Ну мам, - объяснил Клаус еще снисходительнее. - Сама подумай. Были уроды - их перебило "народное ополчение". Так? Июльская катавасия? Только Покровитель остался... "Ополченцев" потом перебили гвардейцы вместе с солдатами. И месяц назад - Покровителя. Тоже неплохо... А теперь сарацины вырезали почти всех гвардейцев. Ну, может, не всех, а тех, которые оказывали сопротивление... Что тут особенно думать? Ясно, что и сарацины недолго продержатся.
      - Ну ты - политик...
      - А как же!
      - Только никому не говори об этом, - предупредила Ивонна.
      - Конечно, мама, я понимаю... - и он быстренько запихал в себя последний кусочек хлеба. - Все! До свидания! Я - помчался!..
      После чего хлопнула дверь, и в квартире наступила звенящая невыносимая тишина.
      Ивонна вздохнула.
      Она почему-то вспомнила, как полгода назад, когда выхлестнулось на улицы "Движение за новый порядок" и когда гвардейцы, вышедшие из казарм, наводили его, опустошая, казалось, целые городские кварталы, Клаус вдруг в самый разгар событий исчез из дома, и она почти четыре часа металась по страшным, замусоренным, безлюдным улицам, где раскатывалась стрельба и валялись раздетые окровавленные "ополченцы", чуть с ума не сошла, а когда обнаружила его в каком-то дворе невредимого, с диким восторгом взирающего на чье-то неподвижное тело - то, не разбираясь, не слушая никаких объяснений, отлупила его тут же, на месте - так, что стали высовываться из окон встревоженные обыватели.
      Жуткую она тогда ему устроила трепку - визгливую, истерическую.
      И между прочим, он же потом ее успокаивал, потому что Ивонна неожиданно разрыдалась.
      Разрыдалась, и никак не могла взять себя в руки.
      Теперь, разумеется, такую трепку ему на задашь.
      Было уже - начало одиннадцатого.
      Ивонна неторопливо прибиралась в квартире и, пока прибиралась, размышляла о том, что, наверное, сарацины и в самом деле не продержатся долго. Клаус здесь при всех его крайностях, наверное, прав. Нынешняя ситуация в городе должна измениться. Ведь менялась же она до сих пор. А поскольку изменится ситуация, то и заявление ее, может быть, не понадобится, - потому что при катаклизмах происходят обычно перестановки во всех Департаментах: кто-то уходит на повышение, а кто-то вообще исчезает бесследно, так уже несколько раз на ее памяти было, - может быть, тогда и Дирдеп растворится, как дурное воспоминание, - что бы ему, например, не пойти на повышение в мэрию, или что бы, например, не откатиться в ряды обслуживающего персонала.
      Вот было бы здорово: Дирдеп - вахтером, а она по-прежнему - советник второго класса.
      Вот бы она ему показала!
      Ивонна даже зажмурилась, представив себе, как она пересекает огромный, в мозаичных панно вестибюль Департамента, как она приближается к закутку, в котором пребывает вахтер, а Дирдеп, что и требуется от вахтера, подскакивает за своим барьерчиком и почтительно сдергивает с головы фуражку с желтым околышем.
      Черта с два она обратила бы на него внимание!
      Однако, все это были, конечно, несбыточные мечты. Этого никогда не случится, нечего и надеяться. И поэтому она всетаки, завершив уборку в квартире, чуть подкрасившись и облачившись в строгое платье, без раздумий положила в сумочку листок заявления и, пройдя два квартала, нагретые солнечными лучами, с вдруг заколотившимся сердцем толкнула тяжелую дверь, справа от которой блестела табличка: "Районное отделение".
      Настроение у нее по-прежнему было отличное, и она неожиданно подмигнула пузатому сарацину, несшему охрану при входе (правда, вспомнив опять, что сарацины кого-то вчера зарубили; однако - мельком), а когда, наверное предупрежденный звонком, появился из кабинете довольно-таки невзрачный мужчина в темно-сером полувоенном костюме, заправленном в сапоги, то Ивонна, открыто и прямо глядя в его блеклые, как бы истершиеся глаза, энергично произнесла - вероятно, несколько громче, чем требовалось:
      - У меня - заявление!..
