Это был телефонный звонок из прошлого.
      — Говорит Сесилия, — сказала она, а поскольку я промолчал, добавила: — Сесилия Странд.
      — Сесилия! Сколько лет, сколько зим. Как поживаешь?
      — В общем благополучно.
      — Ты все еще в службе охраны детства работаешь?
      — Да, я, пожалуй, одна из наших там задержалась.
      — Слушай, когда мы виделись в последний раз? Лет десять назад?
      — Не меньше. Я уже лет пять как в Осло живу — перебралась на другую сторону гор.
      — Так ты из Осло звонишь?
      — Нет. Сейчас я в Бергене, в Мункеботн. Приехала маму навестить. Не знаю, помнишь ли ты ее?
      — Нет, я…
      — Да ладно, не суть… Видишь ли, мне надо с тобой переговорить об одном важном деле.
      — Я готов.
      — Когда у тебя будет время?
      — Вот уж чего-чего, а времени у меня хватает.
      — Значит, встретимся?
      — Охотно. Где?
      — Что, если на Фьелльвейен?
      Я выглянул в окно. Дождик, моросивший утром, оказался лишь предвкушением осени. А теперь на город, как жидкий мед, лились солнечные лучи. Гора Флёйфьель маняще зеленела, улица Фьелльвейен — «горная дорога» — опоясывала ее как экватор, а на горизонте не предвиделось никаких признаков непогоды.
      — Давай. Куда пойдем?
      — Может, встретимся, а там решим? Я выйду примерно через полчасика.
      Я взглянул на часы.
      — Отлично. До встречи.
      Пять минут спустя я включил автоответчик, закрыл офис и отправился в путь. Я пересек Фискеторьет — Рыбную площадь, прошел мимо Мясного базара до улицы Ветрлидсалльменнинген и поднялся по лестнице к выкрашенной в белый цвет старой пожарной станции в районе Скансен. В кронах деревьев уже проглядывали первые желтые листочки, но пока их было совсем немного. Со стороны парка, из детского сада, доносились голоса ребятишек, которые выколачивали из формочек свежеиспеченные куличики. Сороки провожали уходящее лето, раскатисто хохоча в ветвях каштана, увешанных плодами. В конце концов по короткой прямой улочке я взобрался к Коню и оказался там, где мы договорились встретиться, — на Фьелльвейен.
      Конем в народе зовется вывеска с надписью «Помни: коню нужен отдых», которую к столетнему юбилею Фьелльвейен повесили у фонтанчика с питьевой водой, где в старые времена стоял чан с водой для лошадей.
      Фьелльвейен для бергенцев — главное место для прогулок. Поколение за поколением они прохаживались здесь по воскресеньям, любовались городом, показывали на свой дом и произносили «вон там мы и живем» с таким видом, будто поверяли друг другу государственную тайну. Я двинулся по улице. Пенсионер в бриджах и анораке пружинисто шагал в гору. Мимо дома лесника трусцой бежали школьники во главе с бодрой физкультурницей. Их строй колыхался неспешной волной, как прибой житейского моря, — пока еще в отдалении от его грозных глубин. Я посторонился, чтобы они не увлекли меня с собой — в напрасные мечты о юности, о минувшем времени, в тоску по запаху спортивной формы.
      Возле Монплезира, старого развлекательного центра, выстроенного в виде храма, фасадом к морю, задней стеной на Фьелльвейен, я взглянул на часы. Она уже должна быть здесь. Мне был виден лишь небольшой отрезок улицы от Вильхельминеборга до Кристинеборга, чьи названия напоминают о временах, когда любой мог увековечить имя своей жены. Сандвикские горы поднимались уступами над Фьелльвейен к флюгерам на вершинах, а те с готовностью показывали, откуда дует ветер, всем, у кого было достаточно острое зрение, чтобы это разглядеть. На склонах росли деревья, чьи стволы были словно коричневые колонны, а пни и камни свидетельствовали о шквальных ветрах и лавинах, спускавшихся с гор.
      Я увидел ее первым: она шла по направлению ко мне, в джинсовом костюме, с сумкой на плече, солнце золотило ей волосы. Увидев меня, она остановилась и слегка прищурила глаза за стеклами очков, как будто хотела убедиться, что это действительно я. Ее темно-русые волосы были коротко подстрижены, и в них виднелась седина, которой не было при нашей прошлой встрече.
      Мы коротко обнялись и немного поудивлялись друг другу, как это бывает со старыми друзьями, когда вытатуированные временем знаки уже невозможно скрыть: они острым ножом вырезаны на лице, да и не только на лице.
      Она смущенно улыбнулась:
      — Извини, я немного опоздала. Мама старая… Нужно было кое-что сделать, помочь…
      — Ничего страшного.
      Она показала на скамейку:
      — Может, присядем? Вон там, на солнышке.
      — Давай.
      — Ты, наверное, удивлен, что я тебе позвонила?
      — Да. Столько лет прошло…
      — Всего лишь десять.
      — Ну, для меня это много. Десять лет.
      — Вот как?
      Она выжидающе посмотрела на меня, но я не стал ничего объяснять.
      — Ты сказала, что хочешь поговорить о чем-то важном, — вернул я ее к теме разговора.
      — Да. — Она немного помолчала, пока мы усаживались на скамейку. — Ты помнишь Яна-малыша?
      Я вздрогнул:
      — Ты еще спрашиваешь!
      — Ну… Это был риторический вопрос.
      — Полгода он был почти как наш собственный ребенок.
      Она покраснела. Я сказал это не для того, чтобы заставить ее покраснеть, а потому, что так оно и было на самом деле.
      Ян-малыш. Шестилетний, семнадцатилетний — и теперь?… Сколько же ему?
      — Так о чем ты хотела поговорить?
      Она вздохнула:
      — Он в розыске. За убийство.
      — О, черт! Опять?
      — Да, Варг, опять. И это еще не все. У него нашли что-то вроде списка приговоренных.
      — То есть он намерен убить еще нескольких человек?
      — Может быть… Впрочем, да, именно этого он и хочет. И один из них — ты.
      — Что?!
      На мгновение у меня потемнело в глазах. Затем я пришел в себя и медленно окинул взглядом фьорд Бю и заодно — события двадцатипятилетней давности. Я чувствовал, что солнце греет мое лицо, но внутри меня сковал холод, да он, собственно, никогда меня не покидал — холод упущенной весны.

      Впервые я повстречался с Яном-малышом жарким душным днем в июле 1970 года. Меня и Эльзу Драгесунд отправили провести беседу с нерадивыми родителями в Ротхаугский жилой комплекс — громадный серый многоквартирный дом недалеко от школы. Кто-то из соседей пожаловался в коммуну, а соцотдел переслал заявление к нам.
      Эльза, резкая, но в общем добродушная женщина, в том году — едва за сорок, с рыжеватыми волосами и приверженностью к слишком яркой одежде, работала в службе охраны детства дольше всех нас. Сам я тогда был еще новичком.
      Мы вошли в подъезд, темный и прохладный (очень кстати в такой день — было 25 градусов в тени), поднялись на второй этаж. Табличка с фамилией жильцов на двери отсутствовала. Сквозь матовое стекло до нас доносилась громкая музыка. Пришлось нажать на звонок несколько раз, пока внутри не раздались нетвердые шаги. Дверь распахнулась, и в проеме появилось землистое лицо.
      — Кого еще черт принес?
      Эльза приветливо улыбнулась и сказала:
      — Вы Метте Ольсен?
      Женщина окинула нас пустым взглядом. Она была очень худа и горбилась, будто у нее сильно болел живот. С трудом можно было догадаться, что она блондинка: настолько грязны были ее спутавшиеся волосы. На ней были джинсы, которые как минимум месяц не знали стирки, и растянутая футболка. Губы опухли и растрескались, а под тонкой футболкой проступала маленькая, почти детская грудь — как две крошечные булочки.
      — Мы из охраны детства, — сказала Эльза. — Можно войти?
      Глаза женщины на секунду вспыхнули гневом, но потом она нехотя посторонилась и придержала дверь, пропуская нас внутрь.
      Запах, который ударил нам в нос, едва мы переступили порог маленькой темной прихожей, представлял собой насыщенную смесь «ароматов» кисловатого сигаретного дыма, накопившегося мусора и перегара. А еще — и как ни страшно, но потом за годы работы в охране детства я к этому привык — пахло неухоженным маленьким ребенком.
      Не дожидаясь приглашения, мы пошли на грохот музыки и оказались в комнате, где на полной громкости ревел кассетник. Исполнителей узнать было невозможно — какой-то тяжелый рок, от которого содрогались стены. Эльза решительно подошла к магнитофону и нажала на «стоп».
      Тишина буквально оглушила нас. Метте Ольсен притащилась в комнату вслед за нами. Руки ее тряслись, взгляд был пустым и стеклянным. Объяснение нашлось легко: на обшарпанном столе и на полу вокруг него стояло множество пустых бутылок — в основном пивных, но были и из-под вина, водки, а также узнаваемые пластиковые фляги дешевого пойла из местных лавчонок. На маленьком комоде валялось в беспорядке несколько пустых упаковок от таблеток, как после последней отчаянной попытки хоть что-то в них найти.
      — А где ваш мальчик? — спросила Эльза.
      Метте Ольсен беспомощно огляделась по сторонам, прежде чем кивнуть на полуоткрытую дверь в другом конце комнаты. Мгновение мы стояли, прислушиваясь, но оттуда не доносилось ни звука. Мы медленно двинулись туда, впереди Эльза, за ней я, и осторожно заглянули внутрь.
      Неубранная широкая кровать занимала почти всю стену. Деревянная сушка для белья стояла в углу, увешанная шмотками. Белье, одежда валялись по всей комнате. Напротив постели находилась детская кроватка, и в ней сидел маленький мальчик, как мне показалось, лет двух с половиной — трех. Он был в покрытой пятнами майке, которая когда-то, видимо, была белой, и набухшей от влаги одноразовой пеленке, обвязанной поверх клеенчатым подгузником. Он почти не обратил на нас внимания, лишь взглянул пустыми апатичными глазами. Его влажный ротик был приоткрыт, а в ручонке он держал два кусочка хлеба, склеенных чем-то, напоминающим шоколадную пасту. Но хуже всего была тишина. Он не издавал ни звука.
      Эльза сделала несколько шагов к ребенку и обернулась к Метте Ольсен, которая стояла в дверях позади нас, такая маленькая, что, казалось, не отбрасывала тени, зато с оскорбленным выражением лица.
      — Это ваш ребенок? — спросила Эльза дрогнувшим голосом.
      Метте Ольсен кивнула и сглотнула слюну.
      — Как его зовут?
      — Ян-малыш.
      — Ян?
      — Ян Элвис.
      — Когда вы меняли ему пеленку?
      Она уставилась на нас и развела руками:
      — Вчера?… Я не помню.
      Эльза глубоко вздохнула:
      — Вы понимаете, что так не годится? Что мы должны что-то предпринять?
      Молодая женщина грустно посмотрела на нас, но никак не отреагировала, словно она и не поняла, что ей только что сказали.
      Эльза взглянула на меня:
      — Классический пятый параграф. Мать — в вытрезвитель, ребенка — срочно к медикам.
      Хлопнула входная дверь, и грубый голос ворвался в квартиру:
      — Ме-е-е-е-етте! Ты тут?
      Никто из нас не ответил, и через секунду мы услышали в соседней комнате громкие шаги и звук катящихся по полу пустых бутылок.
      — Что за хрень?
      Мы обернулись, Метте испуганно шагнула к нам.
      — Черт, это еще что за собрание? Вы кто такие? Какого дьявола вам тут?…
      Мужчина был крупный и выглядел угрожающе. Ближе к сорока, чем к тридцати годам, обе руки в татуировках. Он был одет в темную полосатую рубашку и светлые брюки. На лбу вздулась кровоточащая ссадина.
      — Мы из службы охраны детства, — сказала Эльза ледяным тоном. — А вы, видимо, отец ребенка?
      — А вот это не твое собачье дело, чертова кукла! — проревел он и шагнул в комнату.
      Эльза не двинулась с места. Я прошел вперед и встал между ними. Тогда он повернулся ко мне.
      Сжав кулаки и свирепо уставившись на меня, он рявкнул:
      — Чего надо? В лобешник тебе засветить?
      — Терье, — промямлила Метте Ольсен, — не надо…
      — Какого хрена вас, чертовы куклы, тревожит, отец я парню или нет? У вас что тут, перепись населения?
      Я развернул плечи, чтобы выглядеть посолиднее, и сказал:
      — Нас направил к вам соцотдел…
      — Да пошел он, ваш гребаный соцотдел! А ну убирайтесь отсюда оба!
      Я посмотрел на Эльзу: все-таки она была старшим сотрудником. Она собрала волю в кулак и решительно произнесла:
      — Ребенок находится в критической ситуации, господин… — Она взглянула на него вопросительно, но поскольку ответом ей было лишь фырканье, то продолжила: — Ему необходима срочная медицинская помощь, так что мы заберем его с собой. Ваша жена… Ей тоже, насколько я вижу, необходима помощь. Но если у вас есть какие-либо возражения, я прошу разговаривать с нами корректно, чтобы мы смогли спокойно все обсудить.
      — Слушай, ты! — заорал он в ответ. — Ты сама-то поняла, что тут начавкала? А ну вали отсюда со своим мудозвоном! На старт, внимание, марш! А не то угощу тебя вот этим! Ясно? — И он замахнулся на нее кулачищем.
      Увидев, что он вот-вот полезет в драку, я вмешался:
      — Эй, храбрец… У меня, может, и не так много татуировок, как у тебя, но я достаточно лет оттрубил на флоте и кое-каким приемчикам обучен, так что прими это к сведению…
      Он снова перевел на меня взгляд, уже менее уверенный, чем прежде: вероятно, сумел мгновенно оценить, на что я способен.
      — Насколько я могу догадаться, — снова вмешалась Эльза, — мы говорим с господином Ольсеном?
      — Никакой я вам не Ольсен! Она вон Ольсен. И не жена она мне. Хаммерстен меня зовут, пометь там себе. — И он угрожающе уставился на мой блокнот.
      — Ну что ж, — подытожила Эльза, — поскольку добровольно ребенка вы не отдаете, придется нам вызвать полицию.
      — Терье, — снова проныла Метте Ольсен, — не надо!
      — Но сперва давайте-ка я поменяю ему пеленку, — сказала Эльза и посмотрела на Метте. — Где они у вас лежат?
      — В ванной, — кивнула та.
      — Пойду принесу.
      С этими словами Эльза прошла мимо Терье Хаммерстена и вышла из комнаты. Мы остались втроем. Я чувствовал напряжение во всем теле и был готов к самому худшему. Вдруг он с силой выдохнул, разрубил кулаком воздух, повернулся и шагнул в коридор. Я немедленно двинулся за ним, боясь за Эльзу, но ничего не произошло. Она вернулась с пачкой пеленок, а сразу после этого входная дверь с грохотом захлопнулась.
      — Так вы не женаты? — спросила Эльза.
      Метте Ольсен только покачала головой.
      — Но он — отец ребенка?
      Она пожала плечами.
      — Так-так, — вздохнула Эльза — Ну ничего, разберемся.
      В тот же вечер Ян-малыш, или Ян Элвис Ольсен — как его звали официально, — был доставлен в медсанчасть детского дома на Кальфавейен. Его мать в это же время была помещена в наркологическую клинику на улице Короля Оскара, где нас со всей горячностью заверили, что она пройдет полный курс лечения и реабилитации.
      Вечером, когда я вернулся домой, на улицу Мёхленприс, Беата насмешливо взглянула на меня поверх книжки.
      — Еда в холодильнике, — сказала она.
      — Извини, что задержался. Прости своему милому дурное поведение.
      — Да ладно, я же все понимаю.
      — Конечно. — Я наклонился и поцеловал ее. — Как прошел день?
      — Да так. Не солнышко, но и не снег…
      В октябре я узнал, что Яна-малыша перевели в приют. Нам сказали, что у него серьезные психологические нарушения и с людьми он контактирует с трудом. Мать его, судя по сведениям, дошедшим из судебных органов, чувствовала себя не слишком хорошо — сожительство с Терье Хаммерстеном закончилось тем, что он был осужден за побои на шесть месяцев тюрьмы без права амнистии. А жизнь между тем шла своим чередом. Я думал, что больше ни с кем из них не увижусь. И ошибался.

      В следующий раз я встретил Яна-малыша, когда ему было уже шесть. Это случилось в самом начале 1974 года. Я тогда только что расстался с Беатой и переживал не самые лучшие времена. Меня и Сесилию вызвали на место преступления, где был обнаружен маленький ребенок.
      В то время у меня был старенький, «мини-купер», на переднем сиденье которого мы с трудом поместились: я за рулем, а Сесилия рядом. Езда на малолитражке — это как катание в детской ванночке. Колесики такие маленькие, что все время кажется, вот-вот чиркнешь задним бампером о мостовую. Передвигаешься угрожающе низко над землей, а уж при лобовом столкновении точно закончишь жизнь аккуратным блинчиком. С другой стороны, всегда можно отыскать место для парковки, к тому же расход топлива лишь слегка превышает аналогичные показатели бензиновой зажигалки.
      Место преступления находилось в районе Вергеландсосен, на холме, застроенном солидными особняками, который буфером лежал между Ландос и Минде. Ландос — это район блочных многоквартирных домов пятидесятых — шестидесятых годов, а Минде — постарше, там расположены виллы, возведенные еще в двадцатые. Дом, откуда поступил вызов, был выкрашен коричневой краской, перед ним — по-зимнему скучный садик: голые розовые кусты, засыпанные снегом, старые глиняные горшки и спящие рододендроны с поникшими листьями и коричнево-зелеными почками.
      У ворот стояли в ряд автомобили. Дверь была открыта, на крыльце я увидел несколько человек. Некоторых я знал: это были ребята из полицейского управления Бергена. Они, видимо, обсуждали первые выводы по делу, приправляя их тонкими струйками сигаретного дыма. Мы вышли из машины.
      Сесилия посвятила меня в подробности дела еще по дороге. Шестилетний парнишка остался дома вместе с отцом. Когда мать вернулась, она нашла рыдающего мальчика в прихожей. Она принялась звать мужа, но он не откликнулся и не появился. Она стала искать и обнаружила его на лестнице, ведущей в подвал. Мужчина был мертв. Женщина успела позвонить в полицию, а потом потеряла сознание. Сейчас она в тяжелом состоянии находилась в Хаукеландской больнице, возле ее кровати оставили дежурную из полиции на случай, если больная очнется и сможет пролить хоть каплю света на то, что произошло.
      — Как их фамилия? — спросил я.
      — Скарнес. Свейн и Вибекке.
      — Есть еще сведения?
      — Нет, это все, что мне известно, Варг.
      Мы вошли в дом, где нас приветствовал кивком головы инспектор полиции Данкерт Муус. Это был здоровяк с серым лицом, в шляпе, которая ему была явно мала, и с неизменной потухшей сигаретой в углу рта, давно ставшей неотъемлемой частью его внешности. До этого мы виделись с ним лишь мельком, но он немедленно узнал нас обоих и, кивнув на дверь в соседнюю комнату, сказал:
      — Он там.
      Мы вошли в гостиную, обставленную простой современной мебелью: темные книжные полки, телевизионная стойка вдоль стены, горшки с цветами на подоконниках, легкие светлые занавески. Светловолосая, как все местные, и круглолицая женщина-констебль сидела на диване, приобняв за плечи маленького мальчика. В руке она держала голубой пульт с красными кнопками, а на полу перед ними круг за кругом ездил по рельсам, аккуратно разложенным там, где не было мебели, маленький паровозик. Мальчик сидел и следил за ним без видимого интереса. Он больше походил на куклу, чем на настоящего ребенка.
      Женщина улыбнулась и встала нам навстречу:
      — Добрый день! Вы из охраны детства?
      — Да.
      Когда она отложила пульт, паровозик остановился. Мальчик продолжал на него смотреть, но даже не пошевелился. Ему и в голову не пришло поуправлять игрушкой самому.
      Мы представились. Ее звали Тора Персен. Судя по диалекту, она была с севера, из Хардангера или, возможно, Квиннхерада.
      — А это Ян-малыш, — добавила она и легонько положила руку на голову парнишке.
      — Привет! — сказали мы с Сесилией в один голос.
       Ян-малыш?
      Мальчик молча смотрел на нас.
       Откуда мне знакомо это имя?
      Сесилия присела перед ним на корточки:
      — Сейчас мы с тобой отправимся в одно место, и там у тебя будет прекрасная комната, а еще там много славных людей, и ты сможешь играть с другими ребятишками, когда захочешь.
      И тут меня будто током пронзило.
       Но этого не может быть… Таких совпадений не бывает.
      Губы ребенка были крепко сжаты, а в огромных голубых глазах словно заморожен крик, мольба о помощи.
      — Может, ты чего-нибудь хочешь? — спросил я.
      Он отрицательно покачал головой.
      Я взглянул на Тору Персен.
      — Он все время так себя ведет?
      Она кивнула и, полуобернувшись к нам, добавила:
      — Мы ни слова от него не услышали. Я просто поражена!
      — Он был с матерью, когда приехала полиция?
      — Да. Жуткая история.
      Мальчик не шевелился. Он сидел, уставившись на паровозик, будто ждал, когда тот сам собой тронется в путь. Было такое впечатление, что он не услышал ни слова из нашей беседы. По крайней мере, реакции от него мы так и не дождались.
      Я почувствовал, как тревожно сжалось сердце. Точно так же все было с тем, другим мальчиком, которого тоже звали Ян-малыш.
       Но ведь невозможно, чтобы…
      Я взглянул на Сесилию.
      — Как ты считаешь, может, лучше проконсультироваться с Марианной?
      — Да. Попробуешь ей дозвониться?
      — Хорошо.
      Я снова вышел в прихожую. Там, у лестницы, ведущей в подвал, стоял констебль.
      — Это произошло здесь?
      Констебль кивнул:
      — Его нашли внизу.
      — Он все еще там?
      — Нет-нет. Тело уже унесли.
      — Когда это случилось?
      — Примерно в обеденное время. — Он взглянул на часы. — Вызов мы получили в четырнадцать тридцать.
      Я огляделся.
      — Есть тут где-нибудь телефон?
      Он насмешливо посмотрел на меня:
      — Думаю, вам лучше сходить в машину, попросить радиотелефон, потому что мы пока еще ничего не проверяли на предмет отпечатков.
      — Понятно.
      Входная дверь была по-прежнему открыта. Я дошел до припаркованных автомобилей и попросил у одного из полицейских разрешения позвонить.
      — А вы кто? — спросил он.
      — Варг Веум. Служба охраны детства.
      — Так-так. Сейчас, я только вам канал настрою… — Он нажал несколько цифр на радиотелефоне и протянул его мне, пояснив: — Готово. Наберите только номер.
      Пока он возился с каналом, я успел найти в записной книжке телефон доктора психологии Марианны Стуретведт.
      После двух гудков она ответила:
      — Доктор Стуретведт.
      — Марианна? Это Варг.
      — Добрый день, Варг. Чем могу помочь?
      — Ты нам нужна, причем срочно. — И я вкратце описал ситуацию.
      — Что с матерью?
      — В Хаукеландской больнице. Нервный срыв.
      — Так-так, — вздохнула она. — Что думаете делать с мальчиком?
      — Мы решили отправить его в Хаукендален. В клинику.
      — Разумно. Но перед этим завезите его ко мне. Когда сможете подъехать?
      — Если ничего не случится… примерно через полчаса. Идет?
      — Хорошо. Жду вас. У меня мало пациентов сегодня, так что все удачно складывается.
      Мы распрощались, я протянул трубку полицейскому и вернулся в дом. В прихожей я остановился у небольшого секретера. На нем стояла фотография в рамке. Там были трое: в центре Ян-малыш, а по бокам, видимо, его родители. Свейн Скарнес выглядел старше, чем я предполагал, — он был почти лыс — и, несмотря на улыбку, его лицо было немного напряженным. Его жена — темноволосая, с приятной спокойной улыбкой. Милые, но обыкновенные люди: выберите наугад двенадцать человек — шестеро из них будут именно такими. Ян-малыш на этом фото выглядел беспомощным и беззащитным, хотя во взгляде читалось скрытое упрямство.
      В комнате все обстояло по-прежнему. Сесилия сидела на диване рядом с Яном-малышом. Теперь она управляла паровозиком, получалось у нее не очень хорошо, и игрушка двигалась рывками. Женщина-констебль стояла рядом, судя по выражению лица, она чувствовала себя неловко.
      — Все в порядке, — сказал я. — Можем отвезти его к Марианне прямо отсюда.
      — А кто это? — спросила Тора Персен.
      — Психолог. Мы консультируемся с ней в случае необходимости. Марианна Стуретведт.
      — Перед этим вам необходимо переговорить с инспектором Муусом. Чтобы соблюсти порядок, я имею в виду.
      — Разумеется.
      Она исчезла.
      Я посмотрел на Яна-малыша. Шесть лет. У меня самого рос сынишка, Томас, тогда ему было два с половиной. После того как мы с Беатой разошлись полгода назад, он остался с ней. Расстались мы быстро, потому что тянуть время было совершенно незачем. Я, правда, попытался переубедить ее, но она посмотрела на меня отчаявшимся взглядом и сказала: «Я думаю, ты не понимаешь, что на самом деле происходит, Варг. Я думаю, что ты вообще ничего не понимаешь». И она была права, я так ничего и не понял.
      Я взглянул на его пустое безразличное лицо и попытался припомнить того малыша, которого увидел в Ротхаугском комплексе три или четыре года назад. Но картинка, представшая перед глазами, была размыта. Я помнил свои неприятные ощущения, когда оказался в той крошечной квартирке, свирепого мужика, который туда внезапно нагрянул, потерянный взгляд матери. Представил и малыша в детской кроватке. Но его лицо… оно тогда было совсем неоформившимся. Да, собственно, и сейчас оставалось таким же.
      Я присел на корточки перед диваном, чтобы оказаться одного роста с мальчиком, положил руку ему на коленку и спросил:
      — А что, дружок, не хочешь ли прокатиться на машине?
      И тут впервые в его глазах промелькнуло что-то настоящее, живое. Правда, он не проронил ни слова.
      — Мы поедем в гости к одной чудесной даме и поболтаем с ней о том о сем.
      Он вновь промолчал.
      Я взял его вялую, безжизненную ручонку.
      — Пошли!
      Сесилия поднялась, осторожно подняла Яна-малыша с дивана и поставила на пол. Когда я повел его из комнаты, он и не думал сопротивляться, но осторожно ставил перед собой ноги, как будто шагал по болоту, выбирая кочки покрепче.
      Мы еще не дошли до двери, а проем уже заполнила мощная фигура инспектора Мууса. Из-за его спины выглядывала Тора Персеи. Полицейский сурово взглянул на мальчишку:
      — Сказал что-нибудь?
      — Пока нет.
      — Нет, значит… И что вы думаете с ним делать?
      — Как обычно: сначала к психологу, после — в отдел МЧС в Осане.
      Он кивнул:
      — Только сообщите нам, как и что. Может, кому-нибудь из нас все-таки придется подъехать допросить парнишку.
      — Допросить?! — перебила его Сесилия.
      — Он наш единственный свидетель, — сказал Муус, смерив ее взглядом.
      — Мы сообщим, — произнес я. — Но сейчас ему нужна помощь и забота. Разрешите пройти.
      — Не так быстро, молодой человек. Как, вы сказали, ваше имя?
      — Веум. Правда, я вам еще не представлялся.
      — Веум. Я запомню. — Инспектор чуть заметно улыбнулся уголком рта. — Забавная может у нас с вами образоваться компания, а?
      — Но не сегодня. Нам можно идти?
      Он кивнул и посторонился. Мы с Сесилией вывели мальчика в прихожую, оттуда — на улицу. Краем глаза я увидел, как Муус резко повернулся и затопал по направлению к лестнице, ведущей в подвал. Тора Персен стояла в прихожей, одинокая, как оставшийся позади дорожный знак.
      На крыльце я взял мальчика на руки и донес до машины. Он не протестовал, ни дать ни взять — мешок с картошкой. Возле машины я обратился к Сесилии:
      — Думаю, тебе лучше сесть вместе с ним назад.
      Она кивнула. Я поставил Яна-малыша на землю и придвинул свое кресло вплотную к рулю, чтобы дать им залезть на заднее сиденье. Сесилия села и подвинулась к противоположной двери. Я поднял малыша, а она протянула руки, чтобы взять его. Внезапно он повернул голову, впервые посмотрел мне в глаза и сказал:
      — Это мама сделала.

      Доктор психологии Марианна Стуретведт была немного старомодной, миловидной женщиной лет сорока. Волосы светлыми волнами лежали на плечах. Правильные черты лица, высокие скулы. Острый взгляд смягчали заметные морщинки вокруг глаз, какие бывают у часто улыбающихся людей. Одета она была просто: светлый кардиган, коричневая юбка, на шее — нитка жемчуга.
      Ее кабинет находился в конце набережной Страндкайен, и из окон были видны Брюгген, башня Розенкранца и Хоконсхаллен, а с другой стороны — Скансен и Флёйен. Я бы сам не отказался от такого кабинета, будь у меня возможность выбирать.
      На набережной, как обычно в это время дня, была пробка в сторону Осане. На склоне возле церкви Девы Марии виднелось новое здание музея, выстроенное на месте археологических раскопок после пожара 1955 года.
      Марианна Стуретведт встретила нас в приемной, перед кабинетом. Она на секунду поймала взгляд Яна-малыша, который, после того как его усадили в автомобиль, снова сделался молчаливым, как канатоходец.
      — Привет! — улыбнулась она нам и ласково положила руку ему на плечо. — Ну что, малыш, мы с тобой подружимся, а?
      Он молча смотрел на нее с прежним каменным выражением лица.
      Она повернулась к нам:
      — Нам с мальчиком надо поговорить с глазу на глаз… Но, может, вы хотите мне что-нибудь рассказать?
      — Да, — ответил я. — Пожалуй, сначала мы с вами побеседуем.
      — А я пока посижу с Яном-малышом. Мы с ним журнальчик почитаем, правда? — улыбнулась Сесилия.
      Она уселась вместе с парнишкой на диван в приемной и взяла со столика первый попавшийся еженедельник. Мы с Марианной удалились в ее кабинет.
      Комната была обставлена в ее стиле, то есть очень просто: рабочий стол со стулом, напротив — мягкое кожаное кресло для посетителей, вдоль стены — кушетка для пациентов, которые предпочитают лежать во время консультации. Над ней висел небольшой, лишенный всякой претенциозности прелестный пейзаж: море, горы и покрытый лесом склон. Это был фрагмент йольстерской картины Аструпа, всем известный сюжет «весенней ночи», где мужчина и женщина работают в поле, а вокруг цветут яблони, и на водной глади играют отблески лунного света. Мы не стали садиться. Она посмотрела на меня с легкой улыбкой:
      — Итак?…
      — Нам не так уж много известно. Они остались дома вдвоем с отцом, которого потом нашли мертвым внизу лестницы, ведущей в подвал. Когда пришла мать, мальчик стоял в углу и рыдал. И нам он не сказал ни слова, пока… — Я на секунду умолк.
      — Да?
      — Ну… пока мы не стали усаживать его в машину, чтобы ехать к вам. Тогда он сказал: «Это мама сделала».
      — Вы сообщили полиции?
      — Нет. Ведь мать сейчас в больнице: нервный срыв. После такого… ей, возможно, понадобится не один день, чтобы прийти в себя. К тому же…
      — Еще что-то, что мне следует знать?
      — Я должен проверить, но мне кажется, что Ян-малыш был их приемным сыном. Я видел его раньше.
      И я рассказал вкратце все, что помнил о том июльском дне три с половиной года назад, когда меня прислали в квартирку в Ротхаугском жилом комплексе.
      — Так. А о приемных родителях есть какая-нибудь информация?
      — Нет. Фамилия их Скарнес. Свейн и Вибекке. Вот и все, что я знаю. Но жили они в особняке в районе Вергеландсосен, это говорит об уровне их доходов. Семья не из бедных.
      — Они жили втроем? Родственники? Братья, сестры?
      — Как я понял, нет.
      — Ну что ж, давайте разбираться. Я посмотрю, удастся ли мне справиться с его замкнутостью. Но слишком давить на ребенка я тоже не хочу. Вы с Сесилией подождите, хорошо?
      С этими словами мы вышли в приемную. За окном начало смеркаться. Зажглись уличные фонарика огоньки автомобилей стали похожи на разорванное жемчужное ожерелье. Одна жемчужина откатилась далеко к Осане. Первая попытка установить с мальчиком контакт Марианне не удалась, тогда она отвела его в кабинет и прикрыла дверь.
      Мы с Сесилией остались вдвоем. Она сидела на диване и листала журнал, хотя он вовсе не отвечал ее вкусам. Я это понимал, потому что знал Сесилию с 1970 года: дамский журнальчик с названием «Сирена» никак не вязался с ее образом убежденной феминистки.
      Выглядела она как типичный социальный работник: короткая стрижка, овальные очки в металлической оправе, лицо без косметики. На ней была простая белая блузка, светлый пиджак, темно-коричневые, слегка поношенные бархатистые брюки и черные туфли без каблуков. Судя по выговору, она родилась где-то на юге, в Рёдале, может, в Одде. У нас были прекрасные товарищеские отношения, которые приобрели новый смысл, когда Беата ушла от меня. С одной стороны, между нами установилось такое доверие, какое бывает лишь между старыми друзьями. И в то же время мы как будто отдалились друг от друга, так как в полном соответствии с женской солидарностью Сесилия считала, что права, безусловно, Беата. Жена жаловалась на то, что по долгу службы меня слишком часто не бывает дома по ночам. А ведь большинство этих ночей я провел именно с Сесилией, разыскивая по улицам убежавших из дома детей и подростков.
      — Как ты думаешь, он сказал правду? — спросил я.
      Она на мгновение встретилась со мной взглядом, будто хотела разглядеть там ответ, а потом пожала плечами:
      — Не знаю. Скорее всего выдумал.
      — А мы хоть что-нибудь знаем о его родителях?
      — Нет, времени не было выяснять… Да нам и нужно просто-напросто доставить его в Хаукендален, разве нет?
      — Да, но…
      — Вечно ты хочешь копнуть поглубже, Варг, — мягко улыбнулась она.
      — Такой вот я любопытный. К тому же… мне кажется, я уже с ним встречался.
      — С Яном-малышом?
      — Да. — И я рассказал ей о том, что произошло в июле 1970-го.
      — В этом нам точно надо разобраться, — сказала Сесилия, когда я закончил. — Тут я с тобой согласна.
      И она снова принялась рассеянно листать журнал. Я понял, что ей нужно поразмыслить обо всем этом, и принялся рассматривать картины, висевшие на стене. Вернее, фотографии: старые снимки Бергена, в основном района Воген, но были еще несколько изображений Мюребрюггена и Площади. Фотоаппараты тех лет не могли четко передавать движущиеся предметы, поэтому прохожие на этих снимках получились смазанными, с размытыми силуэтами — точь-в-точь привидения. Над гаванью виднелся лес мачт: в тот день там было тесно от яхт, а по набережной сновали посыльные и грузчики с мешками и бочками на плечах. Другой город, другое время и совсем другие проблемы.
      Прошел почти час, прежде чем дверь в кабинет снова отворилась. Марианна Стуретведт осторожно вывела Яна-малыша в приемную. Она посмотрела на нас поверх его головы и покачала головой.
      — Ян-малыш не хочет сегодня с нами беседовать, — сказала она дружелюбно, похлопывая его по плечу. — Дадим ему отдохнуть. Думаю, что больше всего ему сейчас нужно съесть сладкую плюшку и выпить чашку горячего шоколада.
      Я кивнул и спросил:
      — Можно от вас позвонить?
      Она показала на кабинет:
      — Пожалуйста.
      Я вошел туда. Красивый письменный стол был аккуратно прибран, никаких записей, если она и делала их в ходе беседы с Яном-малышом, не было видно. Я полистал свою записную книжку и набрал номер Хаукендаленского детского центра, куда я в большинстве случаев и отправлял детишек, обнаруженных при подобных обстоятельствах.
      Трубку снял сам заведующий — наш коллега Ханс Ховик. Я обрисовал ситуацию и сказал, что мы выезжаем. Он пообещал организовать к нашему приезду горячий обед для мальчика.
      Я не упустил возможности заглянуть в телефонный справочник Марианны.
      Имя Свейн Скарнесстояло без указания профессии. Его супруги Вибекке вообще не было. Зато рядом я нашел рекламу «Скарнес Импорт». Фирма была зарегистрирована по адресу их жилого дома, телефон — их домашний, около которого значилось: «Свейн Скарнес, генеральный менеджер». Что он там импортировал — оставалось неясным.
      Я снова вышел в приемную. Марианна Стуретведт и Сесилия тихо говорили о чем-то, стоя у окна. Ян-малыш стоял неподалеку от них с прежним отсутствующим выражением лица. Я вошел и сразу встретился с ним взглядом. На мгновение мне показалось, что он хочет что-то сказать. Я ободряюще улыбнулся и кивнул ему, но он так и не произнес ни звука.
      — Ты голодный? — обратился я к нему.
      Он еле заметно кивнул.
      — Поехали снова на машине?
      Он кивнул энергичней.
      — Я переговорил с человеком по имени Ханс. Он сказал, что, когда мы к нему приедем, он приготовит нам поесть, — повысил я голос, привлекая внимание обеих женщин.
      — Я и сама не отказалась бы от бутербродика, — отозвалась Сесилия.
      Марианна Стуретведт сказала, что будет ждать Яна-малыша, чтобы поговорить с ним, но только, как она выразилась, «когда у него самого будет такое желание». Мы поблагодарили, попрощались и отправились к автомобилю, который я припарковал на той стороне набережной, прямо напротив подъезда.
      Вскоре после этого мы пристроились к хвосту длиннющей пробки на шоссе в сторону Осане, которой никак не могли избежать. Древняя, как мир, охота к перемене мест, бурлящая в крови у любого человека, — вот так, наверное, объяснили бы эту пробку антропологи.
      Во время поездки мы были ну просто как одна семья, причем самая обыкновенная: никто из нас не проронил ни слова. Самому мне было о чем подумать. И еще я все пытался вспомнить (впрочем, тщетно) фамилию настоящей матери Яна-малыша. Его фамилию.

