Он это понимал.

К тому же Витюня, услышав о такой малоприятной перспективе, немедленно вцепился ему в руку и слезливым, как будто девчоночьим голосом заныл, что, вот, обещали ему сводить в зоопарк, а сами, как приехали, так сразу и собираются обратно, и на медведей еще не посмотрели, и на карусели не покатались. Ты же мне сам обещал, что обязательно покатаемся на карусели…

Сегодня он ныл как-то особенно противно. И ладонь, которая вцепилась в Конкина, была холодной. А на пальцах ее ощущались острые твердые ноготки.

Этакий ласковый капризный звереныш.

Конкин его очень любил.

И поэтому, не отнимая руки, позволил провести себя мимо клеток с злобновато хрипящими зебрами к прямо выстроенной под теремок, раскрашенной бревенчатой будочке, за которой, визжа несмазанными деталями, постепенно останавливалось деревянное колесо и цветастые вымпелы на крыше его обвисали матерчатыми языками.

Краем глаза он заметил, что человек, подходивший к нему около урны, держится поблизости, точно следит, но сейчас же забыл о нем, потому что карусель остановилась и благообразная тихая очередь, томившаяся в ожидании, неожиданно переломилась где-то посередине и, как бешеная напирая, начала возбужденно продавливаться сквозь узкую калитку ограды. Все размахивали билетами, в том числе и Конкин, другой рукой сжимая маленькую ладонь Витюни, он боялся, что их здесь совсем затолкают, но раздраженная, остервенело жестикулирующая женщина-контролер выхватила у него билеты и привычным движением замкнула цепь, перегородив таким образом толпу надвое.

Они проскочили последними.

Однако, оглядываясь, Конкин снова заметил невысокого щуплого человека с африканскими волосами и темным лицом – тот стоял у ограды, прижатый толпой, безразличный, спокойный, и спокойствием своим как бы отъединенный от клокочущего вокруг неистовства. Кожа его казалась еще смуглее, вместо глаз почему-то синели фиолетовые провалы, а запястья, высовывающиеся из рукавов рубашки, при прямом освещении выглядели угольно-черными.

Словно это был не человек, а какое-то загробное существо.

Конкину вообще почудилось, что и остальные – вопящие, поднимающие над ограждением руки с билетами – также абсолютно не похожи на людей: странно высохшие потемневшие, с выпирающими сквозь кожу костями. Лица у многих были как бы покрыты густой паутиной и прилипшие нити ее блестели, точно обмазанные слюной, а из плещущих яростных ртов торчали черные зубы.

Он даже зажмурился.

Впрочем, наваждение продолжалось недолго. Уже в следующую секунду просияла небесная синь, как подброшенные выпорхнули грачи, торопящиеся куда-то за кормом, и послышался раздраженный, но в данный момент успокаивающий и привычный крик контролера:

– Куда прете?!..

Жизнь вернулась в обычное русло.

Заскрипел, завизжал суставами механизм карусели, деревянный круг мелко дрогнул и пошел вперед, набирая скорость, окружающее пространство начало поворачиваться, размазываясь удлиненными пятнами, радостно вскрикнул Витюня, вцепившийся в гриву лошади, плотный, пропитанный звериными запахами воздух шарахнул в лицо – Конкин так же судорожно вцепился в деревянную гриву. Он не понимал, что происходит. Травма? Травма была месяц назад. И какая там травма – толкнуло боком автобуса. Он ведь даже по-настоящему не упал. Просто мягко и сильно ударился о "жигули", стоящие у тротуара. Полежал всего один день, а потом как ни в чем не бывало пошел на работу. Правда, с этого все и началось. Отвращение к жизни, отвращение к привычному миру. Будто в сознании у него что-то сдвинулось. Может быть действительно что-то сдвинулось в сознании? Сотрясение мозга или что-нибудь в этом роде? Может быть, в самом деле имеет смысл показаться врачу? Одно время Таисия на этом настаивала. Но явиться к невропатологу – значит признать болезнь. И в дальнейшем всю жизнь за тобой потащится комплекс неполноценности. Нет, к врачу обращаться не стоит. Это – мелочи, ерунда, это, конечно, пройдет. Надо просто очень серьезно взять себя в руки. Надо взять себя в руки и не отчаиваться. Не отчаиваться – тогда все будет хорошо.

