Хотелось то ли петь, то ли танцевать прямо в вагоне. Мурзик достал бутерброды, и она с удовольствием уплела сразу две штуки. Земекис, подождав, чтоб доела, показал смешной фокус на пальцах: видите теннисный шарик, сжимаю кулак, оп! – ладонь пустая. Марьяна рассказала подходящий к ситуации анекдот. Ползут три пьяных мужика по железнодорожным путям. Первый: Что-то ступеньки здесь чересчур крутые. Второй: А перила, наоборот, слишком низкие. Третий: Ничего, ребята, вон уже лифт едет… – Лариса без стеснения хохотала во весь голос. Ей безразлично было, что на неё оборачиваются. Вдруг подтянулась к окну знакомая до испуга станция: иссохший карьер, две серых башенки на здании из песчаника. Неужели Березово? Куда провалились целые полчаса? Боже мой! Она, как подброшенная, вскочила, хватаясь за воздух. Что?… В какую сторону ближе?… Где вещи?… Георг, оказывается, уже держал на весу её сумку.

– Ничего-ничего, успеете. Еще не остановились…

Проводил до тамбура и, перегнувшись, поставил сумку рядом с вагоном. Поднял ладонь, прощально повел ею из стороны в сторону.

Неожиданно вспомнил:

– А телефон у вас, простите, имеется?

– Да-да, конечно… – торопливо сказала Лариса.

Правда, хватило ума дать ему рабочий номер, а не домашний. Стукнувшись резиновыми прокладками, сомкнулись двери. Электричка дернулась. Лариса тоже повела ладонью по воздуху. Ослепительными лепестками затрепетало по окнам солнце. Настроение у неё все равно было отличное.

И пока она шла к лагерю меж берез, оправдывающих название станции, и пока ждала Кухтика, который примчался, будто выстрелянный из рогатки, – смешные шортики, лямки крест-накрест на голом теле, – и пока она вместе с ним гуляла по озеру, звенящему илистой тишиной, и пока Кухтик рассказывал про какого-то страхолюда, который прошлым вечером залетел к ним в спальню: Представляешь, крылища вот такие, и там, в морде, – зубы, а Гринчата, оба, как зафинтюлят по нему подушками!… – и пока он с интересом расспрашивал, как там Тимоша, а Лариса обстоятельно отвечала, что Тимоша там ничего, окончательно обленился, дрыхнет целыми днями, минтай не ест, только хек, что это за кот такой ненормальный, – и пока сам Кухтик усердно сметал пироги и длинные ореховые конфеты, запивая все это «фантой», нагревшейся и шибающей газировкой, Лариса чувствовала все ту же необыкновенную легкость, которая охватила её ещё в электричке. Можно было оттолкнуться от берега – и воспарить над зеленой озерной ряской, можно было ступить на траву – и ни одна былинка не согнулась бы под её тяжестью, можно было беззвучно заскользить по лугам до самого горизонта. А уже вечером, дома, кутаясь от комаров в простыню, уминая подушку и спихивая пристраивающегося буквально нос в нос Тимофея, она вспомнила просыпанное меж скамеек печенье, клюквенный морс, выпуклые глаза Земекиса, умильного Мурзика, брошенные по смуглым плечам волосы яркой Марьяны, Георга, сжимающего ладонь в прощальном приветствии, – и вздохнула, сладко и медленно, погружаясь в умиротворяющую дремоту. Ей было жаль, что все так быстро закончилось…

