5. ЛЕТО. БАЛЬШТАДТ

Шофер сказал:

– Да, мадам, к сожалению, это довольно далеко от города. Мне хотелось бы знать, вернетесь ли вы обратно.

– А в чем дело? – спросила Лида.

– В этой местности мне не найти пассажиров. Ночь, мадам. Полнолуние.

Он, казалось, намекает на что-то.

Лида холодно пояснила:

– Я оплачиваю поездку в оба конца. Вас это устраивает?

– Да, мадам.

Такси тронулось, мелькнули за окном пирсы яхт-клуба – белоснежные павильоны, рощица аккуратных акаций. А затем город кончился и распахнулось море до горизонта. Солнце уже зашло, но край неба ещё светился.

Лида откинулась на сиденье. Наконец-то она могла позволить себе немного расслабиться. Все-таки самолет – это страшная штука. Еще днем она, высунувши язык, моталась по Санкт-Петербургу, узнавала насчет полетов, выстаивала в очередях, а сейчас уже – море, тянущиеся вдоль шоссе кипарисы. Лень, истома, другая ритмика жизни. Она вспомнила, как Блоссоп однажды сказал: Вы в России привыкли, что для чего-то там предназначены. А мы здесь уже давно отказались от предназначения. Сам приход в этот мир исчерпывает предназначенность. – А душа? – довольно-таки банально спросила Лида. – А душа, – сказал Блоссоп, – растворяется в существовании. Никакого надмирного назначения она не имеет. Он, как помнится, был очень бодр, оживлен и, казалось, излучал прохладную чувственную энергию. Это было особенно ощутимо в тогдашние жаркие дни. И необыкновенно приятно.

– Можно я закурю?

– Конечно, мадам.

Щелкнула зажигалка, и поплыл по такси аромат сладковатого дыма. Некоторое время Лида ослепленно помаргивала, а потом вновь откинулась под мерное покачивание машины. Она видела, что небо на горизонте померкло, а на побережье спустились синие сумерки. Впрочем, море ещё заметно искрилось. Внутреннее напряжение не ослабевало. Может быть, и не стоило ехать к Блоссопу в сумерки. Без какого-либо предупреждения, без внятной договоренности. Так воспитанные люди не поступают. Но с другой стороны, куда ей тогда деваться. Ночь в гостинице, ожидание, неизвестность. И ведь, черт побери, у неё – чрезвычайные обстоятельства. Как тут все не обдумывай, а Блоссоп имеет к этому отношение. Пусть не сходится по положенным срокам и пусть противоречит природе. Но сама-то она ощущает, что послужило причиной. Это женщина всегда ощущает. Лида глубоко затянулась. Она вспомнила унизительную процедуру отъезда – как пришлось объясняться с Митканенном по поводу длительного отсутствия, и как морщился Костя Митканнен, и как он не обрадовался новой отлучке. В общем ясно, что будут теперь серьезные осложнения. Да и что там Митканнен, главное вообще удержаться.

Лида опустила стекло и выбросила сигарету. Проносились один за другим громадные черные кипарисы. Вдоль шоссе тянулся невысокий, всего с полметра бордюр, и под фарами вспыхивали на нем люминисцентные краски.

Ладно, пока оставим фирму в покое. Сразу, видимо, не уволят, а дальше – посмотрим. Дальше можно будет опять за что-нибудь зацепиться. Ладно, это потом, давай рассуждать по порядку. Собственно, чего она хочет от Блоссопа? Хочет денег или возобновления отношений? Нет, ни денег, ни отношений она не хочет. Интересная ситуация. Тогда, собственно, зачем она прилетела?

Лида вытащила новую сигарету. Пальцы прыгали, и сигарета надломилась у фильтра. Получалось, что лишь затем, чтоб рассказать Блоссопу о случившемся. Чтоб поставить его в известность и выслушать какие-то объяснения. Объяснения – вот, что, видимо, требуется. Отвратительная тупая загадка связывала их обоих. И пока не прояснится ответ, нельзя будет жить спокойно.

Она смяла ни в чем не повинную сигарету. Такси вдруг свернуло и очень мягко затормозило у высокой ограды.

Свешивались с другой стороны ветки акации.

– Мы на месте, мадам, – сдержанно объяснил шофер.

Лида достала деньги.

– Вы меня все-таки подождите. Если я через полчаса не вернусь, тогда уезжайте.