– Все будет хорошо! – крикнул Конкин.

Крик пропал, сорванный встречным потоком воздуха. Чтото взвизгнул в ответ сияющий от восторга Витюня. Что именно – Конкин не расслышал: вспыхнули краски и загремела бьющаяся о купол карусели бодрая неутомимая музыка.

Все действительно было хорошо.

Из аттракциона они вышли, расплываясь улыбками. Витюня держал Конкина за мизинец – подпрыгивал, чтобы обратить на себя внимание, и непрерывно, как маленький телевизор, тараторил, всем своим телом изображая недавние переживания – что, вот, видишь, нисколько не испугался, ты говорил, что я испугаюсь, а я нисколько не испугался, ну – совсем нисколько, ну, ни на вот чуть-чуть, и даже глаза не закрывал, а все вокруг – вертится, вертится, и мама тоже – вертится, вертится, а он взлетает выше всех, и ему ничуть, ни на вот столько не страшно…

– Молодец, – одобрительно сказал Конкин.

Он был рад, что все уже позади. И Таисия, глядя на них, тоже непроизвольно заулыбалась – крепко взяла Конкина под руку немного прижавшись. Со стороны они, наверное, напоминали рекламный плакат: "Папа, мама и я". Но Конкину было все равно. Он тряхнул головой и втянул ноздрями дразнящую майскую свежесть:

– Великолепный сегодня день… Правильно сделали, что – поехали…

– Ну вот, а ты не хотел, – сказала Таисия.

И Конкин, признавая свою ошибку, кивнул:

– Виноват, виноват…

Ему по-прежнему было хорошо. Чувство это даже усилилось, когда они вышли к площадке молодняка, представляющей собой громадную квадратную клетку без крыши, сверхъестественными размерами создающую иллюзию полной свободы и, тем не менее, обнесенную по периметру толстой садовой решеткой. Пятеро взъерошенных медвежат играли внутри. Они ползали по бревну, перекинутому между двумя массивными чурбанами, карабкались на распиленное сучковатое дерево, основание которого уходило в бетон, неуклюже боролись друг с другом, плескались в огромной лохани, взбрыкивали, толкались или, наконец, просто пытались подрыть затоптанную до каменной глади, плоскую сухую землю. Витюня искренне смеялся, глядя на них. Особенно ему понравился шестой медвежонок, который, держась несколько в стороне, пробовал на излом железные прутья клетки. Забавный был медвежонок. Он сначала обхватывал один их прутьев, тряс, пихал и недоуменно рычал на него, потом старался согнуть, напрягаясь так, что вздувались бугры круглых мускулов на спине, затем грыз неподатливое железо, как бы надкусывая белыми, неожиданно яркими зубами, и, наконец, рассердившись, бил по нему лапой и переходил к следующему. Так – раз за разом. Неутомимо. Конкин, точно загипнотизированный, наблюдал за ним. Было в его движениях нечто привлекающее внимание. Может быть, та почти человеческая настойчивость, с которой он пытался вырваться на свободу.

– Бедный. Так и не привык, – сказала про него Таисия. Опять взяла Конкина под руку и, наклонившись к плечу, шепнула, заранее напрягаясь. – У тебя все в порядке? Я прямо-таки испугалась, когда ты позеленел. Думала – приступ, рецидив болезни. Честное слово, уже хотела бежать за врачом. – И не дождавшись ответа, потому что Конкин лишь недовольно поморщился, вздохнув, добавила. – Они ведь, по-моему, и рождаются в зоопарке? Настоящего леса никогда не видели – откуда такое упорство?

– От бога, – неприязненно сказал Конкин.

– Ну знаешь ли: бог – в медведе…

Конкин пожал плечами:

– Я же не говорю: Христос. Бог – как нечто. Как субстанция, отличающая живое от неживого.