Однако ничего, как выяснилось, не закончилось. Уже на следующий день Георг прямо с утра позвонил ей на работу, напомнил о вчерашнем знакомстве, как будто она могла так быстро его забыть, пригласил в кафе: немного посидим, выпьем по чашке кофе; и потом стал звонить чуть ли не ежедневно – то опять-таки приглашал куда-нибудь, например, на просмотр фестивального фильма, то на выставку, то просто так, поболтать ни о чем три-четыре минуты. Девочки из редакции уже начали узнавать его голос. Звонко кричали, почти не отводя ото рта трубку: Эй, Ларка, твой приятель названивает. Подойдешь или соврать, что тебя нет?… – Так у них в отделе принято было шутить. Даже Ребиндер, если в этот момент оказывалась у телефона, высоко поднимала брови, но сдерживалась и Ларису все-таки подзывала. Хотя, случалось, что могла рявкнуть под настроение: Прошу не занимать служебный телефон личными разговорами!… – Что же до Серафимы, сидящей, кстати, ближе всех к аппарату, то на правах лучшей подруги она только что не залезала в наушник – прямо вся подавалась туда, когда Лариса брала трубку, лицо у неё вытягивалось, а уши начинали подергиваться, как у летучей мыши. Что она там вылавливала из кваканья, просачивающегося сквозь пластмассу? Тем более, что Георг, догадываясь, вероятно, о множестве любопытных ушей в конторе, долгих и слишком интимных разговоров не заводил, помнил о времени, укладывался действительно в три-четыре минуты: договориться о встрече, коротко пошутить, спросить, как дела, рассказать что-нибудь интересное.

Вежливость его просто не имела границ. Перед кафе, например, он предупредил её специально:

– Имейте в виду, что приглашение не накладывает на вас никаких обязательств. Это не тот случай, когда «кто её ужинает, тот её и танцует».

– Я понимаю, – немного смутившись, сказала Лариса.

А Георг посмотрел на неё сверху вниз и суховато заметил:

– Вообще-то говоря, сомневаюсь.

Впрочем, он тут же смягчил строгую менторскую интонацию.

– Не хотелось бы превращать наше знакомство в обыкновенный флирт. Когда двое встречаются, «танцуют» некоторое время вместе, а потом расходятся. Потому что встречались они именно для того, чтобы «потанцевать». Надеюсь, что у нас будет не так.

А после кафе, кстати, более похожего все-таки на дорогой ресторан – знакомый хозяин, отдельный столик за выступом, образующим как бы ложу в театре, хрупкая орхидея, спиртовочка, чтобы поджаривать ломтики мяса, – поймав такси и подвезя её к самому дому, между прочим даже не сделав попытки подняться наверх, он задержал Ларису и несколько развил эту тему:

– Давайте не будем спешить, – сказал он, почти без щелчка прикрыв дверцу машины. – Я ни на чем не настаиваю и, разумеется, настаивать ни на чем не буду. Вы – женщина взрослая, вы сами способны определить, что вам нужно. Подумайте, прислушайтесь к себе, присмотритесь. Я вас только очень прошу: пожалуйста, без порывов. Порывы развеиваются так же быстро, как возникают. Пусть это будет осознанное и, главное, не скоропалительное решение.

Он взял её руку и на секунду прижал к губам. Ладонь, как показалось Ларисе, обожгло то ли огнем, то ли арктическим холодом. Она чуть не выдернула сразу же задрожавшие пальцы. Впрочем, уже через мгновение все прошло. Георг неожиданно подмигнул и выпустил руку.

– И ещё я вас очень прошу: не надо трагедий. Не надо хмуриться и, как при обмене квартиры, взвешивать все «за» и «против». Доверьтесь жизни. Увидите: все решится как бы само собой. Жить надо легко, иначе не получаешь от этого удовольствия.

Он достал из пластикового мешка коробочку с орхидеей и, просунув мизинец в бантик, подал Ларисе.

– Вот, пожалуйста, пусть она вам – напоминает. Иногда добавляйте сюда немного воды.