Шофер как-то странно посмотрел на нее.

– Да, мадам…

Мотор он почему-то не выключил.

Лида хлопнула дверцей и неуверенно двинулась к открытым воротам. Мельком она прочла гравированную табличку: «Умиротворение и покой». Между прочим, красивое название для усадьбы. Она видела длинную пустую аллею, уходящую в темноту, свод аллеи образовывали кроны деревьев, а под низкими фонарями светлели прогалины троп. Освещение было довольно скудное, но зато висела над парком громадная выпуклая луна, и раздробленный блеск на листве создавал причудливые очертания. Трудно было понять, где здесь может быть расположено человеческое жилье. Лида вытащила визитку с планом, начертанным от руки. Искривленная стрелка показывала, что третья тропинка налево. Да и Блоссоп, как помнится, объяснял, что именно там. Повернешь – и буквально в каких-нибудь пятнадцати метрах. Правда, странно, что до сих пор ничего не видно. Вероятно, все окна потушены, Блоссоп отсутствует. Хорошо еще, что она не отпустила такси.

Лида в нерешительности остановилась. Третья тропка налево была заштрихована чернотой. Освещение вдоль неё и вовсе отсутствовало, лунный свет перекрещивался клинками голубоватых лучей, а в просветах полян, как вода, стояло сияние. Лида сделала все же несколько робких шагов и вдруг с дрожью увидела длинные холмики и надгробия, и стоящие под луной грубоватые каменные кресты, и ограды, которые эти кресты охраняли.

Она находилась на кладбище.

Кажется, она даже вскрикнула от неожиданности. Впрочем, тут же опомнилась и взяла себя в руки. Страх, который омыл ей сердце, нехотя отступил – и сменился горячим пронзительным презрением к Блоссопу. Значит, пошутить решил граф раздолбанный, посмеяться над дурочкой, которая ему наивно поверила. Неплохая, наверное, шутка, дать адрес кладбища. Вероятно, смеялся.

Лида стиснула зубы.

Голубые лунные тени лежали в прогалинах, свет огромной луны был безжалостно тих, и трава вдоль могил была как будто подернута инеем. Она медленно разорвала визитку. Шутка эта была, разумеется, хороша, но не только у Блоссопа имеется чувство юмора. Она тоже теперь, пожалуй, пошутит. Уж теперь-то она непременно его найдет. И пусть Блоссоп узнает, как она умеет смеяться.

Лида уже повернулась, чтобы уйти, – ждет такси, и вообще, чего тут задерживаться – но с овала могильной плиты, изъеденной временем, ей в глаза неожиданно бросилось что-то знакомое.

Она сделала шаг вперед.

«Блоссоп» было написано на плите. И пониже готического черного шрифта – даты жизни, подчеркнутые виньеткой.

Так это не шутка?

– Блоссоп… – прочла она вслух.

И вдруг холмик земли перед овалом надгробия зашевелился – дерн корней как бы треснул, выпирая наружу, а из трещины высунулась страшная коричневая рука и костями пальцев ощупала травяную поверхность…

Марко вынырнул из толпы, когда Лида уже потеряла надежду.

– Все в порядке, – сказал он, протягивая серый бумажный листок. – К сожалению, обратный рейс только в пятницу, но, как выяснилось, есть дополнительный самолет на Варшаву. Вот билет, ваша виза вполне годится. А затем, уже утром, на том же самолете – в Россию. Там разрыв между рейсами всего три часа. – Он довольно-таки невежливо схватил Лиду за локоть. – Куда вы, сидите!…

– Может, все-таки лучше пойти заранее? – спросила Лида.

Тем не менее, Марко усадил её обратно за столик.

– До посадки ещё около получаса, мадам. Не спешите, не следует напрасно показываться…

– Вы думаете, что Блоссоп успеет?

– Плохо то, что вы назвали его по имени. Он теперь как бы обязан встретиться с вами. И к тому же сейчас полнолуние, опасное время. В полнолуние мертвецы, по традиции, особенно деятельны. Но с другой стороны, отсюда до кладбища километров шесть. Движется Блоссоп медленно, у нас – хорошие шансы…

Он махнул пробегающему официанту, чтоб дали кофе.

– А я думала, что это я такая способная, – сказала Лида. – Понимаю свободно и по-английски, и по-немецки. А, оказывается, это от меня не зависит…

– Язык мертвых.