– То есть, душа? – сказала Таисия.

– Называть можно, как угодно.

Таисия опять вздохнула.

– Мне иногда кажется, что ты – верующий. Но не просто верующий, а из секты – еретиков. Из такой маленькой, яростной, тайной секты, абсолютно непримиримой к обычной религии и признающей только свою правоту…

– Так оно и есть, – сказал Конкин.

– Что же это за секта?

– Это – секта людей…

Он еще хотел добавить, что это действительно – очень маленькая и очень яростная, тайная секта, но неукротимая ярость ее обращена не на других, а прежде всего – на себя, однако в эту минуту медвежонок, пробующий клетку на прочность, дошел до них и, просунул сквозь непоколебимость ограждения остренькую фиолетовую мордочку, посмотрел ему прямо в глаза.

И такая тоска светилась в остекленевшем, как бы не от мира сего, отсутствующем взгляде, что Конкин даже сощурился, не перенеся печали его, а когда снова открыл глаза, то все уже изменилось.

Тусклое коричневое солнце, надрывающееся, словно через ворсистую ткань, еле-еле, с трудом озаряло окрестности. Воздух был сумеречен и пропитан звериными испарениями. Он скорее походил на студень: красное переливающееся желе и, размытые струями, проступали в нем какие-то дикие сооружения – в перекошенной арматуре, сплетенные колючей проволокой – а за ржавой и страшной, окопанной преградой ее, будто змеи шипя и посверкивая осатанелыми глазами, пережевывая челюстями сиреневую слюну, бесновались и маялись фантастические уроды.

Они были в крокодильей коже или, наоборот, покрытые шерстью с головы до ног, ощетиненные клешнями, щупальцами и когтистыми образованиями, все они шевелились – выламываясь, вытягиваясь вперед – а над бородавками, изъязвившими многих из них, пузырилась фосфоресцирующаяся слизь.

Картина была чудовищная. Но главное заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что вокруг Конкина опять находились те самые загробные существа, что, как в бреду горячечного больного, чудились ему совсем недавно. И одно из этих существ держало его под руку, а другое, значительно меньших размеров, вдруг схватилось за палец и пронзительно запищало:

– Во дает!.. Во, папа, куда забрался!..

Вместо голоса раздавалось кошачье мяуканье. Конкин едва различал слова. А затем третье существо, обросшее чем-то вроде мелких густых пружинок, неожиданно выступило из толпы и, приблизив растрескавшееся, как глина в жару, лицо, прошипело, покачиваясь и приседая:

– Вам, плохо, сударь?..

Губы у него были из вывернутого живого мяса.

Конкин отшатнулся.

И тогда то существо, которое держало его под руку, – бледно-розовое, обмотанное тряпками с ног до головы – с неестественной силой повернуло его к себе и, вонзившись ногтями в предплечье, мучительно проурчало:

– Все, все, уходим!..

Звонок он услышал, когда пересекал школьный двор, и уже в вестибюле ему пришлось посторониться, чтобы пропустить хлынувшую наружу, галдящую и размахивающую портфелями, растекающуся ораву школьников. Вероятно, занятия на сегодня кончились, потому что мальчики беззаботно тузили друг друга, затевая, еще не выйдя из здания, уличную игру, а пищащие, гримасничающие, сбивающиеся в стайки девчонки с облегчением сдергивали банты, распуская таким образом волосы по плечам.

Чувствовалось, что всех охватывает настроение отдыха и веселья.

Впрочем, не всех.

Мрачный учитель, якобы просматривающий вывешенное на доске расписание, а на самом деле, как сразу же понял Конкин, незаметно наблюдающий за вестибюлем, шагнул к нему и, быстро опустив руку в карман пиджака, сухо, неприязненно спросил его:

– Что вам угодно, сударь?

Уже по одному этому "сударь" можно было догадаться, что он – "гуманист". Конспираторы хреновы, подумал Конкин. Однако вида подавать не стал, а напротив, тихо и значительно, как его учили, произнес:

– Четырнадцать…

– Второй этаж по коридору направо, – расслабившись, сказал учитель. – Постучать трижды. Вычитание.