      Мужчина даже попятился.
      Во всяком случае, в заспанном казенном лице его что-то дрогнуло, но он тут же, по-видимому, овладел собой и с формальным радушием указал на открытый проем кабинета:
      - Прошу вас!..
      А затем усадив ее в кожаное потертое кресло, где Ивонна вдруг отчего-то почувствовала себя, как на витрине, опустился в такое же кресло с другой стороны стола и, по-прежнему сохраняя, наверное, долгой практикой вырабатываемое радушие, но одновременно и с ощутимым чиновничьим безразличием неторопливо заметил:
      - Я вас слушаю...
      Заявление он читал, наверное, минут пятнадцать. Или, может быть, меньше, но Ивонне этот промежуток времени показался необычайно долгим, а прочтя, вовсе не принялся ее о чем-то расспрашивать, как она первоначально предполагала, но напротив вдруг замолчал и, зажав обе руки коленями, начал быстро-быстро раскачиваться на краешке кресла, - бледный лоб у него при этом сильно наморщился, а глаза как будто повернулись зрачками внутрь организма.
      И еще он тихо, но ощутимо поцокивал языком.
      И кривился щекой - словно у него побаливали верхние зубы.
      Впечатление было, во всяком случае, очень похожее.
      Ивонна просто - ждала.
      Продолжалось это опять же, наверное, минут пятнадцать. А затем мужчина прекратил раскачиваться так же внезапно, как начал, и вдруг с острым, необычайным вниманием посмотрев на нее, энергично, как будто очнувшись от дремы, поинтересовался:
      - Значит, он упоминал при вас Мышиного короля?.. Любопытно... А вы в этом абсолютно уверены?
      - Абсолютно, - твердо сказала Ивонна.
      - И... упоминание... свидетельствовало о его... положительном отношении?
      Ивонна кивнула.
      - Значит, вы полагаете, что это - не случайная оговорка?
      - Да, полагаю...
      Тогда мужчина ногтем, как-то очень небрежно подтолкнул к ней листочек со строчками заявления и совсем другим тоном - официальным, сухим - предложил, словно чувствуя, что от этого будут одни неприятности:
      - Подпишите, пожалуйста. И - разборчиво. Без подписи не принимаем...
      Настроение у Ивонны вдруг резко упало.
      - А я слышала, что можно подавать анонимные заявления. Главное, чтобы - лично...
      Мужчина кивнул.
      - Да, конечно, но в некоторых случаях требуется представленность заявителя. Чтобы избежать, так сказать, необоснованных обвинений... Подпишите... Конфиденциальность мы, разумеется, гарантируем.
      И зрачки его буквально вонзились в Ивонну.
      Выхода не было.
      Ивонна достала из сумочки ручку, подсохшую от долгого неупотребления, и, наверное, с пятой попытки вывела под словом "гражданка" свои ломаные, прерывающиеся, неразборчивые каракули.
      Точно курица лапой.
      У нее было такое чувство, что она попала в ловушку.
      Тем более, что и заявление сразу исчезло в картонной потрепанной папке с начертанием красным карандашом: "К рассмотрению".
      - Вот и отлично, - приветливо сказал мужчина. - Лично я очень рад, что вы так серьезно относитесь к своим гражданским обязанностям. А теперь - еще одна небольшая формальность... Пройдемьте...
      Он открыл неказистую дверь в левой части своего кабинета и, пройдя вслед за ним, Ивонна неожиданно очутилась в странно маленькой, чуть ли не со спичечный коробок, тесной низенькой комнатке, где едва умещались - тахта и два ободранных стула.
      Вид у комнатки был не очень-то презентабельный. И Ивонна сразу же поняла, зачем ее сюда пригласили.
      Сердце у нее оборвалось.
      Она сделала шаг назад.
