– Не так, не так, Соня! – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда.

Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла сесть с ними рядом.

– Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, – проговорила она, запинаясь. – Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого… А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись… Более всего на свете он ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать его с рассвета. Ему казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. О, боги, боги, за что вы наказываете меня?

И вновь он услышал голос:

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас.

– Ну вот, все и кончилось…»

Я захлопнул «Войну и мир», с треском, как будто уже навсегда, закрыл «Преступление и наказание» в темном дерматиновом переплете, захлопнул «Век просвещения», «Смерть Вазир-Мухтара», потрепанных «Комедиантов». И ещё пять-шесть книг, читаемых то из середины, то с конца, то, наоборот, ближе к началу. Голова у меня гудела, и тексты разных романов сплетались в причудливом хаосе. Три часа непрерывного чтения подействовали, как зарядка с гантелями. Я зверски устал. Хорошо еще, что я не пошел в писатели, как когда-то намеревался. Все время держать в сознании уйму сталкивающихся персонажей, чувствовать отношения между ними, помнить внешность, особенности характера, привычки, манеру себя вести. С ума можно сойти. К счастью, переводчику это не обязательно. Переводчик не придумывает людей, он лишь грамотно перетолковывает придуманное другими. Это гораздо легче. Правда, и платят переводчику – соответственно. Жалкий полтинник за двадцать четыре машинописных страницы. Чтобы как-то прожить, надо делать по полторы сотни страниц в месяц. Полторы сотни страниц – это вам не хухры-мухры. Единственное, что при переводе с английского ощутимо увеличивается объем. Десять страниц английского текста – примерно тринадцать по-русски. Да от себя ещё немного добавишь. Совсем чуть-чуть. Только за счет этого и выкручиваемся.

Кажется, я начинал приходить в себя. «Зеленая лампа» зажглась, и я снова чувствовал себя человеком. В самом прямом смысле этого слова. Теперь можно было не опасаться, что меня где-нибудь скрутит. Заряда, полученного от чтения, хватало на весь день. Жаль, конечно, что не на всю жизнь, но тут уж ничего не поделаешь. И тем не менее перед выходом из квартиры я набрал в легкие воздуха, точно готовясь нырнуть в темный омут, а когда увидел покореженные перила первого этажа – смятые от чудовищного удара, со вставшей, как кобра, пластмассовой отслоившейся окантовкой, – сердце у меня на миг замерло, а потом застучало, подстегиваемое тревогой. Все-таки я вчера малость перестарался. Так нельзя, эту звериную силу надо держать под неусыпным контролем. Переламывать её, душить без всякой пощады. Только как задушить, если она сама рвется наружу?

И ещё меня поразило, что край перил был обмотан широкой багровой тряпкой. Цвет матерчатого огня полыхнул прямо в глаза. Лампочка под потолком была тусклой, но виделось хорошо. Я, оглушенный на миг, даже по-идиотски затряс головой. Тело сразу же зачесалось, и мне стоило громадных трудов не разодрать на себе одежду ногтями. Случайность или ловушка? Повесил дворник, чтобы жильцы не поранили руки о страшные заусеницы? Или «флажок» выставлен специально, стараниями соответствующих служб, и теперь они откуда-то наблюдают, кто из граждан и как отреагирует на него? В таком случае я – уже на заметке. Хотя, возможно, и нет. Секундная пауза у разбитых перил выглядела естественно. Могу я удивиться беспорядку? Могу! Теперь главное – не задерживаться. Я толкнул наружную дверь. Августовский пылающий свет хлынул в парадную. Пыхнул сквозняк, голова у меня кружилась, первые два-три мгновения я ничего не мог различить. Пальцы подергивались, и, чтобы перейти через двор, мне опять потребовалось сделать несколько глубоких вдохов.