Последнее число означало, что из сегодняшнего числа надо вычесть двенадцать. Конкин так и сделал, получив в уме минус пять, но математические способности ему не пригодились, потому что приемная директора была пуста, дверь распахнута, пароля никто не спросил, и он сразу же прошел в кабинет, где лицом к открытому входу, перегнувшись, прямо на канцелярском столе сидел Леон и, ужасно сморщившись, цедил в притиснутую к щеке телефонную трубку:

– Нет!… Я сказал тебе: нет!.. Нет, старейшины еще не собирались… Я, пойми ты, не знаю, что может произойти… Позвони через час. Нет, какие-либо акции я запрещаю!..

Резким движением он опустил трубку на рычаги и, пронзая Конкина безумным всепроникающим взглядом, но однако в то же время и как бы не видя его, сообщил:

– Убит Пересмешник…

Конкин похолодел.

А Леон, как пружинный чертик, соскочив со стола, обогнул его по левому краю и, плюхнувшись в кресло, начал быстро-быстро перебирать раскиданные перед собой бумаги. Он просматривал их сверху вниз, дико комкал и отшвыривал в угол, так что вскоре там собралась изрядная куча, а отдельные документы складывал в несколько раз и распихивал по карманам.

Одновременно он кусал губы и отрывисто, невнятно говорил Конкину:

– Вчера исчез Музыкант… Тоже, наверное, убили… Вероятно, они объявили нам войну… Во всяком случае, Конвенция нарушена… Теперь нас будут убивать одного за другим… Школа засвечена, надо уходить отсюда… Что вы стоите? Не стойте: займитесь документами…

Он указал Конкину на лепной камин, вероятно оставшийся еще со времен царизма, и Конкин, буквально ощущая, как опустевает школа, как она наполняется громадной нежилой тишиной, перетащил туда ворох бумаг, кое-как сложил его пирамидкой, пододвинул, поправил и, нащупав в кармане спички, неловко чиркая, поджег с ближней стороны. Пламя пыхнуло, немного поколебалось и вдруг, как хищник, бросилось внутрь – пожирая добычу, с гудением уходя в трубу.

Тогда Конкин выпрямился.

– А что будет со мной? – спросил он. – Вы меня убьете или все-таки отпустите?

И Леон тоже выпрямился.

– Нет, – после паузы сказал он. – Мы никого не убиваем. Мы вообще не принуждаем никого сотрудничать с нами. Сотрудничество – дело добровольное. С другой стороны, поскольку объявлена война, то ситуация, конечно, резко ухудшилась. Мы теперь не сможем защищать абсолютно всех. Вы меня понимаете? Раз вы не с нами, то вы не можете рассчитывать на нашу помощь. Это – логично. Вам придется рассчитывать только на самого себя. – Поменяйте работу, переедьте на другую квартиру. Запасных документов у вас, конечно, нет? – Чуть запнулся и сам ответил. – Ну, конечно, откуда? Впрочем, может быть, они и не понадобятся. Начнется суматоха, пальба – скорее всего будет не до вас. По крайней мере в ближайшее время. Недели две или три, а там – посмотрим… Я все-таки не верю, что они с нами справятся…

Он вдруг замер и даже поднял, предостерегая, смуглый указательный палец – несколько секунд, прислушиваясь, стоял в этой позе, а потом облегченно вздохнул:

– Нет, показалось… – нетерпеливо поскреб ногтями по лакированной крышке стола. – Ну что же он не звонит, ему уже пора звонить…

Темное лицо его снова ужасно сморщилось.

– Послушайте меня, – нервно сказал Конкин. – Я ничего не знаю о ваших делах. Не знаю и не хочу знать. Они меня не интересуют… Воспитание нового поколения… Истинно существующая реальность… Так, чтоб мир был для них – невыносим… Это, по-моему, бред собачий… Ладно. Я не собираюсь оспаривать. Но в свое время вы обещали, что поможете мне. Помните – тогда, в зоопарке? Собственно, поэтому я сюда и пришел. Существует же, в конце концов, обычная человеческая порядочность…

Он в растерянности замолчал, чувствуя, что говорит очень путано. На него давила оцепенелость школьного здания. Где-то неподалеку журчала в трубах вода. Доносилась скороговорка невыключенного радио.