      Дверь, однако, была уже заперта, а мужчина уже уселся на стул - неторопливо стаскивая сапоги:
      - Располагайтесь...
      И он сделал весьма недвусмысленный жест.
      Стены в комнате были серые, а плафон, источающий свет казался голубоватым.
      - Я буду жаловаться, - беспомощно сказала Ивонна.
      А мужчина с удивлением поднял перекошенное от усилий лицо:
      - Кому?
      В голосе его действительно слышалось удивление.
      - Вы хотите, чтобы вашему заявлению дали ход? Хотите? Тогда не тратьте напрасно моего рабочего времени...
      И он бросил сапог в угол комнаты.
      Голос у него был тоже - какой-то серый.
      Или, может быть, голубоватый.
      Не разобрать.
      А когда Ивонна, наверное минут через двадцать, вышла из районного отделения и, как будто ожившая статуя, с каменным неподвижным лицом зашагала по улице, не совсем понимая, куда она направляется, то на перекрестке, где пришлось задержаться перед огнем светофора, в перспективе проспекта она неожиданно для себя увидела серые уродливые дома, напихивающиеся друг на друга, а над серыми крышами их, словно вылинявшее полотнище - голубое и, вместе с тем, совершенно безнадежное небо...
      10. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.
      Геккон сказал:
      - Ваша ошибка в том, что вы считаете себя средоточием обозримой Вселенной. Той Вселенной, пределы которой нам пока неизвестны. Вам кажется, что на вас смотрит весь мир, что другие народы - кто с ненавистью, кто с восхищением - наблюдают за вами, стремятся вам подражать, очень часто завидуют вам, пытаются с вами соперничать. Что они только и делают, что сопоставляют вашу жизнь со своей. А это не так. Вы вовсе не остановили на себе зрачок Ойкумены. Разумеется, мир отдает должное тому упорству, с которым вы пытаетесь жить иначе, чем все остальные, мир действительно наблюдает за вами иногда с любопытством, а иногда с равнодушием. Но ведь мир, дорогой друг, чрезвычайно велик, и Вселенная вовсе не ограничена пределами города. Ойкумена простирается и на Восток и на Запад. Есть народы, которые даже не подозревают о вашем существовании. А другие озабочены вами постольку, поскольку от вас исходит некое... беспокойство... В противном случае они бы тоже не обращали на вас внимания. Вы, отнюдь, не являетесь центром Вселенной, вы находитесь на ее достаточно отдаленной периферии. И чем раньше, дорогой друг, вы это поймете, тем разумней и проще будут строиться наши дальнейшие отношения...
      Он остановился у продолговатого инкрустированного перламутром столика, на котором освещенный, словно в музее, выделяемый складчатым бархатом, покоился длинный меч с простой металлической рукояткой, и бесцельно коснувшись молочного лезвия, которое точно дымилось, вдруг, как будто обжегшись, отдернул чуткие пальцы.
      - Я надеюсь, дорогой друг, что вы не истолкуете мои слова превратно. Я бы вовсе не хотел поставить вас в неловкое положение...
      Черные припухшие глаза его на горбоносом лице мгновенно сверкнули.