      Хаукендаленский детский центр располагался в закоулках петляющей между скал улицы Хестхаугвеген, на высоком кряже прямо напротив Мюрдальского леса и Гейтанюккен — одной из гор, отделяющих Осане от моря. Этот район, который когда-то считался настоящим захолустьем, был в 1972 году при слиянии коммун присоединен к городу. Сегодня он был застроен коттеджными поселками, многоэтажками, здесь открылись торговые центры, работали школы. Окраины безудержно разрастались, а предложение расширить дорогу было признано местным управлением экономически невыгодным, и вместо этого решили строить шоссе. А пока эти планы оставались планами, мы тащились в пробке со скоростью пешехода: сначала вверх до конца Осавеген, а потом, все так же медленно, до съезда на Тертнес, так что, пока мы добрались до Хаукендален, Ханс Ховик уже несколько раз подогревал нам обед.
      Ханс Ховик был здоровенным парнем лет тридцати пяти: под метр девяносто ростом, что называется, косая сажень в плечах. Вид при этом имел добродушнейший, особенно при встрече с теми, кто по разным причинам именно под его крылом вынужден был искать себе пристанище. Мечты Сесилии о еде были исполнены в лучшем виде: он накрыл стол для всех троих в столовой центра — светлом зале, серые бетонные стены которого были украшены жизнерадостными расписными тарелками. По дороге туда мы прошли мимо подростков, которые пинали мячик на парковке недалеко у входа. В игровой комнате, судя по звукам, сражались в настольный хоккей: шайба с громким стуком ударялась о борта и плоских пластмассовых спортсменов.
      Угостили нас густым лапскаусом — национальным блюдом из мяса и картофеля — со свежим деревенским хлебом. Мы запивали еду водой из кувшина, а на десерт Ханс предложил горячий шоколад, кофе и домашнее печенье.
      Ян-малыш ел совсем мало. Он сидел, ковырял у себя в тарелке, скептически разглядывал кусочки мяса, но кружочки нарезанных сосисок все-таки отправлял в рот. Мы старались не обращать на него внимания, но разговаривать о нем, пока он сидел с нами, конечно, не могли. Пришлось беседовать на профессиональные темы, ведь мы все были социальными работниками: у Ханса был десятилетний опыт, у нас с Сесилией поменьше, причем она начала работать года за два до меня.
      Когда с едой было покончено, Ханс покосился на нас и сказал:
      — Было бы неплохо, наверное, если бы кто-нибудь из вас побыл тут, пока мальчик не заснет.
      Сесилия кивнула и посмотрела на меня.
      — Я останусь, у тебя же…
      — Она оборвала себя на полуслове.
      Да, действительно. Тех, о ком она хотела сказать, больше не было в моей жизни. Дома меня никто не ждал.
      — Прекрасно! — сказал Ханс.
      Я посмотрел на Яна-малыша. Шесть — шесть с половиной. Томасу было два с половиной. Удивительно, что взрослый человек может быть настолько зависимым от этих крошечных существ! Вот вы общались с ним каждый день, а потом — все, пустота. Могут появиться другие привязанности, но это место в сердце никто не заполнит. Никогда.
      Я вздохнул, и Сесилия взглянула на меня виновато, как бы прося прощения за свою оговорку.
      — Ну что, я тогда поехал? — спросил я у нее.
      В соседней комнате зазвонил телефон, и Ханс пошел снять трубку. Сесилия подошла ко мне:
      — Прости, Варг. Я не хотела…
      — Да брось! Все нормально.
      Ханс вернулся со словами:
      — Это из полиции. Просят кого-нибудь из вас.
      — О'кей, я подойду, — ответил я на кивок Сесилии и вышел в коридор, где стоял телефон-автомат.
      — Алло. Это Веум.
      — Говорит инспектор Муус.
      — Слушаю вас.
      — Ситуация изменилась. Мы приехали в больницу, думали, что эта женщина, Вибекке Скарнес, пришла в себя и можно с ней побеседовать. Но ее там не оказалось.
      — Что?
      — Сбежала. Пустая койка, никаких следов.
      — Вы начали ее искать?
      — А вы как думаете? Короче, мы тут считаем, что за мальчиком надо приглядеть. Пока мы ее не найдем.
      — Понимаю. Я поговорю с Ховиком. Если он не сможет, то я возьму это на себя. Держите нас в курсе.
      — Хорошо.
      Я повесил трубку и вернулся к остальным.
      — Ну что, — улыбнулся я Яну-малышу, — не пора ли тебе ложиться спать? Как думаешь?
      Он посмотрел на меня откуда-то издалека, из страны, куда взрослому дороги нет. Иногда я бы хотел там оказаться, но пути туда закрыты. Для большинства из нас — навсегда.
      За те минуты, пока мы относили тарелки на кухню, я рассказал Хансу и Сесилии о том, что произошло. Мы пришли к единому мнению, что Сесилия должна остаться и даже переночевать в одной комнате с Яном-малышом, а Ханс предупредит охранников.
      — Но как она может узнать, где мальчик? — поинтересовалась у меня Сесилия.
      — Не знаю, но такая вероятность существует. Я вот что думаю — поеду-ка я обратно в Вергеландсосен на случай, если она вдруг там объявится.
      — Но… — Она удивленно взглянула на меня. — Разве этим не полиция должна заниматься?
      — Угу.
      Вместо комментария Сесилия закатила глаза.
      Ханс повел Яна-малыша показывать, где тот будет ночевать, а мы последовали за ними. Спальня находилась на другом этаже. Там помещались две кровати, стол со стульями посреди комнаты и двустворчатый шкаф. Окно выходило на горный склон. На стене висела одна-единственная картинка, которую я с трудом, но вспомнил: я видел ее, когда сам был маленький. Там были изображены ребятишки, прятавшиеся в лесу под гигантским мухомором, намного выше их ростом. Уж не знаю почему, но ни сейчас, ни в детстве мне это не казалось забавным.
      Вид Яна-малыша вызывал у меня беспокойство. Он по-прежнему был пугающе безучастным, и я сказал Сесилии, что, если назавтра он не придет в себя, нам, видимо, придется свозить его к врачу. Она кивнула, причем довольно снисходительно, чтобы показать, что кому-кому, а ей я мог бы этого и не говорить.
      Сесилия осталась с Яном-малышом наверху, чтобы уложить его спать. Сам я вслед за Хансом спустился вниз, в столовую. Звуки настольного хоккея утихли. Теперь из игровой комнаты был слышен работающий телевизор, правда, я не разобрал, что за программа.
      Перед тем как уехать, я снова поднялся наверх, чтоб пожелать спокойной ночи мальчику. Ему выдали пижаму, а Сесилия нашла на полке книжку, которую уже принялась ему читать. Он лежал с открытыми глазами, но слушал или нет — было непонятно.
      — Спокойной ночи, Ян-малыш, — тихо проговорил я.
      Он не ответил.
      Я ободряюще хлопнул Сесилию по плечу и снова спустился вниз.
      Ханс проводил меня до машины и расплылся в улыбке, когда ее увидел.
      — Как ты умещаешься в этой консервной банке, Варг?
      — Лучше, чем ты думаешь, — ответил я. — А вот тебе тут места и впрямь не хватит.
      Он стоял и смотрел, как я усаживаюсь в автомобильчик. Я взглянул на него, и мне показалось, что он чем-то озабочен.
      — Что-то не так?
      Он пожал плечами:
      — Это можно назвать производственной травмой, Варг. Несколько лет в нашей профессии — и ты тоже почувствуешь нечто подобное.
      — И на что это похоже?
      — Потеря иллюзий. А еще мысль о том, с какой легкостью взрослые расстаются с детьми, которых они позвали в этот мир.
      — Да.
      Мы кивнули друг другу, и я завел мотор. Взглянув на него в зеркало заднего вида, я удивился, до чего он выглядел потерянным — как огромный плюшевый мишка, забытый ребенком. Ребенок давным-давно вырос и уехал, а мишка остался, и с ускользающим временем у него теперь всегда немного натянутые отношения.
      Квартиру на Мёленприс я оставил Беате. Самому мне пришлось переехать в однокомнатную в районе Фьелльсиден, на Тельтхюссмёэт. Но туда я не поехал. Я, как и сказал тогда Сесилии, отправился в Вергеландсосен.

      В тот год февраль выдался черным и бесснежным. Да и холода так и не настали. Зима была невиданно мягкой, а в январе над городом пронесся фён, порывистый ветер с гор; причем дул он так долго, что и у людей, и у животных появилось предчувствие весны задолго до положенного срока. Никто бы не удивился, если бы перелетные птицы вернулись на месяц или два раньше обычного.
      Этим вечером в Вергеландсосен было необычно тихо, только изредка слышался шум проезжающей где-то далеко машины, иногда — самолета, пролетающего высоко над городом по направлению к аэропорту Флесланд, да злобное мяуканье кота в саду.
      За живыми изгородями стояли полные мира и спокойствия дома. Я припарковался, вышел из машины и как можно тише прикрыл дверцу, потом немного постоял и огляделся по сторонам.
      Улочка была узенькая, с аккуратными тускло-коричневыми кустиками по сторонам. Вдоль дороги стояло несколько автомобилей. Я наклонился посмотреть, не сидит ли кто хоть в одном из них, но никого не увидел.
      Я двинулся вперед. Вокруг коричневого дома живой изгороди не было, зато рос огромный рододендрон, наверное, самый большой, который я когда-нибудь видел — лет двадцать ему было, не меньше. Я остановился у двери. Полиция огородила весь дом по периметру красно-белой лентой — предупреждение для любопытных. Я вгляделся в окна дома. Внутри было темно и тихо, даже уличный фонарь над крыльцом не горел.
      Вдруг невдалеке захлопнулась автомобильная дверца. Я посмотрел в ту сторону — ко мне навстречу из темноты вышли двое. Оба были в обычной одежде, но я по походке понял, что это полицейские. Когда они подошли поближе, я их узнал: Эллингсен и Бёэ. Эллингсен был женат на моей бывшей однокласснице, а Бёэ я видел раньше в управлении.
      — Вам нужна помощь? — спросил Бёэ. Он был старше напарника, сухощавый, с мелкими чертами лица.
      — Я его знаю, — сказал Эллингсен. Этот был туповат, черноволос и выбрит до синевы.
      — Здорово, Эллинг, — приветствовал его я. — Как дома дела?
      — Ничего, спасибо.
      — Так ты с ним знаком? — обратился к нему Бёэ.
      — Шапочно.
      — Ага. Жена у него… — начал я.
      — Его бывшая одноклассница, — отрезал Эллингсен.
      Я улыбнулся с таким видом, что знаю кое-что, о чем ему знать нежелательно.
      — Ну и какого черта вы тут делаете в это время суток? — поинтересовался Бёэ.
      Я посмотрел ему в глаза.
      — Дело в том, что я тут уже был сегодня днем. По долгу службы. Охрана детства, если припоминаешь. А сейчас мне понадобилось узнать, как тут все выглядит по вечерам.
      Эллингсен присвистнул, а сбитый с толку Бёэ уставился на меня:
      — Как тут все выглядит по вечерам?!
      Я уж было открыл рот, чтобы ответить, но тут на улочке показался автомобиль. Не доехав до нас, водитель остановился и выключил фары. На мгновение все затихло. Затем оба полицейских двинулись к машине. Насколько мне удалось разглядеть, это был «БМВ» спортивной модели, широкий и низкий, какого-то невнятного цвета, ближе всего, пожалуй, к оранжевому. Пока они приближались к машине, водитель успел открыть дверцу и выйти. Это был мужчина в короткой куртке, лица его с такого расстояния я разглядеть не смог.
      Я двинулся вслед за Бёэ и Эллингсеном.
      — Кто вы такие? Что вам нужно? — спросил мужчина резким голосом, в котором слышалась непоколебимая уверенность.
      — Думаю, это мы должны задать вам этот вопрос, — сказал Бёэ и показал удостоверение.
      — Я адвокат Лангеланд. Я представляю интересы семьи.
      — Какой семьи?
      — Скарнес, какой же еще.
      У Эллингсена был сконфуженный вид.
      — Но все же мы должны задать несколько вопросов…
      — Не вижу в этом необходимости.
      Полицейские представились. Лангеланд взглянул на меня:
      — А это кто?
      — Веум, — ответил я. — Охрана детства.
      — Так это вы забрали сегодня Яна-малыша?
      — Да, и он в надежных руках.
      — Что ж, прекрасно. Где он?
      — Не думаю, что могу разглашать эту информацию.
      — Как я уже объяснил полицейским, я — семейный адвокат. Мне вы можете сказать все.
      — Я слышал, что адвокатам как раз надо говорить как можно меньше.
      Бёэ криво усмехнулся:
      — Может, вам лучше пригласить Веума покататься на машине? Сделайте ему предложение, от которого он не сможет отказаться.
      — А, ты тоже смотрел этот фильм?  — спросил я.
      — Так в чем проблема? — задал вопрос Лангеланд.
      — Какая проблема?
      — Которая привела вас сюда.
      — А я хотел об этом у вас спросить. Может, вы ждете свою клиентку?
      Он окинул меня ледяным взглядом:
      — Какую клиентку?
      — Вибекке Скарнес. Вы же сказали, вы семейный адвокат, не так ли?
      — Да, но… Разве она не в больнице?
      — В таком случае отчего вы приехали сюда? Гораздо разумнее с вашей стороны было поехать проведать ее там!
      Оба полицейских со значением посмотрели на Лангеланда, видимо, разделяя мое мнение.
      Он смерил нас недовольным взглядом:
      — Я явился сюда, чтобы представить, как развивалась ситуация. О том, что произошло, я узнал только сегодня вечером. Уезжал в Кинсарвик, у меня было там дело, — добавил он, быстро взглянув на полицейских. — Насколько я понимаю, однако, здесь мне делать нечего.
      — Никогда не говори «никогда», — посоветовал ему я.
      — И что это должно означать?
      Я снова повернулся к Бёэ.
      — Не знаю, нужно ли мне посвящать вас в подробности, так что препоручаю ваше любопытство нашим друзьям-полицейским.
      Бёэ уставился на Лангеланда, а потом коротко сообщил:
      — Дело в том, что фру Скарнес исчезла.
      — Как исчезла? Из больницы?
      Никто не ответил, лишь Бёэ молча кивнул.
      На какое-то мгновение Лангеланд замер в удивлении, затем произнес:
      — Так вот оно что! — После чего повернулся ко мне: — А вам что известно обо всем этом?
      — Ничего сверх того, что уже было сказано.
      Адвокат то ли растерялся, то ли напряженно задумался: вид у него был такой, что я даже на минуту отвлекся. Но потом он взял себя в руки.
      — Я, пожалуй, поеду туда и сам во всем разберусь. — Затем он метнул взгляд на полицейских: — А вы чем займетесь?
      Бёэ, слегка прищурясь, посмотрел на него.
      — Мы продолжим выполнять задание по наблюдению за домом. На случай, если она появится. А Веум отправится домой и ляжет баиньки.
      — Ну, пока Эллинг здесь, я, пожалуй… — подмигнул я Эллингсену.
      Он густо покраснел:
      — Веум! Я тебя предупреждаю!
      — Ага. Думаешь, напугал?
      — Когда-нибудь я тебе так двину, что…
      — Что попадешь в газету? — Я перевел взгляд на второго полицейского. — У меня вон и свидетель есть. Лангеланд, возьметесь за это дело?
      — Так-так-так! — засуетился Бёэ. — Поскольку никакой официальной причины вашего нахождения здесь не существует, предлагаю вам покинуть это место, причем немедленно!
      — Отлично, — сказал я и уставился на темную живую изгородь, окружавшую соседний дом.
      — Я отправляюсь в больницу, — сказал Лангеланд.
      Я дошел вместе с ним до машины, которую он поставил впритык к моей. Получилось что-то вроде наглядной демонстрации разницы наших доходов. «Мини» краснел всеми своими ржавыми пятнами и, когда я подошел, будто демонстративно отвернулся в другую сторону.
      Прежде чем сесть в свой отполированный экипаж, Лангеланд повернулся ко мне:
      — А все-таки, почему вы не хотите рассказать, где сейчас Ян-малыш?
      — Да ради бога, Лангеланд. Подумаешь — важность. Он находится в Хаукендалене, в детском центре.
      — У Ханса Ховика?
      — Да. Вы его знаете?
      — Мы с ним старые друзья. Со студенческих времен.
      — Ну, в таком случае вы знаете, как его найти. Но пока вы еще не уехали, Лангеланд, скажите, ведь Вибекке и Свейн Скарнес ему неродные мать и отец?
      — Откуда вам это известно?
      — Не забывайте, где я работаю. Я встречал Яна-малыша, когда ему было года два. Он жил тогда в другой семье.
      Он посмотрел куда-то поверх крыши автомобиля:
      — Что ж… Отрицать не могу. Но Вибекке и Свейн его усыновили и имеют на мальчика все положенные родителям права. — Он на мгновение задумался, а затем пробормотал: — Ах, да. Я же собирался к Вибекке.
      — А ребенок знает, как вы считаете?
      — Что его усыновили? Сомневаюсь. Вам надо спросить у самой Вибекке. А почему вы этим интересуетесь?
      — Да так… Просто…
      — М-да. Ну ладно, я вас покидаю. — С этими словами он кивнул мне, сел в машину, захлопнул дверь, завел мотор и отъехал от тротуара. Автомобиль двигался так тихо, что было слышно, как шуршат шины об асфальт. Я немного постоял, смотря ему вслед, а затем полез в свою тачку.
      «Это сделала мама», — сказал он.
       Интересно знать, которая из двух.

      Ночь выдалась беспокойная. Поэтому утром, когда я встал, я помнил только обрывок сна: на моей кухне сидел мальчик и уплетал бутерброд. Во сне это был вроде Томас, но только шестилетний и с глазами Яна-малыша — кричащими безучастностью.
      Я позвонил в Хаукендален и попал на Ханса Ховика.
      — У вас все в порядке?
      — Малыш проснулся. Они с Сесилией завтракают.
      — А мать… О ней ничего не слышно?
      — Нет. Хочешь, дам Сесилию?
      — Да. На пару слов.
      Я подождал у трубки, пока Ханс звал ее к телефону, а потом услышал ее «Привет».
      — Как спали?
      — Я почти совсем не спала. Мне все время казалось, что стоит мне задремать, как он тут же попытается сбежать.
      — Но он не пытался?
      — Да нет, конечно. Спал как убитый. Правда, в какой-то момент ему приснилось что-то… страшное. Он стонал и дергал ручками. Но не проснулся. Хотя я присела на край кровати и гладила его по голове.
      — А сейчас он как? Сказал что-нибудь?
      — Нет. Все такой же отстраненный. Лучше ему не делается, так что следующая наша остановка — детский психиатр.
      — Давай еще раз попробуем обратиться к Марианне. Я попытаюсь уговорить ее, чтобы она к вам приехала. А сам тем временем выясню, что с его матерью. Если удастся — с обеими.
      — А ты узнал? Это тот самый мальчик, про которого ты говорил?
      — Пока нет. Но в списке дел это у меня первый пункт. И самое главное: знает ли ребенок, что он усыновлен? Я, правда, в этом сомневаюсь. Если выяснится, что он действительно не знает…
      — То значит, он имел в виду свою приемную мать, да?
      — По логике вещей — да.
      — А ты полиции рассказал?
      — Нет. Пока нет.
      — А почему?
      — Пока я не уверен, не хочу сбивать с толку следствие.
      — Понятно, ведь возможно, это убийство.
      — Согласись, больше похоже на несчастный случай.
      — Да, но все равно. Дело серьезное.
      — До того как я сообщу о словах Яна-малыша, я хочу провести собственное расследование.
      — Боже, какая непостижимая тяга к истине, Варг! Это уже переходит всякие границы… Иди в полицию, слышишь? Расскажи им все — они для этого и существуют.
      — Я подумаю над твоим предложением.
      — Или я сама пойду.
      — Дай мне хотя бы несколько часов, хорошо?
      — Уговорил, невозможный ты человек.
      Я поблагодарил, и мы закончили разговор на том, что я пообещал перезвонить ей попозже — она оставалась присматривать за Яном-малышом.
      Я отправился короткой дорогой: срезал угол до Ветрлидсалльменнинген и двинулся мимо Флёйбанен. Погода изменилась: на улице было холодно, морозец так и пощипывал лицо. Облака туго обтянули небо над Бергенской долиной, плотные, как кожа на барабане.
      В конторе я зашел к Эльзе Драгесунд. С тех пор как мы виделись в последний раз, ее повысили в должности, но дверь ее кабинета была всегда открыта. Увидев меня, она жестом пригласила войти.
      Я сразу перешел к делу:
      — Ты помнишь, как летом семидесятого мы с тобой были на выезде в Ротхаугском жилом комплексе? Мальчик там был заброшенный совсем? Мать совершенно пьяная? А потом еще мужчина туда вломился. Помнишь?
      — Да, — кивнула она не совсем уверенно, — припоминаю… Много подобных случаев было.
      — Парнишку отдали приемным родителям, а те его усыновили.
      — Ну да… что-то такое…
      — Его звали Ян-малыш. В свидетельстве о рождении — Ян Элвис.
      — Точно-точно! — улыбнулась она. — Вспомнила.
      — У тебя случайно нет документов о его усыновлении? Мне кажется, мы с ним снова встретились и, похоже, в гораздо более серьезной ситуации.
      И я рассказал ей о том, что произошло, рассчитывая на ее опыт и помощь: двадцать лет в службе охраны детства научили ее сохранять хладнокровие в любых обстоятельствах.
      — Так вот оно что. «Это мама сделала». Он именно так и выразился?
      — Да.
      — Переговори с Катриной. Она найдет для тебя документы, но… Скажи, а что ты, собственно, хочешь выяснить?
      — Прежде всего, тот ли это мальчик. А во-вторых… — Я пожал плечами. — Вообще-то, конечно, это дело полиции.
      — Вот именно. Думаю, что в любом случае нам не стоит вмешиваться в расследование.
      — Ну да, — неуверенно согласился я, поблагодарил за помощь и отправился к Катрине Лейвестад, которая сидела тремя кабинетами дальше.
      Катрина была светловолосой красоткой, которая к работе относилась пока еще с таким же энтузиазмом новичка, как и я в 1970 году. Она не знала слова «нет», по крайней мере в том, что касалось работы. Было бы неплохо, если бы и в личном общении она была так же безотказна, но в этом у меня пока не было случая убедиться.
      Она быстро отыскала нужную папку в шкафу с архивными документами и положила ее передо мной на стол.
      Что ж, никаких сюрпризов там не было. На мгновение сердце у меня в груди ухнуло вниз, как свинцовое грузило в мутной воде, — я был прав: это он.
      Бумаги были составлены бюрократически сухим языком. Первое, что сразу бросилось в глаза, — это новое второе имя мальчика.
       Скарнес Ян Эгиль. Дата рождения 20.07.1967. Мать Ольсен Метте — дата рождения 23.03.1946, отец неизвестен. Усыновлен в июне 1971 г. Скарнесами Свейном — дата рождения 03.05.1938 и Вибекке — дата рождения 15.01.1942.
      По документам выходило, что мальчик попал к приемным родителям в октябре 1970 года. В папке находились и два медицинских заключения. В первом, сделанном в августе 1970-го, говорилось, что ребенок был истощен и имел серьезные нарушения в эмоциональном развитии. Во второй бумаге, составленной в декабре 1973-го, отмечалось значительное улучшение физического состояния — нормализация веса, однако указывалось на многочисленные симптомы так называемых «адаптационных нарушений». Мальчик был беспокойным, гиперактивным, импульсивным и постоянно требовал к себе внимания.
      Не надо было обладать мудростью царя Соломона, чтобы убедиться, что главными фигурами во всей этой истории были две его матери — настоящая и приемная. Вопрос был в том, удастся ли их разыскать. И с этим вопросом я отправился в наш с Сесилией кабинет, в котором, несмотря на то что он за нами числился, мы бывали довольно редко.
      Первый звонок был в полицию. По моей просьбе к трубке позвали инспектора Мууса.
      — Да, я слушаю.
      — Это Веум. Есть новости?
      — Что вам нужно? — спросил инспектор после короткой паузы.
      — Я хотел бы узнать… Вы нашли ее? — И поскольку реакции никакой не было, мне пришлось добавить: — Вибекке Скарнес.
      — А-а, Вибекке Скарнес! — протянул он с сарказмом. — Никак нет, Веум. Мы пока ее не нашли. Вы, насколько я понимаю, тоже.
      — Нет, пока мне не удалось на нее выйти, и я…
      — И слава богу, — перебил он меня. — Тем лучше для вас. Что вас еще интересует?
      — Ничего. Пока.
      — Ну а раз ничего, то я надеюсь, Веум, что вы теперь займетесь своими делами, — рявкнул он и бросил трубку.
      А я стал набирать следующий номер в моем списке. Это был телефон Карин Бьёрге, моей подруги, работавшей в Департаменте регистрации населения. Как-то мне удалось найти ее сестру, которая сбежала в Копенгаген, и даже наставить девочку на путь истинный. С тех пор я могу к ней обращаться за любой помощью, как сказала Карин. А глаза ее при этом светились такой преданностью, что можно было подумать — на мне сошелся клином белый свет. И я не раз пользовался ее любезностью, и она делала все, что было в ее силах, — быстро, четко и старательно. Так что иметь верного друга в таком департаменте — совсем неплохо.
      Она быстро выяснила, что Метте Ольсен живет теперь в доме на улице Дага Хаммаршёльда в районе Фюллингсдален, который от центра Бергена отделяет автомобильный туннель.
      — Думаю, это многоэтажка, — добавила Карин.
      — Слушай, а не поищешь мне еще адрес Терье Хаммерстена? — спросил я.
      Через пару минут она ответила:
      — Так. Последний адрес — окружная тюрьма Бергена. Но тут нет даты. А вот последнее место регистрации — Мёхленприс, улица Профессора Ханстена. И тут стоит отметка — «аннулировано».
      — Ладно, я разберусь, спасибо большое.
      После этого я позвонил в собес и нарвался на Беату.
      — Ну что там у тебя еще? Послушай, Варг, у меня тут дел выше головы, давай после работы созвонимся.
      — Я как раз по делу.
      — Ах вот как? — язвительно отозвалась она.
      — Да. Мы ищем человека, который, судя по всему, должен быть у вас в базе данных.
      — Фамилия?…
      — Хаммерстен, Терье. Можешь пробить его у себя?
      Она глубоко вздохнула, но я услышал в трубке, как она встала из-за стола, а сразу после этого — звук открывающегося канцелярского шкафа и старательного перелистывания бумаг в толстых папках, как будто стая птиц тяжело захлопала крыльями.
      — У него подписка о невыезде без особого разрешения властей.
      — А адрес?
      — Только доверенного лица.
      — И кто же это?
      — Метте Ольсен, улица Дага Хаммаршёльда.
      — Спасибо. Увидимся.
      — Ага. Давай.
      — Будь здорова, — сказал я, но она уже не услышала — положила трубку.
      Я подошел к окну и выглянул наружу. Снега по-прежнему не было, так что любоваться пришлось на черный, как рукав смокинга, асфальт. Не задерживаясь больше в конторе, я отправился в путь.

      В квартире у Метте Ольсен на третьем этаже веселье шло полным ходом. Я услышал это еще на лестнице. На мой звонок открылась соседняя дверь, показалась пожилая женщина в коричневом пальто и серой шляпе. Я было подумал, что она просто собралась выйти из дома, но она окинула меня скептическим взглядом и раздраженно спросила:
      — Что, тоже к ним пожаловали?
      — Видите ли, я…
      — В таком случае потрудитесь передать своим друзьям, что, если они немедленно не прекратят этот шум, я снова позвоню в полицию! Они тут с пяти утра сходят с ума.
      — С пяти утра?
      — Вот именно. Они разбудили меня, когда пришли. Я этого не потерплю, могу вам твердо это пообещать.
      В этот момент дверь Метте Ольсен приоткрылась и музыкальный грохот вырвался на лестничную площадку. В проеме стоял небритый рослый дядька лет сорока, одетый в лучших традициях вечной классики из универмагов «Фретекс», а именно — дешево и сердито. Он попытался сфокусировать на мне взгляд.
      — Чево надо?
      — Метте Ольсен, — сказал я голосом, полным надежды. Мужик непонимающе уставился на меня. — Хозяйка. Она дома?
      — Метте-то? А как же! А чево надо?
      — Вы ее охранник?
      — А твое какое дело? Ты из собеса что ли?
      — Что-то в этом роде. Можно войти?
      Вместо ответа он повернулся к комнате, откуда гремела неузнаваемая шведская танцевальная музыка, так громко, что скорее была похожа на пароходный гудок.
      — Ме-е-е-етте! — раздался его рев как запоздалое эхо семидесятого года.
      — Чево там? — ответил тонкий высокий голос откуда-то из глубины квартиры.
      — Тут чувак какой-то с тобой хочет поговорить!
      — Ну так пусти его!
      Соседка тем временем подошла ко мне так близко, как будто она работала моим телохранителем, и громко фыркнула мне прямо в ухо:
      — Вы действительно из социальных служб? Вы, я надеюсь, выставите ее отсюда? Потому что, сами видите, дольше так продолжаться не может.
      — Вообще-то я по другому ведомству, — ответил я, но тут человек в дверном проеме повернулся ко мне лицом и кивнул.
      — Слыхал, чё она сказала? Давай заходи!
      Он даже подмигнул! Клянусь, меня еще никогда так радушно не встречали в подобных местах.
      У соседки был настолько решительный вид, что можно было подумать, она тоже собирается войти, но она осталась стоять около порога. Здоровяк, не заставляя себя ждать, так грохнул дверью, что бедная тетка вынуждена была отскочить, чтобы ее не сдуло порывом ветра.
      Из глубины квартиры, видимо из гостиной, доносилось неразборчивое жужжание нескольких голосов, которое яростно заглушала громкая музыка. В прихожую тянулся запах алкоголя и гашиша. Я попытался найти взглядом Метте Ольсен.
      В гостиной было восемь человек, итого вместе с чудом-юдом, открывшим мне дверь, девять. Три женщины и шестеро мужчин. Самому старшему было на первый взгляд около шестидесяти, младшему — восемнадцать-девятнадцать лет. Я подумал, что он-то и курил гашиш, а остальным было уже довольно музыки. Лица у мужчин были небритые, заплывшие, лишенные какого-либо выражения, с бессмысленными глазами. Двигались они так вяло, что смотреть было жутко: впечатление такое, как будто нервная система у них была выжжена алкоголем. Все, что они делали, выглядело как в замедленной съемке, причем пленку крутил киномеханик, еще более пьяный, чем они сами.
      Женщины, впрочем, выглядели не намного приличнее. У той, что постарше, были огненно-рыжие волосы с давно не крашенными седыми корнями. Степень ее опьянения не поддавалась описанию. У второй — черные, как у цыганки, волосы, но цвет, конечно, был ненастоящий; судя по произношению, она была с севера, возможно из Хордаланна. Третья была Метте Ольсен.
      Она сидела, тяжело нависнув над столом, подперев кулачками маленькое худое личико. Она выглядела лет на десять старше, чем тогда, три года назад, когда я увидел ее впервые. Волосы осветлены беспорядочными прядями, а косметика, наложенная часов десять-пятнадцать назад, теперь превратилась в черные круги вокруг глаз и красный небрежный росчерк помады, как кривая ухмылка украшавший правую щеку. Блузка была наполовину расстегнута, так что виден был серый лифчик в пятнах от кофе или пива.
      Метте сжимала стакан, в котором плескалось что-то явно неразбавленное, может, водка. Она медленно перевела взгляд на меня:
      — Чего надо?
      Я, признаться, и сам себя в этот момент спрашивал о том же. Но раз уж пришел…
      — Не знаю, помните ли вы меня.
      Она взглянула на меня, и слабая тень узнавания промелькнула в ее глазах.
      — Где мы встречались?
      — Я был у вас дома несколько лет тому назад. Служба охраны детства.
      Настроение в комнате сразу изменилось. Даже музыка стихла, и теперь раздавалось только шипение: пластинка кончилась и игла проигрывателя скользила по гладкой наклейке. Общий разговор прекратился. «Охрана детства… он из охраны детства!» — говорили они друг другу, а один из мужчин встал и принялся угрожающе закатывать рукава рубашки. Другой, правда, тотчас усадил его обратно со словами: «Да ладно, потом с ним разберешься!»
      Метте Ольсен смотрела на меня, губы ее дрожали.
      — Из охраны детства? Но тут у нас нет детей! — Ее начала бить крупная дрожь. — Если вам дети нужны, вы сами давайте… идите…
      Со всех сторон я чувствовал тяжелые враждебные взгляды.
      — Да, но… я пришел поговорить о вашем сыне.
      — О Яне-малыше? Что с ним? С ним что-нибудь случилось? — В ее глазах разлилась страшная тоска.
      — Нет-нет. С ним все хорошо. Скажите, мы можем с вами поговорить где-нибудь наедине?
      Она скользнула взглядом по комнате, попыталась сконцентрироваться, а потом произнесла:
      — Я не знаю… — и добавила, обернувшись на дверь в соседнюю комнату: — Может быть, там.
      Один из мужчин немедленно воскликнул:
      — Ага, Метте, давай, веди его в спальню! Чтобы охране детства было чем потом заняться!
      Дикий гогот наполнил комнату. Шутка удалась.
      Метте Ольсен встала и нетвердыми шагами обошла стол:
      — Не слушайте их. Пойдемте.
      Она взяла меня под руку — скорее чтобы я ее поддерживал, чем из кокетства, — и с торжественным выражением лица повела в спальню. Неубранная кровать и разбросанные по всем углам и подоконникам вещи составляли первое и главное впечатление от этой комнаты. Я оставил дверь приоткрытой, чтобы не давать повода домыслам. За нашими спинами вновь царило оживление: кто-то сменил пластинку и музыка загремела с новой силой.
      Остановившись у постели, она отпустила мою руку и неловко уселась. Во взгляде читалась странная смесь страха и презрения.
      — Чего там с Яном-малышом?
      Я серьезно посмотрел ей в глаза:
      — Когда вы видели его в последний раз, Метте?
      Ее глаза наполнились слезами, а на шее проступили крупные красные пятна.
      — Когда видела?! Да тогда же, когда эти чертовы куклы забрали его у меня! И больше ни разу… Только в тот день, когда они пришли и забрали…
      — И до сегодняшнего дня.
      — Говорю же — ни разу!
      — Но вы знаете, что его усыновили?
      Метте прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Веки дрожали. Она взглянула на меня:
      — Да, знаю. Какая-то фифа со своим мужиком. Сами-то не смогли детишек завести, вот и взяли моего. Родители! Черта с два! Ворюги они! Украли моего мальчика, вот что они сделали. Украли! Терье сказал, чтоб я в суд подала на них, а Йенс отговорил. Сказал, что меня бы это уничтожило. Как будто осталось, что уничтожать…
      — Кто отговорил?
      — Йенс Лангеланд! Адвокат. Вел мое дело…
      — Лангеланд?
      — Ну да. Тогда еще, когда мне предъявили… ну, в общем, давно. Я хипповала тогда. С парнями там разными. А Лангеланд-то тогда был — дитё дитём, только отучился. Сопляк, короче.
      Она снова прикрыла глаза.
      — Значит, с семидесятого года вы не общались ни с Яном-малышом, ни с его приемными родителями, так?
      — Ну… Вообще-то мне разрешили его навещать. По праздникам. И к себе забирать тоже разрешили. Но пока он был у приемных родителей… эх, да что говорить — не пришла я ни разу. Будь я проклята, дура несчастная! Такая тварь, а? Не пришла. Да он и не хотел, вот как мне сказали. Йенс-то меня, конечно, пристроил туда… в Хьеллестад. Но разве ж этим поможешь? Мы и там дурь раздобывали, что вы думаете. Толкачи стояли в лесу под окнами и кидали прямиком нам в руки. И ведь в долг, за здорово живешь… Ну то есть, когда вышла, тут уж — ложись да ноги раздвигай. В уплату долга. Полгода трахали меня все кому не лень. На гроши какие-то жила. Так что приходилось вертеться… Ведь у меня ни сил, ни времени не было подумать о нем… О Яне-малыше то есть.
      Из соседней комнаты раздался великолепный рев, который я тотчас же узнал:
      — Ме-е-е-е-етте!
      Это был голос Терье Хаммерстена.
      — Она в комнате, Терье, — сказал ему кто-то.
      — Ага. Трахается! — добавил женский голос, и немедленно раздался истерический хохот.
      — Чего?! А ну пусть семенит сюда…
      Дверь в спальню с грохотом распахнулась. Терье Хаммерстен стоял в проеме с выражением лица, которое никак нельзя было назвать дружелюбным. Я немедленно понял, что он в ярости и перед собой видит врага. Врагом был я, и в этот раз мне было не уйти.

      Работая в службе охраны детства, первым делом учишься выходить из различных сложных ситуаций. Невозможно избежать столкновений между трудными подростками и их родителями или другими взрослыми.
      Правда, на этот раз по ту сторону баррикад был далеко не ребенок, так что я и слова не успел сказать, как Терье Хаммерстен бросился на меня, выставив свои гигантские кулачищи.
      — Чё, девку мою щупаешь?
      Я поднырнул под него, обежал вокруг кровати и попытался объяснить. Но он не слушал. Он запрыгнул на кровать, та зазвенела всеми пружинами, а Метте Ольсен с криком повалилась на спину. Терье ринулся ко мне, и на этот раз от ударов я не ушел. Первый пришелся мне в плечо, как будто на меня обрушилась кувалда. Увидев, как мне в лицо несется кулак, я увернулся и дернулся в обратном направлении.
      — Хаммерстен! — крикнул я. — Это нападение на официальное лицо при исполнении обязанностей!
      Это слегка охладило его пыл. Он встал в стойку боксера-тяжеловеса:
      — Да ты знаешь, кто я?
      — Знаю, мы раньше встречались. Я из службы охраны детства, так что, если тронешь меня еще раз, снова окажешься за решеткой. А вот если успокоишься, то мы уладим наши разногласия…
      — То есть ты на меня не настучишь? — перебил он меня, не вполне понимая, что я от него хочу.
      — Точно. Даю слово.
      — Вообще-то я тебя вот этими руками могу на запчасти разобрать. Улавливаешь?
      — Не будь таким самоуверенным. Я, когда надо, и не таких ломал.
      Он оценивающе смерил меня взглядом. Я стоял, опустив руки, готовый, однако, к отпору, если он снова полезет. Видимо, выглядел я внушительно, потому что ярость его слегка поуменьшилась.
      Он перевел взгляд вниз, на Метте Ольсен, которая теперь сидела на полу, прислонившись к кровати, и тупо глядела на нас обоих.
      — Ну-ка, скажи, Метте, кто он тебе, гусь этот?
      — Мы просто разговаривали, — ответила она, качая головой. — У него новости о Яне-малыше.
      — И какие?
      — Новостей у меня нет, — ответил я за Метте. — Мне надо было узнать, когда вы виделись с мальчиком в последний раз.
      — И ты ее об этом решил спросить? Да ей плевать на все это. — В его голосе не осталось и следа от былого гнева. — Пришли какие-то… да и забрали у нее парнишку.
      — А вы, конечно, считаете, что вот это все — подходящее окружение для мальчика?
      — Слушай, ты! — взревел он снова и сжал кулаки.
      Я протестующе поднял руки.
      — Хаммерстен! Вспомни, о чем мы только что договорились!
      — Терье! Не надо! — подала голос Метте Ольсен. — Я больше не могу. Я так скучаю по нему! — Она заплакала.
      Хаммерстен подошел ко мне:
      — Знаешь, чё я сделаю? Я завтра к адвокату пойду. К Лангеланду, к адвокату ее. И мы жалобу составим на тебя, так и напишем, что ты, как там, черт тебя дери, твое имя…
      — Веум. А к Лангеланду я сам пойду. Так что вы можете не беспокоиться. Пойду и поговорю.
      — О чем это?
      — О том, что… А впрочем, вас это не касается.
      Хаммерстен зло уставился на меня, он явно колебался. Ему хотелось изувечить меня, но он чувствовал, что ослабел. Так что он стоял и трясся от пьяного гнева.
      — Веум… — всхлипнула Метте Ольсен, — когда увидите Яна-малыша, передайте ему от меня привет. И скажите… я люблю его… И что мне так его не хватает! Ян-малыш мой, мой Ян…
      Рыдания заглушили ее последние слова.
      — Я обещаю вам, Метте. Я все ему передам.
      Терье Хаммерстен с ненавистью посмотрел на меня. А я повернулся и ушел из этой убогой спальни, от этих нелепых людей.
      В гостиной никто и не заметил, что я прошел мимо них. Соседки на лестничной клетке уже не было, чему я несказанно обрадовался. Так что я без приключений добрался до конторы, откуда позвонил журналисту Паулю Финкелю — моему бывшему однокласснику.
      — Слушай, Пауль… Есть такой мужик, зовут Терье Хаммерстен. Знаешь о нем что-нибудь?
      — До фига! А что, его снова выпустили?
      — Да вроде. А за что сидел?
      — Тяжкие телесные. На твоем месте я бы держался от него насколько возможно дальше.
      — Спасибо за совет. А подробности какие-нибудь по нему у тебя имеются?
      — Может, в таком случае, пинту пива проставишь?
      — Ну, если только пинту.
      — Мне больше и не надо. Захвачу кое-что тебе почитать, чтоб ты знал, с кем связался.
      — Что, так уж опасен?
      — Сказать «опасен» — ничего не сказать.
      — Ну так он же не убил пока никого.
      — По официальным сведениям, нет.
      — Что ты имеешь в виду?
      — А вот за пивом и расскажу.
      — Где обычно?
      — Где обычно.