На Ларису эта обходительность действовала чрезвычайно. Рассеивалась черная пустота, вспыхнувшая три года назад, после развода. Жизнь уже не удручала скучноватой никчемностью. Холод, сосущий сердце, размыкал жадные губы. Правда, существовал некий Толик, с которым она познакомилась ещё прошлым летом. Осенью они вместе ездили за грибами под Каннельярви, зимой, если удавалось куда-то пристроить Кухтика, ходили в Кавголово на лыжах. Толик уже считал, что вправе на что-то рассчитывать: пару раз, провожая Ларису домой, довольно-таки неумело поцеловал её в тусклой парадной. А однажды, в компании, где собрались по какому-то случаю несколько человек, выпив для храбрости, вдруг пододвинулся и облапил её за плечи; сидел, довольный собой, снисходительно посматривая на окружающих. Лариса чувствовала себя дура-дурой. Минут через пять осторожненько, чтоб не обидеть, выскользнула из объятий, – объяснила, чуть покраснев, что ей так не слишком удобно. Толик все равно весь вечер чуть ли не лоснился от гордости, непрерывно трогал её то за талию, то по спине, то за локти; согнутым пальцем провел вдоль щеки, где якобы прилипла соринка, навалился бедром, так что юбка у Ларисы угрожающе затрещала.

Серафима тогда весьма резонно заметила:

– Мужиков, к сожалению, не переделаешь, и не пробуй. Каждый дурак считает, что по сравнению с тобой он – Господь Бог. И упаси тебя хотя бы намекнуть, что это не так. Самое тяжелое оскорбление – никогда не простит.

– А может быть, мне Бог и нужен? – сказала в ответ Лариса.

– Такой? – Серафима выразительно повела бровью к концу стола. – Ну знаешь… Это не бог, это – идол.

– Не поняла…

– Тмутараканский болван.

Толик, почувствовавший, что его обсуждают, расплылся в идиотской улыбке.

– Вот видишь, – подвела черту Серафима.

Завидовала она ей, что ли? Сиреневые с яркой проседью космы выглядели чудовищно. Малиновые румяна на щеках – как у клоуна в цирке. Тоже – тридцать четыре года, без мужа, зато с ребенком. Половина женщин в Санкт-Петербурге пребывает в таком состоянии. Точно болезнь какая-то, и как лечить – непонятно.

Толик же был по крайней мере надежен. Предполагалось, что летом, когда квартира Ларисы освободится, она его пригласит. Сам он, взрослый здоровенный мужик, до сих пор жил с матерью. Привести туда женщину, даже будущую жену, было нельзя.

– Мама не примет этого, – с досадой говорил он. – Пойми, она другой человек, из другого времени. Ей невозможно ничего объяснить.

– А ты пробовал? – с сомнением спрашивала Лариса.

– Много раз.

– Ну и что?

Толик лишь безнадежно махал рукой.

Теперь он тоже позванивал, к счастью, не на работу, а только домой, и пока ещё не слишком настойчиво, но все-таки очевидно интересовался, куда это она вдруг запропастилась, когда лето наконец наступило, где она пребывает целыми днями, если Кухтик уже две недели, как в лагере, и почему так упорно откладывается то, чего ждали с зимы, и что лично ему казалось давно решенным.

– Мы же с тобой договаривались? – неизменно напоминал он в начале или в конце разговора. – Или мы с тобой все-таки не договаривались? Если мы с тобой не договаривались, так и скажи…

Тон его становился все более нервным.

А Ларисе почему-то припоминались промокшие ноги, стиснутые креплениями, боль в лодыжках, отсыревшие варежки с въевшимися в шерсть ледяными кожурками, утомительная снежность полей, где человеческие фигуры выглядели излишними, холод неба, бледные солнечные сполохи, искрящиеся на склонах, и посвистывающий, как паровоз, мужчина, вспарывающий целину острыми концами лыж. Казалось, что он так и уйдет, не оглядываясь, за горизонт. Толик утомлял её своей неиссякаемой жизнерадостностью. Ларисе, если честно, было с ним скучновато. В этом смысле Георг занимал гораздо более выгодные позиции: ничего от неё не требовал и не считал, что ему здесь что-то обещано. Лариса даже на первых порах пугалась, что вот он возьмет, например, и никогда больше не позвонит. Ни его адреса, ни телефона она не знала. Если исчезнет, значит, уже – никаких вариантов. И потому она буквально подскакивала теперь каждый раз, когда старенький аппарат в их отделе испускал загробные хрипы. У неё при каждом таком звонке холодело в груди.