– Да… – Лида с отвращением закурила. – Все же хорошо, что я вас встретила, Марко. Я бы тут, по всей видимости, пропала.

Марко отхлебнул черный кофе.

– Ну не знаю, – сморщившись, сказал он. – Я не думаю, что в России ситуация лучше. Это ведь касается не только меня или вас – это, видимо, происходит в гораздо больших масштабах. Я прикидывал – мертва, по крайней мере, половина Земли. А число тех, кто жив, стремительно сокращается. Войны, голод и прочие удовольствия…

– Так вы думаете, что войны организуются мертвецами? Безысходность какая-то, – заметила Лида.

Марко помешал ложечкой в чашке.

– Иссякает дух жизни, – сказал он. – Я не знаю, почему именно он иссякает, но вполне очевидно, что становится все меньше живых людей. Расширяется серый ареал омертвления. Тень финала бесшумно наползает на мир. Скоро, видимо, не останется уже ни одного человека. Не казалось ли вам иногда, что вы – среди мертвых?

– Казалось, – ответила Лида.

– Об этом и речь. Мертвецы пока имитируют деятельность людей: и в быту, и в политике, и, видимо, даже в искусстве. И поддерживает их, вероятно, теплая кровь живых. Но как только она иссякнет, как только последний из нас уйдет в темноту, так и Царство умерших, наверное, остановится. И рассыплется, как ему положено, в прах. Тишина, полнолуние…

Глаза его быстро расширились. А лицо побледнело, как будто схлынула жизнь.

– Пойдемте отсюда, мадам!

– В чем дело? – спросила Лида.

– Только не оглядывайтесь, пожалуйста! Я вас прошу: не оглядывайтесь!…

Он тащил её к выходу.

Лида все-таки обернулась. Словно дряблая кукла, распялился меж дверей жуткий Блоссоп. Элегантный костюм на нем безобразно истлел, и сквозь рвань проступали белые кости скелета. А лицо было черное, точно сделанное из грязи. Лида вскрикнула, и Блоссоп тут же открыл глаза – из провалов орбит пульсировало что-то малиновое.

– Он нас заметил!…

К счастью, очереди на посадку не было. Стюардесса лишь глянула на билет и кивнула.

Защелкнулся турникет.

– А как же вы? – ужасаясь, спросила Лида.

– Бегите, мадам!…

Проскочив коридорчик, Лида все же помедлила – Марко так и стоял у барьера, который загораживал вход, а изъеденный тлением Блоссоп раскинул деревянные руки.

Точно собирался обнять.

– Прошу подняться на борт, – сказала ей стюардесса…

Лида бухнулась на сиденье и пристегнула ремни. Самолет был игрушечный, видимо, на ближние рейсы. В скорлупе его вытянутого салона находились не более десяти человек. Шторки, отгораживающие пилотов, были раздвинуты.

Кажется, она толкнула соседа.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего…

Его ссохшееся породистое лицо выглядело отрешенным. Самолет загудел и помчался по взлетно-посадочной полосе. А потом задрал нос и пополз сквозь воздушные сумерки. Промелькнули в иллюминаторе мелкие городские огни. Почему-то отчетливо виделось море, накатывающееся на берег.

Вероятно, теперь уже все позади. Лида вытянулась на теплом пластике кресла. Судорога отпускала. Завтра утром она, по-видимому, вернется домой и забудет об этом, как о нелепом кошмаре. Вероятно, главное – жить, как будто ничего не случилось. Ну а Блоссоп – что Блоссоп? – когда он ещё добредет до России. И потом ведь – это не что-нибудь, а Санкт-Петербург, город сутолоки, можно и затеряться. Ладно, пока оставим…

Лида чуть передвинулась, устраиваясь поудобнее. В самолете почему-то попахивало влажной землей, и примешивался раздражающий дым, как будто от плохой сигареты.

Тряпки, что ли, горелые, отвратительный запах.

Она открыла глаза.

Стюардесса стояла в проходе – приклеился к черепу спекшийся ком волос, а истлевшее платье свисало с костей, как у Блоссопа.

– Дамы и господа, наш самолет совершает рейс…

Лида рванулась.

Тотчас на колено её легла теплая человеческая рука, и сосед справа хладнокровно заметил:

– Не стоит… Не спешите, мадам. Нам – бежать некуда…

Он был прав. Лида видела, что в креслах сидят одни мертвецы. А покойник в кабине вдруг бросил штурвал и оскалился.