В издательстве я сразу же поднялся на третий этаж. Кричали со стен плакаты, рекламирующие очередной сериал, и зазывным глянцем блестели на стеллажах книги, выпущенные за последние месяцы. Драконы, мускулистые ребята с мечами, зловещие мужики – в плащах, в шляпах, с длинноствольными пистолетами. Здесь было и несколько моих переводов.

Я старался на них не смотреть.

– Привет, – сказал я.

Эля мигнула и, не торопясь, опустила на стол какую-то устрашающую бумагу. Легли поверх пальцы, украшенные маникюром. Она была здесь не Элей, а Эльвирой Сергеевной.

Вишневые губы наконец шевельнулись.

– Привет.

– Ты мне вчера даже не позвонила…

Эля вместо ответа выгнула бровь, и сейчас же Буравчик, скорченный над клавиатурой в противоположном углу, вскочил на ноги, торопливо похлопал себя по карманам, как будто что-то искал, сказал, демонстрируя независимость: Пойти покурить, что ли? – и немедленно испарился, прикрыв за собой дверь.

Тогда Эля откинулась на вертящемся стуле и, проехав коленками туда-сюда, посмотрела на меня снизу вверх.

– Зачем? – спросила она.

– А вдруг со мной что-то случилось?

– Что это за мужчина, если с ним вечно что-то случается?

– Милицию ты тоже вызвать не догадалась?

Эля моргнула.

– Как раз подошел автобус, и я – поехала…

В этом была она вся. Свет «зеленой лампы» в моем сознании начал тускнеть. Я протянул руку к луковице волос, каковую сегодня образовывала её прическа. Однако Эля дернула головой и неприветливо отстранилась.

– Не здесь, – сказала она.

– А где? И когда?

Она пожала плечами:

– Где-нибудь, наверное. И когда-нибудь… – не вставая, сухо, по-секретарски поинтересовалась. – Ты, собственно, куда направляешься?

– Туда, – я указал на дверь кабинета.

– У него сейчас – человек.

– Я тоже пока – человек. Во всяком случае – в данное время и в данном месте…

И прежде, чем Эля – пардон, Эльвира Сергеевна – успела что-нибудь возразить, я проник в узкий пенал с окном в коленчатый переулок, не спросясь, не поздоровавшись даже, выдвинул стул из стыка приткнутых друг к другу канцелярских столов и уселся напротив Никиты, посапывающего, как всегда, в две дырочки.

Он мне кивнул, нисколько не удивившись. И я тоже – кивнул, с ненавистью обозревая его рыхлые щеки. Выглядел Никита по обыкновению сильно не выспавшимся.

– Ну нет сейчас денег, – объяснял он, меланхолично кивая после каждого слова. – Книга поступила в продажу, но оптовики расчеты задерживают. Они заплатят нам, мы – тебе. Придут деньги, конечно, сразу же выдадим. Ну – звони, телефон издательства у тебя есть…

А сидящий в таком же точно стыке Комар нервно сплетал и расплетал пальцы.

– Уже три месяца, – не слушая, бубнил он. – Ведь уже на целых три месяца мне задерживаете. Я вам работу сделал? Сделал. Претензий нет? Нет. Мне жить надо? Опять же – если брать у вас новый заказ…

– Ну не бери, – с тоской отвечал Никита. – Ну что, Костя, делать, если так получается? Ну – Кулаковой тогда отдадим твоего Джордана. Леночка Кулакова английский знает?

– Английский Леночка знает, у неё – с русским трудности…

– Ничего, редактора к ней пристегнем…

– Вы договоры свои выполняете?

– Мы свои договоры выполняем всегда, но, Костя, сейчас в издательстве денег нет.

– Вот, – обращаясь ко мне, пожаловался Комар. – Еще в мае сдал им шестьсот страниц Джордана. Ничего не получил, кроме аванса. Книга, между прочим, лежит на всех лотках…

Ответа от меня он, кажется, и не ждал, выкарабкался из-за стола, мешая себе непропорционально членистыми конечностями, – сгорбившись, волоча за ремень сумку, побрел к выходу из кабинета.