Серафима однажды сказала с внезапной досадой:

– У тебя голос меняется, когда ты с ним разговариваешь. Ларка, смотри…

– А что смотреть?

– Кинет.

Она сморщила пористый крупный нос.

– Ну и пусть кинет, – Лариса с демонстративной беспечностью пожала плечами. – Начихать. Да ладно, Фима, не переживай. В конце концов, что я такого теряю?

И видя, как Серафима уткнулась сиреневыми своими лохмами в клавиатуру, торопливо добавила, почему-то чувствуя себя виноватой:

– Ну я пока ещё сама ничего не знаю. Ну что ты, Фима? Там видно будет…

Беспечность её, конечно, была наигранной. Просто ей не доводилось раньше общаться с такими людьми, как Георг. Складывалось впечатление, что он знает – все. Зашла как-то речь об истории Франции: битва при Кресси состоялась, оказывается, в 1346 году, битва при Азенкуре, когда французы были разбиты, в октябре 1415-го, в 1431 Жанну д'Арк сожгли в Руане по обвинению в колдовстве, реабилитирована процессом 1456 года, в начале двадцатого века причислена к лику святых. Церкви герои не требуются, церкви нужны только мученики. Для Франции, кстати говоря, это вообще характерно. Еще Меровинги (была такая династия) соединили беспечность галлов и ярость германских племен. Экзальтированность, которая при этом возникла, обрела форму государственного романтизма. Отсюда – безудержная экспансия наполеоновских завоеваний. Но отсюда же и странный талант схватить суть явления. Понимать мир не разумом, а прежде всего – пылкостью сердца. Когда в восьмидесятых годах прошлого века взорвался в Индонезийском архипелаге вулкан Кракатау, колоссальные выбросы пепла изменили состояние атмосферы. Закаты были тогда необычного насыщенно-яркого цвета, и увидели это, разумеется, практически все, но художественно выразили только французские импрессионисты, положив тем самым начало новому направлению в живописи. Не случайно их в тогдашнем мире считали уродами. Все по-настоящему новое выглядит в момент зарождения как уродство. Христианство первоначально возникло из искажений иудаизма; первые невзрачные млекопитающие казались уродами среди могучих рептилий. Где однако теперь древнее Еврейское царство, блиставшее славой, и куда делись хищные, покрытые костной броней динозавры?

Дело здесь было вовсе не в количестве знаний. Толик тоже любил блеснуть какими-нибудь парадоксальными сведениями. Поразить Ларисино воображение, скажем, тем, что известной Куликовской битвы, оказывается, не было. Слышал, видимо, отголосок какой-нибудь газетной сенсации. Ну и что? Изолированный факт, вне смысла истории. Георг же, когда Лариса что-то такое пискнула, желая, не без тщеславия, тоже блеснуть парадоксом, очень вежливо объяснил, что почти все великие битвы с военной точки зрения абсолютно бессмысленны. Монгольское иго после сражения на поле Куликовом держалось ещё ровно сто лет. А возьмите Бородино, в чем смысл этого кровавого столкновения? Стратегическая идея, которую осуществлял Барклай де Толли, заключалась в том, чтобы до предела растянуть коммуникации наполеоновских войск, перерезать их, то есть, конечно, коммуникации, а не войска, и в итоге дезорганизовать снабжение шестисоттысячной армии. Собственно, это и было осуществлено Кутузовым несколько позже. Блокированный в Москве и лишенный резервов Наполеон был вынужден отступить. Однако если бы не Бородинская битва, где кстати русская армия потеряла сорок четыре тысячи человек, бегство французов из Москвы последовало бы гораздо раньше. Бородино – это просто стратегическая ошибка. Другое дело, что любому народу для осознания самого себя необходимы колоссальные жертвы. Причем, не обязательно, чтоб это были победы, допустимы и поражения. Косово, за которое сейчас бьются сербы с албанцами, символ как раз такого грандиозного катаклизма. Здесь главное, чтобы жертв было много. Тогда они, как волшебный огонь, озаряют историю. Создается национальный образ, который превращает обывателей в граждан. Из хаоса личностей возникает единое государство. Так было всегда. Чем больше жертв, тем мощнее идеологическое воздействие.