– Мы летим, ковыляя во мгле… – дребезжащим козлиным голосом запел он.

Начала сворачиваться и рваться обшивка салона.

Провисли жилистые провода.

– Закройте глаза, мадам. Полночь, – сказал сосед.

От него пахло серой.

Вдруг вспыхнуло солнце.

Самолет пробил облака и устремился в блистающее никуда…

МАЛЕНЬКИЙ СЕРЫЙ ОСЛИК

Первая ушла, как в песок, но, к счастью, деньги были. Треху выкинул Рабчик, треху положил сам Манаев, Рамоницкий, слегка покряхтев, добавил два желтых рубля и рубль мелочью, и, наконец, даже переживающий больше всех Федюша, покопавшись в карманах, выудил откуда-то сложенную в восемнадцать раз мятую обтерханную бумажку.

Вероятно, последнее, что у него было.

– Достаточно, – сказал Бледный Кузя. Из брезентовой клетчатой сумки, поставленной между ног, извлек два отливающих чернью фугаса с кривыми наклейками и, жестом фокусника перекрутив их в воздухе, очень ловко впечатал на середину ящика, застеленного рваной клеенкой. – Оп-ля!… Кушать подано!…

– Ну, не томи, не томи, – умирая, простонал Федюша.

По землистому источенному потом лицу его, по полуоткрытому рту, из которого вырывалось мелкое и частое дыхание, было видно, что ему сейчас хуже всех. У него даже глаза запали, а обтянутый кожей нос, заострился, как у покойника.

Впрочем, и остальным было не лучше. Рамоницкий усиленно сжимал виски и они вминались под жесткостью пальцев, как гуттаперчевые. Рабчик, подвернув толстенные губы, ощерился, будто голодный медведь, да так и застыл, по-видимому, борясь с тошнотой. У самого Манаева катастрофически пересохло горло, а по спекшемуся твердому мозжечку царапал изнутри черепа острый коготь. Режущая боль отдавалась в затылке. Жить не хотелось. Прошла – вторая, и он сразу же откинулся на теплую стенку склада – прикрыв глаза, ощущая на лице горячее солнце. Надо было ждать. Просто ждать. Ждать – и более ничего. Он слышал, как Рабчик, сохранивший не в пример другим определенную бодрость, нудновато рассказывает Бледному Кузе о вчерашнем.

– Значит, взяли, как всегда, две и пошли к Николке. Федюша, конечно, сразу же отрубился. Положили его в николкину ванную, чтоб отдохнул. Появился Налим притаранил ещё полбанки. Потащились по такому случаю к Карапету. На площадке у Карапета Налим упал. И подняться не смог, оставили его у батареи. Карапет в свою очередь выставил одеколон. Раскололи Оглоблю и брательника, который к нему приехал. И Кошмара вдруг тоже выставила фунфурик. А когда вернулись обратно, то оказалось, что Федюша уже плавает на поверхности – весь в одежде, захлебывается и посинел. Кто пустил воду, до сих пор неизвестно. Кое-как вытащили его, тут он и сблевал. Метров, наверное, на пятнадцать, как бутылка шампанского. В общем, нормально посидели, только Налим куда-то пропал, то ли забрали его, то ли умер. Ни хрена с ним не будет, я думаю, обнаружится…

– Обнаружится, – подтвердил Бледный Кузя. И, судя по звуку, потер друг о друга мозолистые ладони. – Ну так что, мужики, до обеда валандаться будем?…

До обеда валандаться никто не собирался. Поэтому расплескали по третьей. И когда Манаев, проглотив пахучую отвратительную бурду, уже ставил баночку из-под майонеза обратно в ящик, то в желудке у него лопнул пузырь: растеклось мучительное тепло и кровь начала толчками перемещаться по телу.

– Хорошо-то как!… – вдруг блаженным голосом сказал Федюша.

Манаев открыл глаза.

Было действительно хорошо. Яркое июльское солнце заливало дворик, огороженный глухим забором, над забором пестрела тенями и бликами листва тополей, доски, поддерживающие спину, были нагретые, в вышине белели вспученные облака, чирикала над головой какая-то птаха, пахло свежими стружками, заваренным столярным клеем: наверное, Бледный Кузя мастерил перед их приходом что-нибудь несущественное. Главное же – разогнулся коготь, царапавший мозг. Боль ушла. Распрямилась и зазвенела каждая жилочка в теле.