      Контингент в «Бёрс-кафе» менялся в зависимости от времени суток. Днем здесь собирались рослые грузные выпивохи: моряки на побывке и работяги из порта. Вечером же можно было встретить кого угодно: от мелких урок до студентов колледжа торговли, которые «вышли в народ». Около полудня, когда мы с Паулем решили встретиться, там собралась толпа молодых парней, предпочитавших кухню «Бёрс-кафе» своей собственной стряпне. Женщин здесь много никогда не бывало, зато те, кого сюда все же пригласили, были воодушевляюще замечательны. Поэтому на нас с Паулем и наши скромные бокалы с пивом никто и внимания не обратил. Пауль испытующе уставился на меня:
      — Что происходит, Варг? В сыщиков решил поиграть, не иначе?
      — Да нет. Это по работе. Пришлось одного мальчишечку забрать. А мать его вроде как сожительствует с этим Терье Хаммерстеном. Вот почему я, собственно, им и заинтересовался.
      — Ах ты господи! Сожительствует… вот бедная девка.
      — Что ты имеешь в виду?
      — А то, что удар у него, как у молотобойца, а сам тупой, как кувалда.
      — Это я уже понял. Когда мы в первый раз их посещали, года три-четыре назад, он чуть было не бросился на нас.
      — Похоже на него. Опасный у парня темперамент.
      — А на что ты намекал-то?
      — В смысле?
      — По телефону. Ты сказал, что в неофициальной обстановке расскажешь.
      — А. Ну это, конечно, только слухи, которые бродят у нас, в журналистской среде. Что тут правда, а что нет — сказать не могу. Было такое дело о контрабанде спиртного в Суннфьорде с год назад. В начале семьдесят третьего. Таможенный катер потопил шхуну в одном из проливов между Верландет и Атлёй. Шхуна по самый планширь была загружена спиртным, которое, судя по всему, должны были продать тут же — жителям фьорда. Один из причастных к этому делу был найден пару дней спустя убитым. Застрелили его то ли из ружья, то ли из чего-то еще. Говорили, что он и был стукач, а уж с ним разобрался именно Терье Хаммерстен. Специально за этим вроде из Бергена и приезжал. Чисто Чикаго, как видишь.
      — А почему они сами его не пристрелили? Те, кто за всем этим стоял?
      — Так почти все уже сидели к тому времени. И по своим каналам отправили на волю сообщение. Довольно прозрачного свойства — мол, кое-кого надо вскрыть. Но самое забавное… — Пауль глотнул пива.
      — Ну?
      — Этот парень, которого пристрелили… — Пауль выложил на стол блокнот и открыл его. — Некто Ансгар Твейтен… Короче, это его родственник.
      — Чей? Хаммерстена?
      — Ага. Муж его сестры, Труды.
      — Ах вот как. И что она на это сказала?
      — История об этом умалчивает, — хитро улыбнулся он, — но на такие вещи Терье никогда особого внимания не обращал.
      — Ну что ж, спрошу его самого при следующей встрече.
      — Давай. А я тебе на могилку цветочки принесу.
      — А ты знаешь, с кем он тут дружбу водит, в городе?
      Пауль оглянулся вокруг:
      — Вон там, в углу, видишь? Готовые головорезы. Вот таких ребят набрал себе в группировку Биргер Бьелланд, новая шишка. Сам он из портового города Ставангера. Поговаривают, что Хаммерстен входит в число его людей. Думаю, так оно и есть.
      — Биргер Бьелланд?
      — Да. Тут про него ничего никто не слышал, но в Ставангере он известен всякими милыми делами вроде липовых фирм с липовой же бухгалтерией. Понимаешь, о чем речь?
      — Не очень, но основной смысл ухватил. Только вот как в эту картину вписывается Хаммерстен?
      — Он у них что-то вроде сборщика дани. Отправь за деньгами Терье Хаммерстена, и народ на коленях будет умолять тебя забрать наличку.
      — Надеюсь, ко мне он вряд ли заявится.
      — Я тоже на это надеюсь, Варг.
      Мы заказали еще пива и выпили. После чего прямая дорога мне была к адвокату Лангеланду.

      Контора Йенса Лангеланда находилась в самом центре, на Торнпласс — площади Башни, через улицу от бергенской ратуши — Тингхюсета. Так что, когда башенные часы отбивали первый час, он, видно, смотрел на ручной хронометр, спускался вниз по лестнице, пересекал площадь и оказывался в зале заседаний прямо пред светлыми очами окружного судьи.
      Рабочий день заканчивался. Я поднялся на третий этаж, где находился офис, который он делил с двумя коллегами и одной секретаршей. Секретарша как раз направлялась к выходу, одетая как будто для похода на верблюдах по Восточной Монголии. Заглянув ей под капюшон, я убедился, что она блондинка.
      — Адвокат Лангеланд на месте?
      — Мы уже закрылись, — сказала она не без раздражения.
      — Ничего. Думаю, он изменит свои планы.
      Она скептически посмотрела на меня и произнесла:
      — Он наверху. С клиентом.
      — Не могли бы вы позвонить и сказать, что я хотел бы видеть его. Буквально на пару слов. Скажите, речь идет о Яне-малыше.
      — Ну… — раздираемая непреодолимыми противоречиями, она подошла к столу и набрала номер. — Тут с вами мужчина пришел поговорить. О каком-то, как он выразился, Яне-малыше. Да. Нет. Я спрошу.
      Она повернулась ко мне:
      — Как ваше имя?
      — Веум. Из службы охраны детства.
      Она сообщила Лангеланду, выслушала, что он ей сказал, а потом метнула на меня слегка удивленный взгляд:
      — Он сейчас выйдет.
      — Спасибо большое.
      — Не за что, — ответила она ледяным тоном.
      У двери раздались шаги, Лангеланд вышел в приемную и закрыл за собой дверь. На нем был темный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях и темно-коричневые брюки.
      Секретарша обратилась к нему:
      — Можно мне уйти? Я должна успеть на пятичасовой автобус.
      — Да-да, Бригитта. До свидания. Увидимся завтра утром.
      Она попрощалась со мной коротким кивком и ушла.
      — Так в чем дело? — спросил Лангеланд. — Вам наверняка сказали, что я занят с клиентом.
      — Да… Надеюсь, это не Метте Ольсен?
      — Метте Ольсен? О чем вы?
      — Или ее гражданский муж, Терье Хаммерстен, он собирался вас навестить.
      — Я даже не слышал ни о нем, ни о ней.
      — Речь о Яне-малыше.
      — Это я уже понял.
      — Вы не сказали мне вчера, что вы адвокат его матери. Его настоящей матери, я имею в виду.
      — А почему это я должен перед вами отчитываться? И что все это вообще означает? Охрана детства уже и уголовными расследованиями занимается? Знаете, есть четкие разграничения полномочий, так что давайте их соблюдать. Ваше дело — благополучие ребенка. Вот им и занимайтесь.
      — Вы связались с Хаукедаленом?
      — Да. Я разговаривал с Хансом, — ответил он натянуто. — Ваш коллега, какой-то там Странд, находился там неотлучно, пытался за мальчиком ухаживать, но без особого успеха, как Ханс мне сказал. Так что я предложил, пока не поздно, отправить ребенка к медикам.
      — Мы уже пригласили психолога. Доктора Стуретведт.
      — Ну да, конечно. Секретарь сообщила, что вы хотели мне что-то сказать?
      — Да. Все о той же Метте Ольсен.
      — И что же?
      — Она сказала, что вы отговорили ее подавать в суд. Отговорили бороться за право остаться матерью ее ребенка.
      Он задумался.
      — Ну… это не совсем так. Впрочем, я имею право давать конкретные советы своим клиентам.
      — Так почему вы все-таки отсоветовали идти в суд?
      — У нее не было никаких шансов. Никаких. Да и о благополучии мальчика я не мог не думать. Там, куда его отправили, ему было намного лучше.
      — Она сказала, что вы были ее адвокатом еще раз. Много лет назад. Она была замешана в каком-то деле в шестидесятые.
      — Да-да. Это было во время моей адвокатской практики.
      — Она так и сказала, что вы тогда только закончили учиться.
      — Ну да. Она тоже была совсем другой, знаете, молодая, хорошенькая. И впуталась тогда в такие дела…
      — В какие?
      — Ее и еще одного человека арестовали при попытке ввезти большую партию гашиша. Но нам удалось добиться ее освобождения. Она потом прочно подсела на наркотики, а когда случилась эта история с Яном-малышом, снова обратилась к нашей конторе. Дело досталось мне. Но дело это было такого свойства… в общем, интересы мальчика я изначально ставил выше, чем интересы его матери.
      — И к тому же вы в то время были адвокатом Свейна и Вибекке Скарнес.
      — Нет-нет. Тогда еще нет. Я был знаком со Свейном и Вибекке с университета. Это Свейн обратился к нам — тут это могут подтвердить. У него было сложное дело о возмещении ущерба, и ему посоветовали обратиться ко мне. Простая случайность.
      — А чем он занимался?
      — Копировальными машинами. Не то чтобы крупный бизнес, но его фирма составляла неплохую конкуренцию тут на рынке. И в Бергене, и во всем Вестланде.
      — И то, что вы были адвокатом Метте Ольсен, не помешало вам работать на Скарнесов?
      — Нет конечно. С какой стати? Это было дело об установлении прав… Сегодня, конечно, ситуация изменилась. Для обеих сторон. И все же главное для меня — сделать так, чтобы Яну-малышу было лучше. На этом, Веум, позвольте попрощаться, времени у меня больше на вас нет. Я должен вернуться к…
      — А Вибекке Скарнес с вами связалась?
      На мгновение в его глазах промелькнуло что-то вроде паники, но он быстро овладел собой.
      — Я не понимаю, Веум, вам-то какая разница?
      — Такая, что ее разыскивает полиция и хочет задать несколько вопросов.
      — В таком случае пусть полицейские обратятся ко мне с запросом, пока не поздно.
      — Пока не поздно? Значит, она все-таки с вами связалась?
      — Веум! Я вынужден вас выставить вон. — С этими словами он схватил меня за плечо и подтолкнул к двери.
      — Постойте, еще один вопрос… — протестовал я по дороге к выходу.
      — Нет, Веум, нет. — Он покачал головой, выпроводил меня за дверь и, перед тем как захлопнуть ее, произнес: — Займитесь, Веум, своими делами.
      Я, конечно, услышал, что он сказал. Но в этот день я по разным причинам был несговорчив. Так что я прошел немного вперед по направлению к улице Кристиана Михельсена, устроился в ближайшей подворотне и приготовился ждать — я твердо решил поиграть еще немного в сыщиков.
      Долго ждать не пришлось. Меньше чем через полчаса Лангеланд вышел на улицу, и был он не один. С ним была женщина, так что секретарша не соврала, когда сказала, что он наверху беседует с клиентом. На ней была светло-коричневая дубленка, волосы убраны под вязаную шапку. Я без труда узнал Вибекке Скарнес, потому что видел ее фотографию у нее в прихожей.

      Из своей подворотни на Торнпласс я проследил взглядом за Йенсом Лангеландом и Вибекке Скарнес, пока они не пересекли площадь по направлению к улице Фортунен. Они прошли будто между Сциллой и Харибдой: по одну руку от них находился Тингхюсет, а по другую — Винная монополия. В ратуше сидит городская администрация и управляет твоей жизнью, в монополии торгуют тем, что выбивает почву из-под ног, да так, что ты летишь кувырком. Конечно, все зависит от личного выбора и прочих обстоятельств.
      Странная это была пара. Он высокий, похожий на цаплю, она — маленькая и быстрая, с целеустремленной походкой. Глядя на нее, никогда и не подумаешь, что ее разыскивает полиция.
      Я проследил за ними, пока они не остановились у машины, припаркованной в самом начале улицы Марквеен. Машину я узнал сразу — это был апельсиновый «БМВ» Лангеланда. Он открыл спутнице дверь, и она села, он обошел машину с другой стороны и оглянулся по сторонам.
      Он как будто медлил, прежде чем сесть в машину. Мне даже показалось на мгновенье, что он меня увидел. Я спрятал лицо в воротник и отвернулся. А когда повернулся обратно, машины уже не было.
      Я дошел до ближайшей телефонной будки на Страндкайен и открыл справочник. Йенс Лангеланд жил в шикарном месте, в районе Фьелльсиден. (Профессор теологии Уле Иргенс был заметной общественной фигурой, видным членом Общества озеленения, да и вообще — душой и сердцем всей Фьелльвейен. В благодарность за это его именем назвали одну из улочек, поднимающихся от Фьелльвейен в респектабельный район Старефоссен. Там и жил Йенс Лангеланд.)
      Я доехал до Скансемюрена и прошелся дальше пешком. Дойдя до улицы Уле Иргенса, я нашел нужный дом и увидел, что не ошибся: у подъезда коричневого с белым цокольным этажом дома стоял оранжевый автомобиль.
      В доме было шесть квартир. Судя по табличкам с именами жильцов, Лангеланд жил на втором этаже. Я посмотрел на окна. Шторы были слегка приоткрыты, но света в квартире не было. Только с торца дома светилось одно окно, освещая по-зимнему темные кусты. Я догадался, что обитатели расположились в кухне.
      Я открыл калитку и прошел по лестнице к главному входу с задней стороны дома. Дверь была открыта. Я поднялся на второй этаж. Перед квартирой Йенса Лангеланда я немного помедлил: стоял и прислушивался, но кругом было тихо. Тогда я позвонил в дверь.
      В следующее мгновение лицом к лицу со мной стоял Йенс Лангеланд, и конечно, увидев меня на пороге своей квартиры, он совсем не обрадовался, мало того, его лицо выражало крайнюю степень неприязни, что, правда, нисколько не поколебало мою уверенность.
      — Веум…
      — Я бы хотел поговорить с фру Скарнес.
      — Да как вы себе позволили сюда явиться!
      — Предупреждаю, Лангеланд! Я видел вас на Торнпласс и знаю, что она здесь. — Я кивнул в глубь квартиры.
      — Да, — ответил он с прежним выражением лица, — у меня сейчас встреча с клиентом. Но я не обязан вам докладывать, кто это.
      — Конечно нет. Но, как только я позвоню в полицию, она тут же перестанет быть вашим клиентом.
      — Это почему же?
      — Она свидетель преступления, непреднамеренного убийства.
      — Ошибаетесь, Веум. Это был несчастный случай. Человек упал с лестницы и сломал себе шею.
      Я криво усмехнулся:
      — Так вы отрицаете, что она имеет отношение к этому делу? — Он не ответил. — Но не отрицаете, что в вашей квартире сейчас находится Вибекке Скарнес? — Он молча смотрел на меня. — Вы же понимаете, что если вы сейчас меня не впустите, то у меня останется единственный выход — позвонить в полицию. Разрешите воспользоваться вашим телефоном? Или мне побеспокоить соседей?
      Он тяжело вздохнул, развел руками и отошел в сторону:
      — Заходите. Я никак не могу взять в толк, что вам нужно, но… Она на кухне.
      Прихожая была небольшая. Кажется, недавно тут был ремонт. Квартира вообще производила такое впечатление, будто хозяин только что сюда переехал. В гостиной стояло совсем мало мебели, картин на стене еще не было, книги лежали большими стопками прямо на полу.
      Кухня была отделана в светлых тонах и на современный лад. На красной лаковой плите скворчала сковорода. У стола стояла Вибекке Скарнес с большим ножом в руке. Перед ней лежала разделочная доска и гора овощей: порей, морковка и корень сельдерея. На Вибекке была рубашка в сине-белую полоску, которую она, вероятней всего, прихватила из больницы, и черная юбка, облегавшая стройные бедра.
      — Привет, — сказал я и кивнул на сковородку, — хорошего гостя принято встречать хорошей едой.
      Она непонимающе переводила взгляд с меня на Лангеланда и не ответила.
      — Это парень из охраны детства, Веум. Я тебе говорил о нем…
      Она кивнула и изумленно посмотрела на меня.
      Я ободряюще улыбнулся и представился полным именем, после чего сразу перешел к делу:
      — Я хочу заверить вас, что Ян-малыш в надежных руках.
      — В надежных? — Казалось, она не вполне понимает, о чем речь.
      — Да, но нам всем очень бы помогло, если бы вы рассказали, что все-таки произошло.
      — Произошло? — Она по-прежнему была в шоке.
      — Я имею в виду…
      Йенс Лангеланд сделал шаг вперед и встал рядом с ней:
      — Моя клиентка вовсе не должна рассказывать вам о чем бы то ни было.
      — Нет, я расскажу! — вдруг с жаром отозвалась она. — Я должна…
      Лангеланд вздохнул, на лице его читалось: «Я умываю руки». Она отложила нож и села на стул. Я остался стоять напротив кухонного окна, в котором виднелось мое отражение.
      Лангеланд отвернулся и демонстративно принялся собирать нарезанные овощи в миску, а потом снял со сковородки крышку. Запах горохового рагу напомнил мне, что я ужасно голоден.
      — Ян-малыш несколько дней был совершенно невыносим. Он отказывался идти гулять, а мне непременно нужно было съездить по делам, так что Свейн…
      Она замолчала, и из ее глаз покатились слезы.
      — Не надо, Вибекке! — вмешался Лангеланд. — У него нет никакого права тебя допрашивать. Я твой адвокат, дай мне…
      — Вы сами знаете, что это единственный возможный выход, Лангеланд, — сказал я. — Нет никакой уверенности, что они проявят такое же понимание. Я знаю, — добавил я, повернувшись опять к Вибекке, — как тяжело вам об этом сейчас говорить.
      — Да, — кивнула она, — ужасно… представить, что этот малыш…
      Лангеланд снова сделал ей знак, чтобы она прекратила рассказ. Я молчал. Через минуту она продолжила:
      — Свейн остался с ним дома до моего возвращения. Я всегда старалась поскорее вернуться, но тогда… я думала, что раз уж они оба дома… Когда я пришла, то позвонила в дверь. Однако мне не открыли, так что я отперла дверь своим ключом, и вот… — Она подняла голову и смотрела прямо перед собой невидящим взглядом. — Первым я увидела Яна-малыша. Он стоял в коридоре прямо перед… — Она перевела дыхание и продолжила: — …перед лестницей в подвал. Я ничего не могла понять: у него был такой странный вид. Он просто стоял и смотрел на меня, как будто не узнавал. Совершенно без всякого выражения, я бы сказала. И тогда я спросила: «Ян-малыш, что случилось? Где папа?» — подошла к нему и тут увидела, что дверь в подвал открыта. Я догадалась: что-то произошло, спустилась на несколько ступенек… и тут заметила его. Он лежал на последней ступеньке, скрюченный, а затылок… — Она непроизвольно дотронулась до своего затылка, а потом договорила из последних сил: — Он… Я тотчас поняла… по тому, как он лежал… Он был мертв. Я бросилась вниз, попробовала его поднять, перевернула, но уже поняла: он умер. Умер, умер, умер…
      Она разрыдалась, и я решил не мешать ей выплакаться. Йенс Лангеланд негодующе посмотрел на меня, склонился над ней и обнял. Она повернулась к нему и уткнулась лицом в его плечо, продолжая плакать. Он успокаивающе похлопывал ее по спине:
      — Ну-ну, Вибекке… ну-ну…
      Что я мог сделать? Только подойти к плите и заглянуть в сковородку, чтобы убедиться, что еда не пригорела. Там все было в порядке.
      Когда я снова повернулся к Лангеланду и Вибекке Скарнес, она уже сидела за столом, подперев голову руками и уставившись в столешницу пустым взглядом.
      — Думаю, что вы можете идти, Веум, — сказал Лангеланд.
      Я кивнул:
      — Наверное, нам стоит поговорить в другой раз.
      Она молча наклонила голову, соглашаясь.
      Лангеланд проводил меня до выхода. У двери я тихо спросил его:
      — А… полиция?
      — Я сам с ними свяжусь, Веум. Вам незачем об этом беспокоиться. Я просто хочу дать ей время прийти в себя. Вы же видите, в каком она состоянии.
      — И не без причины, я боюсь. — Он вопрошающе уставился на меня. — Когда мы увозили Яна-малыша вчера… Прямо перед тем как сесть в автомобиль… Единственная фраза, которую он сказал за весь день… «Это мама сделала».
      Он оглянулся, как будто хотел проверить, не подслушивает ли нас Вибекке, а потом переспросил, понизив голос:
      — Что?
      — И он не мог иметь в виду свою другую маму, ведь так?
      — Не знаю. Так же как и не могу быть уверенным в том, что это Вибекке…
      — Может, вернемся и спросим?
      — Нет. Не теперь. Если она что-нибудь скажет, я вам позвоню. Обещаю.
      — Положа руку на адвокатское сердце?
      — Да.
      Я помедлил секунду, а потом сказал:
      — Есть еще одна вещь, на которую я обратил внимание. Наверняка вы тоже.
      — О чем вы?
      — Она не спросила, как там Ян-малыш. Ни разу.
      Он молча кивнул и задумался. Затем пожал плечами, подошел к двери, открыл и выпустил меня на улицу. Оказавшись в саду, я глубоко вздохнул и стал думать, что мне теперь делать. Но прежде всего нужно было перекусить.
      Из телефонной будки в Скансемюрен я позвонил Сесилии. Но ее дома не было. Тогда я позвонил в Хаукендален и услышал голос Ханса Ховика. Она была там. Поговорить с Яном-малышом ей все еще не удалось.
      — Может, приедешь и сам попробуешь с ним поболтать, Варг? — спросил Ханс и добавил фразу, которая определила мое решение: — У нас тут, между прочим, от ужина кое-что осталось.

      Окна Хаукендаленского детского центра уютно светились. Я вышел из машины и двинулся к подъезду. Снова начал падать снег, теперь хлопья были покрупнее. Эдакое лживое обещание, которое зима рассыпала перед местными любителями лыжных прогулок. Но настоящего холода так и не было, так что снег мог в любой момент превратиться в дождь.
      Ханс Ховик встретил меня в вестибюле. Он выглядел встревоженным.
      — Никаких изменений, Варг. Думаю, нам не обойтись без врачей.
      Я кивнул.
      — А Сесилия все еще здесь?
      — Она там, — он показал на дверь в столовую.
      Мимо нас прошли несколько подростков со своим воспитателем. Они с любопытством взглянули на меня и скрылись в гостиной. А я в сопровождении Ханса отправился в столовую.
      Там сиял яркий свет. Сесилия и Ян-малыш сидели за тем же столом, что и вчера вечером. Перед ними стояли тарелки с едой: вареная картошка, овощное рагу, цветная капуста, запеченная свинина с соусом. Рядом — кувшин с водой.
      Сесилия ела. Ян-малыш сидел без движения на стуле, скрестив руки.
      Я подошел к ним.
      — Привет, Ян-малыш. Как дела?
      Что-то мелькнуло в его глазах. Он слегка повел головой и, не оборачиваясь, посмотрел в моем направлении. Веки его задрожали, как будто он передавал зашифрованное послание: «Помогите! Я в плену! Освободите меня!..»
      Я взглянул на его тарелку с нетронутой едой.
      — Знаешь, ты лучше поешь. На улице идет снег, так что, когда подкрепишься, мы сможем пойти поиграть в снежки или во что-нибудь в этом роде.
      Он беззвучно открывал и закрывал рот, как пойманная рыба. А у меня внезапно пересохло в горле — от жалости к этому крошечному существу, жизнь которого начиналась так непросто.
      Я сел на стул, предназначенный для меня.
      — Не знаю, как ты, а я голоден как волк!
      С этими словами я принялся наполнять свою тарелку. Сесилия и Ханс следили за мной с видом оскорбленных диетологов. Но я продолжал:
      — А знаешь, что такое быть голодным как волк? Серый волк — зубами щелк! Да и имя у меня подходящее. Варг. Поэтому я и голодный как волк.
      Тут он мной слегка заинтересовался, даже смотрел на меня не так отчужденно, как прежде.
      — А ты… Ты, я уверен, голодный как маленький волк. Волчонок. Да?
      Он кивнул.
      Сесилия разулыбалась, а Ханс одобрительно закивал головой.
      — Ну тогда я просто-напросто положу тебе по-новой. Так… Вот горячая свинина. Горячий соус. Вот… где наши мохнатые волчьи лапы? Ничего нет лучше для голодных волков и волчат, чем немного картошечки к мясу. А теперь бери нож и вилку. Ты же уже достаточно взрослый, чтобы уметь обращаться с ножом и вилкой. Вот еще немного подрастешь — и машину будешь водить. А это посложнее будет, чем ножом и вилкой-то орудовать. Все, кто умеет водить машину, — все до единого умеют есть с ножом и вилкой. Для них это пара пустяков.
      Осторожным движением он взял сначала нож, потом вилку, медленно отрезал кусочек картошки, обмакнул его в соус и поднес ко рту как заправский дегустатор.
      Так, по-прежнему не говоря ни слова, он начал потихоньку есть. Постепенно, кусок за куском, исчезла с его тарелки свинина, и я положил ему еще порцию.
      — Ребята, которые голодны как волки, всегда съедают две порции, — сказал я при этом. — А иногда и побольше!
      Теперь я мог и сам приниматься за еду, пока он уплетал второй, а потом и третий кусок свинины. Ханс присел за соседний столик с чашкой кофе. Сесилия поймала украдкой мой взгляд и тепло улыбнулась:
      — Ни дать ни взять веселая семейка, а, Варг?
      — А то!
      Она была права. Если бы кто-нибудь заглянул в окно, то наверняка подумал бы, что перед ним семья: мать, отец и дядюшка Ханс, заглянувший в гости и присоединившийся к ужину. Больше никто из нас не произнес ни слова, но, боюсь, так обычно и бывает за семейным столом. Когда мы с Беатой и Томасом ели вместе, мы тоже не часто разговаривали. Еда была вкусная, а больше нам ничего в тот момент и не надо было.
      Наконец мальчик наелся. Он тяжело отвалился от стола, и на его лице промелькнуло удовлетворение. У нас появилась надежда, что к нему скоро вернется душевное равновесие.
      — Десерт? — предложил Ханс.
      — А что у нас на десерт?
      — Кисель из чернослива с молоком и сахаром.
      — Звучит приятно. Что скажешь, Ян-малыш?
      Он кивнул, и его плотно сжатые губы растянулись в улыбке.
      — Слышали, что Ян-малыш сказал? — спросил я. — От киселя мы не откажемся!
      Принесли кисель, мы с Сесилией быстро с ним справились. Даже Ханс попросил себе тарелку. Потом, уже не спрашивая, он налил мне и Сесилии кофе из термоса. Семейная идиллия была такой совершенной, что все катастрофы, о которых твердит статистика, были от нас невероятно далеки.
      Мы трое сидели и беседовали, пока Ян-малыш доедал свой кисель. А когда он закончил, я спросил:
      — Ну а теперь чем займемся, Ян-малыш?
      На этот раз он повернул голову и даже посмотрел мне прямо в глаза, обиженный на то, что я мог забыть свое обещание.
      — Ты же сам сказал… — тихо произнес он. — Поиграем в снежки…
      — Ну конечно! Ты правда хочешь?
      Он кивнул.
      — А можно Ханс с Сесилией с нами пойдут?
      Он перевел взгляд сначала на него, потом на нее и снова кивнул. Они широко улыбнулись, обрадовавшись, что их приняли в игру.
      Мы вышли на улицу. Снегопад уже закончился, но снега было достаточно. Снежки, правда, получались некрепкие и разваливались, когда их кидали. Но это нам не помешало играть, пока Ян-малыш не устал. А уж когда ему удалось угодить снежком мне прямо в нос, он громко расхохотался и, по всему видать, остался очень доволен.
      Когда игра сама собой закончилась и мы вернулись в здание, я положил ему руку на плечо и спросил:
      — Здорово было?
      — Угу, — ответил он и кивнул
      — Ну а теперь чего ты хочешь?
      Внезапно он серьезно посмотрел на меня:
      — Я хочу домой.
      Ханс и Сесилия затаили дыхание, а я сказал:
      — Я вот думаю, а не найдется ли у Ханса для нас чашечки хорошего горячего какао, а?
      Ханс утвердительно закивал головой.
      — Ну так пошли, выпьем какао и заодно обо всем поговорим, идет?
      Он взглянул на меня не без колебания, а потом неохотно кивнул.
      Мы вернулись в столовую, и Ханс немедленно исчез в кухне, а мы уселись за тот же столик, где сидели за ужином.
      Я осторожно похлопал его по ручонке и спросил:
      — Ян-малыш, ты знаешь, почему мы сюда приехали?
      Он отрицательно покачал головой.
      — Мы приехали сюда вчера, помнишь? — Он никак не отреагировал, поэтому я прибавил: — На моей машине. Это-то ты точно должен помнить.
      Он кивнул.
      — А ты помнишь, что случилось до этого?
      Он глядел на меня большими, совершенно пустыми глазами.
      — Нет?
      Он опять покачал головой, на этот раз еще медленнее.
      — Не помнишь, значит… А как ты остался дома с папой?
      И снова его веки затрепетали, как будто он подавал сигнал бедствия. Он моргал, моргал, но не произнес ни слова.
      — Ты не помнишь, что случилось несчастье?
      — Не… — начал он, но осекся и вновь настойчиво покачал головой. — Нет.
      Из кухни вернулся Ханс с горячим шоколадом. Сесилия придвинула чашку к мальчику, который схватил ее и немедленно поднес к губам.
      — Осторожней! — вскрикнула она. — Очень горячее!
      Он сделал большой глоток и ни звуком не показал, что обжегся, — только по его тельцу пробежал быстрый озноб. Ян-малыш отставил чашку, а я продолжал его спрашивать:
      — А ты помнишь, как домой вернулась мама? Ты сам мне вчера рассказывал.
      Его лицо снова стало непроницаемым.
      — Нет, — произнес он и опустил глаза.
      Сесилия бросила на меня встревоженный взгляд.
      — Ну, раз нет, то и не будем об этом больше говорить, — сказал я самым беззаботным тоном. — Шоколад-то вкусный? Как раз для голодного волчонка?
      Он снова поднял на меня глаза. В них читались изумление и страх — как будто он ожидал чего-то ужасного, а это не случилось. Но это выражение сразу исчезло, и он просто молча кивнул, поднес чашку ко рту и сделал еще глоток, на этот раз очень осторожно.
      — Ну что ж…
      Я жестом позвал Ханса в вестибюль, а Сесилия осталась с Яном-малышом.
      — Я слышал, сюда звонил адвокат Лангеланд.
      — Да… Мы дружили еще студентами. Оба были такими… умеренными бунтарями, — сказал он с легкой улыбкой.
      — Он все тебе рассказал?
      — Да. Всю историю. Я даже и не знал, что приемными родителями малыша были Свейн и Вибекке. Мы ее называли Каланча.
      — Так вы все были друзьями?
      — Да. Вибекке и Йенс даже более того.
      — У них был роман?
      — Да. Непродолжительный, правда. А потом мы потеряли связь друг с другом.
      — Но с Лангеландом она продолжала общаться. Он же их семейный адвокат, он сам мне говорил.
      — Да, я уже это понял.
      — А вот ты, значит, с ними не общался.
      — С Вибекке и Свейном — нет. Но с Йенсом мы иногда встречались за кружкой-другой пивка. Очень редко. Мы с ним, так сказать, развивались в совершенно разных направлениях. Он стал такой законопослушный, а я…
      — Злостный нарушитель?
      — Да нет, — усмехнулся он, — просто… знаешь, как это бывает, Варг: правила порой просто приходится нарушать.
      — Конечно. Ты совершенно прав, — сказал я. — А Вибекке он что-нибудь сказал?
      — Нет. Он интересовался Яном-малышом. Все ли у мальчишки в порядке.
      — А как ты сам считаешь? Паренек-то вроде немного оттаял?
      — Ты был просто молодец, Варг. Но я по-прежнему думаю, что нам придется отправить его к медикам.
      — Давай подождем еще одну ночь, ладно?
      — Хорошо.
      Мы вернулись к Сесилии и Яну-малышу.
      — Ну что, пора в кровать? — спросил я.
      Сесилия кивнула:
      — Мы еще дочитаем ту интересную книжку, что начали вчера. Про Винни-Пуха.
      — Я вас провожу.
      На лестнице я спросил ее:
      — Может, эту ночь я подежурю?
      — Ты правда хочешь?
      — Ну, одному из нас все равно нужно быть здесь. А последнюю ночь отдежуришь ты.
      — Да уж, — обрадовалась она, — было бы здорово попасть домой, хотя бы переодеться.
      Но она все равно помогла Яну-малышу умыться и почистить зубы. А когда он уже улегся в кровать, она присела рядом и спросила:
      — Ну, может быть, тебе Варг почитает?
      Он посмотрел на меня.
      — До чтения я жаден как волк! — заверил я.
      Он натянуто кивнул, и Сесилия уступила мне место.
      — Мы остановились здесь, — показала она, и я начал читать.
      — «Лучший друг Винни-Пуха, крошечный поросенок, которого звали Пятачок, жил в большом-пребольшом доме, в большом-пребольшом дереве. Дерево стояло в самой середине леса, дом был в самой середине дерева, а Пятачок жил в самой середине дома. А рядом с домом стоял столбик, на котором была прибита поломанная доска с надписью, и тот, кто умел немножко читать, мог прочесть: ПОСТОРОННИМ В…»
      Сесилия сидела на соседнем стуле, пока у Яна-малыша не начали слипаться глазки. Когда нам обоим показалось, что мальчик заснул, мы кивнули друг другу и вышли из комнаты.
      Мы стояли на лестничной площадке. Из разных частей дома до нас доносились всякие звуки: на первом этаже смотрели телевизор, кто-то ходил по коридорам, в одной из комнат яростно спорили два фальцета.
      — Как ни странно, это был прекрасный день, правда? — сказала она.
      Я кивнул и улыбнулся.
      Она подошла ко мне и обняла за шею. Я чувствовал ее горячее легкое тело, как вдруг дверь позади нас со скрипом отворилась. Мы отпрянули друг от друга, как будто нас застали на месте преступления, и обернулись.
      В дверях стоял Ян-малыш. Мгновение спустя он с невидящим взглядом быстро подошел к нам, крикнул: «Нет!» — и ударил меня головой в живот. Секунду или две я качался, пытаясь сохранить равновесие, а потом упал спиной в лестничный пролет.

      Так что эту ночь с Яном-малышом пришлось провести все же Сесилии. Меня в больницу отвез Ханс, непостижимым образом уместившийся в моем «мини». Врачи констатировали множественные ушибы и растяжения, а один из них сказал: «Если бы не перила, вам пришлось бы куда хуже».
      — Как прикажешь все это понимать? — поинтересовался Ханс по дороге обратно.
      — И не спрашивай! Но тут есть над чем задуматься…
      Я снова и снова прокручивал момент падения: я тогда машинально выставил руки вперед, пытаясь схватиться за перила, но они выскользнули из рук, и в следующее мгновение мне удалось ухватиться за стойку, на которой держалась вся лестница. Я не упал, но в руках так здорово хрустнуло, что до сих пор оставалось ощущение, будто кости вышли из суставов и обратно уже никогда не вернутся.
      На секунду или две я потерял сознание, а, опомнившись, услышал, как Сесилия кричит мне сверху: «Варг! Ты как?» — а потом донесся голос примчавшегося на шум Ханса.
      Минуту я стоял на коленях, согнувшись пополам от боли, а затем медленно поднялся на ноги и посмотрел наверх. Там стояли Сесилия и Ян-Малыш. Она крепко держала его за руку. Оба молчали, потрясенные.
      Я увидел глаза Яна-малыша. Они были черны от ярости.
      — Как же так, Ян-малыш? Я думал, мы друзья.
      — Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! — закричал он, и личико его стало красным как свекла.
      — Ну, ну… Не надо так говорить, — повторяла Сесилия, непонятно кого утешая. — Пойдем…
      Она увела Яна-малыша в комнату, а Ханс повёл меня к машине. Когда врачи закончили со мной заниматься, он сказал:
      — Хочешь, довезу тебя домой? Я и сам там недалеко живу.
      — Спасибо, не откажусь. Не уверен, что смогу сейчас переключать передачи.
      Этой ночью я спал еще хуже. Долго таращился в темноту, а когда наконец заснул, на меня навалился кошмар, в котором Ян-малыш и Томас снова перемешались, и я уже не знал, кто из них снова и снова сталкивал меня с крутой лестницы. И вовсе не помогало, что вместо Сесилии наверху лестницы стояла Беата со злорадной усмешкой, как будто хотела сказать: «Ну! Я же говорила! Однажды ты нарвешься!»
      Наутро все тело у меня болело, а в голове гудело, как будто там работала помпа. Я позвонил на работу и рассказал, что случилось. Мне пожелали скорейшего выздоровления и сказали, чтобы я не волновался за Яна-малыша. Они уже разговаривали с Сесилией и кого-то послали ей в помощь, а у Ханса Ховика к тому же квалифицированный персонал, так что не волнуйся, Варг, все будет хорошо.
      Чуть позже позвонила Сесилия и сказала все то же самое.
      — Ну как у тебя дела? — спросил я.
      — После двух ночных дежурств мне полагается свободный день, — ответила она. — Так что я отдыхаю. Ты тоже отдохни, ладно?
      Последние слова она сказала тоном, который мне был знаком. Так разговаривала со мной другая женщина, с которой я жил последние несколько лет, — с явным недоверием и скепсисом в голосе.
      — А Ян-малыш? Он сказал что-нибудь после того, что случилось?
      — Нет. Он впал в свое коматозное состояние. Не говорит, не ест… Ханс вызвал Марианну, так что она этим займется. Но, боюсь, придется положить его в клинику. А ты…
      — Да?
      В голове по-прежнему гудело, как будто я находился внутри бетономешалки.
      — Мы с Хансом не стали заявлять в полицию, — продолжала она, — но ты… Я думаю, ты сам должен с ними связаться. Я имею в виду еще и то, что он тебе сказал в четверг.
      — Угу. Я им скажу.
      На мгновение я представил себе их всех: Вибекке Скарнес и Йенса Лангеланда, Метте Ольсен и Терье Хаммерстена, Ханса Ховика и Сесилию, Яна-малыша, который несся на меня как торпеда с криком: «Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! Это мама сделала!»
      В мыслях я взвесил их на весах: Метте Ольсен или Вибекке Скарнес? О которой он говорил?
      Свейн Скарнес — единственный, кого я знал только по фотографии, которую видел в его квартире. Черно-белый семейный портрет. После того как я проглотил свой скудный завтрак, именно этот пробел я и решил ликвидировать.