– Как это жестоко, – несколько оторопев, сказала Лариса.

– Зато «и будет помнить вся Россия про день Бородина». Вы этот отрывок в школе заучивали? – Георг осторожно, точно боясь повредить, снимал обертку с твердого шоколада. Дело происходило в каком-то маленьком, но дорогом ресторанчике. – Жизнь – это единственное, что обладает реальной ценностью. Все остальное: деньги, карьера, признание, положение в обществе, историческая справедливость, величие государства – только внешность того, за что было заплачено. Это закон мироздания: хочешь что-то иметь – плати жизнью.

– Своей? – спросила Лариса, не притрагиваясь к шоколаду.

– Если по-другому не получается, тогда – своей.

Он разломил плитку на две неравные части, вытер пальцы салфеткой, поправил шапку волос, охватывающую голову с двух сторон. Взгляд светлых, немного холодных глаз завораживал. Лариса передергивала плечами. И вместе с тем это был холод высоких мыслей, разреженная атмосфера вершин, куда она прежде не поднималась. Крохотный случай давал возможность воспарить к обобщению, а с высот обобщения, будто с небес, видны были некие закономерности. Мир представал в блистающем смысловом объеме. Куда там Толику с его сенсациями, почерпнутыми из газет.

Кстати, и занятия у Георга были под стать его рассуждениям. Еще в начале июня, когда они сидели в первом своем кафе, откуда потом и образовалась та орхидея, Лариса, расслабленная обстановкой и вместе с тем сильно заинтригованная, как бы ненароком спросила:

– А чем ты, собственно, занимаешься?

К тому времени они уже были «на ты».

– Живу, – весело и без запинки ответил Георг. – Это самое интересное, что пока можно придумать.

– Нет, я имею в виду – где ты работаешь? Чтобы жить, как мне кажется, надо прежде всего на это «жить» зарабатывать…

– А ты сама как думаешь?

– Я?

– Да, именно ты,

– Ну я не знаю, – растерянно сказала Лариса.

Она действительно терялась в догадках. Ведь не в фирме же, торгующей водкой или косметикой, он работал. С другой стороны, ученым или преподавателем его тоже трудно было представить. Объяснить она ничего не могла, просто чувствовала.

– Ладно, сдаюсь…

Георг таинственно подмигнул.

– А ты поверишь, если я скажу, что делаю предсказания?

– Предсказания?

– Да.

– И что же ты предсказываешь?

– Будущее, естественно.

– А разве будущее предсказать возможно?

– В целом – нет, но иногда, в отдельных случаях получается.

На астрологию какую-нибудь он намекал, что ли? И астрологов, и экстрасенсов в последние годы расплодилось великое множество. В каждой газете – реклама о чудодейственных исцелениях.

Лариса, беззвучно положив вилку, насторожилась.