Живу, с облегчением подумал он.

Вероятно, то же самое чувствовали и остальные, потому что зашевелились, задвигались все сразу, устраиваясь поудобнее. Чиркнула спичка о коробок, поплыл, завиваясь, синеватый табачный дым.

– Благодетель ты наш! – с чувством сказал Рабчик. Он влюбленными глазами смотрел на Бледного Кузю. – Благодетель! Спаситель! Чтоб мы без тебя делали?… Мужики! Давайте за благодетеля!…

Звякнуло сдвинутое стекло, послышались возгласы: Молодец, Кузя!… Выручаешь!… Продолжай в том же духе!… – Бледный Кузя кивал, расплываясь в улыбке. У него не хватало двух передних зубов. Но сейчас это внешность не портило, а наоборот делало его роднее и ближе.

Он сказал растроганно:

– Спасибо, мужики! Вот как я считаю, кто я такой? Я – доктор. Человек умирает, человеку плохо. А тут я достал немного и спас ему жизнь. Я – доктор, мужики. Я правильно излагаю?…

– Ур-ра-а-а!… – завопил очухавшийся Федюша.

Но его тут же заткнули, потому что крик мог привлечь внимание. А Бледный Кузя, дождавшись тишины, с достоинством подвел итог:

– За врачей, мужики! – и всосал стакан мягким фиолетовым ртом, вокруг которого кучерявились три волосинки.

– Ур-ра-а-а!…

Третья бутылка таким образом тоже улетела. Но этого как бы никто и не заметил. Народ явно отмяк. Даже хмурый поначалу Рамоницкий, страдавший язвой и поэтому державшийся за живот, слегка расслабился, привалился к доскам сарая и, с шумом дохнув, заговорщически подмигнул Манаеву. Манаев ответил ему тем же. Они ещё с прошлого раза симпатизировали друг другу. Или, может быть, Рамоницкий имел что-то в виду. Что-то конкретное, о чем они договаривались. Манаев не помнил. Да и не хотелось вспоминать. Наступал тот самый счастливый час, ради которого они, собственно, и собирались. Час безоблачной радости. Час вдохновения.

Будто тихий ангел пролетел над миром.

Это, по-видимому, ощутили все.

Рабчик неторопливо потянулся и почесал ногтями волосатую грудь.

– Расскажи что-нибудь, Маняша, – расслабленно попросил он.

– А что рассказывать? – поинтересовался Манаев.

– Ну расскажи, как ты в булочную ходил. Кузя тогда отсутствовал, а я ещё раз послушаю…

– Хорошая история, – предвкушая, подтвердил Рамоницкий.

И в момент захмелевший Федюша тоже пискнул что-то одобрительное.

– Про булочную, так про булочную, – согласился Манаев.

И он рассказал про булочную.

Суть истории заключалась в следующем. Однажды в воскресенье, в восемь утра, жена послала Манаева за хлебом. Она не боялась его посылать, потому что это было воскресенье и восемь утра. Но когда Манаев выскочил из своей парадной, то его сразу же схватил за руку какой-то мужик и без лишних слов предложил опохмелиться. У мужика была с собой цельная поллитровка. Он, вероятно, маялся. Манаев, конечно, отказываться не стал, они вернулись в парадную, мужик раскупорил эту поллитровку и вытащил из кармана плавленный сырок. А Манаев предупредил его, что – торопится. Дескать, жена послала за хлебом. Надо по-быстрому. Поэтому мужик наскоро хряпнул пару глотков – занюхал от рукава, зажевал и передал бутылку Манаеву. Здесь начинается самое интересное. Чтобы показать, как он торопится, Манаев лихо крутанул бутылку перед собой – раз, другой – и опрокинул её в рот. Но, по-видимому, несколько перестарался. Водка в бутылке закрутилась винтом. Даже непонятно, как это получилось. Она закрутилась винтом и ударила прямо в открытое горло. Как из крана. Будто под гигантским давлением. Это – первый раз в жизни, мужики! Миг – и бутылка была опорожнена. Ему даже глотать не пришлось. Правда, Манаев не растерялся. Как ни в чем не бывало, он отдал бутылку мужику, вежливо сказал: Спасибо. Извини, тороплюсь, – и побежал в булочную. А мужик так и остался – с пустой бутылкой в руке. Поглядывая то на нее, то на Манаева. Но и это ещё не все. Хлеб Манаев купил благополучно, но когда он поднимался к себе на четвертый этаж, то перед последним пролетом его будто ударило. Будто – рельсой по голове. Все-таки – четыреста грамм, натощак. Он чуть было не отрубился. Кое-как дополз до двери и позвонил. Открыла жена. Представляете, мужики? Воскресенье, восемь утра. Побежал за хлебом, вернулся через пятнадцать минут. И – вдрабадан. Лыка не вяжет.