Никита сдержал зевок. Глаза, полные отвращения, обратились уже в мою сторону.

– Ну нет сейчас денег, – объяснил он, снова кивая после каждого слова. – Книга поступила в продажу, но оптовики расчеты задерживают. Они заплатят нам, мы – тебе. Придут деньги, конечно, сразу же выдадим. Ну – звони, телефон издательства у тебя есть…

Он, видимо, неотчетливо понимал, с кем разговаривает. «Зеленая лампа» у меня в голове совсем потускнела. Пальцы правой руки чуть подергивались, и кончик среднего тяжелел, будто наливаясь металлом.

– Вы договоры свои выполняете?

– Мы договоры выполняем всегда, но, Игорь, сейчас в издательстве денег нет…

По-моему, он просто-напросто засыпал. Блеклые, из одних ободков зрачки уплывали под веки.

Тогда я неторопливо вытащил из-под столешницы отяжелевшую руку, воткнул кривоватый, отросший уже, звериный коготь в ореховую полировку и без особых усилий провел им со скрежетом по диагонали.

Во все стороны брызнул вспоротый лак. Страшноватая белая борозда перечеркнула поверхность. Ободочки зрачков у Никиты вернулись в прежнее положение.

– Ну так бы и говорил, – произнес он нисколько не громче обычного. Поднял с телефона трубку, ткнул толстым коротким пальцем в какую-то клавишу. – Эля, выпиши, пожалуйста, гонорар, товарищу переводчику. Да-да, согласно исполнения договора… – Послушал, что ему говорят, вздев брови, вероятно, чтобы не слипались глаза. – Ну вот, завтра можешь получить свои деньги. Сразу бы объяснил мне по-человечески…

– Я и объяснил.

– А стол у меня зачем было портить?

Чувствовалось, что он опять засыпает. Замигал лихорадочный огонек на сером многокнопочном аппарате. Никита послушал трубку, которую так и не положил, и вдруг я впервые узрел на оплывшем лице его нечто вроде недоумения. У него даже глаза округлились. Ободочки расширились и потемнели, как у зрячего человека.

Он оторвал трубку от уха. Сглотнул так, что горло втянулось, а мягкие щеки, наоборот, выперли. Напряженно подумал о чем-то, а потом сглотнул ещё раз.

И наконец протянул трубку вперед.

– Это – тебя, – несколько удивленно сказал он.

– Ты только не нервничай, – быстро предупредил Валерик. – Не нервничай, просто сиди и смотри, твой номер шестнадцатый. Скорее всего, ничего не будет. Они потолкуют между собой и потом разойдутся. Сейчас не прежние времена. Разборки никому не нужны…

Он говорил слишком много. Так безудержно и торопливо говорит человек, если смертельно боится. Молоток, сидящий рядом с местом водителя, шевельнулся и малость наклонил продолговатую голову:

– Кончай базар!

– А что? – страстно спросил Валерик.

– Засохни! – сказал Молоток.

Валерик увял. А Молоток, все так же с бычьей напряженностью вглядываясь сквозь затененное ветровое стекло, взялся за боковую дверцу – нажал там что-то, потянул вверх, словно собираясь снимать с петель, и в итоге чуть-чуть приоткрыл, наверное, совершенно незаметно для постороннего. Дверца даже не щелкнула. Вероятно, была заранее подготовлена. А потом, опять-таки не сводя глаз с переднего отрезка дороги, вытащил откуда-то из-под ног автомат с очень коротким дулом и беззвучно, будто на вату, положил его к себе на колени.