– Да-да, конечно, – рассеянно ответил Леон. – Честно говоря, вам еще повезло. Большинство людей, очнувшихся от летаргии, просто гибнет, так и не разобравшись, что именно происходит. Не выдерживают ужаса окружающего. А мы вас заметили, поддержали в какой-то мере. – Он опять замер, подняв палец. И вдруг глаза его блеснули, как у питона. – Нет, не показалось…

– Что? – одними губами спросил Конкин.

Но Леон уже совершенно бесшумно выпрыгнул из кресла, дернув ящичек секретера, выхватил из глубины его пистолет и спросил также, как и Конкин, одними губами:

– Стрелять умеете?

Конкин затряс головой.

– Берите, берите! – нетерпеливо сказал Леон. – Что вы думаете, они вас в живых оставят? – А поскольку Конкин лишь пятился и делал протестующие жесты, то, пожав плечами, сунул пистолет в карман и, извлекши из секретера второй, осторожно, чтобы не издавать громких звуков, передернул затвор. – Ну как хотите… Можете вообще здесь оставаться… Я вам не нянька… – Тем не менее, открывая дверь, призывно махнул ему рукой. – Пошли…

Они перебежали коридор, сквозь пустынные окна которого светило солнце, завернули на лестницу, широкими ступенями ведущую вниз, и чуть не споткнулись о распростертое на лестничной площадке мешковатое нескладное тело. Мертвец лежал, весь обмякнув, неестественно вывернув голову, прижатую к бетону, грязноватое лицо его было сплющено, но Конкин узнал учителя, который подходил к нему в вестибюле. И от того, что этот учитель был только что жив, а сейчас уже мертв, ему стало совсем нехорошо.

– Назад! – шепотом крикнул Леон.

И сейчас же стеклянный плафон у них над головой разлетелся на множество мелких осколков. Кажется, перед этим Конкин услышал какой-то характерный хлопок. Или не услышал. Определить было трудно. Леон сразу же выстрелил в нижний пролет и громовое эхо, отразившись от стен, ударило Конкина по ушам.

– Есть один! – радостно сказал Леон.

Они вернулись обратно в кабинет, причем Леон судорожными, но точными движениями запер двери, приговаривая: Картон, но все-таки задержит… – с удивительной для хилого сложения силой протащил вдоль стены книжный шкаф, чтобы загородить предбанник, а затем отомкнул дверь черного хода на противоположной стороне – показалась узенькая винтовая лестница, тускло освещенная тремя лампочками, висящими на скрученных проводах.

– Старая застройка… Хорошо, что сохранили… – Он опять достал пистолет и почти насильно втиснул его в холодную, скользкую от нервного пота руку Конкина. – Держите, держите! Вы же видите, что происходит. Стреляйте в любого, кого заметите. Наших людей в здании нет. И не дожидайтесь команды. Командовать будет некогда. Только, пожалуйста, меня не убейте…

Бесноватая пугающая ирония прозвучала в голосе. Он засмеялся.

И в тоже время за стенками кабинета что-то рухнуло. Рухнуло, посыпалось и покатилось – дребезжа металлом, взрываясь ламповым стеклом.

– Это – в приемной, – вздрогнув, сказал Леон. Вытолкнул Конкина на лестницу и опять запер дверь, укрепленную с внутренней стороны деревянными брусьями. – Осторожно, здесь куча ступенек, можно упасть… – Вдруг, как помешанный, ударил кулаком по железным перилам. – У них – пистолеты с глушителями! Вы – слышали? Оружие спецотделов! Неужели они договорились с властями? Если они договорились с властями, то нам – хана!..