Манаев закончил историю. Он рассказывал её, не напрягаясь, скорее для разминки, лишь скупой жестикуляцией подчеркивая отдельные фразы. Он по опыту знал, что вступительную историю педалировать не надо. Но эффект все равно был убийственный. Ржали – все. Ржал, выбухивая грудные басы, мощный Рабчик, ржал измученный неурядицами нервный зеленоватый Рамоницкий, крест-накрест держась за живот. Бледный Кузя, которого было ничем не пронять, тоже перхал гортанью, будто покашливая. Что же касается Федюши, то тут и говорить было нечего. Федюша просто сверзился с ящика: лежа на земле, дергаясь словно в припадке, и тихонечко, как заяц, стонал. Общими усилиями его подняли и водрузили обратно. Но он опять сверзился.

Результат был налицо.

– Про сберкассу, про сберкассу расскажи!… – заикаясь от смеха, выкрикнул Рамоницкий. – Про сберкассу и про то, как ты с нашим участковым общался…

– С товарищем Пенкиным? – уточнил Манаев.

– Во-во! Как он тебе потом пять рублей подарил!…

Манаева не нужно было уговаривать. Он рассказал и про сберкассу, где ему пытались заплатить, лишь бы он больше там никогда не появлялся, и про здешнего участкового, товарища Пенкина, который до сих пор обходил Манаева стороной, а если и встречал, то менялся в лице и здоровался первым, а затем, не дожидаясь дальнейших просьб, начал просто рассказывать анекдоты. Анекдотов он знал великое множество, и они всплывали в памяти как бы сами собой. Никаких усилий не требовалось. Особенно сейчас, когда мир был пронизан искрящейся радостью. Главное было – подать. А подать Манаев умел. Образы выскакивали яркие и выразительные. Каждое движение – персонаж. Каждое слово – на своем месте. Интересно, что сам он при этом никогда не смеялся, а лишь, как грач, вертел головой, с любопытством и удивлением поглядывая на окружающих.

Так было и теперь.

Он смотрел на компанию, бьющуюся в конвульсиях, и когда, по его мнению, конвульсии ослабевали, то немедленно добавлял что-нибудь еще. Хохот возобновлялся с новой силой.

А в заключение он рассказал историю о маленьком сером ослике. Он всегда рассказывал эту историю в заключении. История была совершенно бессмысленная. Просто жил маленький серый ослик и перед этим осликом возникали различные трудности, но когда они перед ним возникали, то ослик немедленно предлагал: Давайте выпьем, ребята… – Вот, пожалуй, и все. Никакого сюжета. История держалась исключительно на интонации. Но почему-то именно она всегда была гвоздем выступления.

Манаев заколотил этот гвоздь и, поглядывая вокруг себя, вдруг понял, что надо завязывать. Надо завязывать и как можно скорее. Не то, чтобы стало хуже, явно хуже – нет – здесь как раз все было нормально: и народ, отдыхая, лежал вповалку и июльское утро по-прежнему играло светлыми летними красками, но Манаев чувствовал, что краски уже потускнели, а внутри у него появилась знакомая тяга неудовлетворения. И он хорошо знал, что неудовлетворение это будет возрастать.

Поэтому, выжидая подходящий момент, он очень настойчиво посмотрел на Бледного Кузю. А Бледный Кузя, поймав его взгляд, догадался и отрицательно качнул головой. Значит, он был уже полностью вытряхнутый. Значит, надо было бежать за новой. У Манаева сохранялись две трешки. Но он не был уверен насчет остальных. Ну, Федюша – пустой. Потому что Федюша – всегда пустой. Это ясно. Рамоницкий, наверное, тоже на нуле. Откуда деньги у научного сотрудника. Бледный Кузя – хозяин. Отпадает. Он участвует – за глоток. Кое-что мог подкинуть, по-видимому, только Рабчик. У Рабчика деньги водились. Правда, где это видано, чтобы Рабчик поставил другим. Рабчик, как известно, удавится, а не поставит. Рабчик, как известно, и сам не прочь проехаться за чужой счет.