Выяснилось однако, что к астрологии Георг никакого отношения не имеет. Числится консультантом одной довольно крупной финансово-промышленной группы. А предсказания его касаются исключительно сферы валюты и ценных бумаг. Если называть по научному, то – аналитическое прогнозирование. Он немедленно проиллюстрировал это конкретным примером. Вот недавно разразился грандиозный финансовый кризис на азиатских биржах: рухнула экономика Индонезии, Южной Кореи и некоторых других стран, считавшихся до этого процветающими. Отставим пока в стороне причины, приведшие к катастрофе. Посмотрим в какой мере это касается лично нас. Глубину кризиса мы можем определить по так называемому индексу Доу-Джонса, он показывает степень падения стоимости ценных бумаг. Зная время прохождения денег из одного региона в другой и примерно зная резервные фонды ведущих банков, – эта информация, в общем открытая, её только требуется уметь найти и извлечь, – зная скорость банковских операций: оформление денег, изъятие денег, скорость продвижения сопровождающих их документов, мы довольно точно можем сказать, когда эта волна докатится до России. А здесь, опять-таки оценив мобильность резервов, имеющихся у правительства, быстро, хотя бы на пальцах, прикинув возможности банков, которые, кстати, невелики, примерно зная объем платежей и прикрывающий их объем налоговых поступлений, мы в состоянии предсказать, когда начнутся резкие перепады на бирже. Причем, будет ли это обвал или, скажем, медленное понижение, по каким обязательствам, акциям и бумагам оно будет выражено сильнее всего, сколько будет продолжаться падение и когда остановится, на каком приблизительно уровне будет зафиксирован новый курс.

– Что из этого следует?

– Что? – переспросила Лариса.

– Из этого следует, что мы можем начать крупную биржевую игру. Скупать доллары или, наоборот, продавать доллары, придерживать государственные облигации или сбрасывать их на рынок громадными партиями. Специалисты знают, какие тут скрыты возможности. Даже из копеечной разницы можно извлечь просто колоссальные суммы. Счет здесь будет на миллионы, на сотни миллионов, на миллиарды…

Лариса была даже несколько разочарована:

– Так просто?

– Все гениальное – просто, – чуть сжав чашечку с кофе, сказал Георг. – Простота есть отличительное качество гения. Прост Пушкин: его стихи доступны даже школьникам младших классов. Очень прост Дарвин: об эволюции слышал, наверное, каждый житель Земли. Прост даже Эйнштейн: суть его теории можно изложить тремя фразами. Правда, здесь наличествует один принципиальный момент. Именно гении создают эту необыкновенную простоту… Точно также и в области аналитического прогнозирования. Мало обладать лишь механической информацией о потоках финансов: набором коэффициентов, сведениями об активах, пассивах и других скучных вещах. Мало знать способы обращения денежных документов. Это, конечно, необходимо, но одного этого ещё недостаточно. Надо прежде всего почувствовать соотношение между ними, требуется увидеть «картинку», в которой они, как живые, перетекают друг в друга, – выделить в ней ключевые моменты, связать их, построить интуитивный «сюжет» и не столько уже расчетами, сколько на озарении предсказать кульминацию. Конечно, просто. Все вообще очень просто, если подумать. Однако простота эта – итог гигантской работы…

Он недовольно, как ребенок, насупился. Лариса поспешно накрыла его ладонь своей.

– Здорово ты излагаешь.

– Умение излагать есть качество, необходимое аналитику. Если я не смогу объяснить, кто мне поверит?

– Много приходится говорить?

– С утра до вечера.

– И тебе платят за это?

– Как видишь…

Платили ему, по-видимому, неплохо. Спрашивать о конкретных цифрах Лариса, разумеется, не осмеливалась, но и без расспросов было понятно, что первое впечатление, ещё в электричке, не обмануло её. Скромность скромностью, а деньги у Георга имеются. И причем, не только на ежедневные траты, а именно столько, чтобы о них можно было не думать. Свидетельствовали об этом многие его устоявшиеся привычки. Ездил Георг почти исключительно на такси, общественный транспорт презирал всей душой: людские консервы, не переношу, когда ко мне прижимается что-то потное. Утверждал, что в центре города вообще быстрее ходить пешком. Цветы покупал те, что нравятся, невзирая на цены. А все три кафе в тихих улочках, куда они заходили, хоть и не выделялись ничем среди других, подобных им заведений, однако сразу же давали понять, что – не для обычного посетителя. Лариса даже думать боялась, сколько там стоит не слишком роскошный ужин: вино из бутылки, которую официант обмахивает, прежде чем поставить на столик, легкие, с возвышенными названиями, затейливые салатики, необыкновенная зелень, соусы в фарфоровых соусничках, тарталетки, орехи, стружечки телесного сыра. Ну а кофе там подавали с такими крохотными пирожными, что на первых порах их было просто страшно брать в руки. Обходилось это, наверное, как минимум, в её месячную зарплату. Если уж банальная пепси-кола стоила раз в десять дороже, чем в киоске на улице.