Валерик увял окончательно. И у меня тоже – твердо, как ледяное, стукнуло сердце. В груди был холод, проступающий через кожу испариной. Плечи неприятно ослабли. Ничего подобного я, конечно, не ждал. Когда Валерик часа два назад предлагал мне принять участие в том, что осторожно названо было термином «деловые переговоры», он особо подчеркивал, что никакой вооруженной разборки там не предвидится, поедут на обычных машинах: шофер, двое охранников, что, собственно, и произошло, причем каждая тачка будет предварительно обыскана «инспектором» с другой стороны. Количество участников ограничено. Непонятно, как Молоток умудрился протащить сюда автомат. И непонятно, что он теперь собирается с ним делать.

Кажется, я попал, как кур в ощип. Разве можно верить Валерику, если речь заходит о деньгах? Нельзя верить Валерику, если речь заходит о деньгах. За деньги Валерик продаст не только меня, – друзей, себя самого, весь мир в придачу. Душа у него не дрогнет. В общем, сейчас меня, кажется, зарежут, выпотрошат и сварят. Даже имени моего никто не спросит… Кисловатая звериная вонь заполняла салон машины. Вонь нечищеных клеток, вонь смерти, вонь склизких отбросов. По телу расползалась мелкая дрожь. Правда, я надеялся, что со стороны она не слишком заметна. И вместе с тем этот ужасный запах что-то во мне менял. Именно кисловатая вонь, как ни странно, придавала мне силы: мускулы разворачивались и наливались упругостью, сердце уже не стукало в груди мертвой ледышкой, а лупило гулко и часто, как язык колокола. «Зеленая лампа» в мозгу совершенно погасла, и обостренным чутьем, которому этот предупреждающий свет только мешал, я видел участок проселка, выделенный двумя поворотами, песчаную почву, камешки, чахоточные кусты, опутанные сохлыми травами, сбитое в кочки, болотистое пространство слева, деревеньку на горизонте, как будто приподнятую землей к тусклому небу, хрустальный воздух, пламенные листья одинокой осины и – двух очень похожих друг на друга мужчин, сближающихся, как отражения в невидимом зеркале.

Оба они были в серых элегантных костюмах, оба – причесаны волос к волосу, как будто только что из парикмахерской, оба – с массивными, как говорили раньше, «партийными» лицами. Тот, который из нашего «жигуля», сжимал в правой руке кожаный «дипломат». Более никаких различий между ними не наблюдалось. Сходились они, точно притягиваемые незримым канатом, против воли и вместе с тем удручающе неотвратимо. Вот осталось пятнадцать метров песчаной дороги… вот – десять метров… вот – только пять…

Шея у меня нещадно чесалась, и одновременно, будто трескалась кожа, чесались обе лопатки.

Что это предвещает, я знал.

– Сейчас, – сказал Молоток, поднимая с колен автомат и тыча дулом к ветровому стеклу. – Приготовились. Оба. Выскакиваете по моему сигналу.

У Валерика, кажется, даже шевелюра взмокла. Он сжался в комок, ощеренные, как у мартышки, зубы стукнули друг о друга.

– Так не договаривались!… Я никуда не пойду!…

– Пойдешь, – не оборачиваясь, пообещал Молоток. – Еще как пойдешь – помчишься на цырлах. А не помчишься – кишки собственные жрать будешь. У нас это не задержится… Ну, по отсчету: пять… четыре… три… два… один…

Локти, похожие на окорока, растопырились. Молоток всем грузным телом подался вперед, на приборную доску. Смотрел он исключительно на мужчин в серых костюмах и потому, вероятно, не видел, как спутанные травой кусты на обочине зашевелились, как они, точно вытолкнутые из земли, разошлись на два сорных пучка и как из-под них, будто из ада, выросли две фигуры, обтянутые чем-то пятнистым. Локти у них тоже были разведены, а в руках – по-моему, такие же короткие автоматы. Красное вечернее солнце касалось голов, украшенных болотными кочками.

– Ноль!… – хрипловато и как-то задавленно произнес Молоток.