      Мэр ответил несколько раздраженно:
      - Я уже объяснял вам, дорогой друг, что убить меня вы можете в любую минуту, я пришел без охраны, воинов у вас здесь хватает, но ведь вы достаточно проницательны, чтобы понимать необходимость сотрудничества: без меня вы не сможете справиться с городским хозяйством, в котором черт ногу сломит, это совершенно новая для вас область деятельности, а я без вас - обеспечить безопасность города от вторжения варваров. Прошу прощения, я никого не хотел обидеть... Вот в чем суть нашей взаимозависимости. Вы, дорогой друг, можете не доверять мне сколько угодно, если хотите, вы можете подозревать меня в стремлении как-то ограничить ваши теперешние прерогативы, вы, наконец, можете полагать, что я организую заговор против вас лично - хотя это абсолютно бессмысленно, с любой точки зрения, я в этом нисколько не заинтересован - но вы, с вашим всесторонним образованием, с вашим острым умом и с вашей интеллигентностью, безусловно поднимающей вас над миром кочевников, просто не можете не понимать, что мы - обречены на сотрудничество. По крайней мере, мне это вполне очевидно... - Мэр перевел дыхание, нервное, с провалами щек лицо его, ни на секунду не остававшееся неподвижным, потемнело от нахлынувшей крови. Он немного повел подбородком, как бы ослабив тугой узел галстука. Обоначились жилы на шее. - И в связи с этим, дорогой друг, я не понимаю вашего длительного затворничества. Вы буквально заточили себя на этом острове: никуда не показываетесь, не участвуете, как вам полагалось бы, в светской жизни... Честно говоря, это вызывает некоторые кривотолки. Я ценю ваше уединение, которым вы так дорожите, вероятно, оно сродни уединению гениев, но вы же знаете, что такое общественное сознание - как оно легко возбуждается при малейшем намеке на неблагополучие в органах власти. Я бы, дорогой друг, все-таки рекомендовал вам показаться на сегодняшнем городском приеме, это было бы воспринято с громадным удовлетворением... Что же касается безопасности мэрии и вас лично, то я полагаю, что господин Барма вполне способен ее обеспечить. Да и сами опасения по поводу террористов, кажется мне, несколько преувеличенными. Не так уж они и всесильны... Я прав, господин Барма?
      Представительный высокий мужчина, до сих пор лишь переводивший глаза с одного собеседника на другого, выступил немного вперед и с какой-то театральностью наклонил голову, стриженную под "бобрик":
      - Точно так, ваше высокопревосходительство! Безопасность присутствующих я гарантирую...
      Толстая серебряная цепочка, увенчанная замысловатым вензелем, лежала поверх его кремового костюма. А на мизинце левой руки поблескивал бриллиантовый перстень.
      Геккон кивнул.
      - Я вижу, что вы - при знаках рыцарского достоинства, сэр Фабрициус. Это меня успокаивает. Не следует ими пренебрегать. Мне только, дорогой друг, не нравится, когда благородного человека именуют, точно простолюдина. Например, "господин", как вы только что изволили выразиться. Или даже "товарищ" , мне приходилось слышать и подобное обращение. Это, по-моему, неприемлемо. Существуют - правила этикета, выработанные веками...
      Мэр - замер. И вдруг веки его - вдавились, выпячивая глазные яблоки.
      - Приношу тысячу извинений, дорогой друг!.. Я, однако, считал, что в отношениях между нами наличествует определенная близость. Дружелюбие, порожденное, так сказать, взаимной симпатией. И оно, в свою очередь, подразумевает некую... доверительность обращения. Именно доверительность, а не фамильярность. Дорогой друг, подумайте сами: зачем нам все эти формальности?..
      Он, по-видимому, хотел еще что-то добавить: длинные цветистые фразы, пропитанные редкой искренностью, так и вытекали из него одна за другой, казалось, что он может рождать их безостановочно, но Геккон предостерегающе поднял палец:
      - Вы, по-моему, дорогой друг, несколько заблуждаетесь. Обращение к человеку - это вовсе не пустая формальность. Обращение указывает на его положение в обществе. Вы же знаете, дорогой друг, что общество структурировано: "Раб - хозяин", "рыцарь - простолюдин", отношения между ними складываются, исходя из этих позиций. И, на мой взгляд, размывание таких категорий чрезвычайно опасно, потому что оно приводит к перемешиванию сословий, что влечет, в свою очередь, серьезные социальные сдвиги: часть структур, не имея скрепления, начинает проваливаться, а в итоге все общество оказывается вывернутым наизнанку, вы же, дорогой друг, не хотите скатиться к основанию пирамиды, - так ведь можно потерять не только свое положение, но и жизнь. Я бы даже сказал: жизнь - прежде всего.
      Чувствовалось, что Мэр еле сдерживается, слушая эту тираду.