Кое-как они скатились по лестнице, гудящей под их ногами, ступеньки и в самом деле были очень неудобные, закручивающиеся винтом, Конкин дважды споткнулся, едва не полетев вниз, удержался, только до боли вывернув пальцы, Леон рукояткой пистолета рубил теплящиеся над головой лампочки, так что к концу спуска их охватила кромешная темнота и тем неожиданнее показался свет, хлынувший из-за двери наружу. Конкин не разобрался, как это получилось, но он почему-то оказался первым и когда выскочил в убогий садик на задниках школы, представляющий собой лишь два ряда безлиственных колючих кустов, облепленных мусором, то в слепящем, опаляющем глаза дневном сиянии увидел расплывчатый черный силуэт, чрезвычайно медленно поворачивающийся в их сторону. Он не знал, почему силуэт поворачивается так медленно, вероятно, само время остановилось, но, едва ли понимая, что делает, машинально нажал курок и, получив вдоль руки отдачу, чуть было не вывернувшую из ладони дернувшийся пистолет, заметил, как силуэт этот сгибается, словно поймав животом футбольный мяч, а потом становится на колени и мягко тычется головой в землю, забросанную хабариками.

Он еще успел подумать: Неужели это я выстрелил? Боже мой, я же этого не хотел!.. – но силуэт, будто кукла заваливающаяся на бок, уже куда-то исчез, прыгнула под самые руки чугунная решетка сада, тело как бы само собой перекатилось через нее, распахнулась странная, будто перекошенная улица, дома казались обглоданными, перемолотым хламом зияли между ними чумные страшные пустыри, окна многих этажей были заколочены фанерой, невероятного вида экипаж двигался по мостовой: совершенно проржавевшая, облупленная железная коробка, покореженная в столкновениях, с выбитыми стеклами, от которых кое-где сохранились только режущие края, с сорванными дверями, чадящая мазутным дымом – вообще, точно сошедшая с картинки пошлого века – она дребезжала, переваливаясь сбоку на бок, порождая ощущение, что вот-вот рассыпется, а из выломанных дверных коробок, через дыры в корпусе и даже, кажется, из вогнутой крыши торчали руки и ноги сплюснутых пассажиров.

Конкин не сразу догадался, что – это автобус.

А когда догадался, то побежал, огибая его спереди и стараясь заслониться ползущей, как черепаха, нелепой, тухлой громадиной.

Он надеялся, что ему удалось оторваться, но сейчас же кто-то выкрикнул из-за его спины: Молодец!.. – и Леон, указывая дорогу, обгоняя, дернул его за рубашку. – Туда!.. Направо!..

Вдоль щеки его кровоточила багровая полоса. Смуглое лицо вообще как-то изменилось. Но – как именно – Конкин не уловил.

Времени не было.

Они проскочили длинный, сворачивающий под углом рукав парадной и, перелезши через балки проваливающегося этажа, очутились перед массивной плитой, перехваченной дужками, на которых висели, наверное, сразу четыре замка. И Леон припал к ним, точно пытаясь выдрать, а потом обернулся, пронзая Конкина гневным испепеляющим взглядом:

– Сударь, скажите мне правду: вы сейчас в нирване или в реальности?

Конкин сначала не понял вопроса, но через секунду, различив его и в самом деле изменившееся чужое лицо – в мокрых язвах, с сиреневыми костяшками вместо носа, догадался о чем идет речь и, безнадежно посмотрев на свои ладони, также покрытые язвами и червоточинами, потрясенно, обретая сознание, тихо ответил:

– В реальности…

– Тогда пройдем, – напрягаясь, сказал Леон. – Главное, ничего не бойтесь, сударь…

Он ударил ребром ладони по дужкам и они вместо того, чтобы отозваться лязганьем непробиваемого металла, смялись, точно бумажные, – разодрал образовавшуюся щель – и, протиснувшись сквозь нее, они вылезли на пустырь, тянувшийся, казалось, до самого горизонта.

Собственно, это был не пустырь, а скорее луг, поросший жесткими дурманными травами. Серые метелки их качались выше колен, трепетали вкрапления лютиков и ромашек, мощные заросли иван-чая вздымались из старых рытвин, а за маревом смога, на другой стороне, словно горы, угадывались призрачные очертания зданий. Видимо, луг находился внутри городского квартала. И дома опоясывали его по периметру.