Или он только собирался это произнести? Я не понял. Я, наверное, зря смотрел в сторону надрывного солнца. До сего момента я как-то сдерживался, несмотря на чесотку и на знакомое уже подергивание суставов. Но тут цвет тревоги и крови хлынул мне прямо в мозг. Я, по-видимому, на секунду ослеп, поглощенный внезапно распахнувшимся мраком. А когда я действительно не более чем через секунду вдохнул этот мрак и пришел в себя, все уже было кончено.

Опрокинутый на руль Молоток терзал ногтями рубаху. Из-под дымящейся ткани выбулькивалось и текло на живот что-то малиновое. Глаза у него закатывались, он дико хрипел вздутым горлом. Скорчившийся ещё больше Валерик тоже конвульсивно дрожал. Ноги он поджимал к подбородку, как эмбрион в тесной утробе. Уже не зверинцем, а сладковатой смертью пахло в машине, и от раздражающего этого запаха у меня трепетали ноздри. Плечо саднило, точно по нему хватили кувалдой, ручей расплавленной боли стекал по груди, чуть не прожигая её насквозь. На зеленоватых пластинках панциря желтел ряд нашлепок. Это расплющились о кость пули. Я шевельнулся, и они со звоном отскочили в разные стороны.

– Смотри: а ведь жив, кажется… – весело сказал кто-то из багрового сумрака.

Наверное, он говорил про меня.

– Ну, контрольный выстрел, – брюзгливо напомнил второй. – Знаешь ведь, что положено, зачем тянешь?

Видимо, их было двое.

– Давай, Зюба, давай!…

Я выставил наружу одну ногу, потом – другую. Кроссовки, вспученные мозолями, разодрались по швам. Уплощенные когти воткнулись в землю, утверждаясь на ней.

Затем я выпрямился.

– Ну, точно, живой. Ништяк, сейчас я его успокою…

Они, вероятно, ещё ничего не поняли. Я, не глядя, обеими лапами толкнул машину назад, и она завалилась, вывернув облепленное сырой грязью днище. Лопнули боковые стекла, проскрежетала жесть дверцы, вмятая камнем.

– Ого!…

Это сказал кто-то у меня за спиной. А те двое, орангутанги в пятнистых комбинезонах, остановились и, кажется, даже попятились.

То есть, всего их было не двое, а трое.

– Ого!…

– Ребята…

– Ништяк!…

Впрочем, никакого значения это уже не имело…

Заголовок на второй странице газеты гласил: «Кровавая междоусобица продолжается». В заметке, подписанной инициалами, сообщалось, что вчера на одном из проселков, примыкающих к Выборгскому шоссе, была обнаружена перевернутая машина отечественного производства и тела шестерых людей, принадлежащих, по сведениям МВД, двум противоборствующим криминальным группам. Видимо, произошла очередная разборка между «своими». Возбуждено уголовное дело. В интересах расследования подробности прессе не сообщались.

Автор заметки сетовал, что в цивилизованных странах даже бандиты умеют договариваться между собой, а у нас до сих пор устраиваются вот такие побоища. Все-таки низка ещё культура преступного мира. Духовности не хватает, образования, веры в общечеловеческие идеалы…

Газету я аккуратно сложил и бросил на подоконник. Шестеро пострадавших – это два «шефа», Молоток и Валерик. И еще, вероятно, те трое, что ничтоже сумняшеся пытались меня остановить. Идиоты, разве можно остановить голодного динозавра! Всего, значит, должно было быть семь человек. Семь, а не шесть! Кажется я начал догадываться. Ай да Валерик, ай да хитроумная бестия! Макака – она и есть макака. Всех обманул, выскользнул из кровавого месива.