Лариса всем этим искренне возмущалась. И её по-настоящему задевало, что Георг в ответ на самые уничижительные её тирады, произносимые, впрочем, вполголоса, чтобы не слышали официанты, лишь посмеивался, глядя, как она закипает, и снисходительно говорил, что ничего-ничего, денег хватит. Его это почему-то не волновало. Но однажды, когда Лариса буквально есть не хотела от распирающего её справедливого негодования: нет, представьте себе, чашечка кофе почти тридцать рублей!… – он как-то посерьезнел, что с ним бывало не часто, дождался паузы в клокочущем монологе, остановил продолжение взглядом, вздохнул, чуть прищурился и, положив вилочку на салфетку, коротко объяснил, что никакой обдираловки здесь в действительности не существует, платят они в пять раз дороже вовсе не за чашечку кофе, кофе здесь не при чем, кофе – это просто условность; платят они за то, чтобы в это кафе ходили только вполне определенные люди.

– Цены в данном случае не средство наживы. Цены – это барьер, который ограждает данное место от посторонних. Нечто вроде допуска на режимное предприятие. Вот посмотри…

Какие-то парень с девушкой именно в эту минуту заглянули в кафе, остановились у стойки и недоуменно воззрились на ценники. Кажется, они не верили своим глазам. Наконец, девушка фыркнула и высоко вздернула брови. Парень тоже закрутил головой, и они, слегка ошарашенные, направились к выходу.

– Видишь. Здесь не за кофе платят, а за спокойствие и комфорт.

Умом Лариса с ним до некоторой степени соглашалась, но в душе, тем не менее, оставался неприятный осадок. Жуткие числа на ярлыках как бы обесценивали и её тоже. Работаешь, работаешь, будто проклятая, горбатишься, прихватывая зачастую праздники и выходные, выслушиваешь замечания от Ребиндер, терпишь бестолковость девчонок, которые меняются чуть ли не каждые три месяца, а в итоге имеешь зарплату, которой тут недостаточно даже на скромный ужин. Нельзя же так. Теряешь к себе последнее уважение. И все же – здесь она пыталась быть честной сама с собой – приятно было оказаться по другую сторону баррикады, чувствовать себя победителем в том сражении, которое называется жизнью, хоть на вечер, но быть защищенной от всех неприятностей. И не то чтобы очень уж ей были нужны Ривьера или Гавайи, но смертельно надоело считать расходы с точностью до копейки, это ты себе можешь позволить, а это ты себе позволить не можешь; втискиваться по утрам в автобус; стиснутая, покачиваться в метро, действительно, как в консервах. А Кухтик, извините, сколько требует денег? А через пять лет он закончит школу – что дальше? А если институты к тому времени повсюду сделают платными? Иногда ночью проснешься, голова – как кочан набитый. Деньги для того и нужны, чтобы голова не была – как кочан.

Честно говоря, не слишком хотелось об этом задумываться. Есть деньги – отлично, нет денег – не будем из-за этого портить себе настроение. Тем более, что и Георг вовсе не кичился своими явно не как у всех возможностями, никогда не подчеркивал стоимость, отмахивался, будто от мух, от разговоров о ценах, расплачивался за все как-то удивительно незаметно, и от этого, как ни странно, значимость его обыденных трат лишь возрастала. На Ларису это также производило сильное впечатление. И когда, недели, наверное, через две после начала знакомства, после трех кафе, фестиваля и поездки по петербургским каналам, после театра и филармонии, где прогремели премьеры, то есть, после того, как их отношения уже немного обрисовались, Георг весьма сдержанно пригласил её провести день на даче, Лариса согласилась мгновенно, не поколебавшись даже для вида. И когда они, спустившись с платформы, вытянутой среди красноватого сосняка, метров через пятьсот от станции вышли на склон косогора, когда распахнулось над ними небо с ватными облаками и потащился в простор над рекой жаркий ленивый ветер, она вдруг прерывисто задышала, и сердце у неё тенькнуло – нежно, словно было из хрусталя.