      «Скарнес Импорт», насколько я знал, компания совсем небольшая. Ее офис располагался на улице Олафа Тихого, на третьем этаже здания, уцелевшего после пожара 1916 года. Меня встретила секретарша с покрасневшими глазами и шмыгающим носом, который она на протяжении всей нашей беседы то и дело промакивала сложенным кружевным платочком, годным разве на то, чтобы им мочить почтовые марки, перед тем как наклеить.
      Она представилась как Ранди Борг и немедленно ударилась в рыдания, как только я сообщил о цели моего визита. Ее возраст я определил как сорок с хвостиком. У нее были темно-русые волосы со свежей укладкой, а одета она была в черную обтягивающую юбку, которая на меня вовсе не произвела впечатления траурной.
      Она рассказал мне, что фирма «Скарнес Импорт» на сегодняшний день состоит из нее самой и монтера Харальда Дале, которого в офисе не было, так как он уехал на профилактический осмотр оборудования.
      — И больше никого? Но вы ведь тяжелые агрегаты импортируете, не так ли?
      — Да-да. Копировальные и маркировальные машины. Но для перевозки и монтировки больших машин мы нанимаем людей дополнительно.
      — Что из себя представлял ваш работодатель Свейн Скарнес?
      — Но… — Она разгневанно посмотрела на меня. — Вы же сами видите! Это его фирма, он все здесь создал с нуля. Вначале он работал на крупную компанию. Потом решил, что гораздо выгоднее работать на себя самого. Он так и сделал. Контракты, маркетинг, клиенты — всем он занимался сам. И много ездил. У нас клиенты по всему Вестланду от Олесунда до Флеккефьорда.
      — Понимаю. Непростой был человек. Ну а теперь, когда его больше нет…
      Ее глаза сделались загадочно-пустыми, как будто она была ясновидящая, которая узрела внутренним взором кромешный ужас, который ждал их фирму впереди.
      — Наверное, его жена будет управлять компанией? — попробовал я вывести ее из транса.
      — Вибекке! — произнесла она утробным голосом чревовещателя, полным ненависти и презрения. — Даже представить себе такого не могу.
      — Почему?
      — Право на это у нее, конечно, есть. Но она же не сможет! Так что, если Харальд не станет управляющим… — у нее снова полились слезы, — …тут будет какая-нибудь биржа труда…
      Я перегнулся через ее стол. Она взглянула на меня снизу вверх. Точеные колени под короткой юбкой были целомудренно сдвинуты. Она была такой красоткой — аж глазам больно. Единственное, что портило картину, — припухшее от слез лицо и красные глаза, но зато именно это и придавало ее почти совершенному образу отпечаток человечности; и так хотелось верить в ее преданность, что немедленно возникло желание стать ей близким человеком.
      — Скажите мне, фру Борге…
      — Фрёкен…
      — Правда?
      Она встретилась со мной глазами и слегка покраснела.
      — Так о чем вы хотели спросить?
      — Да вот о чем… — Я с трудом сосредоточился. — В такой маленькой компании, как ваша, насколько я понимаю, у вас со Скарнесом должны были сложиться особые отношения. Все-таки большую часть рабочего дня вы проводили здесь наедине…
      Она сверкнула глазами, а щеки ее заалели.
      — Что вы имеете в виду?!
      — Нет-нет, ничего дурного… Я просто подумал, люди же общаются. Может быть, вы ходили вместе обедать. В общем, знали друг друга лучше, чем работники крупных фирм.
      — Ну да. И что из этого?
      — Мы в службе охраны детства беспокоимся о будущем Яна-малыша. Как сложится теперь его жизнь… И я подумал: было бы неплохо узнать, каковы были взаимоотношения всех троих — ребенка и приемных родителей — дома, в семье.
      — Но разве вам Вибекке не может рассказать?
      — Вы же понимаете, в каком она сейчас состоянии. И потом, иногда так бывает полезен взгляд постороннего человека. Недаром говорят: «Со стороны виднее».
      — Да я почти и не видела никогда ни мальчика, ни Вибекке. Они тут появлялись всего пару раз. А вот что касается самого Свейна…
      Новый взрыв рыданий. Лицо ее приняло отсутствующее выражение. И тут мне пришло в голову, что она похожа на Вибекке Скарнес. Так сказать, та же модель, но на десять лет старше. Правильные черты лица, тщательно уложенные волосы, горделивая посадка головы. Я подумал, а вдруг это не случайное совпадение? Вдруг Свейн Скарнес сознательно подбирал себе женщин — и секретаршу, и жену — одного типа? По своему вкусу, кстати, не такому и плохому, может быть, просто не слишком оригинальному…
      — Так что за человек был Свейн Скарнес? — вновь осторожно задал я вопрос, на который уже раз не получил ответа.
      — Он был… — Она принялась подыскивать слово и, когда нашла нужное, сопроводила его новыми рыданиями. — …Хороший человек, который желал своим сотрудникам только добра. Хороший шеф — он никогда не давил на людей. У нас много клиентов, которых никак не назовешь крупными, но он всегда предлагал им самые лучшие условия, подбирал разумные схемы техобслуживания. Харальд говорил что, если так и дальше дело пойдет, нужно будет нанимать еще одного техника.
      — А сколько лет вы знакомы со Свейном?
      Она подняла глаза к потолку:
      — С момента создания фирмы — пять лет. Осенью как раз отмечали… да. Был праздничный обед в отеле «Суннфьорд» — это в Фёрде.
      — А почему именно в Фёрде?
      — У нас там проходила деловая встреча. Мы с Харальдом тоже там присутствовали, и Свейн тогда сказал: «Давайте устроим настоящий юбилейный обед!»
      — Понятно. И Вибекке тоже там была?
      — Да нет, конечно! С какой, интересно, стати ей там быть? Будто она хоть что-то понимает в копировании! Она и в офис-то не заглядывала.
      — И Яна-малыша, стало быть, тоже не было на обеде?
      — Нет. Я его вообще видела только мельком. Появление этого мальчика было большой трагедией для Свейна, уж поверьте.
      — В каком смысле?
      — Видите ли, господин… Веум?
      — Да.
      — У меня самой нет детей. И поверьте, я хорошо знаю, как это тоскливо. И мне известно, Свейн с трудом смирился с тем, что у них с Вибекке не может быть своих детей. И когда появилась эта идея — взять мальчика, — он сразу согласился: послать запрос, затем на роль попечителя и на усыновление.
      — Так в чем же была проблема?
      — Сначала все, казалось, шло хорошо. Но выяснилось, что малыш… Он был как бомба с часовым механизмом, понимаете? У него были такие странные реакции, я сейчас вспоминаю о тех случаях, о которых Свейн мне рассказывал… Однажды, это было несколько месяцев назад, Свейн пришел на работу, и я сразу заметила, что с ним что-то не так. Я не сразу решилась спросить, в чем дело, но потом просто не удержалась. Зашла к нему. — Она кивнула на открытую дверь, и я увидел там большой письменный стол и пустое кресло. — Он рассказал мне, что накануне вечером Ян-малыш укусил его за руку. И здорово — видели бы вы тот укус! И когда я узнала о том, что произошло… утром в эту среду, — представляете, какие мысли у меня завертелись в голове?
      — Разумеется.
      Она испытующе уставилась на меня и спросила:
      — А не могло и в этот раз произойти нечто подобное?
      Я заглянул ей в глаза. Они были зелено-голубые, как ледник. Я сказал:
      — Если уж быть совсем откровенным, фрекен Борг, такое в принципе могло произойти. Но про данный конкретный случай — не знаю, не уверен.
      Она слегка кивнула с видом, будто ее худшие предчувствия оправдались.
      — Скажите, он когда-нибудь вам жаловался на… сложности взаимоотношений с Вибекке?
      На ее лице разыгралось сражение между чувством долга и личной неприязнью к Вибекке. Она наморщила свой прекрасный лоб и вдруг стала похожа на десятилетнюю девочку.
      — Да, в тот вечер, в Фёрде…
      — Когда был юбилейный обед?
      — Да. Мы сидели в баре и разговаривали немного более откровенно, чем обычно. Свейн и я. Харальд уже исчез с какой-то женщиной. Ну… которую он встретил в этом баре. Поэтому мы и болтали о таких вещах. Понимаете, Харальд с какой-то красоткой… Ну, мы и разговорились о том, как это ужасно, когда кто-то один не отказывает себе в удовольствии, так сказать, «на стороне», а другой остается из-за этого в одиночестве. Или даже не знает, что его обманывают…
      — Похоже, что у Вибекке и Свейна так и получилось? — спросил я самым бархатным голосом.
      — Да. С ним это и произошло, — сказала она, и на ее глазах вновь выступили слезы.
      — А его поведение было исключительно порядочным, или…
      — Как вы можете? — Она разгневанно посмотрела на меня и покраснела. — Естественно!
      — Да, конечно, но… Вы же сами сказали, что он много ездил. А ведь красивые женщины в барах бывают не только в Фёрде.
      — Нет-нет!.. Однако он, насколько я поняла, разговаривая с ним тогда, совершенно измучился. А сам-то Свейн был не такой. Иначе я бы заметила. — И снова взгляд вдаль, и едва заметное движение головой — как будто она украдкой от всех остальных любовалась на себя в зеркало.
      — Значит, у нее был другой? Он точно об этом знал?
      — Точно! Он… Не понимаю, какое дело охране детства до всего этого… Разве только… они же вместе несли ответственность за Яна-малыша. И я думаю, это мучило его больше всего остального: что станет с ребенком, если Вибекке его бросит.
      — Зря расстраивался! Он же был мужчина в самом расцвете сил. Наверняка нашлась бы женщина, готовая поддержать его в трудную минуту.
      Актриса вышла отыграть заключительную сцену и выдать свою последнюю реплику: секунду она сидела с закрытыми глазами, как будто хотела отогнать от себя все ужасы этого мира, а когда открыла глаза, то уже овладела собой на все сто процентов.
      — Могу я еще чем-то вам помочь, господин Веум?
      — Нет, я думаю. Не сегодня.
      У меня вертелся на языке еще один вопрос, но я оставил его при себе. В конце концов, у меня не было никакого права его задавать. Вопрос о том, удалось ли ей хорошенько утешить его в тот осенний вечер в Фёрде.

      Время, отведенное мне на расследование, вышло. Никаких оправданий ни для себя самого, ни для других я найти больше не мог. Мне ничего не оставалось, как только сжать зубы и отправиться к Муусу, в самое логово льва — Бергенский департамент полиции, заново отстроенный в 1965 году.
      Из телефонной будки возле него я позвонил Хансу Ховику, который подтвердил то, к чему я уже был готов как к неизбежному. Он и Марианна сошлись во мнении: теперь единственный выход — госпитализация. Марианна и один из сотрудников Ханса отвезли Яна-малыша в детское психиатрическое отделение в Хаукеланде.
      — А у тебя как дела, Варг? Как ты себя чувствуешь?
      — До некоторой степени чувствую себя отбивной, а так ничего.
      — Ну-ну. Поправляйся.
      Я поблагодарил и положил трубку.
      На посту охраны мне подтвердили, что инспектор на месте, и я поднялся на лифте на четвертый этаж, где находился его кабинет с видом на Домкиркегатен. Муус восседал за своим столом, свирепый, как матрона на заседании миссионерского общества. Когда я появился в дверях, он, казалось, не мог поверить, что видит меня не во сне.
      — Ну? — прорычал он. — Что угодно?
      Я кротко улыбнулся и сказал:
      — Пришел сделать чистосердечное признание.
      — Ты тоже?
      — А что, у вас много желающих?
      — Выкладывай! — рявкнул он.
      — Когда мы увозили Яна-малыша с места гибели Скарнеса в Хаукендален, он кое-что сказал мне перед тем, как сесть в машину.
      — Так. И что же?
      — Дословно: «Это мама сделала».
      Ни один мускул не дрогнул на его лице.
      — И что дальше?
      — Я подумал, что вы захотите это знать.
      — И ты два дня мучился этой мыслью, а потом решил заявиться ко мне?
      — Не через охрану же передавать.
      — Что же заставило тебя «чистосердечно признаться» именно сейчас?
      — Так получилось… Вы ведь ее еще не обнаружили?
      — А у тебя небось и соображения есть, где она может находиться?
      Мы секунду глядели друг другу в глаза, а потом я сказал:
      — Нет…
      — Ты кое о чем не догадываешься, Веум, — перебил он и смерил меня торжествующим взглядом.
      — Да?
      — Она дала о себе знать.
      — Фру Скарнес? Когда?
      — Сегодня утром, как заявил ее адвокат, господин Лангеланд.
      — Да уж понятно, — пробормотал я.
      — Ее в данный момент допрашивает инспектор Люнгмо.
      — Допрашивает? Так, значит…
      — Да, Веум. Ничего нового ты не сообщил — она уже практически призналась.
      — Призналась? — Я с трудом понимал, что происходит.
      — Да, — ответил он с некоторой заминкой. — Ты что, плохо слышишь? Она заявила, что столкнула мужа с лестницы во время ссоры. Защита, естественно, будет настаивать на непреднамеренном убийстве в целях самообороны. Расследование мы, конечно, продолжим, хотя можно считать, что дело уже раскрыто. Для тебя-то наверняка ничего удивительного в этом нет, учитывая, какую новость ты нам принес. «Это сделала мама» — так ведь он сказал?
      — Да… Но, раз уж она призналась, меня это, пожалуй, больше не касается.
      Он насмешливо приподнял одну бровь — и это было самым ярким проявлением чувств, обуревавших его в течение разговора.
      — Точнее и не скажешь, уважаемый!
      — А вы знаете, что у него есть еще и родная мать? Скарнесы его усыновили.
      — И кто же она? — спросил он, награждая меня уничижительным взглядом.
      — Метте Ольсен. Гражданская жена вашего старого знакомого, Терье Хаммерстена.
      — Хаммерстена? А она…
      — И раз уж я здесь, я бы хотел…
      — Нет уж, позволь, не перебивай! — Он раздражался все больше. — Она что, тоже призналась?
      — Нет. Разумеется, нет.
      — Вот именно! — Он откинулся на спинку стула. — Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? Этих засранцев из американских фильмов, которые трутся где попало и считают при этом, будто они чертовски круче полицейских.
      — Их, значит, напоминаю?
      — Ага. Так что не будешь ли настолько любезен убраться отсюда как можно скорее? У нас тут есть дела поважнее, чем частное мнение представителя службы охраны детства.
      — У охраны детства тоже найдутся дела поважнее.
      — Не сомневаюсь. Будь здоров. Надеюсь больше никогда тебя не увидеть.
      К сожалению, он ошибся. К сожалению для нас обоих. Много позже я часто думал о том, не в тот ли самый раз меня впервые посетила мысль, что все пошло по ложному пути. С самого начала. Но я ему об этом никогда не напоминал: слишком долгий бы вышел разговор.
      В тот же вечер, в девятом часу, раздался звонок в дверь моей квартиры. Я открыл дверь — на пороге стояла Сесилия. Она была тщательно накрашена и одета в короткое темное пальто, в котором я прежде никогда ее не видел. Она протянула небольшой пакет:
      — Я прихватила бутылочку красного. Пустишь?

      Двадцать лет спустя, сидя на скамейке на Фьелльвейен, она спросила меня, смущенно покраснев:
      — А помнишь, Варг, ведь между нами тогда кое-что было?
      — Неужели нет, — криво улыбнулся я.
      Да, я помнил то, что она решила обозначить словами «кое-что». Помнил привкус железа в красном вине, которое она принесла с собой в тот четверг в семьдесят четвертом, когда дело, казалось, было почти закрыто, а Ян-малыш был помещен в клинику; чуть позже — тот же вкус на ее губах, ее крепкое маленькое тело, которое извивалось подо мной и наклонялось, когда она была сверху, такое живое и непослушное, что я то и дело упускал его из рук, как неопытный слесарь-сантехник, выполняющий первый самостоятельный заказ, свой инструмент. Она целовала меня крепко и решительно, и я чувствовал, что она нисколько не колеблется и точно знает, чего хочет. Мы с ней решили, что так мы отпраздновали окончание дела. Позже мы еще «праздновали» два или три раза, но слов для этих воспоминаний я так и не смог подобрать — все они словно утекали в песок, так что мне остались лишь мелькающие картинки перед глазами, которые как из засады выскакивали, если я когда-нибудь пил такое же вино.
      Да, я ничего не забыл. А в тот год произошло много страшных, ужасающих событий.
      Расследование закончилось тем, что Вибекке Скарнес было предъявлено обвинение в непредумышленном убийстве и ее дело было отправлено в окружной суд, где ее с большим жаром защищал Йенс Лангеланд.
      Я присутствовал на одном из заседаний — слушание дела продолжалось несколько дней — и остался под большим впечатлением от напора Лангеланда. Он с жаром доказывал, что Вибекке Скарнес терпела до последнего: перед судьями был нарисован гораздо менее радужный портрет Свейна Скарнеса, чем тот, что сложился в моем воображении после беседы с Ранди Борг. Лангеланд вытащил на свет тяжелую ситуацию, возникшую, когда в семью был взят приемный ребенок с нестабильной психикой, который требовал много внимания. Вибекке Скарнес заявила, что ее супруг, часто беспричинно, раздражался на то, что в доме стало беспокойно, сопровождая это рукоприкладством. Одна из таких безобразных сцен и закончилась его фатальным падением с лестницы. На слушании Лангеланд доказывал, будто она действовала лишь в целях самозащиты и оттолкнула супруга, чтобы тот не ударил ее. Вибекке также заявила, что Скарнес неоднократно был жесток с их приемным сыном.
      Со стороны обвинения их ждало сильнейшее сопротивление: свидетели, которых специально вызвали в суд, чтобы они поделились своим мнением о Скарнесе, в один голос твердили, что он был славный малый. Никто и никогда не замечал ни малейшего намека на жестокое обращение с женой или с приемным сыном. Никто не понимал, что могло привести эту семью к такой страшной трагедии. Ранди Борг была более скромно одета, чем в день нашей встречи, и дала Свейну Скарнесу самую восторженную характеристику. Так что Лангеланду пришлось если не заявить открыто, то довольно прозрачно намекнуть на то, какие отношения могли связывать секретаршу и ее распрекрасного шефа. Он быстренько свернул эту тему, но я заметил, что судьи засчитали очко в его пользу.
      Суд тем не менее не был до конца убежден, что падение с лестницы произошло в результате несчастного случая. Несмотря на все смягчающие обстоятельства, Вибекке Скарнес вынесли обвинительный приговор: два с половиной года за непредумышленное убийство. Апелляции обеих сторон ничего не изменили. Я присутствовал при вынесении приговора и покинул зал суда с тяжестью на сердце, успев на прощание кивнуть Вибекке Скарнес.
      Яну-малышу после срочной госпитализации в Хаукеланд назначили лечение — Марианна Стуретведт назвала его заболевание: «реактивные нарушения аутического спектра». Осенью 1974-го по инициативе Ханса Ховика его отдали новым приемным родителям в Суннфьорд. Жизнь в сельской местности посчитали для мальчика лучшим средством, которое могло помочь ему выработать навыки социализации и начать нормальное существование в обществе.
      Мы с Сесилией по возможности следили за тем, как складывались его дела, все те полгода, пока он проходил лечение. Мы брали его с собой в походы на Гейтанюккен и другие горы в Осане и округе. В компании экологов мы ездили с ним на рыбалку по фьордам. Однажды в июне мы поехали купаться в Воллане, и я помню — отчетливо — Сесилию в довольно откровенном бикини, белом в зеленый горошек, и как верх ее купальника топорщился после ныряния в холодную воду. После этой поездки у нас с ней состоялось еще одно «празднование» в узком кругу — у меня на Тельтхюссмёэт. Но лето тогда выдалось пасмурное и дождливое, так что больше мы купаться не ездили.
      Мы были как семья — правда, между собой у нас были немного натянутые и отчужденные отношения, но так, наверное, часто бывает в семьях с больными детьми. Я помню, как однажды сентябрьским вечером, после того как мы вернулись из поездки в Аквариум, нас с Сесилией пригласил к себе в кабинет Ханс Ховик. Он рассказал, что нашел для Яна-малыша родителей в Суннфьорде и собирается сам его туда отвезти на следующий день. Я едва нашел в себе силы посмотреть в глаза Сесилии: Ян-малыш был как будто наше собственное дитя, наш трудный ребенок. И, наверное, именно из-за разлуки с ним у нас случилась всего еще пара-тройка «празднований» — и всё. Я помнил и отъезд Яна-малыша в Суннфьорд тем прекрасным сентябрьским днем.
      Я помнил, как он за полгода из безучастного маленького мальчика, которого мы встретили в тот страшный день, превратился в шумного, активного — иногда даже чересчур — пацана. Ему непросто давалось умение остановиться, почувствовать границы дозволенного. Иногда он, казалось, нас специально провоцировал, пытаясь вызвать в нас раздражение и даже отвращение, чтобы мы ему что-нибудь запретили, — это была, как нам сказала Марианна Стуретведт, типичная реакция ребенка с ранними психологическими травмами. «Ну и что нам делать?» — спросил я ее. «Надеяться, что терапия поможет, — ответила она с легкой улыбкой, — и что он научится контактировать с миром взрослых, соблюдать рамки приличия и вообще научится жить». Мы с Сесилией согласно кивнули и поблагодарили, но вышли из ее кабинета такими же несчастными и встревоженными, какими пришли.
      — Что за люди, к которым ты его отправляешь? — спросил я Ханса.
      — Надежные. Я их знаю лично. Клаус и Кари Либакк. Клаус — мой троюродный брат. У них хозяйство в Аньедалене, к северу от Фёрде.
      — А лечение продолжать кто будет? Местные врачи?
      — Разумеется. Служба охраны детства в Суннфьорде уже назначила человека и посвятила его во все детали. — Он перелистал бумаги и добавил: — Грете Меллинген. Вам что-нибудь говорит это имя?
      — Нет, — ответил я, а Сесилия только горестно покачала головой.
      В машине по дороге в город мы почти не разговаривали. Каждый думал о своем, а когда приехали на место, ни один из нас даже не предложил «отпраздновать».
      Вообще это был несчастливый год. Время на принятие окончательного решения, которое отвели нам с Беатой, подошло к концу, и мы получили развод. Мы договорились о том, как и когда я буду посещать Томаса, и вскоре после этого я узнал, что у Беаты новый парень — некий лектор Виик. В охране детства все у меня валилось из рук, и было даже несколько случаев, когда я и сам чувствовал: лучше бы пригласить кого-то другого на эту работу. Что они, впрочем, и сделали примерно через год — вежливо, но настойчиво предложили мне заняться чем-нибудь другим.
      У меня было гнетущее чувство, что жизнь проходит где-то там, за моими окнами, и в конце концов я воплотил в жизнь кошмар старшего инспектора Мууса — открыл собственную контору частного сыска на Страндкайен, недалеко от кабинета Марианны Стуретведт.
      А еще через девять лет мне позвонили из Фёрде.

      Кабинет частного детектива бывает порой весьма мрачным местом. Скажем, в один из дней, когда дождь хлещет в окна так, будто снова начался Всемирный потоп, а число билетов на ковчег ограничено. Звонок из Фёрде меня не утешил, а напротив, совершенно выбил из колеи.
      — Веум? Варг Веум? — В хриплом голосе звонившей женщины чувствовалась тревога.
      — Я слушаю.
      — Это Грете Меллинген из службы охраны детства, отделение в Согне и Фьордане. Я звоню из Фёрде.
      У меня сжалось сердце.
      — Да-да, я понял. Что случилось?
      — Дело касается нашего подопечного, семнадцатилетнего Яна Эгиля Скарнеса.
      — Да. Я понимаю, о ком вы говорите. Но…
      — Это ужасно. Не знаю, слышали ли вы в новостях…
      — Нет, я ничего не слышал.
      — У нас в Аньедалене двойное убийство. Погибли приемные родители Яна Эгиля.
      — Как вы сказали? — Мне показалось, что лампочки вспыхнули ослепительным светом, так что даже кожу обожгло — как на допросе.
      — Да, убийство, и… ко всему прочему есть основания полагать, что это сделал Ян Эгиль, потому что он сбежал в долину и отказывается разговаривать с кем-либо, кроме вас.
      — Но я с ним даже не виделся много лет…
      — Он там не один. С ним девочка с соседнего хутора.
      — Заложница?
      — Мы не знаем. Она его сверстница. Полиция переговаривается с ним по мегафону, и он заявил, что будет говорить только с вами.
      — Подумать только. Он еще помнит меня…
      — Меня вызвали, чтобы попытаться наладить с ним контакт, но… «Я буду говорить только с Варгом!» — крикнул он. «Варг? Какой Варг?» — спросили мы. «Варг!» — повторил он без всяких объяснений. Мы связались с Хансом Ховиком, чтобы разобраться, кого он имел в виду, и он сказал нам о вас.
      — Вот ведь!.. — От волнения я шумно сглотнул.
      — Меня интересует, как быстро вы сможете сюда добраться?
      — Так. Пароход отходит только через несколько часов, на самолет я не успеваю… Но если сяду в машину и пошлю к чертям дорожные правила, то смогу быть на месте часов приблизительно через пять.
      — Вы приедете?
      — Да, конечно. Как я вас найду?
      — Я вас встречу. Вы знаете, где отель «Суннфьорд»?
      — Да.
      — Я буду ждать вас у стойки портье.
      — Хорошо. Только… я выеду не раньше чем через полчаса — у меня машина в гараже.
      — Ничего… Приезжайте как можно скорее. Мы надеемся на вас…
      «А вот этого не стоит делать», — подумал я, но вслух не сказал. Положил трубку, закрыл кабинет и помчался в Скансен за машиной. Менее чем через полчаса я уже был в пути.
      До Фёрде я добрался, когда уже стемнело — было почти девять. Поездка выдалась не из легких. Я ехал в кромешной темноте от самого Масфьорда, да и дождь, конечно, видимость не улучшал. В Брекке меня задержал светофор, но зато, проезжая вдоль фьорда, я побил все рекорды скорости в надежде, что вся местная полиция съехалась в этот темный октябрьский вечер в Аньедален, разбираться с тем, что в завтрашних газетах назовут «Двойное убийство на хуторе».
      О Фёрде много чего можно сказать, и по большей части это уже сделано. От себя добавлю: это, так сказать, пупок Вестланда — гигантский перекресток с несколькими разбросанными то тут то там городками. Я переехал мост через Йёльстра и повернул направо к отелю «Суннфьорд». Дождь барабанил по крыше машины, и, чтобы пройти несколько метров до подъезда, я натянул на голову капюшон.
      Грете Меллинген встала с кресла и подошла ко мне:
      — Варг?
      Я кивнул, мы пожали друг другу руки.
      — Грете. Поехали!
      На вид ей было года на два-три меньше, чем мне, у нее были блестящие золотистые волосы, которые двумя волнами обрамляли ее в общем-то ничем не примечательное лицо. Я обратил внимание только на глаза — светло-голубые, как из стекла. Она была в темно-зеленом непромокаемом комбинезоне и такого же цвета резиновых сапогах.
      — Мы не можем терять ни минуты, — сказала она, пока мы бежали до машины и рывком открывали двери каждый со своей стороны.
      — Вон туда, — показала она на запад от центральной больницы. — Двигайтесь по Аньедаль-свейен, пока не покажутся огни. А вот в Трудален придется подниматься пешком.
      — В Трудален?
      — Да. Вы, может быть, слышали об этом месте?
      — Что-то знакомое.
      — «Дело Трудальского Мадса» — это о чем-нибудь вам говорит?
      — Какая-то старая криминальная история, да?
      — Точно. Я вам расскажу, но не сейчас.
      — А это давнишнее дело имеет какую-то связь с тем, что сейчас там происходит?
      — Нет-нет. Разумеется, никакой.
      — Расскажите мне все же о Яне-малыше.
      — Вы называете его Ян-малыш?
      — Так мы его звали десять лет назад.
      Дорога вела прямо к Аньедален, а сама долина виднелась как темное углубление между Наусдалем и Йольстером. Я прежде никогда тут не бывал.
      — Ну, что я могу сказать? С ним всегда было трудно, но… Как раз в последнее время нам казалось, что ему стало лучше. И тут!.. Для нас всех это был настоящий шок. Как гром среди ясного неба.
      — Так что же он натворил?
      — Да мы, собственно, еще толком и не знаем, он ли…
      — Не знаете?
      — Дело вот как было. Его опекуны, люди, у которых он жил, — Кари и Клаус Либакк. О случившемся сообщил один из соседей. Он начал тревожиться, потому что не видел ни Кари, ни Клауса с воскресенья. Единственный, кто ходил за скотом, был Ян Эгиль. Тогда этот сосед спустился к Либаккам и спросил, где Клаус, а Ян Эгиль повел себя как-то странно и сказал, что они уехали и неизвестно, когда вернутся. И сосед, Карл из Лиа, как мы его называем, сообщил об этом ленсману, а тот прислал своего помощника. Тут-то все и началось.
      — Что именно?
      — Ян Эгиль, очевидно, заметил, как помощник направляется к дому, потому что когда тот постучал в дверь, то вдруг увидел, как Ян Эгиль и Силье улепетывают на всех парах с заднего двора по направлению к Трудален.
      — А Силье — это кто?
      — Девочка с соседнего хутора. Но хуже всего другое… Когда помощник ленсмана бросился вдогонку, Ян Эгиль в него выстрелил. Из винтовки.
      — Боже мой…
      — Помощник оставил преследование, вернулся к дому, вошел — запах стоял ужасный, но сначала ему показалось, что там никого нет. И только когда он поднялся в спальню, то увидел… Клаусу выстрелили в грудь, когда он еще лежал в постели. Кари, видимо, пыталась спастись — ее нашли на полу у окна. Стреляли в спину. И все вокруг в крови!
      — Но неужели выстрелов никто не слышал?
      — Сейчас разгар сезона охоты на оленей, Варг. Стреляют с утра до вечера.
      — И вы пришли к выводу, что их застрелил Ян-малыш?
      — Никаких следов взлома не обнаружено. Так что пока он единственный подозреваемый.
      — Когда произошло убийство?
      — Точно не знаю, но они там пролежали не день и не два.
      — Святый Боже!
      — Вот так. Вроде я все вам рассказала. Сейчас он укрылся на осыпи с восточной стороны Трудальского залива, недалеко от Странды.
      — Что это еще за Странда?
      — То самое место, где случилось убийство в тысяча восемьсот тридцать девятом году.
      Мы въехали во двор, и я снизил скорость. Вокруг танцевали всевозможные огни: горели тормозные фонари, светились салоны автомобилей, били в глаза фары, мелькали ручные фонарики. От выхлопных газов все было как в тумане, который поднимался над машинами, припаркованными в ряд вдоль гравийной дорожки, уходившей наискосок к северу. Там, в самом конце, поперек этой дорожки стоял полицейский автомобиль, перекрывающий движение в том направлении. Там же стояла «скорая помощь» с открытыми дверями, ее водитель разговаривал с полицейским. Неподалеку стоял второй полицейский и, скрестив руки, смотрел прямо перед собой.
      — Ставьте машину вон туда. — Грете показала на местечко между большим «мерседесом» и пожарной машиной «мицубиси».
      Я впихнул туда свой «мини», достал из багажника непромокаемые штаны, которые предусмотрительно захватил с собой. Резиновые сапоги у меня всегда лежали в багажнике — привычка рыбака.
      Мы подошли к полицейской машине и «скорой помощи». Вокруг этих двух машин собралась вся честная компания: фотографы прижимали к груди камеры, закутанные в целлофан; ребята с радио выставили вперед микрофоны портативных магнитофонов, прожженные репортеры дымили влажными сигаретами под опущенными на лица капюшонами.
      Мы с Грете пробились через толпу представителей прессы, но тут же были грубо остановлены полицейским:
      — Туда нельзя!
      У нее сперва даже дыхание перехватило.
      — Но нам как раз туда и нужно! Это Веум, тот самый, из охраны детства, с которым Ян Эгиль готов разговаривать.
      Полицейский в форме скептически взглянул на меня, а потом двинулся к автомобилю. Там сидели еще двое, он сделал одному из них знак, чтобы тот приоткрыл окно, и сказал:
      — Это парень из охраны детства. Вы разрешаете ему пройти или нет?
      — Да. Ленсман Стандаль сказал, вместе с ним могут отправиться остальные.
      С этими словами человек вышел из автомобиля, протянул мне руку и представился:
      — Рейдар Русет.
      Лицо у него было маленькое и бледное, а ладонь мокрая и холодная.
      — Наденьте пуленепробиваемые жилеты.
      Он наклонился к автомобилю и вытащил черно-серые бронежилеты.
      Не без труда мы натянули их прямо поверх курток. По крайней мере, немного согреют.
      Рейдар Русет ткнул пальцем в темное, покрытое лесом ущелье:
      — Они вот в этом ущелье.
      Мы пошли. Когда мы проходили мимо старого амбара, Грете сказала:
      — Вот тут он провел старость.
      — Кто?
      — Трудальский Мадс.
      Больше никто не произнес ни слова. Под частым дождем, с единственным фонариком, которым Рейдар Русет освещал нам путь, мы, шлепая по грязи, прошли вверх вдоль каменной изгороди. После нее начался лес: лиственные деревья и темные ели. Почти в полной темноте, под монотонный звук шагов я начал вспоминать.
      Семьдесят четвертый год… Вызов на место происшествия в Вергеландсосен; Ян-малыш и связанные с ним странные обстоятельства; преследование Вибекке Скарнес, показания на суде; полгода с Яном-малышом, до тех самых пор, пока его не отправили сюда. Все это перемешивалось со свежими впечатлениями: двойное убийство; Ян-малыш как главный подозреваемый; маленький беглец с девочкой-сверстницей, тот самый малыш, который столкнул меня однажды с лестницы в припадке ярости.
      Мы продирались сквозь заросли осоки и облетевшие кусты голубики по тропинке, которая то и дело превращалась в бурный ручей, текущий посреди густого леса. Иногда луч фонарика выхватывал бараньи лбы — так называют гладкие скалы, которые вообще-то чаще встречаются на побережье. Бросив взгляд вниз, мы могли различить далеко под нами огни дворов Аньедалена. Почти через полчаса мы оказались на вершине склона и продолжали идти, пока не стали различать чернеющую водную гладь. По обеим сторонам водоема поднимались вверх крутые скалы. При дневном свете Трудален, вероятно, премилое местечко. Но сейчас, в темноте и под дождем, это была просто черная, как сама ночь, пропасть, спящий вулкан, который в любую минуту был готов начать извержение.
      Рейдар Русет показал на восточный берег. Мощный луч света был направлен на осыпь, туда, казалось, пройти было совсем невозможно, а извилистые стволы старых деревьев придавали скале совершенно сказочный вид. В круге света мы различили источник света поменьше.
      — Они там.
      Мы двинулись за ним наискосок от воды, сначала быстро, но постепенно замедляя шаги по мере приближения. Мы были почти рядом с осыпью, когда раздался выстрел из винтовки. Он прозвучал в темноте как удар хлыста. Где-то впереди раздался звон стекла — это разлетелась линза большого прожектора. Послышались голоса, огоньки перед нами замельтешили, разбегаясь прочь от того места, где стоял прожектор. И стало темно. Совсем темно.
      Сквозь темноту со стороны осыпи до нас донесся страшный вопль, от которого волосы встали дыбом.
      Рейдар Русет выключил свой фонарь и пробормотал сквозь сжатые зубы:
      — Что ж, он нас предупреждал — не стоит с ним шутить.
      — Просто второго у них нет, — невпопад сказала Грете, имея в виду прожектор, и, храбрясь, стряхнула с куртки капли дождя.

      Рейдар Русет подал знак, и мы снова двинулись вперед. Без его фонарика было еще труднее разглядеть, куда нам идти. Место было почти непроходимое — кругом были заросшие валуны, так что шли мы с трудом. Вокруг была непроглядная темень, и казалось, что дождевая вода пропитала каждую нитку нашей одежды. Грете крепко сжала мою руку. Сам я старался держаться как можно ближе к Рейдару Русету, скорее чтоб не потеряться, чем со страху.
      Впереди послышались голоса — тихий, но оживленный спор.
      — Эй! — крикнул Русет.
      — Рейдар? — спросили из темноты.
      — Да. И со мной тот парень из Бергена.
      В березовом леске перед нами раздался шум, и на тропинке появился мощного сложения мужчина в полицейской форме. В темноте его нос напоминал переросшую картофелину. Рейдар Русет отступил в кусты, уступая ему дорогу, и вполоборота повернулся ко мне.
      — Ленсман Стандаль, — сказал человек и протянул огромную ладонь.
      — Веум, — ответил я и протянул свою.
      — Хорошо, что вы смогли приехать. Грете объяснила вам, в чем дело?
      — В общих чертах.
      — Мы считаем, что девушка у него в заложницах. Сбежавший убийца прихватил с собой соседку и укрылся вон там на осыпи. Вы, конечно, слышали выстрел?
      — Слышал.
      — Он разбил к чертям собачьим наш прожектор, мерзавец! Как я понимаю, вы с ним знакомы?
      — Да не сказал бы. Я имел с ним дело, когда он был ребенком, десять лет назад. В Бергене. И все эти годы с ним не общался.
      Стандаль подошел поближе:
      — Вы занимаетесь частным сыском, позволю себе уточнить?
      — Да.
      — Ну и как, непросто приходится с такой профессией в Бергене-то?
      — Я, во всяком случае, не умер еще.
      — Ну-ну. Каждому, как говорится, свое. Паренек заявил, что ни с кем, кроме вас, разговаривать не станет.
      — Да, я слышал.
      — Говорит: только с Варгом, мол… да. Пришлось нам добыть разведданные — мы тут, в глубинке, тоже кое-чего соображаем. Так и вышли на вас.
      — Ну, тезка-то у меня вряд ли найдется. Запутаться сложно.
      — Да уж. Самого-то меня зовут попросту, Пер Кристиан.
      Грете молча стояла позади нас, а потом не выдержала:
      — Ну так что, попробуете установить контакт или еще поговорите?
      — Да-да. Разумеется. А то стоим тут, лясы точим… — усовестился ленсман, но по его виду было понятно, что он с удовольствием поболтал бы еще. Он мотнул головой. — У нас там рупор есть.
      Мы проковыляли еще немного в кромешной темноте. Впереди, спрятавшись между деревьями, находилась группа полицейских. Раздавался лязг оружия. Большинство было с приборами ночного видения. Они переговаривались шепотом. Один из них сжимал в руке мегафон на батарейках.
      — Дай-ка нам его, Флекке, — сказал ленсман.
      В темноте было плохо видно, но выглядел Флекке относительно молодо. Он протянул мегафон Стандалю, который тут же передал его мне.
      Усилитель на широкой лямке надо было повесить через плечо. Я сжал ладонь на самом рупоре, который был соединен с усилителем гибким шнуром.
      Стандаль показал куда-то вверх, в темноту:
      — Он там. Давай попробуй поговорить… Только, знаешь, пригнись. И не стой на одном месте.
      Я понял, что он имел в виду, и немедленно почувствовал, как вдоль позвоночника пробежали мурашки. Меня повысили. Не до места на небесах, а пока только до места на линии огня.
      Единственным сухим местом во всем моем теле был рот.
      — Есть что-нибудь попить?
      — Только вода, — ответили мне из темноты.
      — И смертельно гадкий кофе.
      — То, что надо. Дайте водички.
      Из темноты мне протянули бутылку минералки. К ней уже кто-то прикладывался, но я подумал, что бациллы из Согна или Фьордана вряд ли окажутся опаснее хордаландских, — и сделал глоток. Я хорошенько прополоскал рот и проглотил. После чего выпрямился, поднес рупор ко рту и крикнул:
      — Ян Эгиль! Ты там?
      Звук вышел глухим, мертвым, и молодой Флекке наклонился к усилителю, бормоча:
      — Там надо включить.
      — Вы можете это сделать?
      Он нажал на кнопку — загорелась зеленая лампочка, и я крикнул снова. На этот раз меж скал разнеслось:
      — Ян Эгиль! Ян-малыш! Это Варг!
      Стало совсем тихо — и вокруг меня, и там, в ночной темноте. Все, что мы слышали, — только обычные звуки природы: дождь шумел в деревьях, вода капала с листьев и ручьем журчала у нас под ногами.
      — Ты меня слышишь?!
      Нет ответа.
      — Ты же помнишь меня! Варг из Бергена! Ты сам просил, чтобы я поговорил с тобой!
      — Да не о чем говорить! — внезапно прозвучало из темноты.
      — Но ты же сам просил, чтобы я приехал! Я приехал их Бергена специально, чтобы увидеть тебя!
      Снова наступила тишина; вероятно, он размышлял.
      — Было бы здорово увидеть тебя снова! Ты же уехал десять лет назад! Небось вырос-то как!
      Сверху донесся какой-то неразборчивый звук.
      — Что?! Я не слышу!
      — Херня!
      Я опустил рупор и задумался. Потом поднял его снова:
      — Я привет хотел тебе передать! От Сесилии! Ты помнишь ее?!
      И снова никакого ответа.
      — Ян-малыш! Можно, я поднимусь к тебе?
      Стандаль замотал головой и протестующе выставил ладонь, показывая, что этого он позволить не может.
      — Вы с ума сошли? Жить надоело?
      — Нет! — сказал я, опустив рупор. — Однако это не дело — стоять и орать друг другу. Лишняя напряженность. Я могу подняться к нему и не подходить близко, но так, чтобы, по крайней мере, мы видели друг друга!
      После небольшой паузы сверху донесся ответ:
      — Только ты один приходи!
      В его голосе не слышалось особого дружелюбия. Он говорил вкрадчиво, как большой тролль, задумавший заманить меня на мост, а потом обрушить его в пропасть.
      — Я не могу вам этого разрешить, Веум, — веско сказал Стандаль.
      — Но я ради этого и приехал сюда.
      — А если он выстрелит?
      — Не выстрелит, поверьте мне. Я работал в охране детства и знаю таких ребят. Он скорее застрелится сам.
      — Этого нам только не хватало! У нас и так двойное убийство не раскрыто.
      Я немного выждал и потом спросил:
      — А вам известно, как к нему пройти?
      — Да. Мы же прибыли сюда еще днем, пока было светло. Пройдете вдоль скалы метров сорок-пятьдесят, до валежника, а оттуда наверх по осыпи. Он там где-то прячется среди скал.
      — А еда у него есть какая-нибудь? Вода?
      — Понятия не имею.
      Я снова поднял рупор:
      — Ян-малыш!
      — Хватит меня так называть!
      — Ян Эгиль!
      Снова нет ответа.
      — Вы не голодные? Пить хотите?
      — Не ваше дело!
      Короткая пауза. Я не был уверен, но мне показалось, что голос стал подобрее.
      И вот наконец раздалось:
      — Можешь взять с собой немного!
      Я довольно кивнул Стандалю:
      — Вот видите… Он теперь меня не застрелит, потому что я ему принесу еды. Что у вас есть?
      — Сухой паек.
      — Консервы?
      — Нет. Печенье, энергетические батончики и всякое такое. И кока у нас была где-то, да, ребята?
      — Если вы имеете в виду колу, то…
      Вокруг приглушенно рассмеялись.
      — Будьте осторожны, Варг! — То была Грете, которая вцепилась в мой рукав.
      Я кивнул, но получилось неубедительно.
      — Теперь хоть что-то наконец произойдет! Я, конечно, знаю пару мест попривлекательнее, где можно было бы провести ночь. Но придется тащиться наверх.
      — Ах вот как? — сказала она совсем тихо, и глаза ее вдруг блеснули.
      — Угу, — ответил я и снова повернулся к ленсману.
      Стандалю уже принесли пластиковый пакет, в который он положил несколько пайков и большую бутылку колы.
      — Я по-прежнему не уверен, что все это мне нравится, Веум. Вы рискуете.
      Чей-то голос произнес у него из-за спины:
      — Может, ему какое-нибудь оружие дать с собой?
      Стандаль тут же спросил:
      — У вас есть оружие?
      — Нет. Но я и не хочу, чтобы оно у меня там было. Так конфликт не разрешить.
      — Надеюсь.
      Я снял с себя усилитель и протянул его Флекке. Но прежде чем выключить его, я поднял рупор и крикнул в последний раз:
      — Я иду, Ян Эгиль! Дай знать, когда меня увидишь! А то тут темно как в аду!
      Он не ответил. Я пожал плечами и отдал рупор тоже.
      Грете быстро пожала мне руку и прошептала на ухо:
      — Осторожней…
      Стандаль и остальные полицейские проводили меня кивком, когда я проходил мимо них. Я медленно двинулся вдоль небольшой скалы. Я едва видел на полметра вперед и понятия не имел, что меня ждет. Вполне вероятно, что безвременная могила.
      Я ощущал противную пустоту в груди и что-то вроде движения вдоль позвоночника. Это мозг посылал импульсы об опасности, но я продолжил свой путь.