Меня, впрочем, это не слишком интересовало. Я принес «дипломат», брошенный вчера в прихожей на полку для обуви, щелкнул замочками, которые несмотря на цифровые колесики оказались незапертыми, и довольно-таки равнодушно обозрел пачки долларов, заполнивших кожаное нутро. Нечто подобное я и ожидал там увидеть. Не зря же предпринимались перед «свиданием» такие меры предосторожности. Пересчитывать их я, конечно, не стал – пару упаковочек вынул, а остальное небрежно задвинул ногой между стеной и шкафом. Пусть пока полежат.

И тут на меня накатило. Наглая ли заметка в газете послужила тому виной или сыграл свою роль специфический по-типографски пронзительный запах денег – ничто так страстно не пахнет, как новенькие купюры – но только я вдруг, как на широком экране, увидел изрыгающий бесконечную очередь, прижатый к животу автомат, ощутил очень резкие, тупо-болезненные шлепки пуль, расплющивающихся о панцирь, узрел тело, летящее в воздухе и шмякающееся на дорогу, другое тело, все как бы в красном, корчащееся у меня под лапами, мятое, растерянное, неожиданно юношеское лицо того, третьего, который был у меня за спиной, услышал его испуганный возглас: Что это, елы-палы?!. – и его жутковатый храп, когда когти ножами вошли в слабое горло…

Меня чуть не вытошнило прямо на сероватый паркет. Воздуха не хватало, и в работающих с механическим свистом легких пылала разреженная пустота. Разодралась обшивка кресла, когда я неловко поменял позу. Ощущение было – выброшенного из воды осьминога. Еще миг, и начнутся непроизвольные звериные судороги. Спокойно, сказал я себе. Спокойно, спокойно, прежде всего – спокойно. Это были не люди, это были взбесившиеся орангутанги. Фиолетовые морды, клыки в слюнной пене, узловатые руки, покрытые завшивевшей шерстью. Доктор Джекил и мистер Хайд, с тоской подумал я. История повторяется.

«Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. Затем эта агония неожиданно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то переменились… Я был моложе, тело мое пронизывала приятная и счастливая легкость… узы долга распались и более не стесняли меня, душа обрела неведомую прежде свободу… Я простер руки вперед, наслаждаясь непривычностью ощущений…»

Правда, здесь были и весьма существенные отличия. Мистеру Хайду, дьяволу в образе человека, нравилось творить зло. Он им жил, он получал от него истинное наслаждение. Мне же, кем бы я сейчас ни был, вовсе не нравилось убивать. Зверь, выходящий из мрака, был отвратителен и порождал только отчаяние. Я отнюдь не стремился украдкой, как доктор Джекил, вкушать омерзительные плоды. Напротив, я бы с радостью обошелся без них. Но как быть, если сама жизнь заставляет человека стать диким зверем. Если зверь – это образ могущества, рожденный временем и людьми. Если только зверь, жестокий и сильный, может выжить в том мире, который мы называем своим.

Хотя, вру, мне это именно нравилось. Несмотря на кисловатый запах зверинца и несмотря на десятки книг, прочитанных мною за последние дни. Что, в конце концов, могут книги? Мертвая бумага, столбцы тухлых букв от края до края. Книги не удержат того, кто выступает из тени, отбрасываемой жизнью в небытие. Быть сильнее других – это так привлекательно! Удивительная, ничем не ограниченная свобода восхищала меня. Я нетерпеливо дрожал, раздумывая, как можно было бы воспользоваться ею прямо сейчас. И когда раздался нерешительный короткий звонок в квартиру, я ещё прежде, чем он отзвучал, уже понял звериным чутьем, кто перетаптывается перед дверью, – сердце у меня зашлось гулкой радостью, больно подпрыгнуло и ударило так, что я, вскакивая, чуть было не опрокинул тяжелое кресло.

Я, наверное, был уже совсем другим человеком. И, скорее всего, Эля, как секретарша со стажем, это тоже почувствовала, потому что, очутившись в прихожей, где на стене затеплились два рожка, она вдруг, вместо того чтобы поздороваться, нервно кашлянула, и обычное её отчуждение сменилось растерянностью и даже некоторым испугом.