Бутафория. Всюду бутафория, с горечью подумал Конкин.

Ему не хотелось жить. Мир открылся такими отталкивающими подробностями, что существовать в нем не имело смысла.

Секта – людей.

Конкин даже замедлил шаги.

Однако, Леон, дожидавшийся его у кустов крапивы, нетерпеливо помахал рукой.

– Все в порядке, – сквозь горловые хрипы сказал он. – Здесь владения Цветика, сюда они не сунутся. Потому что Цветик очень не любит "люмпенов". А кстати, вот и он сам…

Вынырнув откуда-то из-за бурьянов, мерной тяжелой поступью, словно при каждом шаге проваливаясь по щиколотку в дерн, подходило к ним чрезвычайно грузное, низкорослое, буро-коричневого окраса существо, представляющее собой нечто среднее между медведем и человеком. От человека у него было лицо – правда, фиолетового оттенка, с выдающимися надбровными дугами, а от медведя – толстое, покрытое шерстью туловище, сильно раздающееся на бедрах и поэтому формой своей напоминающее мешок. Уши торчали, как у зверя, и он, точно зверь, похрапывал на вдохе и выдохе.

– Люди, – густым басом сказал он. – Люди. Зачем – люди? Давно не видел.

От него распространялся мясной непереносимый смрад. А могучие лапы начали медленно подниматься.

Тогда Леон очень ловко сунул ему сигарету, утонувшую среди когтей, и, в свою очередь прикусив кончик фильтра пластинками безгубого рта, произнес с искусственным лихорадочным оживлением:

– Здравствуй, Цветик. Мы у тебя немного побудем? Если ты, конечно, не возражаешь…

Наступила тишина. Медведь посмотрел на Конкина, а потом на Леона. Затем – снова на Конкина и опять – на Леона. Щеки его вдруг ужасно надулись.

– Скучно. Живите, – тем же густым басом сообщил он.

И нагнувшись к огню зажигалки, протянутой Леоном, глубоко, сразу на полсигареты, втянул едкий табачный дым.

Пока Таисия приводила в порядок дачу, пока она распечатывала окна, чтобы проветрить от затхлости старого воздуха, пока она протирала отсыревшую мебель и пока споласкивала посуду, с ее точки зрения недостаточно чистую после зимы, Конкин с Витюней разожгли костер.

День сегодня был теплый и солнечный, но последние двое суток моросило, преющая прошлогодняя трава была пропитана влагой, с веток, которые натаскал Витюня, сочилась вода, для костра они, естественно, не годились, но в сарае, укрытые листами толи, еще сохранились дрова: Конкин нащипал березовой коры, сворачивающейся завитушками, маленьким топориком наколол ворох лучинок, вдруг обнаруживших свежий древесный запах, соорудил из всего этого легкий шатер, придавил его несколькими тоненькими полешками, подсунул снизу газету и, уступая дрожащему нетерпению Витюни, который прямо-таки пристанывал от желания, позволил ему самому поднести к газете горящую спичку.

Огонь вспыхнул сразу же и, обхватив корежащуюся чернеющую бересту, бодро попыхивая, разбрасывая веселые искры, начал пробиваться сквозь переплетения лучинок – на секунду затих и, вдруг обретя дыхание, вырвался над связкой поленьев уверенным ярким пламенем.

– Ура-а-а!.. – самозабвенно закричал Витюня.

И Конкин, вторя ему, тоже закричал:

– Ура-а-а!..

Он, как будто даже забыл, что буквально минут десять тому назад, искоса и совершенно случайно глянув через плечо на дачу, он увидел не симпатичный одноэтажный домик, желтизной своей сияющий сквозь заросли влажной черемухи, а какуюто перекошенную мрачную изъеденную нищетой хибару, больше напоминающую собачью конуру, кое-как составленную из гнилых липких досок, крытую дерюгой, с дырами, затянутыми полиэтиленом, вместо окон.