      Я осторожно шел сквозь темноту. Тишину по-прежнему нарушали лишь шум дождя и журчание воды в ручейках.
      Я хватался за ветки, чтобы не скользить, и, осторожно переступая ногами, шаг за шагом продвигался вперед. Мало-помалу глаза привыкли к темноте. Я уже различал контуры скал, а повернувшись на звук небольшого камнепада где-то внизу, различил темную гладь воды.
      Прищурясь, я всматривался вперед. Но валежника не видел.
      В это мгновение в лесу послышалось какое-то шевеление. Я рванул на звук, но через секунду услышал, как огромная птица захлопала крыльями. Я сам ее и спугнул.
      Тараща глаза в темноту, я снова двинулся вперед. Мокрые ветви хлестали по лицу, то и дело приходилось или пригибаться, или отворачиваться. Лес посветлел. Внизу слева был небольшой залив, я увидел серо-белую полосу прибоя. Невдалеке я заметил валежник, а наискосок от него вверху лежало несколько огромных валунов — остатки грандиозного оползня. Вокруг клубилась серо-черная, лишенная очертаний темнота. Ни знака, ни звука, на которые я мог бы пойти.
      Я постоял секунду или две, а потом снова двинулся вперед, ориентируясь на просвет среди деревьев. Мне пришло в голову, что раз я его не вижу, стало быть, и он меня тоже. Утешившись этой мыслью, я быстро пересек поляну, по-прежнему держась в сторону валежника, и снова принял стойку разведчика — сгорбился и втянул голову в плечи.
      Потом все же поднял голову и крикнул:
      — Ян Эгиль! Я правильно иду?
      — Правильно! — ответили мне спустя мгновение. — Только давай медленно. И руки подними!
      — В пакете только еда и питье!
      Я обошел валежник и посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос. По-прежнему ничего не было видно.
      Подняв руки вверх, я начал подниматься по склону. Пару раз мне приходилось размахивать руками, чтобы не потерять равновесие на мокрых камнях, а один раз я споткнулся и упал на колено. Руки постоянно держать поднятыми было немыслимо, я опустил, но он на это не отреагировал.
      Я так яростно таращил глаза в темноту, что заныли глазные мышцы. Теперь я различал какую-то возвышенность: две-три скалы на самом верху осыпи, между которыми образовалось что-то вроде укрепления. И там, у контура одной из скал, я увидел то, что искал, — человека: голову, плечи и что-то вроде длинной палки у лица, видимо винтовку.
      — Ян Эгиль? — спросил я ровным тоном.
      — Поднимайся медленно! — ответил он. — Ты у меня на мушке.
      Я вздрогнул, услышав это. А между тем в таких делах я был не новичок. За те девять лет, что я работал частным детективом, я уже два раза стоял под прицелом. Так что будем считать, это вздрогнули во мне воспоминания о тех двух случаях. И все же… Наслушавшись рассказов Грете о застреленных в собственной спальне опекунах, я был готов к худшему. Если это сделал действительно он — ему нечего терять.
      Меня била дрожь, во рту пересохло.
      — Не делай глупостей, Ян Эгиль. Я тут, чтобы помочь тебе.
      — Делай только то, что я скажу!
      — Разумеется.
      Я все еще не мог разглядеть его лица, но, судя по силуэту, роста он был немалого. Девчушку, которая должна была быть с ним, вообще не было видно.
      — Медленно иди вперед, пока не скажу остановиться!
      Казалось, весь лес затаил дыхание, когда я преодолел последний отрезок пути. Дождь поутих, но от этого мне сделалось почему-то еще холоднее, как будто резко ударил мороз.
      Я цеплялся взглядом за силуэт, черневший на фоне скалы. Он постепенно вырастал из темноты, но капюшон был низко натянут на лоб, так что, когда я подошел поближе, мне был виден только широкий нос и сжатые, усеянные каплями дождя губы. Узнать в этом человеке Яна-малыша было немыслимо.
      Я увидел его ствол — огромная винтовка «маузер». Она больше не была направлена мне в лицо, дуло смотрело слегка в сторону, напоминая, однако, что за выстрелом дело не станет.
      Теперь я увидел и девушку: малышка сидела, согнувшись в три погибели, тоже с натянутым на голову капюшоном. Был виден круглый приоткрытый ротик, как у аквариумной рыбки, которая смотрит в стекло и мечтает вырваться на свободу.
      Я протянул им пакет:
      — Вот еда.
      — Кидай, — махнул он стволом винтовки.
      — Там бутылка с кока-колой. Разобьется.
      — Тогда давай сюда! — сказал он нетерпеливо.
      Я подошел ближе. Теперь было видно, что кожа вокруг губ у него покрыта прыщами. Наконец он сказал:
      — Стой!
      Я остановился и протянул пакет.
      Он протянул руку как будто для рукопожатия. В этот момент мы с ним впервые встретились взглядами, и я внезапно его узнал. Где-то в глубине глаз подростка, который сейчас стоял передо мной, горел обиженный, агрессивный взгляд Яна-малыша. Такой же, как был у него в то самое время, когда арестовали Вибекке Скарнес и забота о нем на целые полгода легла на наши плечи. Детская припухлость и мягкость исчезли, черты лица стали резкими, четкими, и только выражение сжатых губ было все тем же.
      Он схватил пакет, бросил взгляд внутрь и повернулся к девчонке, которая жадно потянулась к нему, открыл бутылку колы и отпил большой глоток, пока она дрожащими пальцами пыталась разорвать упаковку батончика. Другой батончик она дала Яну-малышу, который принялся его жевать, ни на секунду не выпуская меня из поля зрения. Потом он вновь поднес бутылку ко рту.
      В этот момент я мог бы сделать попытку. Броситься на него, схватить оружие и попробовать выкрутить его у него из рук. Но я этого не сделал. Вероятность, что кто-то из нас пострадает, была слишком высока.
      Я спиной чувствовал, что полицейские в лесу под нами зашевелились. Я знал, что те из них, у кого на прицелах были приборы ночного видения, могли следить за каждым нашим движением. И я не хотел давать им ни малейшего повода, чтобы начать атаку.
      Сам же я был на удивление спокоен. Два подростка, уплетавших сухой паек, напомнили мне голодных щенков. Как будто именно для этого они и спрятались тут — подкрепиться в самый последний, отчаянный раз, чтобы хватило сил смотреть в глаза реальности.
      Пока они ели, я заметил, что винтовка уже не зияет дулом в мою сторону, а просто висит у него на плече. Но все же он в любую секунду мог схватить ее и мгновенно навести на меня снова.
      — Ты помнишь, как здорово нам было в Бергене… Ян?
      — Меня зовут Ян Эгиль!
      — Ян Эгиль, — исправился я. — На рыбалку ездили, в горы в походы ходили. С Сесилией…
      — И что? — сказал он угрюмо.
      — Ну… была же у тебя хоть какая-то причина вызвать сюда именно меня?
      Он непроизвольно дернул головой и уставился на меня огромными, полными слез глазами. Он сглотнул и кивнул. А через пару секунд сказал мучительно сдавленным голосом:
      — Вы были хорошие.
      — Ты нам тоже нравился, — кивнул я в ответ.
      Он промолчал, и я продолжил:
      — Отличное тогда было времечко. И мы очень хотели, чтобы у тебя все было хорошо. Вот поэтому-то Ханс и придумал отправить тебя сюда. Все мы желали тебе только добра.
      Его губы задрожали, и я увидел, как он крепко сжал их, чтобы не выдать себя.
      Я осторожно подбирал слова:
      — Но… Все вышло не так, как мы хотели, да?
      Он коротко кивнул. Одинокая слеза скатилась по щеке и застыла там.
      — Но что бы там ни случилось… неужели ты так и будешь тут прятаться с… Как зовут твою подружку?
      Я видел, что он изо всех сдерживается, чтобы не вступить со мной в разговор. Тогда я повернулся к девчонке:
      — Послушай-ка, скажи мне, как тебя зовут?
      — Силье, — раздался тоненький голосок.
      — Ты же хочешь домой, разве не так?
      Она не ответила. Я снова обернулся к Яну Эгилю:
      — Место тут ужасное, а ночь будет длинная и холодная. Вы же не будете сидеть тут под дождем всю ночь?
      Он упрямо не отвечал.
      — Я могу твердо пообещать тебе одну вещь, Ян Эгиль. Что с тобой поступят по справедливости.
      Он презрительно фыркнул.
      — Точно говорю. Это я тебе гарантирую. Ты, возможно, не в курсе, но с тех пор, как мы с тобой расстались десять лет назад, я больше не работаю в службе охраны детства. Я теперь частный детектив. Сыщик. Обещаю тебе, что мы разберемся во всей этой истории, в которую ты влип. А я не из тех, кто бросает слова на ветер. Вместе мы разберемся в том, что действительно произошло, и ты получишь любую помощь, какая тебе только понадобится. Никто тебя зря за уши таскать не станет!
      Было такое чувство, что за моей спиной принялись ликовать все мои кредиторы, — я видел, что мой призыв достиг цели. Слово «детектив» для него оказалось ключевым, именно оно запало ему в душу, и он произнес его таким же немного удивленным тоном, что и остальные люди, которым я говорил, кем работаю:
      — Д-д-детектив?
      — Да, — улыбнулся я. — Варг Веум, частный детектив. Офис находится на Страндкайен, напротив Рыбной площади. В следующий раз, как будешь в Бергене, — милости прошу!
      — Но полиция…
      — У полиции своя работа. И учти, тебе сейчас семнадцать, так что охрана детства тобой больше не занимается. Тебе, разумеется, нужен адвокат, тут уж можешь быть уверен. У тебя там, внизу, нет врагов, Ян Эгиль! Все хотят тебе только помочь.
      Дождь почти совсем прекратился. Я снял капюшон, чтобы он мог видеть мое лицо.
      — Ну? Что скажешь? — Я протянул руку. — Дай винтовку, Ян Эгиль. И все кончится. Мы сможем вернуться в деревню, зайти в дом, переодеться в сухое и перекусить чем-нибудь горяченьким. Как? Неплохо звучит?
      Я видел, что он просто разрывался от противоречивых чувств. Но я знал, что попал в яблочко, что мысль о том, чтобы провести всю ночь в промокшем, холодном и темном лесу без пищи (кроме той, что они уже съели), — эта мысль не уживалась с тем, что я ему пообещал: сухой одеждой, крышей над головой и горячей едой. Ему было не устоять.
      Он посмотрел на Силье. Она возбужденно закивала.
      И тогда он вскинул руку. С винтовкой.
      Я схватил ее за ствол и потянул — теперь оружие было у меня. Но я сделал пару шагов в сторону — на случай, если он передумает.
      Я повернулся к склону и крикнул, сложив руки рупором:
      — Это Веум! Все в порядке! Мы идем!
      Через короткое время мне ответил голос ленсмана, звенящий металлом из-за мегафона:
      — Хорошо! Ждем!
      — На меня наденут наручники? — спросил Ян Эгиль.
      — Нет-нет, это не понадобится, — ответил я, снова повернувшись к нему.
      — Конечно, не понадобится! — сказала Силье. — Ведь это я сделала!

      — Что ты… — начал я.
      — Заткнись, Силье! — перебил меня Ян Эгиль.
      — Но я…
      — Заткнись, я сказал!
      Я отошел на несколько шагов.
      — Я так полагаю, мы поступим, как договорились, да? Спустимся в деревню, переоденемся в сухую одежду и как следует обо всем поговорим. Так будет лучше, правда?
      — Да я только хотела сказать… — начала Силье, заплакав.
      — Молчи!
      — Ну-ну, — вмешался я. — Пошли, что ли, вниз?
      Ян Эгиль и Силье уставились на меня, как будто они объединились против строгого отца, сурового учителя, требовательного священника. Оставалось радоваться одному — я успел забрать оружие.
      Я улыбнулся и сделал приглашающий жест.
      — Пошли. А то я себе задницу уже отморозил.
      Они не засмеялись и не улыбнулись, а только кивнули и двинулись вниз по склону. Я отошел в сторону, пропустив их вперед.
      — Пойду сзади, — бросил я небрежно.
      Они и не подумали возражать.
      Молчаливой унылой колонной мы спустились с осыпи, прошли мимо валежника и вошли в лес. Подойдя поближе к месту дислокации, я снова крикнул:
      — Мы идем! Силье и Ян Эгиль впереди, я за ними!
      — Отлично, Веум! — ответил Стандаль уже без мегафона.
      Они набросились на нас внезапно. Впереди я услышал глухой звук возни и понял, что Силье отшвырнули в сторону, а полицейские навалились на Яна Эгиля. До меня донесся звук защелкиваемых наручников.
      — Ва-а-а-а-а-арг! — отчаянно взвыл сквозь темноту Ян Эгиль, вертясь во все стороны. — Ты сказал, что наручников не будет!
      Я прыжками преодолел расстояние до них.
      — Да не нужны наручники! Оружие у меня!
      — Кто тут полицейский, ты или я? — грубо ответил ленсман. — Мне новые побеги не нужны.
      — Да черт возьми! Это же дети!
      — Ему семнадцать. Он отвечает за свои поступки.
      — Но я же пообещал ему!
      — А кто ты такой, чтобы раздавать тут обещания?
      — Идиоты чертовы!
      Его лицо оказалось прямо перед моим.
      — Берегись, Веум, а не то мы и на тебя наручники наденем!
      Я оглянулся по сторонам. Мы стояли, сбившись в кучу посреди леса. Силье укрылась под крылом Грете, которая косилась на меня из-за ее плеча. Она предостерегающе посмотрела на меня и медленно покачала головой, как бы прося больше не лезть на рожон. Вокруг нас стояли уставшие, злые полицейские. Ян Эгиль не сопротивлялся. Он почти повис на руках у двух инспекторов, прикованный к одному из них наручниками.
      Внезапно Силье обратилась к нам:
      — Но это сделала я!
      Все обернулись к ней как по команде.
      — Что?! Что ты сказала?! — рявкнул Стандаль.
      — Это я сделала!
      — Что сделала?
      — Застрелила их!
      — Что ты такое говоришь? Ты серьезно?
      — Думаешь, я вру? — Она покраснела от гнева. — Вру о таких серьезных вещах?
      — Нет-нет. Надеюсь, что нет, — растерянно пробормотал Стандаль.
      — Так и надо этому старому мерзавцу!
      Стандаль тяжелым взглядом посмотрел на нее:
      — Ты имеешь в виду…
      — Дядю Клауса!
      — Силье! — настойчиво обратилась к ней Грете.
      Среди полицейских пронесся шепот.
      — А вот вам и мотив, — сказал один из них, с видом победителя оглядываясь по сторонам. — Я же вам говорил…
      Стандаль, судя по всему, потерял дар речи. Он уставился на возбужденное личико девчушки.
      — Так. А теперь слушайте все, — вмешался я. — Вы что, собираетесь всю ночь тут простоять среди леса? Давайте, ради всего святого, спустимся вниз, к цивилизации. Чтобы была крыша над головой, сухая одежда, и тогда уж станем во всем этом копаться.
      Стандаль вроде пришел в себя:
      — Разумеется. Вы абсолютно правы, Веум. — Он не без труда заставил себя вновь принять командование. — Ребята! Вы двое пойдете первыми. Потом ты, — он показал на того, к кому был пристегнут Ян Эгиль, — потом… вы трое. — Он имел в виду нас с Грете и Силье. — А мы замыкающие. — Ленсман говорил о себе и молодом Флекке с мегафоном. — Да! Ольсен, когда придем в Аньедален, позаботься, чтобы машины подъехали к нам повыше и держите этих чертовых писак на расстоянии по крайней мере в сто метров. — Он еще подумал немного и прибавил: — И свяжись там по уоки-токи, скажи, чтобы «скорая помощь» уезжала. Она нам не понадобилась. — Он повернулся ко мне и протянул руку. — Веум, давайте сюда.
      Я передал ему «маузер», он сделал знак одному из полицейских, у которого в руках откуда ни возьмись оказался большой мешок для мусора. Туда и положили оружие.
      Пара последних указаний — и мы двинулись по тропинке вниз. Шли молча. Все силы и внимание уходили на то, чтобы выискивать место для каждого шага, чтобы не повалиться на идущего впереди. Я видел, как прыгают вверх-вниз головы Силье и Грете. Самому мне в затылок тяжело дышал Стандаль. Настроение у всей компании было странное. Каждый думал о своем. Я чувствовал облегчение: наконец-то все кончилось. Но в то же время понимал, что теперь нам всем предстоит поломать голову. «Это я сделала», — сказала Силье, и внутри меня эта фраза звучала эхом слов, когда-то сказанных Яном-малышом: «Это мама сделала».
      Была ли тут какая-то связь? Существовала ли вообще связь между этими двумя драматическими событиями?
      Я пообещал ему, что разберусь во всем. Сказал, что я не из тех, кто бросает слова на ветер. Я вверх дном все переверну, но добьюсь правды.
      Первым делом, когда доберусь до Фёрде, я должен выяснить, как жил Ян-малыш с тех пор, как мы расстались с ним в Бергене. Может быть, мне удастся обнаружить, что стало причиной последних ужасных событий.
      Мы уже подходили к подножию горы. Скалы кончились, мы вновь были в долине. Пришлось остановиться у старого сеновала и подождать, пока двое полицейских дошли до поселка и позаботились о том, чтобы все приказы Стандаля были выполнены. Со стороны нам было видно, как журналистов оттеснили назад, а их протестующие голоса собачьим лаем донеслись до наших ушей.
      — У меня там машина внизу, — сказал я.
      — Утром заберете, Веум, — ответил Стандаль. — Сейчас проедете с нами.
      Когда подступы к деревне были очищены, мы продолжили спускаться. Яна Эгиля посадили в первую машину. Силье, Грете и я оказались на заднем сиденье следующей, где впереди сидел сам ленсман, а за рулем — его помощник. Я взглянул на часы: было пять минут второго.
      Журналисты напрасно ждали так долго. Думаю, на следующее утро газеты Фёрде хорошенько пройдутся по ленсману. Они, конечно, попытались сфотографировать нас, когда мы проезжали мимо, но вряд ли что-то у них получилось. Разглядеть, кого везут в машине, было невозможно. К тому же и Силье, и Яну Эгилю дали полицейские куртки, которые они натянули на головы.
      Когда мы уже разворачивались на дороге, я бросил взгляд назад. Машины ехали по ледяной воде друг за другом. «Словно сафари или траурная процессия без покойника», — сказал я себе и, прикрыв глаза, тяжело откинулся на спинку сиденья. Но я даже не задремал. В эту ночь я так и не смог заснуть и, встав на следующее утро с кровати, чувствовал себя как старый учитель в последний день перед летними каникулами.

      С закрытыми глазами я доплелся до ванной, вяло помочился и залез в душ. Постоял, прислонившись лбом к холодной стене. Прошла минута или две, пока я набрался сил открыть воду. Я стоял под душем, а вода текла и текла, как будто мне больше нечем было себя занять этим тоскливым утром в этом темном и убогом мире.
      В конце концов я распечатал маленькое мыльце, намылился, смыл с себя пену, закрыл воду, вылез из душа и решился посмотреть в зеркало. Мне только что исполнилось сорок два — мужчина в расцвете лет! — но я себя не узнавал. Волосы стояли дыбом, словно я кричал от ужаса, лицо серое, землистое. Даже отросшая щетина стала какой-то бесцветной, будто многочасовой дождь в Трудалене вымыл из меня все краски. Да уж. Веселенькое выдалось утречко.
      Я попытался улучшить впечатление, выудив из шкафчика принадлежности для бритья. Намылил лицо, так что его почти не было видно из-за пены, и принялся с брезгливым презрением водить бритвой, что привело, конечно, к многочисленным порезам на подбородке и на шее.
      Когда я стал совершенно похож на прокаженного, то есть принял вид, способный ужаснуть кого угодно, я закончил издевательство, смыл кровь и остатки пены, прижал к лицу холодное мокрое полотенце и на ватных ногах вышел из ванной.
      Я подошел к окну и уставился на улицу. Но там тоже не было ничего утешительного.
      Фёрде — это вам не какой-нибудь мегаполис, где жизнь бьет ключом. На другом берегу речки были видны ползущие грузовики — одни из Йольстера, другие из Бергена. В тот день облака легли так низко между гор, что машины, поднимающиеся по Хальбрендслиа, в какой-то момент пропадали в сером пушистом покрывале. Еще пару секунд ты различал их тормозные огни, но и они вскоре исчезали. Грузовики были похожи на летающие тарелки, которые после краткого визита в Фёрде пришли к выводу, что находиться здесь нельзя, и теперь улетали туда, откуда явились.
      Прежде чем что-то предпринять, я оделся и спустился в столовую, где официантки уже убирали все после завтрака, но они оказались сговорчивыми, так что все же меня обслужили, а потом вернулись к уборке. Я принялся опустошать аппарат, разливавший кофе, в надежде взбодриться, но успеха не достиг. После четвертой или пятой чашки я прибавил себе еще одно поражение — плюс к тем, что потерпел этой ночью.
      …Настроение в машине царило упадочное. Силье сидела между нами и плакала, Грете утешающе обняла ее за плечики и прижала к себе.
      — Из Осло позвонил адвокат и подтвердил, что приедет рано утром, — сообщил ленсману водитель.
      — Да? И как зовут этого красавца? — спросил тот.
      — Адвокат Лангеланд, — ответил водитель, и я навострил уши.
      — Лангеланд! Но он же очень известный человек! Звезда, можно сказать. Какого хрена он у нас забыл?
      — Хочет закрепить свой прошлый успех, видимо, — пробормотал я.
      — Что вы имеете в виду? — повернулся ко мне Стандаль.
      — Да только то, что если это тот самый адвокат Лангеланд, то именно он вел дело Яна Эгиля, когда тот влип в похожую историю.
      — В Осло?
      — Нет, в тот раз это было в Бергене.
      — И как он, хорош?
      — Боюсь, он лучше, чем вам бы хотелось, — криво улыбнулся я.
      — Ну-ну. Посмотрим. Мне просто интересно, почему он уцепился за это дело.
      — А мне нет.
      — Вы тоже должны явиться в офис ленсмана завтра с утра, Веум, — внезапно сказал Стандаль. — Я думаю, нам надо обновить наши данные по этому Яну Эгилю…
      Когда мы доехали до Фёрде, было уже полвторого. Автомобиль развернулся у входа в гостиницу, чтобы меня там высадить. Грете отправлялась в офис ленсмана, чтобы поддержать Силье и Яна Эгиля. Там она действительно была полезна. Она быстро пожала мне руку, и я вышел из машины. Грете тоже выглядела довольно уставшей, но ей нужно было делать свою работу. Я же был так, сбоку припёка.
      — Поговорим утром, Варг.
      — Обязательно.
      …И вот теперь я сидел тут и едва мог пошевелиться.
      Я пошел за пятой или шестой чашкой кофе. На обратном пути заметил молодого рыжего толстячка в круглых очечках, который энергичным шагом направлялся ко мне.
      — Это вас зовут Веум?
      — А вы, собственно, кто?
      — Хельге Хаутен. — Он протянул руку. — Журналист из «Фирды». Я бы очень хотел перекинуться с вами парой слов.
      — Мне нечего вам сказать.
      — Конечно. Все так говорят, но… Вы не против, если я тут присяду?
      Я слишком устал, чтобы протестовать.
      — Да вы не напрягайтесь. Я вижу, вам это сейчас вредно. — Он придвинул стул и с довольным видом уселся рядом. — Как мне стало известно, вы — частный детектив?
      — Угу…
      — А кто вас пригласил сюда?
      — Я здесь не в качестве сыщика. — Я посмотрел ему в глаза. Журналисту было под тридцать, в его глазах читалось то же, что и у всех акул пера: восхищенный блеск, фонтан энергии, который так и брызгал с той стороны стола. — Вы всё не так поняли. В свое время я работал в службе охраны детства в Бергене, и этот парнишка был моим подопечным. Меня попросили приехать, потому что он ни с кем, кроме меня, не хотел разговаривать.
      — А почему?
      — А вот на этот вопрос я ответа не знаю. Мне поручили с ним поговорить — вот и все.
      — Так… А что он за человек?
      — Вы слышали о такой вещи — тайна следствия?
      — О да! — он криво усмехнулся. — Но вы знаете, когда кто-нибудь из центральной газеты открывает свой кошелек, все тайное становится явным.
      — А сколько весит кошелек «Фирды»?
      — А сколько вы хотите?
      Я медленно покачал головой.
      — Послушайте. Я не шучу. Я действительно не могу сказать ничего, кроме того, что уже сказал.
      Он понимающе кивнул, дав понять, что взял мои слова на заметку. Но тут же продолжил:
      — А что вы знаете о Трудаленском убийстве, Веум?
      — Это хороший вопрос. Вчера вечером я узнал, что случилось оно в тысяча восемьсот тридцать девятом году. Больше мне ничего не известно.
      — Хотите, расскажу?
      — Ну что ж. Что было — то прошло, конечно. Но все равно интересно.
      Хельге Хауген откинулся на спинку стула, сложил руки на животе и стал больше похож на доброго дедушку, чем на криминального репортера. Выслушав его рассказ, я понял, что он представил мне свою собственную версию, которая скорее всего в самые ближайшие дни будет напечатана на страницах «Фирды».
      — Итак, это случилось одним солнечным июньским днем тысяча восемьсот тридцать девятого года. Снег, правда, еще лежал на скалах в Трудалене — маленькой горной долине, которая соединяет Верхний Наустдаль и Аньедален. Один человек из Наустдаля шел через долину по небольшому делу — он вел с собой корову, которую должен был продать торговцу из Аурланда, что в Согне, — Уле Ульсену Оттернэсу. Они договорились встретиться на хуторе Индребё, что в Аньедалене, и совершить куплю-продажу. Но когда человек из Наустдаля пришел туда, Уле Ульсена он там не встретил. Люди на хуторе Индребё были удивлены отсутствием Уле, потому что всего за несколько дней до этого торговца видели в Аньедалене. Кто-то сказал, что он отправился в Трудален, возможно, для того, чтобы там, в горах, что-нибудь продать. В соседнем дворе он оставил кое-что из одежды. Это было девятнадцатого июня. Он сказал, что вернется за своими вещами. Но больше его никто никогда не видел.
      — Вообще?
      — Люди из Индребё начали беспокоиться, что с Уле Ульсоном что-то произошло. В горах с ним могло приключиться какое-нибудь несчастье. И тогда они отправились в Трудален на поиски. В конце концов они пришли в единственный хутор в долине — Трудальсстранд. Ни хозяина, ни его жены там не оказалось, только старая служанка. И она им рассказала… Это было двадцать четвертого июня. Служанка сказала, что пять дней назад Уле Ульсен у них побывал, но ничего не продал. И тогда он отправился обратно в Аньедален, а вместе с ним ушел сын хозяев, Мадс Андерсен. Мадс вернулся к вечеру, а на следующее утро она видела, как он спустил на воду лодку и вышел в море, вопреки запрету отца, который сказал, чтобы лодку не трогали до его возвращения.
      — А где был сам отец?
      — Он отправился в Берген, а мать доехала с ним до Наустдаля. Она вернулась днем двадцатого июня.
      — И где она была, когда к ним пришли?
      — В поле. Они вместе с Мадсом сушили сено. — Он подождал, не будет ли у меня еще вопросов, и, так как их не было, продолжил: — Мужчины с хутора Индребё стали расспрашивать Мадса. «Нет, Уле Ульсен ушел от нас один», — сказал он. «Не сходится, — сказали мужчины, — мы знаем, ты ушел с ним». — «Ну, может быть, мы и прошли вместе. Совсем немного». — «И где же ты с ним распрощался?» И вот тут Мадс дал весьма расплывчатый ответ. «Да там, за склоном», — сказал он и махнул рукой. Ну тогда мужики его слегка поприжали, хотя то, что рядом была мать, дела не упрощало. Вообще есть много мнений насчет того, какую роль во всем этом деле сыграла его мать. Одни говорят, что это она пошла к ленсману и донесла на собственного сына: она сразу поняла, что стряслось, как только вернулась из Наустдаля. Другие утверждают, что она сделала несколько прозрачных намеков еще двадцать четвертого июня, во время разговора с людьми из Индребё. В то время как третьи уверены в том, что она никогда не бросала ни малейшей тени на своего сына. А днем Мадс должен был заплатить одному человеку из Аньеланда за шкуру. И на бумажных далерах, которыми он расплатился, были красные пятна. «Но это же кровь!» — вспыхнул один человек из Индребё. «Да», — ответил Мадс и вскоре признался в убийстве.
      — Вот так легко?
      — Про него говорили, что он был слегка не в себе, дурачок, этот Трудальский Мадс, как его прозвали в народе. Другие считали его жестоким и утверждали, что слышали, как он говорил, будто бы и еще кого-нибудь убьет, если ему в этот раз сохранят жизнь.
      — И что? Его не казнили?
      — Нет, пожил немного. Ему было больше восьмидесяти, когда он умер, но много лет он просидел в Кристиании — тогда столица еще называлась по-старому. Вы ведь знаете, лишь с девятьсот двадцать четвертого она носит имя Осло. Первоначально его приговорили к смерти через колесование, но это наказание заменили тюрьмой, и он отсидел в замке Аркерсхюс целых сорок два года. Основанием для столь долгого срока было то, что он угрожал убить своих родителей, когда выйдет. Но он продолжал сидеть и после того, как оба они умерли. Лишь в тысяча восемьсот восемьдесят первом году его отпустили и позволили вернуться домой. Но он стал жить не в Трудалене, а в Аньедалене, вырезал костяные ложки из рогов, которые собирал по дворам. Молодые его боялись, а вот старшие решили, что он, отсидев так много лет в тюрьме, сделался совершенно неопасен.
      — Значит, признался…
      — Да-да. Я сам читал протокол заседания суда. Сначала — людям из Индребё, потом ленсману, а уж после — на открытом суде. Он прошел вместе с Уле Ульсеном часть пути, а потом решил его ограбить. Выбрав подходящее место, он ударил его камнем по затылку и продолжал бить, пока торговец не отдал Богу душу там же, на осыпи.
      — На осыпи?
      — Ну да, где-то там, над морем. После чего забрал у убитого деньги и какие-то еще ценные вещи, а потом столкнул со скалы и забросал камнями. На следующее утро он вернулся, отволок тело к морю, привязал к лодке, отвез на глубину и утопил.
      — И тело так и не нашли?
      — Точно. Не нашли и следов крови на том месте, где, по его словам, произошло злодеяние.
      — То есть улик-то и не было?…
      — Увы. — Хельге Хауген посмотрел на меня с глумливым блеском в глазах. — Дельце для частного детектива, а? Надо сказать, что дно-то там непростое. Когда-то, после большого обвала, его усеяли огромные камни. Тело могло застрять где-то там, между ними, потому и не всплыло. Впрочем, кому охота было копаться… Вдруг там водится кто-нибудь прожорливый?
      — А парня все-таки осудили, — вздохнул я.
      — Это исторический факт. Его не изменишь. И думаю, что Яна Эгиля Либакка по окончании следствия ждет то же самое.
      — Он что, фамилию сменил?
      — Наверное. Но мне это еще не подтвердили. Ведь они были только его попечителями, насколько мне известно.
      Я рассеянно кивнул и спросил:
      — А вы знаете что-нибудь о них?
      — О Клаусе и Кари? Пока ничего особенного. Но я работаю над этим делом, если можно так выразиться. Собственно, поэтому я и вышел на вас.
      — Ну, я и имен-то их практически до вчерашнего вечера не слышал. — Я обезоруживающе улыбнулся. — Если вы ждете чего-то в ответ на историю Трудальского Мадса, то, боюсь, вы зря потратили свое время.
      Он перегнулся через стол и сказал:
      — Но мы можем заключить соглашение, Веум.
      — М-м-м?
      — Мы можем держать друг друга в курсе. Если я узнаю о чем-нибудь важном, то расскажу вам. И наоборот. Вы не пожалеете.
      Я неторопливо кивнул.
      — О'кей. Это ни к чему не обязывает. На это я пойти могу. Если я наткнусь на что-то интересное, я вам сразу сообщу. Как мне вас найти?
      Он протянул мне визитку:
      — Тут все мои телефоны: и рабочий, и домашний. Но Фёрде — городок небольшой. Так что, подозреваю, мы с вами еще до конца дня не раз пересечемся. С чего вы думаете начать?
      — С начала. Сейчас мне, пора в офис к ленсману. Он просил меня прийти поговорить о вчерашних событиях.
      — Неплохое начало, Веум. — Он поднялся.
      — Так мы договорились?
      — Некоторым образом.
      Он выглядел вполне удовлетворенным моими словами. Развязно кивнув, он покинул столовую. А я опустошил последнюю, уже остывшую, чашку кофе и отправился к Стандалю.

      В офисе ленсмана в здании Красного Креста царило мрачное настроение, хотя все старались держаться бодро. Местный отдел полиции находился на третьем этаже, в помещении с видом на болото, которое находилось позади отеля. Перед стойкой охраны лежала толстая стопка рапортов. Невдалеке нетерпеливо переминался фотограф с аппаратом на плече, готовый, если хоть что-то произойдет, в любую минуту броситься снимать.
      Когда я вошел, полицейский в форме объявил, что в одиннадцать состоится короткая пресс-конференция, а после обеда — еще одна. К тому времени представители Крипос будут готовы изложить свои первые впечатления о деле. Журналисты без особого восхищения приняли все сказанное к сведению. Кто-то из них остался в отделе, а другие устремились по направлению к ближайшему кафе.
      По дороге из гостиницы я захватил пару газет. Сегодняшние центральные газеты до Фёрде еще не доехали, но и «Фирда», и «Бергенское время» на первых полосах напечатали статьи, повествующие о том, что уже получило название «двойное убийство в Аньедалене». Там была большая фотография хутора Либакков, пустого и покинутого, только виднелись два припаркованных во дворе автомобиля, а также снимки поменьше, не слишком четкие, на которых угадывался полицейский автомобиль, в котором везли Яна Эгиля, после того как мы спустились из Трудалена.
      В изложении прессы жуткое двойное убийство было расписано в мельчайших деталях, о которых, без сомнения, сообщил источник в полиции. Яна Эгиля назвали «членом семьи», который после разрешения «ситуации со взятием заложника» сдался полиции и тут же оказался «на допросе» в офисе ленсмана в Фёрде. Кари и Клаус Либекки были представлены читателям как «уважаемые люди», о которых никто не мог сказать ни единого плохого слова. Ну и, само собой, сообщалось, что трагедия навела «страх и ужас» на всю округу. В «Фирде» Хельге Хауген сосредоточил внимание публики на знаменитом Трудальском убийстве. И я тут же узнал его фразочки, которыми он меня угощал всего час тому назад. В «Бергенском времени» была еще и небольшая статейка «Убийства на фьордах», в которой кратко говорилось и о Трудальском Мадсе, и о Хетлесском деле, и об «убийце со шприцем» семьдесят третьего года, и о прочих уголовных делах, получивших широкую известность. «Вестник Бергена» предупреждал, что своего корреспондента в том районе у них нет, так что все статьи на эту тему основываются на сообщениях информационных агентств. Негусто. Ну ничего, нам будет что почитать, когда из Осло прибудут центральные таблоиды. Я был доволен хотя бы тем, что нигде ни разу не было упомянуто имя Яна Эгиля.
      Я протолкнулся сквозь толпу журналистов и оказался у стойки, где представился и сказал, что ленсман просил меня зайти и назначил это самое время.
      — Вот как? — Дежурный полицейский непонимающе воззрился на меня.
      — Во всяком случае, он хотел поговорить о том, что мне известно об этом деле.
      — Стало быть, перед нами свидетель, — пробормотал парень. У него были жидкие волосы, бесцветное лицо и ни малейшего интереса к предмету разговора. Но он все-таки открыл боковую дверцу стойки, впустил меня и показал на что-то вроде приемной, которая находилась во внутренней части отдела.
      — Я доложу ленсману, что вы пришли. Веум, вы сказали?
      — Да.
      Я сел в приемной и развернул одну из прихваченных газет. Была у меня нехорошая мысль, что придется мне постоять в очереди к ленсману, и я оказался прав. Я так и не увидел его, пока он не прошел по коридору, окруженный множеством сотрудников, направляясь на одиннадцатичасовую пресс-конференцию. Он несколько удивился, увидев меня, но кивнул и показал жестом, что мы побеседуем, когда он вернется от журналистов.
      По этой причине — и не только — я вернулся к стойке дежурного, чтобы послушать, что скажут на пресс-конференции, носившей характер поверхностный и импровизированный. Среди журналистов я увидел и Хельге Хаугена, и еще пару знакомых по Бергену лиц.
      Ничего нового сказано не было. Супруги Клаус и Кари Либакк были найдены застреленными в их собственном доме. Никаких следов взлома не обнаружено. Их ближайший родственник в настоящее время находится на допросе. Для укрепления местной следственной группы утренним рейсом из Осло прибудут два представителя Крипос.
      — Ему предъявлено обвинение? — поинтересовался один из журналистов.
      — Нет, — ответил ленсман и непроизвольно добавил: — Пока.
      — Но это скоро произойдет?
      — В настоящий момент не могу вам сказать.
      — Правда, что он захватил соседскую девушку в заложницы?
      — Без комментариев.
      — Есть ли версия о возможном мотиве преступления?
      — Без комментариев.
      Больше они от него ничего не добились, и ленсман Стандаль закончил пресс-конференцию, пригласив журналистов вернуться сюда к четырем или шести часам вечера. Точное время следующей пресс-конференции им сообщат, как только оно станет известно.
      На этом брифинг закончился. Кое-то из репортеров попытался разговорить ленсмана, задавая дополнительные вопросы, но все было без толку. Единственный, кому удалось добиться от него пары слов, был репортер радио, который задал те же вопросы и получил те же ответы, что и на пресс-конференции.
      Вернувшись через стойку дежурного в отдел, Стандаль сделал мне знак, чтобы я следовал за ним:
      — Пойдемте, Веум, поговорим в моем кабинете.
      Окна кабинета ленсмана тоже выходили на болото, за которым виднелись высокие грузовые краны, стоявшие на верфи. На небе выцветала белая полоска от реактивного самолета. Стандаль показал мне на стул, сам уселся за свой рабочий стол и уставился на меня светло-голубыми, чуть прищуренными глазами.
      — Расскажите мне все, что вы знаете об этом Яне Эгиле Скарнесе — я так понял, это его настоящая фамилия. Значит, вы были знакомы с ним раньше?
      — Точно так, — сказал я и вкратце изложил историю несчастной жизни Яна Эгиля с нашей первой встречи летом семидесятого в жилом комплексе Ротхаугс, когда его второе имя было еще «Элвис», и вплоть до трагических событий семьдесят четвертого года.
      Ленсман заинтересованно подался вперед:
      — Значит, в тот раз он тоже был замешан в истории со случайной смертью человека?
      — Замешан! Да ему шесть с половиной было тогда! И приемная мать тут же призналась, что это она была виновата в несчастье.
      — Понимаю. — Он записал имена Вибекке и Свейна Скарнес. — А дальше?
      — Дальше… Мы в охране детства занимались им целых полгода, пока его не отправили сюда, к новым приемным родителям, Кари и Клаусу Либакк. И это фактически последнее, что я о нем слышал, пока мне не позвонили вчера с требованием приехать как можно скорее.
      — Получается, вы никакого понятия не имеете о том, как складывалась его жизнь в Аньедалене?
      — Да. Я думал, вы меня просветите на этот счет.
      — Это о чем же?
      — Как? По нему у вас ничего нет? Его имя вообще никогда не встречалось в полицейских протоколах?
      — Вообще. Честно говоря, я сам о нем впервые услышал только вчера.
      — А о супругах Либакк вы слышали?
      Он помедлил.
      — Я знал, кто такой Клаус. Район у нас небольшой. — На мгновение он глубоко задумался. — Но ничего особенного, что могло бы хоть как-то относиться к делу, о нем сказать не могу.
      Я подался вперед.
      — А в преступлениях на сексуальной почве он не был замешан?
      — На сексуальной почве? — Рот ленсмана удивленно округлился.
      — Да. Мы же слышали, что вчера сказала Силье: «Старый мерзавец». И называла его при этом «дядя Клаус». Он действительно приходился ей дядей?
      Он медленно кивнул:
      — Она родом с хутора, который находится в глубине долины. Альмелид. Ее мать — сестра Клауса.
      — Ее тоже допрашивают?
      — Пока нет.
      — А где же она?
      — Домой отпустили.
      — Что?!
      — За ней приехали родители и увезли.
      — Но она же созналась!
      Он скептически скривил губы:
      — А вот как раз ее признанию, Веум, я не верю.
      — Почему же?
      Тогда он поднес свою руку прямо к моему лицу и, загибая пальцы, пункт за пунктом перечислил свои доводы:
      — Во-первых, когда помощник ленсмана заметил, как они убегали по склону, винтовка была в руках Яна Эгиля. Во-вторых, я не верю, что такое тяжкое преступление, как двойное убийство, может совершить шестнадцатилетняя девчонка. В-третьих, если уж на то пошло, весь диалог с полицией вел именно Ян Эгиль. И, наконец, в-четвертых, ничто не указывает на то, что кто-то другой, а не этот парень ответствен за произошедшее. А ее признание — так это, я считаю, просто-напросто истерика.
      — Но она мне говорила то же самое и раньше, когда я пошел к ним на осыпь для переговоров.
      — Ну и что? Это полная ерунда.
      — Даже если предположить, что этот дядя Клаус приставал к ней?
      — Ну, об этом нам ничего не известно, Веум. И потом, зачем ей тогда убивать еще и Кари?
      Я развел руками.
      — Да это как раз очевидно! Если стреляешь в одного… Может, они заперли ее и не выпускали по-хорошему?
      Он снисходительно посмотрел на меня, а потом взглянул на часы:
      — Она сейчас едет сюда. У нас с ней будет долгий разговор, Веум. Допросим, как полагается.
      — А у нее есть адвокат?
      — Да. Один из местных. Ойгунн Бротет. К тому же фру Меллинген не оставляет девчонку своими заботами.
      В дверь постучали, и вошел Рейдар Русет. Он коротко кивнул мне и обратился к Стандалю:
      — Адвокат заявляет, что он закончил с Яном Эгилем.
      Ленсман кивнул:
      — Хорошо. Сейчас начнем.
      — А мне что делать? — спросил я.
      Он посмотрел на меня не без сомнения во взгляде:
      — Не могу сказать, чтобы у нас была срочная необходимость в вашем присутствии. Но, раз уж вы все равно здесь, будет совсем замечательно, если вы останетесь в Фёрде еще на пару дней.
      — Хорошо.
      — Постарайтесь убить время. Это будет непросто.
      Я медленно кивнул. С меня хватит. Но я не был уверен, что он пришел к тому же выводу, что и я.
      — Я должен забрать свою машину. Подпишете мне счет за такси?
      — Если вы не захотите прокатиться до Флурё. Отлично, значит договорились.
      Через пять минут я сидел в такси, которое везло меня мимо городского совета Фёрде в направлении Аньедалена. На полдороге мы проехали мимо автомобиля с несколькими пассажирами. На мгновение я встретился глазами с Грете, сидевшей у окна. Машины разминулись так быстро, что улыбки друг друга мы увидеть не успели.