В общем, ситуация была безнадежная.

Манаев даже поскучнел, ощущая, как вползает в сознание серая томительная безнадежность, прижимая к земле, порождая невыносимую тревогу похмелья, но как раз в этот момент, Рамоницкий, проглотив очередной приступ веселья, подобрал под себя длинные нескладные ноги, как-то цыкнул, привлекая внимание и снова подмигнул ему.

Подмигнул очень ясно и очень значительно.

Сомнений не было.

Манаев сразу же встал.

– Ну, мне пора, – сказал он, голосом перекрывая возражения. – Мысленно с вами, мужики, но на работе тоже надо иногда показываться. Ну – нет, нет! На сегодня, я думаю, достаточно…

И немедленно вслед за ним, как и ожидалось, поднялся Рамоницкий.

– Да, мужики, пора закругляться…

Они пролезли через щель в заборе, где гвозди внизу были предусмотрительно вынуты Бледным Кузей, и очутились в институтском дворике, заваленном ящиками и металлическим ломом.

Рамоницкий тут же согнулся, пронзенный воспоминаниями:

– Как там у тебя ослик сказал: Давайте выпьем, ребята?… – Ха-ха-ха!… Не могу… Ну – Манаев… Ну ты – человек уникальный… – однако через мгновение посерьезнел и добавил уже совсем другим тоном. – Значит так! У Сереги Паранина, это наш начальник лаборатории, сегодня день рождения. Я считаю, что он обязан поставить. Значит так! Ты – ни во что не вмешиваешься. Все переговоры я беру на себя. А твое дело – мычать и поддакивать…

– Ну – идем! – облегченно сказал Манаев.

Настроение у него сразу улучшилось. Появилась надежда и предчувствие невероятной удачи. Должно же ему когда-нибудь повезти. Лечу, с изумлением подумал он. Он и в самом деле как будто летел. Мелькнула мысль о работе и тут же пропала. Потому что какая могла быть сейчас работа. Утро еще. Вся жизнь впереди. Не работать надо, а радоваться.

И Манаев – радовался.

В институтском коридоре, куда они проникли через черный ход, он метнулся навстречу первой же попавшейся лаборантке, которая, брезгливо наморщив нос, осторожно несла перед собой удлиненную тонкую колбу с какой-то синеватой жидкостью.

– Девушка, а что у вас в колбочке – такое интересное?…

И брезгливая мина сменилась приветливостью. Лаборантка охотно остановилась.

– Это – раствор купороса.

– А можно понюхать?…

– Да хоть – выпить, – ответила лаборантка, вытаскивая пробку.

Манаев, может быть, и выпил бы. А что такого? Лаборантка ему очень понравилась. Но Рамоницкий, точно крючком, зацепив его своей рукой под локоть, грубо дернул куда-то в сторону.

– Ну – не гуляй, не гуляй!…

– Так ведь – симпатичная женщина, – сказал Манаев.

– Я тебя прошу: не гуляй!… – он волок Манаева по коридору и, проскользнув в одну из окрашенных цинковыми белилами дверей с надписью «Лаборатория спектрометрии», изобразил на лице нечто вроде счастливой улыбки. – Здравствуй, Серега! А мы вот решили – тебя поздравить…

Из-за письменного стола, заполняющего собой почти весь кабинет, навстречу им поднялся очень тощий человек в белом халате, и громадные роговые очки съехали ему на нос.

– Здря-а-авствуйте…

Рамоницкий прикрыл дверь.

– Познакомься – это Костя Манаев из соседнего института. Я тебе о нем рассказывал. Полностью – наш. Безоговорочно. Ну – давай, давай! Тридцать пять лет, знаешь, это не кот начихал…

Тощий человек был ошеломлен напором.

– А может быть лучше вечерком? – растерянно пролепетал он. – Заходите ко мне вечерком: «Цинандали», жена шашлычок приготовит…

Он в свою очередь попытался улыбнуться. Хилая это была улыбка. Заискивающая. На халате у него темнело чернильное пятно.

– Так, – зловеще сказал Рамоницкий. – Значит стал начальником и все друзья побоку? Так. Понятно. Пошли, Константин!…