Продолжалось это не более секунды и сразу же прекратилось. Конкин не хотел вспоминать об этом. Не было ничего лучше горячего хрустального дня, клейкой зелени, не успевшей еще потускнеть в начале лета, запахов мокрой, пробуждающейся от зимнего обморока земли и веселого костра, громким треском своим как бы разговаривающего с ними обоими. Витюня все-таки бросил туда охапку веток и, распрямляясь от закипевшей во внутренних порах воды, они зашипели – поглотив собой верхний огонь и подняв загибающийся по небу изумительный серый хобот дыма.

Витюня даже запрыгал от восхищения:

– Ура-а-а!..

Впрочем, Таисия несколько охладила их восторги, озабоченно посмотрев на этот хобот и предположив, что уже через две минуты прибежит жаловаться сосед. Дескать, задымили ему весь участок. Сами будете с ним объясняться.

– Ну и объяснимся! – легкомысленно сказал Конкин.

Таисия спорить не стала, а с обычной своей логикой, как бы приводя следующий аргумент, напомнила им, что они обещали начистить для обеда картошки. Начистите полведра – будет вам обед. Не начистите – соответственно обеда не будет.

Настроение, разумеется, ощутимо испортилось. Витюня даже высказался в том смысле, что лично ему никакого обеда не требуется. Если, конечно, лично ему выдадут десять пряников и бутылку лимонада. Делать, однако, было нечего. Конкин набрал воды в эмалированное ведро, поставил меж двух чурбаков сетку с бугристой картошкой, которая уже кучерявилась проростками, вручил маленький нож Витюне, нож побольше и поострее взял себе, и они, скучновато поглядывая друг на друга, принялись за работу.

Картошка была вялая, прошлогодняя, клубни ее морщинились, не поддаваясь ножу, приходилось выковыривать многочисленные глазки, безобразно чернеющие в желтом неаппетитном теле, шелуха налипала на руки, Витюня мгновенно перемазался с головы до ног, недовольно сопел, отмахивался от комаров, толку от него было мало, в конце концов он решил, что удобнее сначала нарезать клубни кубиками, а потом уже счищать с них мягкую кожуру, чем и занялся увлеченно покряхтывая. Конкин ему не препятствовал, он прикидывал – удастся ли ему отсидеться на даче, предположим взять на работе две недели за свой счет, подготовиться, запастись той же картошкой, попросить Таисию, чтобы никому не давала адрес, две недели – это ведь громадный срок, за две недели может произойти все, что угодно, например, "люмпены" сожрут "гуманистов" и тогда, может быть, Конкин им не понадобится, или, наоборот, "гуманисты" перещелкают "люмпенов" и тогда, вероятно, удастся договориться с Леоном, может быть, это вообще образуется как-то само собой, может быть, он выздоровеет, превратится в нормального человека, правда, непонятно, можно ли это называть выздоровлением, так же, как непонятно, что именно следует принимать за норму.

Конкин бросил в ведро очередную картошину, и картошина эта почему-то всплыла, закачавшись среди шелухи, которую туда по ошибке ссыпал Витюня, но вылавливать шелуху Конкин не стал, – он вдруг с ужасающей, коверкающей сознание ясностью понял, что, конечно, отсидеться на даче ему не дадут. С чего это он решил, что ему дадут отсидеться? Идет война. Идет скрытая беспощадная война на истребление. Конвенция разорвана. Цель войны – абсолютная победа одной из сторон. А победят в этой войне, конечно, "люмпены". Просто потому, что "люмпены". Просто потому, что "люмпены" – всегда побеждают. И к тому же они пользуются явной поддержкой государственных органов. Наверху у нас кто? Наверху у нас те же самые "люмпены". И ничто не мешает им объединять усилия. "Люмпены" -политики и "люмпены" -исполнители. Речь идет прежде всего о борьбе за власть. С какой стати они будут оставлять в живых нейтрального наблюдателя? Наблюдатель – это для них источник опасности. Потому что наблюдатель видит реально существующий мир. А отсюда – полшага до оппозиции и сопротивления. Разумеется, они не оставят его в живых. Бесполезно надеяться – это пустые иллюзии…