      Я заплатил за такси и подошел к своему автомобилю. Какой разительный контраст по сравнению со вчерашним вечером: сейчас мой «мини» был единственной тачкой во дворе, он стоял одиноко, будто лодка, налетевшая на мель. Я ободряюще похлопал по кузову, чтобы показать, что он своего дождался: сейчас заведемся и поедем.
      Аньедален в этот день казался совсем другим: несмотря на облака, лежащие между горами, при дневном свете он выглядел веселее, чем вчера. Раскинувшиеся по долине леса были открыты взгляду. Здесь, согласно карте, которая лежала у меня в машине, сходились горы Сандфьеллет и Скруклефьеллет с севера и Тиндефьеллет с юга. Наверху уже лежал первый в этом году снег, как напоминание о зиме, которая вот-вот войдет в силу.
      Хутора были разбросаны повсюду — некоторые в самом низу долины, другие повыше. У двора Либакков — я узнал его по фотографии в газете — я увидел множество припаркованных автомобилей, среди которых была и полицейская машина. Два человека в белых халатах, видимо криминалисты, отнесли свои коробки из жилого дома в автомобиль и снова вернулись. Где тут хутор под названием Альмелид, определить было невозможно, но тот, что расположен наискосок от дома Либакка, должно быть, был Лиа.
      Повсюду царило удивительное спокойствие — будто все шло своим чередом, без всяких драматических событий. Но в то же время я почувствовал какое-то напряжение, словно все вокруг затаило дыхание перед следующим несчастьем. Я был уверен, что я не единственный человек, следящий за полицейским автомобилем у двора Либакков: за каждым забором в Аньедалене почти наверняка люди всматривались в окна жадными взглядами, чтобы узнать, не уехала ли полиция.
      В городе мне заняться было нечем, кроме как осесть в кафе и основательно поковыряться в салате. Я сел в машину, развернулся и покатил прямиком в Фёрде.
      Из телефонной будки я позвонил в Берген Сесилии. Она, как выяснилось, насторожилась, еще только заглянув в утренние газеты, но, когда я подтвердил ее опасения, была потрясена случившимся.
      — Спасибо, Варг, что позвонил.
      — Не за что… А ты бы не могла для меня кое-что разузнать?
      — Что именно?
      — Попробуй узнать, как поживает мать Яна-малыша. Где она и что с ней, ладно? И сообщили ли ей о случившемся.
      Она помедлила немного и ответила:
      — Метте Ольсен, да?
      — Точно.
      — Ладно, попробую.
      — И еще одно. У тебя есть под рукой телефон Ханса Ховика?
      — Сейчас.
      Я услышал, как она открыла телефонную книгу, и через короткое время уже записывал его телефон в свой блокнот.
      — Спасибо большое. Я перезвоню тебе примерно через час.
      Я повесил трубку и вытащил еще несколько монеток, чтобы позвонить Хансу Ховику. Он по-прежнему работал в детском приюте в Осане, но на месте его не оказалось.
      — Он в Фёрде, — доложил мне его коллега, — выехал сразу, как только узнал о происшествии.
      — О каком происшествии?
      — Не знаю, могу ли я об этом говорить.
      — Ладно, забудь. Я знаю, в чем дело, — сам сейчас в Фёрде. А ты знаешь, где он тут остановится?
      — В одном из отелей.
      — О'кей. Мне нужно с ним встретиться. Будь здоров.
      Я вышел из будки. Облачность, и без того низкая, похоже, спустилась еще ближе к земле. Среди бела дня кругом потемнело. Стало ясно, что скоро снова польет дождь.
      Я вернулся в офис ленсмана и спросил, на месте ли Грете Меллинген. Дежурный ответил утвердительно, и после нескольких минут хождения туда-сюда по вестибюлю я получил разрешение войти.
      Грета встала со стула и улыбнулась.
      — Варг… — Она подошла и обняла меня. — Рада тебя видеть.
      — Спасибо, я тебя тоже. Как там?
      Она стояла так близко от меня, что мне тяжело было сфокусировать взгляд.
      — Она сейчас на допросе. Адвокат с ней.
      — Да, я слышал, что ей пригласили какого-то. Неизвестного. И что, она по-прежнему настаивает на своем?
      — Думаю, да.
      — А родители?
      — Их допрашивают в другом кабинете.
      — Да, тут уж будет ребятам работы. Скажи мне, как прошла ночь?
      — Имеешь в виду ее жалкие остатки? — криво улыбнулась Грете. — Ну… Мне в Альмелиде отвели диван с пледом. Ленсман попросил, чтобы я была рядом на случай критической ситуации. Но ничего такого не было. Я даже вздремнула полчасика, так мне, по крайней мере, показалось. А вот Силье разбудить было очень непросто. Поэтому-то мы так и опоздали.
      — А родители? Как они все это восприняли?
      — Родители в шоке. Сам подумай: они же не только о несчастье с Клаусом Либакком и его женой узнали, но и слышали, что Силье сказала… Они, кажется, так до конца и не могут понять, поверить, что это правда. Да. Еще одну вещь тебе надо знать.
      — Какую?
      — Силье им не родная. Она тоже приемный ребенок.
      — Что?!
      — Да. — Грете несколько раз кивнула, подтверждая свои слова.
      — Тогда, выходит, у них с Яном Эгилем похожие судьбы?
      — Во многом похожие.
      Я выжидающе смотрел на нее.
      — Ее настоящий отец тоже был убит лет десять-одиннадцать назад. Какое-то громкое дело с контрабандой спиртного.
      Я похолодел.
      — И как его имя?
      — Ансгар Твейтен.

      Грете заинтересовалась:
      — Что, знакомое имя?
      — Боюсь, что да. И это еще больше все усложняет.
      — Ты занимался тем делом?
      — Нет, мне рассказывали, правда, только в общих чертах. Тогда же — десять лет назад.
      — В связи с чем?
      — Веришь или нет, но в связи с Яном Эгилем.
      Теперь настала ее очередь удивляться.
      — Подумать только!
      — Если мне память не изменяет, Ансгар Твейтен был застрелен где-то в этих местах.
      — Недалеко от Бюстада, в глубине Дальсфьорда, — кивнула Грете. — Его нашли на берегу, в старом лодочном сарае.
      — Насколько помню, это было в семьдесят третьем?
      — Да, примерно в это время. Убийцу так и не нашли. В криминальном сообществе решили, что это была месть.
      — Да-да. И главным исполнителем был, как говорят, парень из Бергена, Терье Хаммерстен. Тебе это имя о чем-нибудь говорит?
      — Нет.
      — Родственник Твейтена: убитый был женат на его сестре. Имени ее я не помню, но могу узнать.
      — Труде, — подсказала она, — мать Силье.
      — Как тесен мир! Интересно, какие еще совпадения в их судьбах мы выясним? Где сейчас находится эта Труде?
      — Думаю, живет в Далене. По крайней мере, это последнее, что я о ней слышала. Она не пыталась вернуть Силье, даже не навещала ее.
      — Вот как?
      — Да, даже и не пыталась что-нибудь предпринять. Когда ее мужа убили — Силье тогда было пять лет, — она уже была не способна заботиться о дочери.
      — Примечательное совпадение.
      — Ты о чем?
      — Этот Терье Хаммерстен в семидесятых был гражданским мужем родной матери Яна Эгиля. А Силье он приходится дядей. Именно его подозревали в убийстве отца Силье.
      — И что?
      — В семьдесят четвертом приемная мать Яна Эгиля, Вибекке Скарнес, была осуждена на два с половиной года за то, что столкнула мужа с лестницы, да так, что тот сломал шею. Сейчас она давно уже на свободе.
      — А Терье Хаммерстен какое к этому имеет отношение?
      — Вообще никакого, как мне кажется.
      Грете растерянно смотрела на меня:
      — Ты меня совсем запутал, Варг!
      — Да-а… Но могу тебя утешить, что я и сам запутался… Эти двое детей, с такими схожими судьбами, встречаются в конце концов тут, в Аньедалене, а сегодня Яна Эгиля, вероятно, обвинят в убийстве…
      — Ты хочешь сказать, что между всеми этими событиями — в Бюстаде, Бергене и Аньедалене — есть какая-то связь?
      — Пока не знаю, но если тут и есть общее звено, то это, без сомнения, Терье Хаммерстен.
      — Тебе обязательно надо рассказать об этом ленсману.
      — Конечно, — кивнул я, — но предварительно я должен все обдумать и сделать собственные выводы.
      Мы помолчали, и я сменил тему:
      — Ленсман назвал тебя «фру», ты замужем?
      Она криво усмехнулась:
      — Да, назвал, но я больше не замужем. Хотя фамилию мужа сохранила.
      — Что ж, значит, и у нас с тобой тоже много общего. Что может быть хуже, чем развод…
      — Да что угодно! Жестокое убийство на здешнем хуторе…
      Больше она ничего не сказал, а я не спрашивал. Со стороны стойки дежурного до нас донесся знакомый голос: Ханс Ховик присоединился к нашей компании.
      Я не видел его уже несколько лет, за которые он успел прибавить несколько килограммов. В остальном он не изменился, однако сейчас был явно взволнован. Он поздоровался с нами обоими, пожал руку Грете и произнес, глядя на меня:
      — Кошмар какой, а? Тебе известно, что там на самом деле произошло?
      — Об убийстве я знаю из газет. Но этой ночью я участвовал в аресте Яна-малыша. Яна Эгиля. По какой-то причине он именно меня вызвал для переговоров.
      Он скривил лицо и кивнул:
      — У него о тебе остались хорошие воспоминания. Я приехал, как только смог. Грете позвонила мне вчера. Но знаешь, что хуже всего?
      — Что?
      — Я навещал их на прошлые выходные. Теперь буду основным свидетелем по этому делу.
      — Ты приезжал к ним?
      — Да. Не знаю, помнишь ли ты, но Клаус-то был моим троюродным братом. Так что все это время я с ними общался, год за годом следил, как шли дела у Яна Эгиля. Я страшно удивлен, что он оказался способен на такое.
      Я развел руками.
      — Да уж… Я тоже подумывал приехать к нему, но мне было неловко… Кто бы мог подумать!
      — Да, никто и предположить не мог, что тут что-то не то происходит. Как ты знаешь, это я предложил Клаусу и Кари взять к себе мальчишку, так что представляешь, как я себя сейчас чувствую?
      — Ты не должен себя винить.
      — Умом-то я понимаю, но… Он так быстро здесь выправился. Ты, конечно, помнишь, каким он был. Я привез его сюда в сентябре, а потом навещал по меньшей мере раз в шесть месяцев, а в первые годы еще чаще, чтобы видеть самому, как у них складываются взаимоотношения. И все было просто отлично. Конечно, место тут довольно глухое, особенно зимой, да и ребятишек его возраста тут не так много. А потом он с этой девочкой-соседкой познакомился, еще с какими-то детьми, после того как в школу пошел… Не думаю, что Клаусу и Кари было с ним легко — сорванец-то им попался беспокойный. Гиперактивный, как теперь говорят, с серьезными эмоциональными проблемами, что вполне естественно, если иметь в виду его психологические травмы. Досталось ему и в родном доме, если так можно его назвать, и потом… Ну, ты все это знаешь. Но ведь ему становилось лучше и лучше, а в последний год он даже пошел учиться дальше, на электрика, если не ошибаюсь.
      — Так, значит, ты был у них недавно?
      — Да. Я приехал в пятницу после работы и вернулся в воскресенье вечером. До этого я у них с самой Пасхи не был, а тут собрался и… — Он развел руками. — А теперь рад, что доехал до них тогда. Получилось, видел их в последний раз. Кари и Клауса.
      — И что, ты ничего особенного не заметил?
      — Нет. Ничего.
      — А ночевал ты у них?
      — Да. Я всегда там оставался на ночь. Единственное, что могу сказать… В тот раз Яна Эгиля дома почти и не было. Только в пятницу вечером, но он тогда сразу после ужина ушел к себе в комнату, сказал, у него какие-то дела. В субботу он был на празднике и вернулся поздно ночью — я слышал, как он поднимался по лестнице.
      — На каком празднике?
      — Да в молодежном клубе что-то было у них.
      — А в воскресенье?
      — Встал он поздно, только к обеду. Поел и опять исчез. Сказал, что пойдет к Силье.
      — Это было в воскресенье после обеда?
      — Да. И больше я его не видел. Уехал я в восьмом часу, чтобы вернуться домой не слишком поздно. К тому времени он еще не приходил. Так что можешь себе представить, в каком я был шоке, когда Грете позвонила мне во вторник и рассказала…
      — Да, я тоже. А Силье ты в выходные видел хоть раз?
      — Ни разу.
      — А что у них за отношения? Любовь?
      Он слегка покачал головой и пожал плечами:
      — Возможно. Они дружат с самого детства. Ходили в одну школу, если не в один класс. Да ты спроси у… — Он осекся, но я догадался, что он хотел сказать. Да, У Клауса и Кари мы больше ни о чем не сможем спросить.
      — А ты знаешь, что она… — начал я и оборвал сам себя. Как сказал Ханс, скорее всего он будет основным свидетелем, так что мне не стоило слишком много болтать, и я перешел к интересующим меня вопросам:
      — Что за человек был твой троюродный брат?
      — Ну, что сказать? Самые обычные люди — и он, и она. Вели хозяйство. Кари еще по ночам подрабатывала помощницей санитарки в Фёрде, в центральной больнице.
      — По ночам?
      — Ну да. Так удобнее всего, если есть свое хозяйство.
      — А чем они занимались?
      — Овец выращивали, коров, бычков. Фрукты-ягоды. Главным подспорьем, конечно, для них были «молочные субсидии». Но как-то сводили концы с концами. А почему ты об этом спрашиваешь?
      — Так, значит, Клаус и Ян Эгиль часто оставались дома одни? — ответил я вопросом на вопрос. — По ночам, я имею в виду.
      Его взгляд стал жестким.
      — Я надеюсь, ты ни на что такое не намекаешь, Варг?
      — Я вообще ни на что не намекаю. Но опыт подсказывает, что все убийства имеют тот или иной мотив, и я…
      — Да-да, — перебил он меня, — я все понял, можешь не углубляться. Но объясни тогда, почему он застрелил Кари?
      — Да, непонятно. Но тем более… Тут должны быть замешаны сильные чувства.
      Ханс тяжело вздохнул и беспомощно посмотрел по сторонам.
      — Не знаю. — Он перевел взгляд на Грете. — А ты что думаешь?
      Она вздохнула:
      — И я не знаю, Ханс. Ничегошеньки.
      Мы сидели в тишине, а потом я взглянул на часы и поднялся.
      — Извините, я покину вас на минутку. Пойду спрошу, не разрешат ли мне отсюда позвонить.
      Я вышел к дежурному, и он позволил мне, не требуя никаких объяснений, позвонить по его телефону на стойке:
      — Только быстро!
      Я набрал номер Сесилии и, когда она ответила, сказал:
      — У меня совсем мало времени. Ты что-нибудь нашла?
      — Ты не поверишь, Варг. — У меня скрутило живот. — Метте Ольсен два года назад переехала из Бергена в Суннфьорд.
      — В Суннфьорд! — громко удивился я.
      Дежурный с упреком посмотрел на меня: мол, вы что, не знаете, где находитесь?
      — У их семьи там было какое-то заброшенное хозяйство.
      — Ну да, хозяйство, родной сын — и все в Суннфьорде. А где именно?
      — В Йольстере. У меня есть подробное описание, как туда добраться. Хутор называется Лейтет и находится у Щёснесфьорда. С шоссе надо повернуть на Сундте.
      — Я знаю, где это.
      — Там ты ее и найдешь.
      — Если по прямой, то это не дальше двух-трех километров от того места, где ее сынок прожил все последние годы… Ну спасибо тебе! А больше ты ничего не нашла?
      — Ты не просил, но я проверила Терье Хаммерстена.
      — А он где?
      — Он по-прежнему живет в Бергене.
      — О'кей. Спасибо большое. Ты молодчина.
      Я положил трубку, и тут дежурный повернулся ко мне:
      — Я не мог не слышать, о чем вы тут говорили. Вы должны об этом рассказать Стандалю. — И он показал на аппарат внутренней связи.
      — Разумеется. Следователи из Крипос приехали?
      — Да, — кивнул он, — но они отправились на место преступления.
      — Понимаю. Передайте, пожалуйста, Стандалю, что я готов с ним поговорить, как только у него будет время.
      Медленным шагом я вернулся к Грете в кабинет. Еще одно ошеломляющее известие, которое надо обдумать… Но прежде чем я успел что-то сказать, из двери, расположенной дальше по коридору, вышли один за другим Силье и, как я догадался, ее родители, женщина, которая, судя по всему, была ее адвокатом, женщина в полицейской форме, Рейдар Русет, ленсман Стандаль, еще двое полицейских и замыкающий — Йенс Лангеланд.
      Стандаль внимательно посмотрел на меня и сказал:
      — Ян Эгиль заявил, что хочет поговорить с тобой, Веум. Наедине.

      Йенс Лангеланд подошел ко мне, и мы пожали друг другу руки.
      — Веум… Давненько не виделись. Я слышал о том, что вы сделали вчера. Такое впечатление, что вы предотвратили катастрофу.
      — Да нет. Просто по какой-то причине он ко мне привязался.
      — Нам не хотелось бы, чтобы вы с Яном Эгилем беседовали без представителей власти, — вмешался в наш разговор Стандаль, — но он настаивает, да с таким упорством, что, учитывая вчерашнее, мы решили рискнуть.
      — Я должен выслушать, что он хочет сказать. Но можно мне перед этим поговорить с Лангеландом с глазу на глаз?
      Стандаль скептически посмотрел на меня и произнес:
      — Ах, ну да, он же его адвокат…
      — Мне нужно выяснить кое-какие подробности, прежде чем я пойду к Яну-малышу.
      Стандаль кивнул, и мы с Лангеландом отошли в сторону.
      Он по-прежнему был похож на болотную птицу: высокий, худой и немного сгорбленный, да еще приметной формы нос — загнутый крючком. Волосы стали пожиже, появились большие залысины, а на висках виднелась первая седина.
      Я все эти годы не терял его из виду. Он сделал блестящую карьеру. Его талант, который я видел в действии, когда он защищал Вибекке Скарнес, позже достиг полного расцвета. Он получил широкую известность в 1978 году после так называемого «дела Хиллерена». Хиллерен был на основании собственного признания обвинен в убийстве соседа. Он показал, в каком месте утопил тело в море, но тело так и не нашли. И Лангеланд добился, чтобы Хиллерена признали невиновным. Под конец и обвиняемый отказался от своих признательных показаний. Последнее выступление Лангеланда на этом процессе вошло в историю юриспруденции как образцовая защитительная речь, в которой адвокату удалось практически избежать упоминания о центральных категориях юриспруденции — преступлении и наказании. Лангеланд все внимание слушателей — и особенно присяжных — переключил на то, что в истории норвежского суда бывали судебные ошибки, повлекшие за собой смерть невиновных, от повторения каковых ошибок он и предостерег суд, выиграв таким образом дело.
      После этого Лангеланда пригласили в крупную столичную адвокатскую контору, и его карьера защитника круто пошла вверх. Сегодня он принадлежал к юридической элите, был среди тех, кому считают честью передать многообещающее судебное дело. В этом смысле двойное убийство в Аньедалене было, конечно, необычным, с этакой пикантной деталью — ведь десять лет назад он был адвокатом приемной матери сегодняшнего подсудимого. Но все-таки для такой важной птицы это дело было недостаточно сенсационным.
      — Я хотел спросить вас, Лангеланд… Как сложилась дальнейшая судьба Вибекке Скарнес?
      — Я знаю об этом очень немного, Веум. Мне удалось поговорить с ней сегодня утром, чтобы рассказать ей, что произошло, до того как она узнает обо всем из газет.
      — Вы встретились с ней?
      — Нет, мы говорили по телефону. Она живет в Ски, совсем рядом с Осло.
      — А когда она вышла?
      — Ее выпустили через полтора года, и с тех пор, насколько мне известно, она ни разу не нуждалась в услугах адвоката.
      — Так это не она пригласила вас сюда?
      — Вовсе нет. Я ведь давно уже считаюсь адвокатом Яна Эгиля, еще с прошлого раза. Кстати, должен вас уверить: то дело было юридически довольно сложным. То, что Вибекке Скарнес вынесли обвинительный приговор, не лишило ее родительских прав и статуса приемной матери. Однако она решила не настаивать на том, чтобы этот статус был реализован, прежде всего из соображений благополучия самого Яна Эгиля. Она посчитала, что это было бы для него невыносимо — уехать к новым приемным родителям на время, а потом вернуться, как только она отбудет наказание. Поэтому она попросила меня заняться этим делом, его юридической стороной, ну и приглядеть за малышом. Я тогда сам приезжал сюда, в Фёрде, чтобы познакомиться с его новыми родителями и посмотреть, где он будет жить.
      — Так вы встречались с убитыми?
      — Да, правда, только один раз. В сентябре тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. В течение последовавших лет ни они, ни Ян Эгиль в моих услугах не нуждались… До сегодняшнего дня. Похоже, что мое имя значится где-то в местном отделении службы охраны детства, так что вчера вечером они позвонили мне и поставили в известность о том, что случилось.
      — Вы хотите сказать, что официально считаетесь адвокатом Яна Эгиля?
      Он улыбнулся:
      — Как бы там ни было, я возьмусь за это дело, Веум. Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь этому мальчику.
      — Хорошо. Значит, нас уже двое. Так что если вам понадобится мое содействие…
      Он кивнул и изучающе посмотрел на меня:
      — Давайте вернемся к этому, когда ситуация более или менее прояснится. Вы просто должны учесть, что судьба мальчика мне небезразлична.
      — А кому в настоящее время принадлежат родительские права? — поинтересовался я.
      — Формально — по-прежнему Вибекке Скарнес. Я только что упомянул, что ее не лишили прав после осуждения. Она всегда утверждала, что действовала в целях самозащиты и что это был несчастный случай.
      — Ах да. Ну, она нам не помощница… Ян-малыш… Он же был, как мы знаем, единственным, кто был дома, когда произошла трагедия у Скарнесов. И сейчас: случилось двойное убийство, и Ян-малыш… нет, Ян Эгиль снова единственный, кто находился в доме…
      — А вот в этом мы с вами не можем быть уверены. Сам он утверждает обратное.
      — Что именно?
      — Он вам сам расскажет. К тому же вину за преступление признал другой человек.
      — Это я как раз знаю. Поэтому и хочу вас спросить: а не могло ли в семьдесят четвертом произойти что-то похожее?
      — Нет. Я с этим не согласен.
      — Не могло быть так, что мать взяла на себя вину сына, пусть приемного сына, чтобы избавить его от наказания, точно так же, как сегодня его вину берет на себя другая женщина?
      — Нет-нет. Это все спекуляции, Веум.
      — Последний вопрос, Лангеланд. Яну Эгилю известно, что Вибекке Скарнес ему не родная мать?
      — Этого я не знаю. Единственный человек, который может ответить на этот вопрос, — он сам. И я сомневаюсь, что сейчас подходящее время ему его задавать.
      — Ну да. Но тогда… Хорошо, давайте поговорим позже, Лангеланд.
      — Договорились.
      Я кивнул и повернулся к нему спиной. Силье и ее родители перешли в другой кабинет, а вместе с ними Грете, женщина, которую я определил для себя как ее адвоката, и женщина в полицейской форме. Стандаль и Русет стояли и ждали, когда мы закончим разговор.
      — Ну, Веум, — сказал Стандаль, — вы готовы?
      — Готов.
      — Вчера вечером вы отлично поработали там, в горах, поэтому я разрешаю вам с ним поговорить. Но я жду и от вас кое-чего в ответ.
      — Чего же?
      — Его признания, Веум. Будет хорошо, если вам удастся его добиться.
      За нашими спинами предостерегающе кашлянул Йенс Лангеланд:
      — Думаю, Стандаль, вам не стоит отдавать приказы Веуму.
      Стандаль кисло посмотрел на знаменитого адвоката. Он представил себе, что его ожидает, когда они встретятся в зале суда.
      — Ну что ж, господин адвокат, приму к сведению.
      Он величественно подвел меня к дверям и, ничего не сказав, впустил к Яну Эгилю.

      Когда мы вошли, полицейский в форме встал и Стандаль кивнул ему:
      — Все в порядке, Ларсен. Веум поговорит со свидетелем наедине. Но я бы хотел, чтобы ты находился прямо за дверью. И, Веум, если вам по какой-то причине понадобится помощь, дайте знать.
      Я кивнул. Оба полицейских покинули кабинет и закрыли за собой дверь.
      Наконец-то я смог разглядеть Яна-малыша как следует. Вчера вечером в горах Трудалена его лицо срывал капюшон, а когда мы возвращались в Аньедален, его посадили в другой автомобиль. Теперь я видел перед собой рослого семнадцатилетнего парня, которого ни за что бы не узнал, если б встретил на улице. Он казался выше меня, даже когда сидел, а руки у него были непропорционально длинные. Вокруг рта и на шее краснели пятна от выдавленных прыщей. Подбородок покрывал светлый пушок, который делал его похожим на недовольного цыпленка. В крепко сжатых губах читалось: «несправедливость» — я узнал это выражение. Он смотрел на меня исподлобья, и где-то в глубине его глаз я разглядел прежний агрессивный взгляд Яна-малыша. Он сидел, согнувшись над столом, положив на него обе ладони, словно в любую секунду был готов вскочить. Как только Стандаль и второй полицейский закрыли за собой дверь, мне показалось, что напряжение в его теле немного ослабло. Он поднял голову и изучающее посмотрел на меня, возможно, в такой же попытке «пробить» меня по своей внутренней базе данных, как только что проверял его я.
      Мы находились в комнате для допросов. Через маленькое окошко высоко под потолком мы видели лишь небо над Фёрде. Капли дождя бились о стекло и сползали маленькими слезинками по преграде между нами и остальным миром. Мы жадно вслушивались в отдаленные звуки города: проезжали автомобили, кричали дети на Щюркьевейен — «церковной дороге».
      Я подошел к столу и протянул руку.
      — Привет еще раз, Ян Эгиль.
      Он удивленно посмотрел на мою руку, но не сделал даже попытки поздороваться.
      Я пожал плечами, улыбнулся, желая дать понять — это ничего, я не в обиде, пододвинул стул и сел напротив него.
      Он снова перевел глаза на мое лицо. Взгляд был настороженный, выжидающий, как будто он был готов к отпору.
      — Мне сказали, ты хотел со мной поговорить.
      Ян Эгиль слегка дернул головой и отвел взгляд. Потом снова посмотрел на меня и утвердительно кивнул.
      — Ну, так что у тебя на сердце, Ян Эгиль?
      Я увидел, как заходили у него желваки, набухли вены на лбу, как он залился краской.
      — Ничего, — пробормотал он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
      — Да есть, конечно. И тебе надо сейчас обо всем этом хорошенько подумать. — Я сделал паузу, но поскольку он молчал, я продолжил: — Вчера ты тоже сказал, что хочешь разговаривать только со мной. Я приехал из Бергена, чтобы помочь тебе. Сегодня я пришел второй раз — и снова по твоей просьбе. Адвокат Лангеланд приехал из Осло. Грете из охраны детства тоже здесь и Ханс Ховик. Все мы хотим тебе помочь, можешь не сомневаться. Никто из нас не верит в то, что говорит полиция. Мы хотим все услышать из твоих уст. — Я помолчал и добавил: — Обо всем.
      Он снова не ответил, тогда я произнес:
      — Силье уже высказала свою версию. Там, в горах Трудалена, вчера ночью.
      Его губы дрогнули, но он по-прежнему молчал.
      — Ты знаешь что-нибудь о Трудальском Мадсе?
      — Слышал кое-что. В школе, — кивнул он.
      — Если бы его судили сегодня, то вряд ли он попал бы в тюрьму. Я имею в виду, будь у него хороший адвокат, его бы оправдали: тело того торговца ведь так и не нашли. И кто знает, как там все было на самом деле? Так что вполне может быть, что это судебная ошибка. Их в прошлом веке было полно. Дело Хетле. Ты о нем наверняка тоже слышал. — Он подтвердил движением головы, и я продолжил: — Вполне может быть, что дело обстоит совсем не так, как кажется на первый взгляд. Вот поэтому так важно выслушать все субъективные версии.
      — Субъе?…
      — Версии всех, кто замешан в деле.
      Он тяжело кивнул. В его взгляде я заметил первый проблеск понимания.
      — А вот скажи… Ты же помнишь… Я видел тебя в последний раз уже лет десять тому назад. Тогда, в сентябре семьдесят четвертого, тебя привезли сюда, к Клаусу и Кари, в Аньедален. Тебе тут было хорошо?
      Он неопределенно дернул головой:
      — Отлично было.
      — Они к тебе хорошо относились?
      — Отлично было, — повторил он, как будто я в первый раз не расслышал.
      — Замечательно. Ты пошел в школу. А теперь, я слышал, решил учиться дальше, на электрика?
      — …лектрика, — закивал он.
      — Это же хорошо.
      — Угу.
      — И ты познакомился с Силье.
      Он не ответил.
      — Как долго вы знакомы?
      — С детского сада.
      — Она ведь тоже приемный ребенок… Так что у вас много общего, как ты считаешь?
      — Угу, — выдавил Ян Эгиль.
      — Она твоя девушка?
      Он опять покраснел, губы у него дернулись, но сейчас это было похоже скорее на непроизвольно вырвавшуюся улыбку.
      — Ну, вроде да.
      — Значит, ты не тащил ее вчера насильно в горы?
      Он помрачнел:
      — Нет, это вранье. Это ленсман выдумал.
      — Да-да. Я в это не верю. Я сразу понял, что никакой она не заложник, когда вас там увидел.
      — Ну да!
      Я подождал, пока он успокоится, и продолжил:
      — Она сказала там, в горах…
      В его взгляде вновь появилась настороженность.
      — Да ты и сам слышал: «Это я сделала». Ты можешь что-нибудь объяснить?
      Он сжал губы, и я увидел шестилетнего Яна-малыша, каким он был десять лет назад.
      — Она жаловалась на Клауса. Сказала, что все это из-за него, — произнес я тихо.
      Он не ответил.
      — Она говорила тебе что-нибудь об этом?
      В глазах его сверкнула ярость, и я увидел, как он борется с собой, пытаясь не выпустить наружу слова, уже готовые сорваться с его губ. Опасаясь, что он взорвется, я непроизвольно напрягся, чтобы быть готовым вскочить на ноги, если потребуется.
      Но он взял себя в руки, нахохлился, опустил голову, уставился в стол и пробормотал:
      — Не знаю.
      Я вздохнул.
      — Наверное, нам стоит начать с самого начала, Ян Эгиль. Расскажи мне, пожалуйста, что произошло позавчера, в понедельник.
      — Меня не было дома! — вскрикнул он.
      — А где же ты был?
      — У Силье!
      — Всю ночь?
      — Да! — Он вызывающе посмотрел на меня. — Мы уже достаточно взрослые!
      — Ну да, а ее родители тоже так считают?
      Тут вид у него стал почти довольный.
      — Да они и не слышали ничего. А мы вместе спали с ней всю ночь.
      Я понимающе улыбнулся.
      — Ночь на вторник?
      — На понедельник!
      — Хорошо. Но тебе же в школу надо было в понедельник с утра?
      — Ну да… Я только заскочил за сумкой. Домой в Либакк.
      — И… что случилось?
      Ян Эгиль посмотрел мне в глаза:
      — Ничего.
      — Ты с ними разговаривал?
      — Нет. Я позвал их, но они не ответили. И я подумал, что они на поле ушли. Собрал себе еды в школу и пошел к школьному автобусу. А когда вернулся — после обеда, — тогда их и нашел.
      — Так это ты их нашел! Где же?
      — В спальне. Клаус в постели, Кари на полу у окна. Застреленные…
      Он сказал об этом таким спокойным тоном, будто они сидели каждый на своем стуле и читали газеты.
      — А оружие?
      — На полу лежало, прям у двери. Клаусова винтовка, он с ней на оленя ходил.
      Я посмотрел на него. Понять, правда это или нет, по выражению лица было невозможно — оно стало каким-то плоским, почти неподвижным. Таким же, как тогда, в семьдесят четвертом году.
      — Значит, в понедельник после обеда…
      Он молча кивнул.
      — А в полицию ты не позвонил…
      — Не, я-то знал, куда это заведет! Кто у них будет виноватым… Да так оно и вышло.
      — Но о чем ты думал? Ты что, просто оставил их вот так лежать?
      Он не ответил, только сжал губы и пожал плечами.
      — А Силье ты рассказал или нет?
      Он отрицательно покачал головой.
      — Ты что, вообще с ней не разговаривал?
      — После школы — нет.
      — Скажи мне… Ты говоришь, что провел с ней всю ночь. А могла она, пока ты спал, встать и уйти в Либакк?
      Он опять вспыхнул:
      — Это не она!
      — Но кто тогда?
      — Не знаю я! Грабитель, может, какой…
      — Хорошо… Посмотрим, что скажут криминалисты. Что было дальше? Расскажи, что произошло в четверг.
      — В школу я не пошел.
      — Так, а что ты делал?
      — В поле пошел. Вечером в понедельник и во вторник утром тоже. Надо ж за скотиной-то смотреть.
      Я кивнул.
      — Так ты умеешь доить?
      — У нас аппарат.
      — Ну да, разумеется. А потом что ты делал?
      — Просто сидел дома и ждал, что будет дальше.
      — А Клаус и Кари так и лежали наверху? Мертвые?
      — Ну да. А потом Силье пришла. Потому что в автобусе-то меня не было. — Он помолчал немного. — Тогда я ей рассказал.
      — И как она себя вела?
      — Да испугалась до смерти, ясно дело.
      — Но все-таки она ведь сказала…
      — Ну сколько раз еще повторять? Не она это!
      — Не она, значит. Силье сказала тебе, что надо позвонить в полицию?
      — Ага, сказала.
      — А ты что?
      — Так он тогда и пришел! Я испугался. Я ж знал, что они сразу на меня подумают, так и вышло. Схватил винтарь и потащил Силье на задний двор и наверх, в Трудален.
      — Помощник ленсмана сказал, что ты в него стрелял.
      — Ну да, когда он заорал, чтоб я остановился. Я останавливаться-то не хотел, знал, что они скажут, а теперь… А теперь сижу я здесь ни за что, виноватый в том, чего не делал!
      — Ты сказал, что взял винтовку. Спальня-то на втором этаже, разве не так?
      Он кивнул.
      — А ты сидел на первом и, как ты сам сказал, ждал, что будет дальше.
      — Ага.
      — Ты принес винтовку вниз?
      — Так надо же было чем-то защищаться, если он вернется!
      — Кто?
      — Разбойник!
      — Но пришел полицейский…
      — Да! Остальное вы знаете. Я укрылся наверху, в Трудалене, вместе с Силье. Я бы и не сдался никогда. Сидел бы там аж до… Так что пусть бы подстрелили меня, если б захотели.
      Мы оба как-то разом замолчали. Что-то в этой истории было не так. Я никак не мог себе все это представить: два мертвеца, Клаус в кровати, Кари у окна, тела их прошиты пулями. Кто это мог сделать? Силье? Нет, она же еще девчонка! Ян Эгиль мог бы, если у него были веские причины так поступить. Но с таким же успехом это мог сделать кто-то другой. Грабитель, как говорит Ян. Однако ведь ничего не было украдено, да и следов взлома не обнаружили. Что же могло послужить мотивом?
      Преступник, стоящий у кровати перед двумя умершими или умирающими жертвами. О чем он — или она? — думал? Что он делал? Убежал? Уехал? Может, той ночью кто-нибудь заметил незнакомую машину во дворе или на дороге в долину? Или все же это были Ян Эгиль и Силье? Они прибежали обратно в Альмелид и, пока никто не заметил, спрятались в спальне, прижимаясь друг к другу?
      Может, все было именно так?
      А если Силье сказала правду — тогда у нее был мотив для убийства! В таком случае, нет ничего удивительного в том, что она доверилась любимому человеку, который ко всему прочему жил с возможным насильником в одном доме, не будучи ему родным сыном. А может быть, они сговорились, и она им руководила, а он был лишь исполнителем? Значит, они хотели убить Клауса, а Кари просто не повезло — она оказалась с ним в одной комнате. Или, допустим, Кари знала, что произошло, и стала, таким образом, сообщницей. Во всяком случае, в глазах ребят.
      И когда у них не оставалось другого выхода, как сдаться, Силье сделала все, что могла, чтобы вывести его из-под удара, и взяла всю вину на себя…
      Да уж, приходится признать, что, пока не будет доказано что-либо другое, именно такое развитие событий — самое вероятное.
      Я кашлянул, чтобы привлечь его внимание. Он поднял глаза от стола.
      — Послушай, Ян Эгиль. Ночью Силье назвала Клауса старым мерзавцем. Мы догадываемся, что она имела в виду. И если бы эти убийства совершил ты или она… то, вполне возможно, из-за этого? Может, он к ней приставал?
      Он отрицательно покачал головой:
      — Я не видел. И она ничё такого мне не говорила.
      — Ну, так часто бывает. Человек до последнего все держит в себе. Как ты думаешь, мог ли он это сделать, а ты бы об этом не знал?
      Он пожал плечами:
      — Все может быть, что ж.
      — А к тебе он никогда не приставал?
      — Нет! — Он разгневанно посмотрел на меня. — Вы ваще за кого меня держите?
      — Насильникам часто все равно, какого пола их жертва. Я должен был задать этот вопрос, извини.
      Тут я вспомнил, о чем просил ленсман: добиться признания или отчетливых показаний. Но еще когда я входил в кабинет, у меня уже было такое чувство, что об этом и речи быть не может.
      Я пристально посмотрел на него и осторожно начал:
      — Теперь о другом, если можно, Ян Эгиль. Я хочу тебя попросить вспомнить, что произошло десять лет назад.
      Его глаза сузились, и он как будто затаил дыхание.
      — Мы же с тобой именно тогда и подружились, и поэтому я сейчас здесь. Нам было так хорошо вместе — тебе, мне и Сесилии?
      Он ответил мне выжидающим взглядом.
      — Ты помнишь, что тогда произошло?
      Он продолжал молча смотреть на меня. Черт! Только бы его не спугнуть!
      — Твой отец упал с лестницы и сломал шею. Твоя мать заявила, что это случилось во время ссоры. Но перед этим отец и ты оставались дома одни. Ты помнишь это?
      Он сомкнул губы и еле заметно, но все же утвердительно кивнул.
      — Я думаю, ты играл своим паровозиком.
      — Мой паровозик. Он у меня сохранился! — оживился на секунду Ян Эгиль.
      — Он был такой классный! — подхватил я.
      — И позвонили в дверь… — медленно произнес он.
      Я подался вперед, затаив дыхание в надежде, что он продолжит, но он замолчал.
      — И позвонили в дверь, — повторил я.
      — Да. Кто-то пришел. Я слышал, как они ссорились, но продолжал играть в паровозик. Я не хотел их слышать!
      — Они ссорились? Мама и папа?
      — Это была не она! Это был мужчина. Мужской голос.
      Меня как будто ударило молнией.
      — Что?! Как ты сказал?
      Он непонимающе уставился на меня:
      — Мужской голос. Потом ничего не помню, а потом — я стою на лестнице, а он там внизу лежит. И звонок в дверь — мама пришла. Она громко кричала и так на меня смотрела, будто это я его… Но это же не я! Всегда я во всем виноват!
      Он закрыл глаза. На мгновение мне показалось, что ему снова шесть лет и его сейчас накажут за то, чего он не делал.
      — Последнее, что помню, — как она кричала. И все. А потом уж — как мы у Ханса в снежки играли.
      Меня будто захлестнуло волной, которая наконец достигла берега. Дышать было нечем. Почему он ничего тогда не сказал? Почему не нашлось никого, кто бы его спросил? Или его спросили, а он не ответил? Может быть, он сейчас впервые рассказал об этом? У меня голова закружилась от налетевших вихрем мыслей. Что скажет Йенс Лангеланд? Вибекке Скарнес не попала бы в тюрьму, если бы мы знали об этом загадочном мужчине тогда, в семьдесят четвертом! И… имеет ли эта информация какое-то отношение к тому, что произошло сейчас, десять лет спустя? Действительно ли смерть ходит за ним по пятам, или это просто чудовищные совпадения?
      Я глубоко вздохнул и развел руками.
      — Ну, думаю, хватит на сегодня, Ян Эгиль. Или ты хочешь мне еще что-нибудь сказать?
      — Да! — Внезапно он выбросил руку вперед и схватил меня за запястье, отчаянно, как борющийся с безжалостной стихией утопающий хватается за проплывающую ветку. — Помоги мне, Варг! Ты должен мне помочь! — Его глаза вдруг наполнились слезами. — Это не я! И тогда, и сейчас — не я!..
      Я похлопал по его руке своей, той, что была свободна.
      — Обещаю тебе, Ян Эгиль! Я сделаю все, что в моих силах. Тебе здорово повезет, если всплывут доказательства того, что ты мне сейчас рассказал: улики, свидетельские показания, не знаю, что еще… Но в одном ты должен быть совершенно уверен: мы поможем тебе. Все мы.
      — Помоги мне, Варг! Ты! Ты должен мне помочь! — умолял он.
      — Да. Да. — Я был в замешательстве — насколько, оказывается, он доверял именно мне. — Я помогу тебе, Ян Эгиль. Я тоже. Всем, чем смогу.
      Больше я ничего не мог ему пообещать. Я сомневался, что у меня даже это получится, но был готов к гораздо более обстоятельному разговору с Йенсом Лангеландом, и не только о двойном убийстве в Аньедалене, но и — с не меньшим интересом — о несчастном случае, который произошел десять лет назад в Вергеландсосене…
      Он медленно отпустил мою руку, настойчиво, с мольбой вглядываясь мне в лицо.
      Еще мгновение мы сидели молча, а потом я кивнул, поднялся, помахал ему рукой и пошел к двери. Перед тем как открыть ее, я обернулся.
      — Держись…
      Он не ответил — опять смотрел не на меня, а в стол.
      Я тихо открыл дверь и вышел.