Она торопливо расстегнула закинутую на плечо сумочку.

– Вот твои деньги. Чем ты его достал? Не было ещё случая, чтобы Никита кому-нибудь присылал гонорары на дом. А тут прямо с утра распорядился, чтобы я отвезла немедленно. Погнал – не захотел даже сперва позвонить…

Я взял узкий конверт и бросил его на тумбочку. Тоже – пусть полежат; деньги меня в данную минуту не волновали. Скорбные четыреста или пятьсот долларов, когда за шкафом валяется, вероятно, около сотни тысяч.

Меня сейчас интересовало другое.

Я глядел на Элю как бы со стороны, и в ответ Эля, будто завороженная, также подняла глаза, подведенные тушью.

Прозрачно-светлые, влажные от беспомощности.

– Распишись, пожалуйста, в ведомости. Вот здесь, цифра – прописью…

Губы шевельнулись, однако слова были еле слышны.

Я взял её за лопатки и уверенно привлек к себе.

– Ой, мамочка!… – слабо пискнула Эля.

От неё исходил легкий жар.

– Ты что?… Не надо!…

Она выгнулась, как наколотая бабочка, но даже не попыталась освободиться.

Плату при входе с меня, разумеется, не спросили. Двое ребят в камуфляже, похожие, кстати, на тех, что всего сутки назад, как болотные духи, выросли из придорожных кустов, тоже длиннорукие, тоже с фиолетовыми мордами орангутангов, осторожно глянули в мою сторону и скромно опустили глаза. Я прошел, едва не задев их плечами.

И другие в невероятной толкучке, что, будто каша, пофыркивала и колыхалась, также чувствовали, вероятно, – вот человек, которого лучше не трогать. Мне уже не приходилось протискиваться изо всех сил, как раньше. Дорогу освобождали мгновенно, руководствуясь, скорее всего, животным инстинктом. Собственно, здесь и были одни звериные физиономии: хитрые умильные лисы, туповатые, оплывающие, как груши, суслики, пронырливые хорьки, предупредительно обнажающие оскал мелких зубов, два-три важных бобра в окружении прогибающихся шакалов. Кто бы тут мог серьезно заступить мне дорогу? Это была мелюзга, и она поспешно отвиливала при виде настоящего хищника. Такой дивной уверенности в себе я ещё никогда не испытывал. Даже Ниппеля в этот раз мне разыскивать не пришлось; он возник сам, унюхав, по-видимому, мое присутствие, – низенький, крепенький, с головой, которую так и хотелось, как колпачок, свинтить с шеи. Буркнул что-то вроде приветствия и извлек из портфеля толстенную книгу, явно переплетенную заново.

– Вот твоя «Сумма Метаморфоза». Получи, старик, можешь радоваться. И учти, второй экземпляр имеется только в Публичной библиотеке…

– Неужели до сих пор не шлепнули её тиражом тысяч в восемьдесят?

– Кому это нужно?

С желтоватых, начала века страниц смотрел на меня человек с мохнатыми, как у тигра, щеками. Подпись под рисунком была готическая, немецкая, сразу не разобрать.

– Сколько? – спросил я.

– Двести баксов, – предупредил Ниппель. – Экземпляр редкий, пришлось прокопать чуть ли не половину города. Только для тебя, старик, учитывая давнюю дружбу…

Он честно дважды, как ребенок, моргнул.

Я, покопавшись в кармане, вытащил стодолларовую купюру и, зажав в пальцах, повернул её так, чтобы Ниппель мог видеть портрет.

– На, держи…

И вот, что значит подлинная уверенность: Ниппель, против обыкновения, даже спорить со мной не стал, не стал жаловаться, канючить, рассказывать, какие подвиги он совершил ради меня. Он только подшмыгнул носом и, как фокусник, накрыв купюру ладонью, растворил её в подкожном жирке.