      - Я не слишком дорожу жизнью, - дождавшись паузы, быстро сказал он. - И уж, разумеется, я не слишком озабочен своим общественным положением. Статус мэра! Для меня это - тяжелое, колоссальное бремя, и лишь чувство гражданского долга заставляет меня брать на себя такую ответственность. Чувство долга и чрезвычайные обстоятельства. Я готов добровольно уйти, как только возникнет подобная необходимость. Я лишь исполняю отчетливо высказанную волю народа. Власть сама по себе мне вовсе не требуется. Именно поэтому, дорогой друг, я хотел бы заметить, что стабильность светского общества обеспечивается не столько его консервацией, сколько внутренней согласованностью различных структур. Сохранение сути - вот, что необходимо, а диффузия сословных различий дело второстепенное. Форма общества должна быть несколько свободней, чем содержание. Я, во всяком случае, придерживаюсь, именно такого образа действий... - Мэр перевел дыхание, на немного вытянутом, желтоватом лице его читалась бессонница, появившиеся вновь веки заметно подрагивали. - Разумеется, дорогой друг, я понимаю, чем вызваны ваши сегодняшние опасения: вам, вероятно, известно о слухах про Мышиного короля, и вы связываете появление мессианской легенды с кризисом общества. Это, конечно, правильно. Но я все-таки смею заметить, что мессианство вообще присуще нашему городу, это - часть его духовного состояния, альтер эго, и оно никаким образом не является отражением кризиса. Кризис нам, возможно, еще предстоит. И уж если, дорогой друг, говорить откровенно, то гораздо большие опасения у меня вызывает положение дел во Мраке: что оттуда грядет и сумеем ли мы что-либо этому противопоставить? Вы нам обещали, дорогой друг, дать какие-то объяснения. Вы владеете ситуацией: я бы был вам чрезвычайно признателен...
      С некоторым трудом он остановил свою речь и, как будто взывая о помощи, обернулся к тому самому стриженному представительному мужчине, у которого сияла поверх пиджака серебряная цепочка.
      Мужчина кашлянул.
      - Информация о Мраке, конечно, очень важна, - сухо сказал он. - Но мне все-таки хотелось бы сначала услышать - нечто определенное... Так вы принимаете, милорд, наше приглашение на сегодня?
      Он снова кашлянул.
      Геккон поднял брови.
      - А разве я не дал вам ответа? Я, по-моему, ответил вам вполне однозначно. Я предпочитаю затворничество удару кинжала. Преждевременная кончина моих предшественников - достаточное для того основание. И надеюсь, что к этому пункту мы больше возвращаться не будем. Настойчивость здесь подозрительна. Вы меня удивляете, сэр Фабрициус!.. - Геккон помолчал. Осторожные пальцы его снова тронули молочное заостренное лезвие. И опять отдернулись, точно обжегшись. Он обернулся к Мэру. - Я вижу, дорогой друг, что вы несколько переживаете за меня. Вы боитесь, наверное, что я подниму этот меч и тогда приобрету "власть неслыханную". Так, во всяком случае, утверждается в известном предании. Однако, дальше там сказано: "А если кто-то другой, вознамерившись царствовать, возьмет его в руки и, затмившись гордыней, обратит в свою выгоду против людей, то отсохнет у него правая рука до локтя, как бы горелое дерево, и отсохнет у него левая рука до локтя, как бы горелое дерево, и не будет у него рук обеих до конца его жизни"... Можете, дорогой друг не волноваться. Я пока еще не безумен, и я, может быть, отличаясь этим от вас, с чрезвычайным почтением отношусь к древним легендам. Они обычно оправдываются.
      И он посмотрел на кончики пальцев, которые нисколько не изменились.
      Мэр придвинулся:
      - О чем вы, милорд?..
      - Что же касается моего конкретного обещания, то я, разумеется, готов его выполнить. Если, дорогой друг, у вас найдется для этого время...
      - Я весь во внимании...