      Увидев меня, помощник ленсмана, который дежурил возле двери, встал, коротко кивнул и вошел в кабинет, где остался Ян Эгиль. Я слышал, как он что-то спросил, прежде чем за ним закрылась дверь. Почти сразу же он вновь появился на пороге и крикнул в коридор:
      — Он голодный! Принесите кто-нибудь пиццы и колы!
      Стандаль услышал, вышел в коридор и отдал приказ полицейскому принести еду.
      Йенс Лангеланд и женщина, которая, очевидно, была адвокатом Силье, сидели у стола в приемной. Когда я вошел, оба поднялись со своих мест и выжидающе на меня посмотрели.
      Меня представили коллеге Лангеланда — женщине с короткими темными волосами, маленькой и живой, похожей на француженку, в короткой серой юбке и черном обтягивающем свитере. Судя по выговору, она была из Центральной Норвегии, может, из Трёнделага.
      — Ойгунн Бротет, — представилась она с легкой улыбкой. — Я адвокат Силье.
      — Да я и сам догадался. Варг Веум, частный детектив.
      Сзади меня тихо фыркнул Стандаль. Я повернулся к нему.
      — Ну, Веум, чего он от тебя хотел?
      — Не уверен, что могу вас в это посвящать. Но должен вам признаться, что никакого признания я от него не получил. Скорее наоборот.
      — Другими словами, он наврал вам, так же как и нам?
      Лангеланд отреагировал молниеносно:
      — Я попросил бы вас воздержаться от подобных выражений, господин ленсман! Полиция пока не предоставила ни единой улики против моего клиента, и мы знаем, что признательные показания дал другой человек.
      — Хочу заметить, что этим показаниям не верит ни один из нас! — резко сказала Ойгунн Бротет.
      — Вот именно! — согласился Стандаль. — Мы только что допросили юную даму… Силье Твейтен. Находимся, так сказать, под сильным впечатлением. На вопрос, какие действия она произвела с винтовкой, ответ мы получили весьма расплывчатый. Она не имеет ни малейшего понятия, как снимать ружье с предохранителя и как его заряжать. Спросить меня — так эта девочка в жизни своей в руках оружия не держала.
      — А вы уверены, что орудие убийства — та самая старая винтовка «маузер»? — поинтересовался я у него.
      — В самое ближайшее время криминалисты и патологоанатомы закончат экспертизу. И я очень удивлюсь, если это не «маузер».
      — Единственное, что можно утверждать об этом оружии, — что именно его взял с собой Ян Эгиль, когда убежал в горы.
      — Да, точно! Убежал. Почему, хотел бы я знать, если он, как вы считаете, невиновен?
      — Потому что у него травмированная психика, — напомнил я. — И я вам вчера об этом говорил.
      — Да-да. Вы рассказывали, Веум, но…
      — К тому же Грете Меллинген сообщила мне подробности, которых я раньше не знал, — об убийстве отца Силье в семьдесят третьем году.
      Лангеланд утвердительно кивнул:
      — Да-да, адвокат Бротет тоже со мной поделилась. Ходили слухи, что Клаус Либакк был замешан в убийстве родного отца Силье. Месть — очень сильный мотив. Достоверный мотив, должен сказать.
      — Какие у вас основания делать такие выводы, осмелюсь спросить? — разгневанно посмотрел на него ленсман. — Девочке было тогда пять лет!
      — Да, но тем не менее… — В голосе Лангеланда появились назидательные нотки, как будто он уже выступал на заседании суда. — Двойное убийство здесь, убийство в тысяча девятьсот семьдесят третьем, несчастный случай, повлекший за собой смерть, в семьдесят четвертом. И оба ребенка замешаны в этих жутких событиях.
      — Так же, как и Терье Хаммерстен, — добавил я.
      Стандаль, казалось, сейчас взорвется.
      — А это еще кто такой, черт возьми?!
      — Терье Хаммерстен был в местном розыске по делу об убийстве в семьдесят третьем году. Вы не в курсе? — подлил я масла в огонь.
      — Тогда я еще тут не работал. Но документы я, разумеется, подниму.
      — Так вы еще этого не сделали? — язвительно спросил Лангеланд.
      — У нас есть и другие дела! — злобно буркнул ленсман.
      — А в семьдесят четвертом Терье Хаммерстен сожительствовал с родной матерью Яна Эгиля, Метте Ольсен.
      Стандаль уставился на меня:
      — А при чем здесь?…
      — В том году был убит приемный отец Яна-малыша.
      — Но дело раскрыто, Веум, — резко сказал Лангеланд. — С ним все ясно.
      Я встретился с ним глазами.
      — Вы уверены? А вот мне известно совершенно новое объяснение тому, что тогда произошло. От самого Яна-малыша! Может быть, Вибекке Скарнес вовсе и не должна была сесть тогда в тюрьму.
      Лангеланд побледнел:
      — Что вы сказали? Что он…
      Я многозначительно взглянул на него.
      — Давайте вернемся к этому чуть позже.
      — Ну что ж. Да мне и неинтересны давно раскрытые дела. — Лангеланд с благодарностью посмотрел на меня и сделал знак указательным пальцем: у нас договор.
      Я обернулся к Ойгунн Бротет и спросил:
      — Как Силье и ее родители?
      — Они как раз сейчас возвращаются домой.
      — Вы что, и сегодня ее отпустили? — с удивлением обратился я к Стандалю.
      Он озабоченно взглянул на меня:
      — Она же еще ребенок… Мы посоветовались с адвокатом Бротет и фру Меллинген и решили: учитывая, что никто из нас не верит в ее показания, отпустить ее домой. Но с ними постоянно находится сотрудница нашего отдела, так что при первой же необходимости Силье доставят в отдел.
      — Но это явная дискриминация! — заметил Лангеланд. — Или вы и Яна Эгиля собираетесь отпустить?
      — Теперь у него нет дома, в который он мог бы вернуться, — холодно ответил Стандаль. — К тому же он по-прежнему наш главный подозреваемый, и, если вы не имеете ничего против, господин адвокат, я предлагаю вернуться к нему и продолжить допрос.
      Лангеланд вздохнул:
      — Ну что ж, действительно пора. Поговорим позже, Веум. Вы тоже остановились в Суннфьорде?
      — Да. Свяжитесь со мной, когда вернетесь.
      Лангеланд кивнул. Во взгляде Стандаля явно читалась надежда больше никогда со мной не встречаться. Они вместе отправились в комнату для допросов.
      Мы с Ойгунн Бротет остались одни, ощущая себя как потерпевшие кораблекрушение после того, как стихла буря.
      — Мне надо вернуться к себе в офис. Здесь атмосфера все накаляется. Еще увидимся, — сказала она.
      — Да, скорее всего. И если вам понадобятся услуги частного сыщика…
      — То я знаю, к кому обратиться, — закончила она, улыбнулась и ушла за своим коротеньким, не длиннее, чем юбка, пальто.
      Когда я проходил мимо дежурного, он окликнул меня:
      — Веум? Вам записка.
      — Да? Спасибо.
      На бумажке для заметок было послание от Грете: «Поехала домой, хочу выспаться. Позвоню позднее».
      Когда я вышел на улицу, Ойгунн Бротет уже не было. И я пошел обедать в отель. Один.

      В отеле меня ждала еще одна записка — от Хельге Хаугена из «Фирды»: «Позвоните как можно скорее!»Я понял, что лучше выполнить его настоятельную просьбу. Закрылся в номере, сел перед телефонным столиком и набрал номер.
      — Веум… Спасибо, что позвонили. Хочу с вами кое-что обсудить. Никто из заинтересованных лиц пока не знает.
      — Я весь внимание.
      — Я тут нарыл про этого Клауса Либакка, которого застрелили. У него были неприятности с полицией!
      — Вот как! В связи с чем?
      — А вот догадайтесь!
      — Ну… вряд ли это что-нибудь на сексуальной почве, как я раньше думал. Потому что его хорошо знали в службе охраны детства и дали разрешение на попечительство.
      — Нет… — Тут он сообразил и спросил: — А что, вы о чем-нибудь разузнали?
      — Не могу пока рассказать.
      — Но разве мы не договорились делиться информацией?
      — Договориться-то договорились. Но я не могу нарушать тайну следствия, Хауген.
      — Вы же частный детектив!
      — Я должен быть честным если не по отношению к другим, то по отношению к себе. Вы же понимаете.
      — Ладно-ладно. Не буду настаивать. Пока не буду. Ну, слушайте… Вы, вероятно, слышали о громком деле тысяча девятьсот семидесятого года о контрабанде спиртного в этих краях?
      Я насторожился.
      — Да. Закончилось убийством, по-моему.
      — Совершенно верно, Веум.
      — И какое отношение к этому имел Клаус Либакк?
      Хельге немного помолчал в трубку, а потом сказал:
      — Официального обвинения ему никто не предъявлял. Но, по информации, которую я раздобыл, он занимался распространением нелегального спиртного по всему Аньедалену!
      — Боже мой! Но откуда вы это узнали? И почему его так и не привлекли к ответственности?
      — Похоже на то, Веум, что дело это так и не было раскрыто до конца. Много ниточек, которые вели к Либакку, повисли и болтаются, если можно так выразиться.
      — А почему?
      — Ну, знаете, как это бывает в провинции. Ходят слухи, что тут были замешаны разные люди с самого верха администрации коммуны, может, даже и из самой полиции. Во всяком случае, как покупатели. И все это привело к тому, что дело спустили на тормозах. Арестовали только перевозчиков, а перекупщики остались целы и невредимы. Ну и к тому же дело было почти политическое — ведь Согн и Фьорды оставались тогда последними районами в Норвегии, где еще не было своих винных монополий. Чтобы купить выпивку, нам приходилось ехать в Берген или Олесунд.
      — Вы сказали, дело спустили на тормозах… Но ведь убили, черт возьми, человека! Ансгара Твейтена.
      — А вы хорошо информированы, Веум, я должен сказать. Да, но Ансгар Твейтен принадлежал к преступному миру. Так что по нему никто особенно не рыдал.
      — У него осталась маленькая дочь…
      — Что? Ну… Может быть. С людьми из его окружения особо не побеседуешь. Дело свернули. Убийцу так и не нашли.
      — Хорошо. Вернемся к Клаусу Либакку. Вы сказали, что он занимался распространением контрабандного спиртного по всему Аньедалену?
      — Ну да. Доносил до всех мест, где интересовались товаром, — малость изменил он формулировку.
      — Например, в Альмелид?
      — Альмелид? В таких деталях я быть уверенным пока не могу. А почему вы об этом спрашиваете?
      — Я хочу в ответ рассказать вам интересную новость, Хауген.
      — Я весь превратился в слух!
      — Эта девушка, которая была с Яном Эгилем в горах вчера вечером…
      — Ну да, она из Альмелида, точно.
      — Так вот, она — тоже приемный ребенок. Ее зовут Силье Твейтен. Она родная дочь Ансгара Твейтена.
      — Да что вы говорите! Ничего себе новость! Черт возьми! — Он подумал секунду и добавил: — Так ведь у девчонки был мотив, Веум. В том случае, если Клаус Либакк был замешан в убийстве ее отца. Вы думали об этом?
      Нет. Не думал. Теперь уже не думал. Но этого я Хельге Хаугену не сказал. А сказал только:
      — Да, но как она могла узнать об этом спустя столько лет? Ведь даже полиция закрыла это дело?
      — Действительно… Но подумать об этом все-таки стоит.
      — Можете делать с этой информацией все, что найдете нужным. Только на меня не ссылайтесь…
      — Мы никогда не раскрываем свои источники, Веум. В этом можете быть уверены. Если только вы сами решите нарушить тайну следствия…
      — Что-нибудь еще?
      — Нет, у меня все. И вы отплатили мне с лихвой. Поговорим, когда станет известно что-то новенькое. Будьте здоровы!
      — До свидания.
      Я положил трубку и остался сидеть у телефона.
      Ансгар Твейтен и Клаус Либакк. Терье Хаммерстен и…
      Я попытался разложить все известные мне факты по полочкам. Неясные обрывки недосказанного, пока непонятного, постепенно начинали складываться в единое целое.
      Но получалось плохо, и я решил, что с завтрашнего дня начинаю серьезные поиски.

      Говорят, все дороги ведут в Рим, но это не так. В моем случае все дороги вели в отель «Суннфьорд», хотя в эти дни, когда Фёрде был в центре внимания благодаря новости, которая, судя по прессе, была самой важной после пожара в Олесунде, по всему отелю роем носились журналисты, постепенно оседая в баре.
      Пообедав в столовой отеля олениной с цветной капустой и брусничным желе, я со стопкой газет устроился за столиком в просторном баре и осторожно начал с чашки кофе и рюмки линьеакевитта. Довольно скоро мое уединение было нарушено.
      Йенс Лангеланд появился в проходе, огляделся кругом, игнорируя репортеров, которые немедленно замахали руками, пытаясь завладеть его вниманием, увидел меня, сделал знак и двинулся в моем направлении.
      — Вы разрешите, Веум? — спросил он.
      — Разумеется. Нам о многом нужно поговорить.
      Он сел напротив меня. Я заметил, что он выглядит неимоверно уставшим, и подумал, в какую же рань ему пришлось выехать сегодня из Осло. Он помахал официанту и заказал кофе и коньяк. Бросив взгляд на мою пустую рюмку, спросил:
      — Повторить?
      — Спасибо, не откажусь.
      — Что вы пьете?
      — «Лёйтен линье». Обычно пью что-нибудь покрепче, но у них покрепче ничего нет.
      Он поднял одну бровь, но решил оставить мою шутку без ответа. Сам он выбрал коньяк с самой верхней полки, потому что, видимо, привык к трудно добытым трофеям.
      — Итак, — начал он, — вы сказали, что у вас есть новости о том, что случилось в семьдесят четвертом году.
      — Да. А вы сами Яна Эгиля не расспрашивали об этом?
      — Нет. Там же был ленсман. — Он устало потер лоб. — Все как всегда. Ребята из полиции задают снова и снова одни и те же вопросы в надежде, что свидетель проговорится. Да еще эти… из Крипос.
      — Понятно. У них хоть какие-нибудь зацепки есть?
      — Пока рано об этом говорить. Начало расследования — следователи ходят по дворам, опрашивают жителей: может, кто что слышал о Яне Эгиле, Либакках и Силье Твейтен. Но чего действительно мы все ждем — так это результатов экспертизы.
      — Когда они будут готовы?
      — Никто с уверенностью не может сказать.
      — Ну что ж, подождем. Моя информация, кстати, имеет отношение к нынешнему делу, Лангеланд.
      Я замолчал, пока официант расставлял заказанное на столе. Когда мы выпили по первой, я продолжил:
      — Убитый Клаус Либакк был замешан в громком деле о контрабанде алкоголя в семьдесят третьем году. Тогда убили отца Силье и подозреваемым был Терье Хаммерстен.
      — Не так быстро, Веум, и не все сразу. Значит, Клаус Либакк был замешан в деле о контрабанде спиртного?
      — Да.
      Тут я обратил внимание на мужчину средних лет, который сидел один за соседним столиком. У него были темные волосы и одутловатое лицо пьяницы. Он прикладывался к стакану и смотрел прямо перед собой. Но его взгляд был таким жестким и сосредоточенным, что стало понятно: он не просто напивается, а явно вслушивается в наш разговор.
      Я понизил голос чуть не до шепота, наклонился к Лангеланду и вкратце пересказал ему все, что мне поведал Хельге Хауген полчаса назад. Лангеланд молча выслушал и сразу перешел к главному, что его интересовало:
      — Это означает, что у Силье Твейтен мог быть мотив.
      — Это означает по меньшей мере три вещи, Лангеланд. Во-первых, что слухи о причастности Либакка имеют под собой основание. Во-вторых, что он явно имеет какое-то отношение и к убийству Ансгара Твейтена. И в третьих, что Силье каким-то образом обнаружила свою связь с делом, которое полиция так и не расследовала до конца. Все это очень слабо, конечно, особенно последнее. Но первые два пункта мы обязательно должны проверить.
      Он тоже наклонился над столом и с настойчивостью в голосе произнес:
      — Займитесь этим, Веум. Для меня.
      — Вы имеете в виду — провести расследование по этим трем пунктам?
      — Да.
      — Без проблем. Я и раньше, бывало, работал на адвокатов, Лангеланд.
      — Я хорошо заплачу. В этом не сомневайтесь.
      Я протянул руку:
      — Договорились. Когда мне начать?
      Он крепко пожал мою ладонь:
      — Чем раньше, тем лучше.
      — Хорошо. И еще одно, что, как мне кажется, вы должны знать. Вы помните Метте Ольсен, родную мать Яна Эгиля?
      — Конечно. Я же был ее адвокатом в свое время.
      — Вы знаете, что она переехала в Йольстер?
      — В Йольстер?! — удивленно повысил голос Лангеланд.
      — В часе езды отсюда. У Щёснесфьорда. Я собираюсь заехать к ней завтра утром. Интересно, что из этого выйдет.
      — Метте Ольсен живет так близко от своего родного сына… Вы проверяли? Может быть, это просто совпадение или у нее тут родственники?
      — У всех бергенцев тут есть родственники, но я не слишком-то верю в совпадения, Лангеланд. И уж точно не сейчас, когда поблизости произошло убийство.
      — Да-да, разумеется. Тут надо под каждый камень заглянуть. Я с вами совершенно согласен: вам стоит ее навестить, но… Будьте поосторожнее с ней — она и так несчастный человек.
      — Вы ведь больше не ее адвокат?
      — Нет. Когда я покинул Берген, она нашла себе другого. По крайней мере, я никогда больше о ней ничего не слышал.
      — Ну, значит, по этому вопросу мы тоже договорились. — Я поднял рюмку в знак того, что мы пришли к согласию.
      — Вы хотели рассказать мне еще о событиях семьдесят четвертого, — напомнил он, глотнув коньяку.
      — Да. Ян Эгиль сообщил мне сегодня кое-что о том дне, когда погиб Свейн Скарнес.
      Он впился в меня внимательным взглядом, как будто я был основным свидетелем обвинения в деле, которое он вел.
      — В тот февральский день тысяча девятьсот семьдесят четвертого года Ян Эгиль сидел дома и играл паровозиком. Раздался звонок в дверь. Отец открыл, и сразу после этого послышался шум ссоры.
      — Ссоры? А кто пришел?
      — Он не знает, он не вышел — играл.
      — Звонок в дверь… Значит, это была не…
      — Нет, конечно нет. Ян Эгиль сказал то же самое. У матери были ключи, ей не нужно было звонить в дверь.
      — Но она же сама тогда сказала, что позвонила, а когда ей никто не открыл, она отперла дверь сама.
      — Да, но это было позже — уже после того, как произошло падение с лестницы. Ян Эгиль сказал — не знаю, можно ли полностью доверять его словам, ведь прошло десять лет, — что он слышал голос мужчины. С отцом ссорился мужчина.
      — Боже мой! — Лангеланд заметно побледнел, когда до него дошло. — Но тогда…
      — Я уже говорил вам сегодня, Лангеланд: Вибекке Скарнес не должны были сажать в тюрьму.
      — Но какого черта она призналась? Она же сама призналась, Веум, я ведь ее не уговаривал.
      Я, подтверждая, кивнул и откинулся на спинку стула. Человек за соседним столиком — я заметил краем глаза — подозвал официанта и заказал еще порцию виски с содовой.
      — Запишите на счет! — прибавил он.
      — В деле Хиллерена тоже было признание.
      — Да, но ничего же общего, Веум! К тому же… — Лангеланд замолчал.
      — Мы уже с вами ломали голову над тем, почему она призналась, разве не так?
      — Да, — согласился он. — Чтобы защитить малыша. Она была уверена, что это сделал он.
      — Сразу после этого он столкнул с лестницы меня. Так что эта мысль не была такой уж невероятной.
      — А за несколько месяцев до того он укусил Скарнеса до крови, что тоже было одной из причин, почему она решила не забирать мальчика после освобождения.
      — Она его боялась?
      Он пожал плечами:
      — Мне надо с ней связаться. Думаю, можно говорить о пересмотре дела. Но я не понимаю, как эти события связаны с тем, что произошло тут.
      — Пока не ясно. Но, раз уж я тоже теперь работаю над этим делом, мне надо кое-что проверить.
      Официант принес виски на соседний столик, и мы попросили его повторить наш заказ. Лангеланд остался при своем дорогом коньяке, а я перешел на «Кровавую Мэри».
      Репортеры кругами ходили вокруг нашего стола, но Лангеланд всех их отшивал, отказываясь что-либо комментировать. Человек за соседним столиком приободрился, как будто очередной стакан вернул его к жизни. Пару раз я заметил, что он поглядывает в нашу сторону, как будто хочет что-то сказать. Но я его не поощрил: у меня стойкое предубеждение против знакомств в баре поздним вечером.
      Огромная тень легла на наш столик — рядом стоял человек гигантского роста и смотрел на нас.
      — Привет, Ханс! — улыбнулся Лангеланд. — Присаживайся, пока место не заняли.
      — Я не помешаю?
      — Ну что ты!
      Ханс Ховик обернулся к бару, жестом заказал бокал пива и тяжело опустился на свободный стул. Он посмотрел на меня и покачал головой:
      — Жуткая история!
      Я кивнул в ответ и объяснил Лангеланду:
      — Либакк был троюродным братом Ханса, и он все это время следил за Яном Эгилем. Последний раз навещал в прошлые выходные.
      — Я уже знаю. Мы успели поговорить, пока ты был у Яна Эгиля.
      — Что ты думаешь предпринять? — спросил Ханс.
      — Похоже, у нас есть два пути. Первый — поймать Силье на слове и использовать ее признание насколько возможно. Но не исключено, что она от него и откажется после того, как с ней поработают полицейские. Другой — сделать ставку на неизвестного убийцу, грабителя, который зашел слишком далеко. А когда понял, что натворил, сбежал без добычи, боясь, что его схватят на месте преступления. В деревнях такое, кстати, бывает довольно часто. Проблема, конечно, в том, что нет никаких следов взлома. Очень важно дождаться результатов экспертизы — и по месту преступления, и по оружию. Плюс заключение патологоанатомов. Короче… пока ждем.
      Ханс был задумчив.
      — Эта Силье…
      — Ты встречался с ней?
      — Да, мельком. Несколько раз. Зачем ей признаваться в том, чего она не делала?
      — А почему Вибекке призналась в семьдесят четвертом? — Лангеланд пронзил Ханса взглядом инквизитора.
      — Да потому, что она это сделала!
      — А вот только что появилось совсем другое объяснение. И получается, она взяла на себя вину, потому что была уверена, что это сделал Ян Эгиль.
      — Ну… — Ханс взглянул на меня. — Вы хотите сказать, что в этот раз могло произойти то же самое? Но Вибекке так твердо стояла на своем…
      — Ты же сам помнишь, какой упрямой она бывала!
      — Да…
      — Вы оба знали Вибекке Скарнес еще со студенческих лет? — перебил я.
      Оба кивнули.
      — А что она изучала?
      — Да всего понемногу. Сначала основной курс по психологии, но на следующий семестр к нему так и не вернулась. Там дьявольский характер нужен, иначе сложно. Тогда она начала изучать юриспруденцию, но тоже не закончила. Там мы с ней и познакомились. А в конце концов она оказалась на твоем факультете, да, Ханс?
      — У нее основной курс был — социология.
      Я посмотрел на Лангеланда.
      — Кое-кто говорил, что вы с ней одно время были близки…
      Лангеланд разгневанно повернулся к Хансу:
      — Это ты опять язык распустил?
      — Я? — Лицо Ханса приняло невинное выражение, но он отчаянно покраснел. — Это он от кого-то другого узнал, — пробормотал он.
      — Веум?
      — Я не раскрываю своих источников, Лангеланд, — сказал я с еле заметной усмешкой. — Но это же недалеко от истины, да?
      — Это был короткий роман. Давным-давно, еще в студенчестве. Даже говорить тут не о чем… По крайней мере, к семьдесят четвертому году и воспоминаний не осталось. Я за это дело взялся не по этой причине.
      — Ну конечно. Вы же были их семейным адвокатом, ведь так? Я думаю, именно это вы мне сейчас скажете.
      — Юридическая помощь нужна была Свейну, это так. Но Вибекке я знал лучше. Со Свейном ее познакомил Ханс.
      Я обернулся к Хансу.
      — А у тебя с Вибекке было что-нибудь?
      Он вытаращил глаза:
      — С Вибекке Стёрсет? Это ее девичья фамилия. Нет, Веум, никогда ничего такого не было. Она в мою сторону и не смотрела, насколько я помню. К тому же мы в ту пору со Свейном были друзьями.
      На какое-то мгновение за столом стало тихо; я почувствовал внезапное напряжение, которое возникло между двумя бывшими однокашниками, и, чтобы скрыть его, мы все как один схватились за выпивку.
      Йенс Лангеланд обезоруживающе улыбнулся:
      — Но ведь нам есть что вспомнить, а, Хансончик? Дикие, молодые… В конце уже учебы, а? Свингующий Лондон, порочный Копенгаген… Мы-то, конечно, о том и о другом только слышали, потому что торчали тут, в родном отечестве.
      Ханс натянуто усмехнулся:
      — Ну я же вернулся. В целости и сохранности.
      — Ну да, ну да. Будем надеяться, так оно и было. Ничего другого я от тебя и не слышал… — Лангеланд скривился в улыбке.
      — Давайте сменим тему, — вмешался я в их воспоминания и обратился к Хансу: — Твой троюродный брат, Клаус Либакк. Я узнал из надежного источника, что в семидесятых он был замешан в нашумевшем деле о контрабанде алкоголя. Ты знаешь что-нибудь об этом?
      Да, для Ханса Ховика это был вечер неожиданных открытий. Он отрицательно замотал головой:
      — Клаус? Не могу поверить! Кто это тебе наговорил?
      — Ну, значит, это просто слухи.
      — Да я с ними, с Клаусом и Кари, тогда почти не общался. Это уже после того как Ян Эгиль к ним переехал, я стал регулярно сюда наведываться. Мы же всего лишь троюродные. И в детстве я в Суннфьорде почти не бывал. Бабушка моя — да, отсюда. Но она переехала в Берген сразу после Первой мировой.
      — А когда ты стал к ним наведываться — спиртное у них обычно было?
      Он пожал плечами и хитро улыбнулся:
      — Ну, мы выпивали по стаканчику в субботу вечером. Клаус с Кари не были же алкоголиками…
      — А что вы пили? Напитки из магазина?
      — Слушай, Варг, я этикетки не изучал. С какой стати? Ты же понимаешь, как это бывает. Тут, как правило, и магазинного и того… незаконного — всего понемножку. Это результат многолетней антиалкогольной политики, а то ты не знаешь. Благодатная почва для контрабанды. В Штатах, между прочим, после введения сухого закона организованная преступность и расцвела.
      — Кстати… — Я взглянул на часы. — Не пора ли допить? Лангеланд, мы договорились насчет завтрашнего утра. Я доложу вам, как только вернусь. А ты, Ханс, чем думаешь заняться?
      — Да пока не знаю. Наверное, свяжусь с другими родственниками, которые тоже здесь живут. Послушаю, что они скажут. Конечно, тела не скоро еще можно будет похоронить, но… какие-то поминки все равно надо устроить. А еще я, разумеется, хочу навестить Яна Эгиля, если будет возможность. Посмотрим. До выходных я в любом случае буду здесь.
      Я покосился на соседний столик. Подозрительный сосед пришел к тому же выводу, что и мы, — пора в койку. На деревянных ногах он заковылял из бара. Но в ту сторону, где были номера, не пошел, а направился к выходу, открыл упрямую, как красна девица, дверь и исчез в суннфьордской ночи в неизвестном направлении.
      Ханс и Лангеланд жили в этом же отеле. Мы расстались между лифтами и лестницей. Первое, что я увидел, войдя в свой номер, была записка, которую передала мне Грете: «Поехала домой, хочу выспаться. Позвоню позднее».
      Я набрал номер телефона портье и спросил, не звонил ли мне кто-нибудь. Ночной дежурный ответил, что нет.
      Я посмотрел на часы. Звонить самому было уже поздно, да и номера ее у меня не было. Может быть, она еще спит. Невинным сном, надеюсь.
      Я разделся и завалился в постель, один, как, впрочем, и всегда. Некоторые вещи почти не меняются, как и мир, в котором мы живем. Все дороги ведут в Суннфьорд — это я прочно усвоил. Но я твердо знал и другое: мои, так сказать, личные дороги обледенели и занесены снегом. Остается только ждать весны.