– Такие все нынче крутые стали, работать противно. Крутишься, крутишься, каждый норовит кинуть…

Он все-таки был обижен.

– Слушай, Ниппель, – сказал я ему в утешение. – Ты доллары у меня не купишь?

– Какие доллары?

– Обыкновенные.

– Фальшивые?

– По-моему, настоящие, – сказал я.

– Настоящие можно и в кассу сдать.

– Светится не хочется.

– Ага, «черные» значит. Сколько?

– Червонец.

– Ну… – Ниппель выпятил губы с некоторым уважением. – Вообще-то, баксы – это не моя специальность. Ладно, я тебе подведу сейчас одного человека. Моя доля, сразу имей в виду, двести портретов…

– Сто, – сказал я, зная Ниппеля.

– Ладно, сто. Серьезным человеком становишься, Игореха. Червонец в кармане таскаешь. Тарифы, как деловой, сечешь. Молодец, не боишься. Не зря за тобой Репей ходит…

– Кто?

– Ты не верти, не верти головой. Вон тот, ощипанный, видишь, как будто монетами старыми интересуется. Говорят, на очень солидных людей работает. А ты, значит, и не подозревал? – Круглые глаза Нипеля будто остекленели. Он бесчувственно скользнул веками – сверху вниз, потом снова скользнул. – Ладно, я, пожалуй, пойду…

– А доллары? – спросил я.

– Как-нибудь в другой раз… Теперь, значит, так. Если кто спросит, зачем, мол, к Ниппелю подходил, ответишь – за книгой. И «Метаморфозу» эту обязательно покажи. Говорю: не потеряй книгу. Ни о каких баксах у нас речи не было…

– А кто спросит?

– Ну, я не знаю. По твоим нынешним заморочкам могут поинтересоваться. Ну, значит, береги книгу, не потеряй!…

И Ниппель исчез.

Лишь толпа ворохнулась в том месте, куда он, как головастик, нырнул. Ворохнулась и снова – с тысяченогим упорством сомкнулась, топчась по булыжнику.

Я неторопливо двинулся к выходу. Клочковатый, действительно с головой, как облысевший репейник, мужик оторвался от бархатного полотнища, где рядами были нашиты монеты, поглядел вправо-влево, будто человек, которому нечем заняться, и лениво, шаг в шаг, потек за мной в некотором отдалении. И ещё двое, кого я ранее в толкучке не различил, также нехотя встрепенулись и двинулись с обеих сторон, точно привязанные. Меня держали в «мешке», и затянуться он был готов в любую минуту.

Меня это, впрочем, не слишком обеспокоило. Прорвать их дерюгу я тоже мог в любую минуту. Один хороший удар, и материя затрещит. Они просто не представляют, какая добыча угодила им в руки. Рассчитывают на кролика, – хватай его за уши и в кастрюлю. И вдруг – оскаленная драконья пасть, это забавно. Я даже подумал: а не свернуть ли им всем троим головы? Просто так, ни слова не говоря, крутануть, чтобы хрустнули позвонки. Будет у меня своего рода визитная карточка.

Правда, мне было лень делать это. Мне сейчас вообще было лень что-нибудь делать. Вспархивали из-под ног воробьи, дымное солнце августа прожаривало толкучку, втиснутую в четырехугольник двора, вместо воздуха распространялся над суетой липкий гомон. Я был рад, когда выскользнул меж киосков в асфальтовую тишину переулка. Скопление мелких животных меня отвращало. После часа, проведенного с Элей, я пребывал в состоянии приятной расслабленности. Шуршала в ушах ленивая кровь, звуки и краски просачивались как сквозь опиумное забвение. Так, наверное, чувствуешь себя после удачной охоты. Город распахивался передо мной пустотой жарких улиц. Я был в нем хозяином, кто мог бы оспорить это мое законное право? Я даже повеселел от нелепости такого предположения.