      Тогда Геккон, с легким вздохом оторвавшись от созерцания белого дымящегося металла, будто птица, волоча за собой оторочку крылатого рукава, осторожно прошелся по комнате, раздвигая и переставляя некоторые предметы - распахнул настежь дверь, приоткрыл ширь окна, пропустившего снаружи сумятицу хозяйственной перебранки. Объяснил, повернувшись: Пространство не должно быть разобщено, - а затем, водрузив по бокам овального зеркала две свечи, украшенные аллегорическими фигурками, осторожно зажег их - лучиной, стараясь держаться подальше, и из плоской позолоченной табакерки, блеснувшей алмазными гранями, бросил в пламя щепотку зеленоватого порошка.
      Крохотные рубиновые язычки свечей вспыхнули и затрещали, повалил красный дым, который, как будто впитываясь, прилипал к стеклянной поверхности зеркала - амальгама его помутнела и словно бы заколебалась, побежали от края до края белесые волны, мелодичный протяжный звук отделился от вдруг завибрировавшей оправы:
      - Дзиньго-о-о!..
      Бронзовая литая подставка ее громко щелкнула.
      Геккон выставил перед собой обе ладони.
      - Следите за зеркалом, - предупредил он. - Полминуты, не больше, изображение долго не держится... - И, как будто размазывая ладонями что-то невидимое, начал плавно передвигать их по воздуху - одновременно медленно отступая. - Близко не подходите. Затянет...
      У него заметно вытянулась из воротника гусиная напряженная шея.
      Мэр - отшатнулся
      - Колдовство, - пробормотал с иронией Барма, тоже, тем не менее, отодвинувшийся.
      А Геккон, точно укушенный, дернул выступившими на спине лопатками:
      - Молчание!..
      Тотчас второй и третий звуки "Дзиньго-о-о"!.. как хрустальные полусферы, поплыли в пространстве, диковатая бронза оправы, усыпанная завитушками, вспыхнула и замерцала, потемнел, казалось, сам воздух, наполняющий комнату, пленка мутной белесости на поверхности зеркала лопнула, и из черной, как обморок, провальной ее глубины, обрамленной верхушками лиственниц на фоне звездного неба, высунулось ощеренное кошачье лицо с топорщащимися усами и, почуяв добычу, издало спазмы животного возбуждения:
      - Мя-я-у-у!..
      Серая с полосками лапа, по размерам своим скорее напоминающая тигриную, стремительно выпросталась оттуда, и громадные когти, попытались схватить заранее отпрянувшего Геккона.
      Не доставали они, сжимаясь и разжимаясь, совсем немного, острые смертельные их концы скрежетали, касаясь друг друга, в каких-то лишь сантиметрах от темной фигуры, но как раз эти-то сантиметры и оставались непреодолимыми: чувствовалось, что кошка, отталкиваясь от земли, напрягая все силы, старается вырваться из оправы, однако крепкая белесая муть, образующая по краям, не пуская, пружинит и заталкивает кошачье тело обратно.
      - Мя-я-у-у!..
      Будто стон раздираемого железа прошел по комнате.
      Зашумел древний лес и заполоскалась в невидимом отдалении паника птичьих крыльев.
      - Мя-я-у-у!..
      Лунный сказочный блеск, одевающий лиственницы, точно вывернулся наизнанку.
      Долетел запах хвои.
      Геккон обернулся.
      - Разрешите вас познакомить, - хладнокровно сказал он. - Принц Фелида, хозяин всего Юго-Западного побережья. Властелин диких кошек, сюзерен пожирателей рыбы. Он великолепен, не правда ли?..
      Сильная тренированная рука его, обтянутая кружевными манжетами, быстро взлетела, и холеные пальцы коснулись когтей - все так же сжимающихся и разжимающихся.
      Брызнул синими искрами перстень, попавший под солнечное освещение.
      Геккон усмехнулся.
      - Я бы не рекомендовал вам встречаться с ним один на один. Растерзает...
      И вдруг все кончилось.