Она даже на секунду остановилась.

– Что? – спросил Георг, поглядывающий немного со стороны.

А Лариса запрокинула голову к небу и, как яркое солнечное вино, глотнула головокружительный воздух.

Ей было очень легко.

– Как здесь хорошо! – сказала она.

Это вырвалось у неё абсолютно искренне. Уже давно она не чувствовала себя так свободно, как в это летнее воскресенье. Соскользнула путаница забот, стягивавшая её в Петербурге, остались позади каменная жара, тупость асфальта, приправленная выхлопными газами, серая атмосфера проспектов. Лариса будто очнулась после изматывающего недомогания. Слабость ещё была, но уже проступали силы, свидетельствующие о выздоровлении. Кровь была горячее, звуки – громче и чище, лютики в траве – брызги золота, не отвести глаз. Ей было даже несколько странно, что как раз Георг, в отличие от нее, заметно волнуется.

Еще в электричке она сказала ему:

– Ты переживаешь так, словно везешь меня на смотрины.

– Это и есть смотрины, – ответил тогда Георг. – Я бы очень хотел, чтобы ты понравилась всем нашим.

– А если вдруг не понравлюсь? – игриво спросила Лариса.

– Ну, мне это было бы, скажем так, неприятно. – Он подался вперед и хотя никого рядом не было, понизил голос. – Имей в виду, нас там, скорее всего, оставят наедине. Так вот, все будет лишь так, как ты хочешь. Решать будешь только ты, понимаешь?

Вагоны с грохотом и подрагиванием взлетели на мост.

– Понимаю, – в свою очередь понизив голос, сказала Лариса.

Щеки у неё запылали, она тоже начала слегка волноваться. В самом деле, незнакомые люди, как там её примут? Но едва открылся на косогоре участок, обнесенный металлической сеткой, весь в орешнике, надежно спрятанный от посторонних глаз, и едва заскрипел под ногами гравий, дорожкой ведущий к дому, и едва высыпали им навстречу Марьяна, Мурзик и, будто не проспавшийся, холодноватый Земекис, а Марьяна, видимо, от избытка приветливости, энергично, уже издалека замахала рукой, как все волнения её улеглись, будто по волшебству, щеки погасли, сердце, прыгавшее от волнения чудесным образом успокоилось, и вдруг стало понятно, что все теперь будет отлично – здорово, здорово, – ничего другого здесь просто и быть не может!

И уже в совершенный восторг привела её сама дача. Лариса едва не захлопала, когда возникло из-за кустов причудливое уступчатое строение: деревянное, крашенное в два цвета, серый и серебристый, вознесенное круглой граненой башенкой до верхушек деревьев. Невесомость ему придавал балкон, ажурно огибающий угол, и стеклянная галерейка, пронизанная солнцем и воздухом. Светились внутри неё красные и желтые георгины. Нет, чудесно, чудесно! У Ларисы слов не было от восторга. Просторные комнаты, где сквознячок надувает тюлевые занавески, светлая мебель, яркие, на крючках, миски и кастрюли на кухне – кажется, впервые она поняла, что посуда тоже может служить украшением, – перила двухмаршевой лесенки на второй этаж, круглая комната в башенке, крохотная, но удивительно симпатичная.

Георг спросил:

– Хочешь здесь ночевать?

Лариса только кивнула.

И с балкончика – дымчатые сказочные просторы, шелковые луга, два островерхих домика на горизонте. Осветленность какая-то, пустота летнего зноя. Порхнул с крыши стриж и ушел – вниз, к реке, мгновенно растаяв.