      Очередное "дзиньго", будто звуковое кольцо, слетело с оправы, звонко щелкнула, по-видимому остывая, косматая бронза, крепкая белесая муть, опоясывающая изображение, точно вскипела, снова побежали по поверхности ленивые гладкие волны, серая с полосками лапа мгновенно отдернулась, проступило стекло, и через секунду обыкновенное светлое зеркало, удивляющее, быть может, лишь своей толщиной, отразило - дубовую мебель, расставленную по периметру, перламутровые инкрустации крышечек и столов, полированные серебряные вензеля на стенах, и во всем этом непривычном, излишне вычурном обрамлении - вытянутую физиономию Мэра, у которого от волнения кожа приобрела лиловый оттенок.
      Дружно пыхнули и сами собой погасли скульптурные свечи. Струйки красного дыма, заколебавшись, как змеи, растаяли в воздухе.
      Только прелость весеннего леса напоминала о том, что происходило.
      Да еще - из открытых окон доносились многочисленные препирающиеся голоса и отчетливый, как в обувной мастерской, перестук молотков по дереву и металлу.
      Словно расположился под окнами кочующий табор.
      Мэр опомнился.
      - Ну и что это было? - спросил он, нахмурив брови, точно ему нанесли тяжелое оскорбление. - Дорогой друг, не могли бы вы объяснить это - непосвященным...
      - Да, хотелось бы, - неожиданно поддержал его сэр Фабрициус.
      Голос его прозвучал очень резко.
      Геккон пожал плечами.
      - Магия тем и плоха, что она не дает однозначного результата, - сказал он. - Мы поэтому можем интерпретировать увиденное, как угодно: и как непосредственную угрозу скорого нападения, и как ярость бессилия, которая выражает себя только в ненависти. К сожалению, кошачьего языка я не знаю. Впрочем, если бы даже и знал, то это вряд ли бы что-нибудь прояснило. Ведь Фелида не стал бы рассказывать нам о своих намерениях. В общем, я полагаю, что надо готовиться к худшему...
      - То есть, очередное нашествие?
      - Скорее всего. И, насколько можно судить, в самое ближайшее время. Головой бы я, конечно, за это не поручился, но интуиция мне - подсказывает...
      Мэр сказал саркастически:
      - Великолепные перспективы! Вы, дорогой друг, прямо-таки вселили в меня надежду... Значит, снова - пожары, и снова - кровавая катавасия? Восхитительно!..
      Он достал из кармана платок и протер им вспотевшую мякоть ладоней.
      А затем поглядел на этот платок - как бы не понимая.
      Геккон снова пожал плечами.
      - Дорогой друг, этого следовало ожидать. Или, может быть, вы рассчитывали, что Фелида смирится с заключением Конкордата? Ведь подобное соглашение существенно укрепляет наши позиции. И, с другой стороны, ослабляет его нынешнее положение в Ойкумене. Собственно, ничего катастрофического я здесь не вижу: сил у нас, как вы знаете, достает, мы вполне можем отбросить его от города...
      - Оставаясь при этом, дорогой друг, вашими, скажем прямо, заложниками?
      - Ну - если хотите...
      Говоря это, Геккон повернулся к окну, в непосредственной близости от которого закипели возня и ожесточенная перебранка - высунулся немного наружу, внимательно посмотрел и вдруг гаркнул так, что заколебались хрустальные подвески на люстрах:
      - Отставить!..
      Сразу же ворочающаяся на земле куча-мала распалась, из нее, как будто по волшебству, выросли трое растрепанных сарацинов, а один из них, наверное старший по званию, доложил, прорывая слова тяжелым дыханием:
      - Так что... пыталась бежать, ваша милость... Неподчинение...
      На наплечнике его чешуйчатых лат были вычернены два коротких пера.
      То есть, начальник отряда.
      - Безобразие! - громко сказал Геккон. - Трое воинов не могут справиться с одной женщиной. Как же после этого посылать вас в сражение? Доложите командующему гарнизоном, что я лишаю вас увольнительных!