      Дорога вдоль Иольстера, наверное, самая красивая во всей Норвегии. Огромное голубое озеро вытянулось вдоль шоссе, и, глядя на него, думаешь, что таким оно было и будет целую вечность. Над ним виднеются волшебно прекрасные горы, а вдали, под самым небосводом, сияет на солнце белый до слез Йостедальский ледник. Время тут словно остановилось, кругом царит покой, и единственное, что нарушает его, — это караван автомобилей, движущихся по шоссе.
      Дождь кончился. Сквозь облака кое-где проглядывало голубое небо, а редкие солнечные лучи напоминали о лучших временах. Деревья были ржаво-коричневыми, с желтыми и красными пятнами. В маленькой лодочке на середине озера сидел человек с удочкой — само терпение. За ожидание он был вознагражден поклевкой. Если бы я был свободен — сам попытал бы рыбацкого счастья.
      Звонок от Грете раздался еще до завтрака. Она извинилась, что не перезвонила — спала весь вечер и ночь — так устала, — и спросила:
      — Какие у тебя планы на сегодня?
      — Поеду в Йольстер. Хочешь со мной?
      — Нет, мне нужно обратно к Силье. А потом, может, понадобится и Яна Эгиля навестить. Увидимся позже?
      — Я свяжусь с тобой, как только вернусь.
      — Прекрасно. Я хочу тебе кое-что показать.
      — Вот как?
      — Да… — ответила она тихо.
      Перед выездом я зашел в офис ленсмана. Оказалось, что я никому не нужен. Люди из Крипос собирались поговорить с Яном Эгилем, результаты экспертизы все еще не были готовы, так что я мог ехать в Йольстер и даже дальше — этого бы никто не заметил.
      Большой серебристый молоковоз страшно сожалел, что я не хочу превышать скорость, а потом сверкнул в последний раз и повернул на Ордаль. Я поехал дальше. К северу от Щёснесфьорда дорогу ремонтировали и одновременно прокладывали горный туннель до Фьэрланда. Но мне туда было не надо. Я свернул вниз на длинный Щёснесский мост, проехал его и повернул направо, вверх по склону, к югу от фьорда.
      Я открыл окно и спросил у какого-то старика, стоявшего у обочины, как найти хутор Лейтет. Он долго и задумчиво смотрел на меня, пока наконец не понял, что я задал ему вопрос и теперь надо бы ответить. Он харкнул куда-то очень далеко, а потом повернулся и ткнул пальцем, указывая на серый сарай вдалеке, маленький амбар и побеленный жилой дом. Я поблагодарил за помощь, но он посмотрел на меня язвительно и так ни слова и не произнес.
      Я продолжал подниматься в гору, выехал на узенькую гравийную дорожку и вскоре подъехал к крошечному хутору. Вышел из машины. Мне пришлось самому открыть и закрыть ворота. Когда я заехал на неряшливый двор, то пару минут посидел за рулем, ожидая, что кто-нибудь, может, выйдет меня встретить. Но никто не вышел. В открытом сарае стоял красный ржавый трактор. Чуть дальше виднелся белый жилой одноэтажный дом с выходящей на фьорд мансардой, которую тоже не мешало бы побелить. Звуки доносились только из хлева — там, видимо, был скот. Кругом все заросло, за газоном никто не ухаживал. Место было покинутое, мертвое, как поваленный тысячу лет назад монумент над рукавом фьорда к востоку от озера Йольстер.
      Но, когда я открыл дверцу и вылез из машины, я заметил какое-то движение. Входная дверь открылась, и на улицу вышла женщина. На ней были потертые темно-синие джинсы давно немодного фасона и красно-коричневый свитер, который неведомая добрая душа все-таки сунула в стиральную машину, может, с год назад. На ногах у нее были огромные резиновые рыбацкие сапоги. В светло-русых волосах виднелась седина — гораздо больше, чем во время нашей последней встречи. Худое лицо было покрыто сетью морщин, но я все равно тотчас узнал Метте Ольсен. Даже теперь, десять лет спустя.
      А она нет — прищурилась, глядя на меня, и недобро выдохнула:
      — Кто такой? Чего надо?
      — Веум, — сказал я. — Не знаю, помните ли вы меня.
      Несмотря на то, что ей никак не могло быть больше сорока, выглядела она на все пятьдесят и даже больше. Она чуть располнела, но казалась дряблой и нездоровой.
      — Веум? — Она прикрыла один глаз, а другим внимательно посмотрела на меня. — Да, я помню вас… Вы с теми были… Со свиньями из охраны детства.
      — Да. Но я там больше не работаю.
      Метте пошатнулась и взмахнула руками, ловя равновесие:
      — Так и чего вам тогда?
      — Я приехал по поводу вашего сына.
      Она подняла голову и спросила тихим голосом, так что я еле расслышал:
      — Ян-малыш?… Чего с ним?
      — Вы не читали газет?
      — Я не выписываю газет!
      — А радио? Телевизор у вас есть?
      — Ну да… какое-то шоу я смотрела…
      И вдруг до нее дошел, смысл моего вопроса. Метте еще раз пошатнулась — потому что резко повернула голову и бросила взгляд на другую сторону Йольстера, на горы, за которыми лежал Аньедален.
      — Так это у… Чего вы сказали? Что с Яном-малышом?!
      Я подхватил ее. Она встревожилась не на шутку. А ведь она не читала газет, да если бы и читала — там не было ни одного имени. Радио и телевидение были еще более сдержанны в отношении этого убийства.
      — С ним все хорошо, — ответил я, чтобы она поняла — он жив. А вот чтобы рассказать остальное, нужно было долго подбирать слова. — Можно мне зайти к вам на минуточку? — Она непонимающе посмотрела на меня. — Здесь холодновато для разговора.
      — Ну… — Метте снова взмахнула руками, повернулась ко мне спиной и ушла в дом, однако дверь оставила распахнутой — в знак того, что я могу пройти за ней.
      Я вошел в темный коридор и по крутой лестнице поднялся наверх. Дальше двери вели — одна в кухню, другая в комнату. Она пошла в кухню, я двинулся за ней. Метте показала рукой на стол, накрытый липкой клеенкой с узором из маленьких голубых квадратиков. Посреди стола стоял большущий кофейник. Возле него была пустая чашка, вся в кофейных потеках. У раковины возле окна валялись хлебные крошки, пачка маргарина, открытая упаковка с колбасной нарезкой и полупустая банка варенья. Воздух тут был до тошноты спертый, пахло объедками и немытой посудой.
      Она присела за стол, взяла чашку, убедилась, что она пуста, и налила туда из кофейника черную как смола давно остывшую жидкость. Мне она не предложила, чему я был только рад.
      Она сидела, сгорбившись, на стуле, держа чашку обеими руками. Казалось, ей потребовалось чудовищное усилие, чтобы наконец поднять голову и посмотреть на меня. Глаза были уставшие, а взгляд тупой, как будто она находилась в состоянии глубокой депрессии.
      — Так это то двойное убийство, да? Вы об этом хотите сказать?
      Я кивнул.
      — Но сначала вы мне скажите, Метте, как давно вы здесь живете?
      — А это вас касается? — вызывающе ответила она вопросом, но потом подумала секунду и добавила: — Скоро два года как.
      — А что заставило вас переехать?
      — Да тошно стало в городе! — проговорила она с жаром. — Мне уж давно надо было уехать. Тогда, может, все по-другому бы вышло…
      — Но ведь не обязательно было ехать именно сюда?
      — Это вы к чему?
      — У вас тут родственники? Семья? — Я окинул взглядом грязные пустые стены. — Кто-то, кто жил тут до вас?
      Она слегка кивнула:
      — Уехали они. И отдали мне это все задаром, как только я попросила. С землей, конечно, ничего особо не сделаешь. Камни одни, а не земля. Никому это все было не нужно — в земле-то ковыряться. Маята только, я это поняла со временем.
      — Это была единственная причина, по которой вы переехали в Йольстер?
      — Да я же сказала уже! Я ни гроша за это не платила.
      — А не потому, что Ян-малыш живет тут неподалеку? Прямо в соседней долине — так что можно за ним приглядывать.
      Она ничего не ответила, только мрачно смотрела прямо перед собой.
      — С кем вы общались? Кто сказал вам, что он переехал сюда? — продолжал я.
      — …эрье, — пробормотала она.
      — Терье? Терье Хаммерстен? — переспросил я, она молча кивнула. — А он откуда узнал?
      — Так у него самого и спросите!
      — Я спрошу, если встречу его. Но давайте признаемся, что вы переехали сюда, потому… что здесь живет Ян-малыш.
      — Ну да, давайте… давайте признаемся, что ж! Да говорите, что хотите…
      — Вы так и не смогли отпустить его от себя? — спросил я дрогнувшим голосом.
      Она так сжала чашку, что костяшки ее тонких, сухих и красных пальцев со сломанными ногтями побелели. Ее взгляд потемнел от ярости.
      — Да! Не смогла! Но всяким свиньям вроде тебя невозможно это понять! Всей этой вашей гребаной охране детства!
      — Я больше не работаю в…
      — Да ладно! Я слышала, что ты сказал! И плевала я, работаешь ты там или нет. Ты был с ними, когда у меня его отобрали!
      — Я просто заходил к вам в семидесятом году, Метте. Это не я принимал решение о лишении вас родительских прав.
      — Ах, ну да — ты весь такой белый и пушистый! А если бы тебе надо было принимать это чертово решение? Что, не лишил бы? — В ее словах была явная издевка, выстраданная после стольких лет борьбы с бюрократией в различных официальных инстанциях. — Так что не смеши меня!
      — Но послушайте…
      — Нет, это ты меня послушай, как там тебя, черт возьми, звать!
      — Веум.
      — Слушай меня. Ты даже не представляешь, что тут творится, — и она приложила ладонь к левой груди, — когда приходит официальное лицо и отрывает от тебя того, кого ты любишь больше всего на свете!
      Я вспомнил неухоженного вялого мальчика, которого увидел в ее квартире тогда, летом тысяча девятьсот семидесятого.
      — Но вы были не в состоянии о нем нормально заботиться.
      — Да, мне так и сказали! Да, не могла. Тогда не могла. Но позже, когда я завязала, — что тогда произошло? Я была готова начать жизнь сначала, все по-новой… И что? «Он на лечении», — сказали мне. Потом он переехал в новую семью. «Да, но я же могу его навещать?» — спросила я у той бабы. А она мне: «Вы сами подписали документы на усыновление». Документы! Я что, помню какие-то документы?
      — Но вы наверняка их подписали, если вам так сказали.
      — Да я обдолбанная была тогда! Я «мама» не могла сказать! Но я же не могла его просто так отдать… У меня ничего, кроме него, не было!.. И сейчас он — единственное, что есть… А потом…
      Я ждал. На ее лице отразилась вселенское горе — безымянное, огромное, неописуемое.
      — А потом мне стало незачем жить. И я совсем скатилась вниз.
      Вдоль рано увядших щек по морщинам побежали слезы, блестящие, одна за другой. Они капали у нее с носа, и она раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони.
      — Прямо в ад, — закончила она, почти уткнувшись лицом в стол.
      У меня было такое ощущение, что я где-то все это уже слышал. И не от нее. Несколько минут мы сидели молча. Я смотрел в окно. За немытыми стеклами день казался блеклым и каким-то молочным. Эти стекла были как граница другого мира, не того, в котором мы сейчас сидели — в тени несчастного прошлого и без особой надежды на будущее.
      — Я могла бы жить совсем по-другому, скажу я вам, — прервала она молчание. В ее голосе были настойчивость и упрямство, от которых она не могла отказаться, за которые она цеплялась, чтобы выжить.
      — Так скажите…
      — Ах, вы еще хотите? Что ж. Я расскажу вам, Веум, как я бы зажила…
      Деревянным движением Метте встала, опершись на стол, сделала шаг к двери и исчезла там, где когда-то была гостиная, где семья, жившая тут, торжественно садилась за стол, например, в воскресенье, когда по радио звучала праздничная месса.
      Она вернулась с небольшим фотоальбомом в руке. Его красная обложка была порвана, а когда она открыла его, я увидел, что многих фотографий не хватает. Она медленно листала, вглядываясь в каждую фотографию. Я заметил несколько черно-белых снимков из далекого детства и пару цветных — из столь же далекой юности. И вот она достала из пластикового кармашка одну из фотографий и протянула мне через стол. Хотя она страшно изменилась, я смог понять, что женщина на снимке — это Метте. И все же это была совсем другая Метте Ольсен, чем даже та, которую я встретил десять лет назад. Я видел молодую красивую женщину со счастливой улыбкой. На ней была яркая блузка с крупным узором и глубоким вырезом, а голова была в легких светлых кудряшках, украшенных множеством крошечных бантиков — белых и красных. Ей на плечо положил руку мужчина с длинными светлыми волосами и редкой юношеской бородкой, одетый в свободную белую рубашку, расстегнутую у ворота. Эдакий Иисус, который с любовью улыбался ей когда-то в шестидесятые.
      — Это снято в Копенгагене, в шестьдесят шестом, — объяснила она.
      — А с кем это вы?
      — С Давидом.
      — Так звали вашего парня?
      — Да, — кивнула она.
      Я медлил, но понял, что она ждет моего вопроса. И спросил:
      — Что тогда произошло?
      Она скользнула взглядом вдоль стола, как будто ответ лежал где-то на клеенке. И я еще раз увидел невыразимую боль в ее глазах.
      — Он умер, — сказала она почти шепотом.
      — Отчего? — спросил я, немного подождав.
      Внезапно она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза:
      — Нас предали! Нанесли удар в спину.
      Я ждал продолжения.
      — Мы… Я встретила его перед этим самым летом, и мы были по уши влюблены друг в друга. Мы были молодые, глупенькие и уже собирались вместе возвращаться домой, в Берген. Найти жилье… Ну и нам предложили заработать — по-легкому. Мы заключили сделку, упаковали вещи и пошли на самолет. Но нас там уже ждали. Кто-то настучал, теперь я в этом уверена. И… — Она потянулась за своей чашкой и сцепила на ней пальцы, как будто это был спасательный круг. — Нас взяли.
      Ей пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем она сумела продолжить:
      — Давиду пришлось хуже всего. Все было у него в поясе… — Она провела руками вокруг талии. — У меня-то самой ничего не было. Но меня тоже арестовали — как сообщницу. И обыскали, свиньи. Если бы не адвокат, я бы точно попала в тюрьму.
      — Адвокат Лангеланд?
      — Йенс?
      — Да.
      Она сердито посмотрела на меня:
      — Нет, это был Бакке. Адвокат Бакке. Старик, но Йенс там тоже был, правильно. Но только он был просто помощник адвоката. «Хваткий малыш», — подумала я тогда, как только мы познакомились. Вы же его знаете, да?
      Я молча подтвердил наклоном головы.
      — Он сказал… Только никому не рассказывайте, ладно?
      — Все останется между нами, Метте.
      — Он сказал, что мне надо все отрицать. И Бакке так сказал. Вроде как я и не знала, что Давид собирался что-то пронести. Мне надо было просто сказать, что я его встретила в аэропорту Каструп, в Копенгагене, и решила за ним увязаться — тут легавым не к чему было прицепиться. Ну, они это схавали. В суде, по крайней мере. Обратных показаний давать было некому. А Давид меня не выдал, на него можно было положиться.
      — И сколько ему дали?
      — Восемь лет за решеткой.
      — Восемь лет!
      — Ну, у нас столько с собой было, что… Но знаете, что было хуже всего? Чувство вины. Меня так и накрыло потом!
      — Не без помощи ваших адвокатов, я думаю.
      — Да, но все равно… Это же было нечестно. Я предала его, точно так же, как предали нас. А когда он повесился там, в тюрьме, мне как будто нож в грудь воткнули и проворачивали туда-сюда.
      — Он повесился?
      — Он не мог взаперти! У него была клаустрофобия. Он мне еще в Копенгагене сказал: «Если меня схватят, Метте, я лишу себя жизни. Я ни за что не смогу сидеть взаперти». Так он и сделал. В предвариловке он еще как-то вытерпел, а потом — всё. Как только узнал о приговоре — сунул голову в петлю. Нашли его только утром. Уже мертвого.
      Она протянула руку за фотографией. Я отдал ей снимок.
      — Так вот и пришел конец той, прежней Метте. И осталась мне одна дорожка — прямиком в преисподнюю.
      Она зарыдала. Ее худое тело сотрясалось, она горестно завыла. Я дал ей выплакаться, а когда она немного утихла, осторожно спросил:
      — И что, вы даже понятия не имеете, кто вас предал?
      — Да какой-нибудь мудак из Копенгагена. Позавидовал, видать, что Давид с Принцессой уезжает. — И прежде чем я успел что-то спросить, она добавила: — Да, меня там все так звали. Принцесса Метте. Или просто — Принцесса…
      — Но ведь кто-то потерял чертовски много денег из-за этого дела, а?
      — Еще бы! Потеряли, конечно, свиньи такие.
      — И что, вы никогда об этом не узнали?
      — Да кто бы мне сказал? Я-то тут при чем? — Ее голос задрожал от горечи воспоминаний. — Я же с ним только в аэропорту и встретилась… Так на суде сказала. В Каструпе. Встретила и увязалась…
      — Но кто-то же знал, что на самом деле вы были вместе…
      — А то! Но у меня-то потом с этим никаких проблем не было. Я только надеюсь…
      — На что?
      — Что и того схватили, кто на нас стуканул.
      — А вы уверены, что это «он»? Ведь если это кто-то, кто вам завидовал, то вполне может быть и женщина?
      Она посмотрела на меня пустым взглядом, как будто у нее больше не было сил следить за нитью разговора. Снова настала тишина, словно нам обоим надо было справиться с собственными мыслями, прежде чем продолжить беседу. В конце концов я сказал:
      — И у вас родился Ян-малыш…
      — Да.
      — И все могло бы быть хорошо, Метте.
      — Когда родился Ян-малыш, я уже здорово подсела на это дело. Гашиш — это было только начало, потом пошла и кислота, и таблетки. Мне сказали потом, что он, когда родился, был под кайфом.
      — И вы все равно его оставили?
      — Я сделала все, что они сказали! Легла в больничку, соскочила с наркоты, нашла жилье — там, в Ротхаугене. Они мне уже работу должны были подыскать. Сами говорили: помогут с образованием. Но… Вместо всего этого я встретила Терье. И получила совсем другого рода помощь, если вы меня понимаете. Вот и вернулась прямиком в страну грез.
      — Терье Хаммерстена?
      — Да.
      — Это имя постоянно всплывает при самых разных обстоятельствах.
      — Каких? — Она непонимающе уставилась на меня.
      — Метте, Терье Хаммерстен рассказал вам, что Ян-малыш переехал сюда. Вы переехали следом. Вы попытались связаться с ним?
      — С Яном-малышом?
      — Да.
      — Нет, я… Я расскажу вам, что я сделала. Да, я нашла, где он живет, там — в долине.
      — В Аньедалене.
      — Точно. Ну, села я на автобус и поехала. Вышла — иду по улице, заглядываю за заборы. Потому что я же не знала, на каком хуторе он живет. Но тут подъехал школьный автобус, и из него вышли молодые люди. Парень и девушка. Это я так сказала — молодые люди. А они подростки. — Она смотрела прямо перед собой. — Я как раз проходила мимо них. Они с любопытством на меня посмотрели, кого, говорят, тетенька, вы тут ищете. И я ему в глаза посмотрела… прямо в глаза… стою, смотрю и молчу — а сказать ничего не могу! Он же совсем другой человек! Я же его в последний раз видела — ему три года было! А ведь стояла так близко — дотронуться до него могла.
      — Почему вы думаете, что это был именно он?
      — Да узнала я его. Он на отца похож. — Она шмыгнула носом. — А позже… Я туда много раз приезжала-то. Видела его, конечно, не всегда. Но несколько раз видела. А потом уже узнала, в каком дворе он живет. И видела тех, у кого он жил. Бабу эту и мужика. Крестьяне гребаные!
      — Их убили. Обоих.
      — Да? Ну дак что ж поделать. Это не я.
      — Полиция считает, что это сделал Ян-малыш.
      Она посмотрела на меня потемневшими глазами:
      — А, считают! Вот что я вам скажу, Веум. Жизнь научила меня одной вещи: не всегда легавые оказываются правы. Далеко не всегда!
      — Может быть. Вы по-прежнему общаетесь с Терье Хаммерстеном?
      — До самого… — тут она осеклась и пробормотала: — Нет.
      Я выжидающе посмотрел на нее.
      — Вы ведь что-то другое хотели сказать. Вы сказали «до самого»…
      — Да черт вас возьми! Сколько вы еще будете меня мучить?!
      — А все же…
      — Я имела в виду — всего пару дней назад.
      — То есть совсем недавно, что ли?
      Она беспомощно посмотрела на меня, как будто не могла точно вспомнить:
      — По-моему, видела в понедельник.
      — В этот понедельник?
      — Да. До этого не говорила с ним полгода. Он, правда, приезжал. Но я не хотела с ним иметь ничего общего, так что велела ему убираться к чертям.
      — Звучит убедительно.
      Она скривила губы и повторила за мной с ударением на первом слове:
      — Звучит убедительно. И вот внезапно он появился снова… Поздно вечером.
      — Вечером в понедельник?
      — Ну я же сказала! Вломился сюда. Сказал, что ему надо переночевать. Иначе, мол, изуродую тебя как бог черепаху. Ну, раньше-то он частенько это проделывал, так что я знала, он не преувеличивает. Вот. Ну… Я его оставила тут. Но черта с два он меня трахнул, вы не думайте! Хотя вы уже, конечно, так и подумали.
      — Ну что вы! А он сказал, откуда он появился?
      — Сказал, что из города, что там запахло жареным. Да у него вечно какие-нибудь неприятности. С Терье вечно какая-то ерундовина происходит.
      — А может быть, он выглядел как-то… особенно взволнованным? Расстроенным?
      — Взволнованный и расстроенный — эти слова не про Терье, это уж я вам точно говорю. Ему что в лоб что по лбу.
      — Понятно… И он потом уехал, да?
      — Уехал? Да он здесь еще, парень!
      Внезапно я ощутил, как холодок прошел у меня по спине.
      — Он по-прежнему тут? — Я непроизвольно посмотрел в окно. — Где?
      — Не, сегодня он отправился навестить сестру. Труде. Она у него в Дале живет.
      — Ну да, Труде. Она потеряла мужа. Лет десять назад.
      Она пожала плечами:
      — Скажи-ка! А я и не знала…
      Я поднялся с места. Пора было уходить. Внезапно она схватила меня за руку:
      — Послушайте, Веум…
      — Да?
      — Когда встретитесь с Яном-малышом… вы не могли бы передать ему кое-что от меня?
      — Что именно?
      — Что я его всегда любила. Скажите, что его мать думает о нем каждый божий день. Что так было с того самого дня, когда он появился на свет, и так будет до самой моей смерти. Вы можете ему это сказать?
      — Я не знаю, удастся ли мне с ним увидеться.
      — Но если!
      — …Я подумаю об этом.
      — Не думайте! Просто сделайте!
      — Если получится.
      Она отпустила мою руку и стала толкать к выходу.
      — Иди! Иди давай! Знала я… Даже в этом нельзя на вас положиться. Засранцы вы все! Исчезни! Вали своей дорогой! К чертям!
      Я так и поступил. Но поехал не к чертям. Вместо этого я отправился в Дале.

      Когда я проезжал мимо Фёрде, я подумал, а не заскочить ли мне в офис ленсмана — вдруг там кто-нибудь по мне скучает. Но поскольку в положительном ответе на этот вопрос я сильно сомневался, то невозмутимо поехал дальше и тут же, как только все свернули с Хальбрендслиа на Слоттебаккен, оказался в пробке позади огромного многотонного грузовика. После Щильбрей я повернул на Бюстад, оставив на северо-западе Квамсхестен и Литлехестен — большие горные массивы, прочно приклеенные к местному пейзажу.
      Я проехал Бюстад и повернул на Усен, чтобы оказаться к югу от Дальсфьорда. Весь отрезок пути от Бюстада до Усена я ехал вдоль нависающих серых скал, которые выглядели так, будто в любой момент собирались обрушиться на шоссе. Тут было так темно и мрачно, что я вспомнил: именно тут, в прибое, было найдено тело Ансгара Твейтена, застреленного из неизвестного оружия в начале 1973 года.
      Дальсфьорд напоминал мне Йольстер, особенно горы, тесно прижавшиеся к воде. Видно, благодаря этим впечатляющим нагромождениям скал местность в давние времена назвали попросту Фьялар — «горы». Низкое солнце светило из-за горных хребтов, его лучи достигали противоположного берега фьорда, где подсвеченная листва играла осенними красками. Дорога была неширокая, да ее еще ремонтировали. Завидев встречные автомобили, я должен был юркнуть в специальный карман, а то и просто прижаться к обочине, чтобы с ними разминуться.
      Я двигался на запад даже с некоторым нетерпением — в тех местах, как раз там, где фьорд встречается с морем, в крошечном хуторе Веум, недалеко от Хеллервика, родился и вырос мой отец. Потом, в двадцатые годы, он уехал в город на поиски работы. Но, к сожалению, в Веум я сегодня не доеду.
      Дальше, у Лаукеландского водопада, пейзаж изменился. На севере возвышались горы Крингла и Хейлебергет. Между Нисхамартскими туннелями я проехал мимо небольшого мусороперерабатывающего завода, а за последним туннелем увидел Дале, утонувший в солнечном свете. А кругом, аж до самого Эйкенеса и Докки, высились горы.
      Я припарковал машину у автобусной станции. Старый районный центр выглядел тихим и мирным. Двое шоферов стояли перед своими автобусами и курили самокрутки. Несколько школьников шагали домой со своими синими и красными ранцами на плечах. Из большого окна в доме, стоящем на перекрестке, на меня с любопытством смотрел пожилой человек. «Кто бы это мог быть? — думал, вероятно, он. — Не из наших он мест…»
      Я направился на почту, которая находилась в здании администрации, внизу на набережной, надеясь, что там мне помогут узнать, где живет Труде Твейтен. Приветливый темноволосый человек изучающе взглянул на меня из-за решетчатого окошка почты и пустился в пространные объяснения. Я понял, что должен вернуться назад к главной дороге и после второй заправочной станции найти многоквартирный дом.
      Я поблагодарил, забрал машину и поехал в указанном направлении.
      Ее квартира была на втором этаже, а вход — с левой стороны здания. Я поднялся по лестнице и нашел дверь с ее фамилией. Какое-то мгновение я стоял и прислушивался. Из-за двери доносились голоса: мужской и женский. Я позвонил — и тут же все стихло.
      Я нажал еще раз и немного попридержал кнопку звонка.
      — Да-да-да! — раздраженно крикнул мужской голос. — Слышим!
      Дверь рывком распахнулась, и Терье Хаммерстен уставился на меня.
      — Кто таков? Какого хрена надо?
      — Моя фамилия — Веум. Не знаю, помните ли вы меня, — заученно проговорил я.
      Он подозрительно рассматривал меня. Он тоже постарел на десять лет, и это было заметно. Волосы стали жиже, а шея — толще. Но не узнать его было невозможно. Он был похож на мафиози, причем без всяких специальных усилий с его стороны. На нем были белая рубашка и коричневые брюки — обе вещи немного тесноватые, в обтяжку, а под рубашкой — красная футболка, видневшаяся из расстегнутого ворота. Засученные рукава рубашки открывали темно-синие татуировки: якорь на одной руке и плохо выполненная Венера на другой.
      Медленно, со скрипом, он вытащил воспоминание обо мне из своего внутреннего архива. Я увидел по глазам, что он меня узнал.
      — Ну. Помню я тебя. Ты из охраны детства, так?
      — Больше нет. Но когда мы встречались — верно, я работал в службе охраны детства. Мы виделись дома у Метте Ольсен.
      — Терье! — крикнули из квартиры — Кто там?
      — Ну а сегодня я приехал побеседовать с вашей сестрой, Труде.
      — Труде? А что ты от нее хочешь?
      — Поговорить с ней, я уже сказал.
      Он повернулся вполоборота в квартиру:
      — Тут пришел один, по фамилии Веум. Говорит, хочет побеседовать с тобой.
      — Ну так впусти его! А то что он там стоит и вякает?
      Терье Хаммерстен неохотно посторонился и дал мне войти. Пройдя по маленькому коридорчику, я оказался в квартирке, которая состояла из двух комнат и кухни. Сигаретный дым тяжело повис между недорогой мебелью, заказанной по каталогу ИКЕА. Окна выходили на главную дорогу. На другой стороне фьорда виднелась гора Хейле, словно огромная серая стена.
      Труде Твейтен оказалась маленькой костлявой женщиной, чем-то похожей на Метте Ольсен, только с темными волосами и более резкими чертами лица: высокими скулами и острым подбородком. Нос длинный и тонкий, широко распахнутые глаза — темно-синие, волосы коротко, почти по-мальчишески подстрижены. Силье на нее была совсем не похожа. На Труде были узкие джинсы и темно-синяя хлопковая рубашка, на плечи накинут светло-серый жакет.
      Она поднялась с кожаного красно-коричневого дивана и ждала, когда я войду в комнату. Я подошел, протянул руку и представился. Руку она нерешительно пожала и вопросительно посмотрела на меня:
      — В чем дело? Вы по технике безопасности?
      — Нет-нет. Я работаю частным детективом.
      — Чего? — тут же встрял Терье Хаммерстен. — Частный нюхач? И какого хрена ты тут вынюхиваешь?
      Я повернулся к нему.
      — Я только что был у Метте Ольсен. Она-то ни о чем не знает. Но я исхожу из того, что вы находитесь под подозрением.
      — Это в чем же?
      — В двойном убийстве в Аньедалене.
      — Ах ты, хрен легавый! Да я понятия не имею, о чем речь.
      — Терье! — предупреждающе сказала ему сестра. — Не надо… — Она вновь повернулась ко мне и кивнула: — Мы знаем о том, что случилось. Мне позвонили из офиса ленсмана. Относительно Силье.
      — Я так и думал.
      — Мне даже дали перекинуться с ней парой слов.
      — А ты-то тут при чем, хотел бы я знать! — вмешался Хаммерстен.
      Но я не обратил на него внимания.
      — Думаю, с Силье все в порядке. Она под присмотром, — сказал я его сестре.
      Она горестно посмотрела на меня.
      — Я… я надеюсь, — сказала она слабым голосом, но… Давайте присядем. Так что вы хотели мне сказать? Терье! Пожалуйста, принеси кофейную чашку из кухни…
      Хаммерстен гневно фыркнул, но послушался.
      На столе появилась кружка, и Труде Твейтен наполнила ее из термоса, стоявшего на низком столике, выкрашенном под тиковое дерево.
      Я сел на стул, она — на диван, Терье Хаммерстен, не спуская с меня глаз, — на второй стул. Он скрестил руки на груди, готовый начать драку в любой подходящий момент.
      — Это ужасно, то, что произошло во вторник… Сказала Силье хоть что-нибудь, что может пролить свет на это преступление? — обратился я к Труде.
      Она прикурила сигарету и ответила:
      — Нет-нет. Мы вообще очень недолго говорили — всего несколько слов. Она успела только сказать, что с ней все в порядке, все хорошо.
      — Так она ничего не рассказала вам о том, что этому предшествовало?
      — Нет.
      — Ничего о том, что она подверглась насилию?
      — Что? В таком случае он будет иметь дело со мной! Я гарантирую! — Терье Хаммерстен сжал кулаки и стукнул ими по столу так, что Труде Твейтен непроизвольно отпрянула.
      Я взглянул на Терье Хаммерстена и подумал о своем. Труде Твейтен я сказал:
      — Насколько вы с ней близки?
      Она медленно затянулась, взгляд ее сделался сосредоточенным.
      — Не слишком. Я навещаю ее время от времени, но… Ее приемные родители со мной не очень-то любезны, так что мне там никогда не бывают рады. Да и весь Аньедален ополчился против меня.
      — Но, когда вы навещаете ее, вы же о чем-то разговариваете? Она поверяет вам свои тайны?
      Она взглянула на меня почти разгневанно:
      — А вы сами как думаете? Ей было всего пять лет, когда погиб ее отец. И с тех пор она живет в разных местах. Сначала некоторое время в Наустдале, потом в Аньедалене.
      — А что случилось?
      — В каком смысле?
      — Вы сказали, ваш муж погиб.
      — Да. И для меня это был настоящий крах. Абсолютный. К тому же у меня не все в порядке было со здоровьем. — Рука с сигаретой задрожала. — Не то чтобы серьезные наркотики, но — таблетки. И алкоголь. — Она скривила губы и добавила: — Плохой коктейль, особенно если в доме дети.
      — Его ведь убили, да?
      — Зачем спрашивать, если вы знаете? — вспыхнула она.
      Я задержал на ней взгляд, но краем глаза заметил напрягшегося Хаммерстена и сказал:
      — Но ведь преступление так и не раскрыли.
      Руки у нее задрожали так, что она уронила сигарету. Та упала на стол, и она схватила ее, да так неловко, что по столу разлетелись искры. Судя по отметинам на столешнице, такое случилось не впервые.
      — Да пошел ты!.. Ты что, не видишь, что мучаешь ее! — Хаммерстен приподнялся со стула.
      Я встретил его взгляд с деланным спокойствием.
      — Может, вы знаете что-нибудь об этом деле?
      Он встал во весь рост и резко отодвинул стул назад. Я сделал то же, и он как-то сразу уменьшился в размерах. Он был меньше меня ростом, но ярость, бушевавшая у него внутри, пугала больше, чем его кажущееся преимущество в габаритах. Мы стояли, уставившись друг на друга.
      — Терье! Успокойся… — сказала Труде со своего дивана. — Будут только неприятности. Меня вообще могут выкинуть отсюда. А я больше этого не вынесу!
      Внезапно она расплакалась. Он перевел взгляд на нее, потом обратно на меня. Было видно, как он выбирает между тем, чтобы оторваться на мне на полную катушку, и тем, что сказала ему сестра. Он подошел ко мне совсем близко и тихо произнес:
      — Я тут ни при чем. Кто говорит другое — лжет. А кто клевещет на Терье Хаммерстена — играет с огнем. Запомни мои слова, Веум. Играет, черт возьми, с огнем!
      Я смотрел на него не отрываясь, приготовившись дать отпор.
      — Да все уже давным-давно должны были понять, что это ложь! — всхлипнула Труде. — Анегар и Терье были лучшими друзьями! Мы ведь так и познакомились. Они ходили вместе в море, знали друг друга с самой юности. Терье бы такого никогда не сделал. Я и легавому тогда сказала то же самое, и всем остальным, кто спрашивал.
      — А правда, что Анегар был замешан в дело о контрабанде спиртного?
      Я по-прежнему буравил взглядом Хаммерстена, и ему пришлось ответить:
      — И что? При чем здесь это? С такой алкогольной политикой — да весь стриль в этом был замешан! Да для них это как социально-полезный труд — бухло возить!
      Я усмехнулся.
      — Полагаю, существуют разные мнения по этому поводу.
      — Да одно там мнение! Денег много не бывает.
      — А Клаус Либакк… — сказал я неожиданно.
      На его лице отразилось заметное удивление, а выражение агрессивного азарта сменилось выжидающим прищуром.
      — А что с ним?
      — Вы знаете, кто это?
      Он на секунду отвел взгляд:
      — Это тот, кого застрелили, да? Вместе с его бабой?
      — А вы, я смотрю, хорошо информированы.
      Его темперамент тут же снова запросился наружу.
      — Это ты к чему?
      — Имена убитых полиция пока не разглашала.
      За его твердым лбом пошла тяжелая работа.
      — Но… легавый же сам сказал… Труде. Или она так поняла.
      — Мы же знаем, где и с кем живет Ян-малыш, — объяснила Труде.
      — Да, вы знали, — сказал я, внимательно глядя Хаммерстену в глаза. — Это же вы рассказали Метте Ольсен. Но откуда вы это узнали?
      — Не твое собачье дело! — рявкнул он в ответ.
      — Ладно. Вернемся к Клаусу Либакку. Он тоже принимал участие в контрабанде.
      Труде прекратила плакать и подняла на меня внимательные глаза.
      — Мог ли он быть причастным к убийству семьдесят третьего года, как вы думаете?
      У Терье было каменное, никаких чувств не выражающее лицо. Но взгляд его был все такой же жесткий и злой. В конце концов он произнес:
      — Да тогда бы я…
      — Вы — что? Поступили бы с ним так же, как если б он был насильником Силье? А что, если это один и тот же человек? Получается, вы только что признали, что у вас целых два мотива для этого убийства. Вы сумели произвести на меня впечатление.
      И тут… Проклятое самодовольство! Распетушился, внимание притупилось — потому-то и не успел закрыться от внезапного удара.
      Его кулак шел мне прямо в лицо, но я инстинктивно увернулся, и удар мазнул по щеке и левому уху. Зато следующий был более точным. Он попал в грудь — я упал назад, опрокинул торшер, врезался в стену и медленно сполз по ней, пока не оказался на полу, ошалевший и оглушенный. Грудь тупо ныла, ухо саднило.
      Надо мной стоял Терье Хаммерстен, готовый позаботиться обо мне, если я попытаюсь снова встать. Труде вскочила с дивана и схватила его за плечо, словно могла удержать.
      — Терье! Не надо! Я же говорила! Меня выкинут отсюда…
      Я посмотрел на них. Картинка перед глазами плыла. Какое-то мгновение, которое, впрочем, для меня длилось удивительно долго, мне казалось, что передо мной один человек с двумя головами, пришелец из неизвестных миров.
      — Класс! — похвалил я. — Заявлять я на вас не стану, Труде, но только если вы сумеете успокоить этого… молотобойца.
      Терье Хаммерстен опустил кулаки, сбросил руку сестры со своего плеча, отошел к окну и встал там спиной к нам, уставившись на дорогу, ведущую в центр Дале.
      Все еще оглушенный, я медленно поднялся на ноги. Меня поташнивало, а перед глазами плясали серебристые точки. Да уж. Ну и кулачище у него. Я кивнул Труде — отчасти из благодарности, отчасти чтоб она не волновалась — я никому об этом не скажу.
      — Как вы? — спросила она.
      Я размял плечи, потер грудь и ответил:
      — Могло быть хуже. — И, не глядя на Хаммерстена, добавил: — Думаю, мне пора.
      — Так что вы на самом деле-то хотели?
      Я посмотрел на нее:
      — Не уверен теперь, что мне стоит быть честным с вами. Но кое-что важное для меня я узнал.
      Терье Хаммерстен резко развернулся и снова подлетел ко мне. Но в этот раз я успел вскинуть кулаки, принять стойку и жестко посмотреть на него.
      — Побереги здоровье, Веум, — прошипел он. — Будь, твою мать, осторожней!
      — А то со мной произойдет то же, что и с Ансгаром Твейтеном? Вы это хотите сказать?
      Труде втиснулась между нами:
      — Все! Хватит!
      На его лбу вздулись вены, а костяшки сжатых кулаков побелели. Но от удара в этот раз он удержался.
      Не выпуская его из поля зрения, я дошел до двери, открыл ее и вышел из квартиры. Уже в коридоре я резко метнулся к лестнице — подумал, вдруг он бросится за мной. Но ничего не произошло, и я, все еще ощущая ломоту во всем теле, спустился вниз и вышел на белый свет. Над Далем раскинулось широкое белое небо, похожее на пластиковый потолок. На фоне горы Хейле парила на ветру горстка чаек и пронзительными голосами жаловалась на боль в пояснице, плохой улов или на что там чайки обычно жалуются.
      Уже начало смеркаться, когда я доехал до Усена, где над фьордом невестиной фатой трепетал водопад Гэулар. Высоко над горами появилась Луна, бледный спутник Земли, далекая и одинокая, вечно кружащая над всеми здешними тревогами и хаосом. Мне пришло в голову, что она не одинока, что нас много таких, мы все кружим над тем же хаосом, теми же тревогами и ничего с ними поделать не можем. Мы все — спутники смерти.

      Когда я вошел в отель, на часах было шесть. У портье для меня сообщений не оказалось. Я поднялся к себе, позвонил Грете. Длинные гудки. Я связался с портье и спросил, здесь ли Ханс Ховик и Йенс Лангеланд. Лангеланд вышел, Ховик в номере — хочу ли я с ним поговорить? Я подумал секунду и отказался от этой идеи.
      Чувствовал я себя неважно. Может, из-за удара, полученного в Дале, а может, оттого, что узнал в этот день, — я еще не выбрал объяснения. Кое-что из того, что я услышал, было по-настоящему бесценно для раскрытия этого преступления. Да, преступления: происшествием теперь я не стал бы это называть.
      Хорошенько поразмыслив, я решил позвонить в офис ленсмана и попросил к телефону Стандаля. Он был на месте и, что меня удивило, пожелал со мной переговорить.
      — Да? — послышался его голос в телефонной трубке.
      — Это Веум.
      — Да, мне сказали. Что вы хотите?
      — Есть новости?
      — Нет. По крайней мере, ничего, о чем вы имеете право спрашивать.
      — А… Ну тогда послушайте меня, Стандаль. Может, я вам расскажу, чего вы еще не знаете.
      — Попробуйте.
      — Вы подняли дело тысяча девятьсот семьдесят третьего года? Ансгар Твейтен. Контрабанда спиртного. Мы вчера об этом говорили.
      Стандаль ответил не сразу:
      — Да, документы мы нашли, но, к сожалению, у меня не было времени как следует с ними ознакомиться. Там такая неразбериха, Веум…
      — Не сомневаюсь. Расследование ведь было прекращено…
      — Нет. Вы не правы. Дело не прекратили. «Висяк» — вот как мы это называем. Мы по-прежнему заинтересованы в любой информации.
      — О'кей. Но вы ее уже получили.
      — Что вы имеете в виду?
      — Я имею в виду то, что вам сообщили вчера оба адвоката — Лангеланд и Бротет: Силье Твейтен — как ее, кстати, по-прежнему зовут — родная дочь Ансгара Твейтена, а ее дядя, Терье Хаммерстен, проходил как обвиняемый по делу об убийстве, но его вина не была доказана.
      — Ну, это и мы знаем, Веум, — нетерпеливо перебил Стандаль. — Мне послышалось, вы сказали, что у вас есть новые факты.
      — Есть. По слухам, убитый Клаус Либакк тоже принимал участие в контрабанде алкоголя: перепродавал его жителям Аньедалена. Об этом вы тоже знаете?
      — У нас он, во всяком случае, нигде не проходил. Так что это могут быть пустые сплетни.
      — Замечательно! Просто прекрасно, что он у вас нигде не проходил! — язвительно заметил я.
      — Это было сложное расследование, многотомное дело, Веум. И когда произошло убийство, основные усилия следователей были сконцентрированы именно на этом эпизоде.
      — Они достигли значительных успехов, ничего ее скажешь!
      — Ближе к делу!
      — Хорошо. Довожу до вашего сведения, что вышеозначенный Терье Хаммерстен в настоящее время находится в непосредственной близости от Фёрде и был здесь также в понедельник вечером.
      — Так. И что дальше?
      — Он переночевал у женщины, которая последние годы живет в Йольстере. Ее зовут Метте Ольсен, она — родная мать Яна Эгиля.
      — Помедленней, я записываю. Метте Ольсен. Где она живет, вы сказали?
      Я повторил.
      — А этот Терье Хаммерстен… Он ее сожитель или вроде того?
      — Раньше был, как вы выражаетесь, вроде того. А еще у него есть сестра, которая живет в Дале, — Труде Твейтен, которая была замужем за Ансгаром Твейтеном. Другими словами, Хеммерстен — шурин Твейтена.
      — Признаться, эта история становится все непонятнее.
      — Могу предложить версию. Скажем, Клаус Либакк был причастен к убийству Ансгара Твейтена в семьдесят третьем году. И если в тот раз Терье Хаммерстен не был виновен, то у него имеется мотив отомстить Либакку. От имени семьи, так сказать. Могу вас уверить, гордости и темперамента у него для этого предостаточно.
      — Ну а Карри Либакк? Она тоже погибла не просто так?
      — Вряд ли. Скорее всего, на свое несчастье, она просто вышла замуж не за того человека.
      — Так. И вы можете все это доказать?
      — Не-ет… Мы пока говорим только о косвенных уликах. Но у нас есть еще Силье, которая фактически призналась…
      — Да ее признание висит на волоске, — перебил меня Стандаль, — и он вот-вот оборвется.
      — А Терье Хаммерстен, который располагает как мотивом, так и возможностями совершить преступление? Он умеет обращаться с оружием и вполне способен на жестокие действия. Может быть, следует разобраться и в их отношениях с Метте Ольсен.
      — А как вы объясните, что Ян Эгиль, увидев полицейского, немедленно схватил оружие, взял заложницу и скрылся в горах в Трудалене?
      — Да не брал он заложницу. Они же оба это отрицают.
      — Ну-ну. Может, решили поиграть в Бонни и Клайда. Но тем не менее. То, что он сбежал, является в наших глазах серьезной косвенной уликой. Не говоря уже о том, что у нас после долгих и кропотливых трудов вот-вот появятся результаты экспертиз. Скажу сразу, Веум. Мы решили отправить материалы следствия в прокуратуру уже на предварительной стадии расследования. И я очень удивлюсь, если обвинительное заключение не появится буквально завтра. И вряд ли там будет фигурировать этот Хаммерстен.
      — Вы так уверены?
      — Похоже на то… Мы очень продвинулись в этом деле, Веум. Вы что-то еще хотели мне сказать?
      — Но вы должны вызвать его. Хотя бы на допрос.
      — О ком вы говорите?
      — О Хаммерстене.
      — Да-да. Я это себе отметил. Мы не дураки, Веум. Что-то еще?
      — Пока все.
      — Тогда желаю вам приятно провести вечер, Веум.
      — Спасибо, взаимно.
      Я положил трубку. Потом еще раз попробовал дозвониться Грете. Но она и теперь не ответила, и я пошел вниз пообедать. В столовой я увидел Йенса Лангеланда, который в одиночестве сидел за столиком. Я подошел и спросил, могу ли составить ему компанию.
      Он улыбнулся:
      — Разумеется! Надеюсь, хотя бы у вас в рукаве припрятаны хорошие карты, Веум. В ином случае дела — и мои, и ваши — оставляют желать лучшего.
      — Кое-что у меня есть, — подбодрил я адвоката, взял меню, отодвинул стул и сел рядом с ним за стол.

      Я заказал тайменя в сметане с салатом из огурцов и миндальной картошкой на гарнир и полбутылки белого вина.
      — Я внесу это в ваш счет, — подмигнул я Лангеланду.
      Он небрежно махнул рукой — ему не было до этого никакого дела.
      — Что же вы узнали, Веум?
      Я кратко рассказал о поездке к Метте Ольсен и Труде Твейтен, на квартире которой присутствовал еще и Терье Хаммерстен, причем отнюдь не в незаметной роли второго плана.
      С особенным интересом он выслушал то, что касалось Ансгара Твейтена.
      — Это мы сможем использовать, Веум! Блестяще! Связь между убийством семьдесят третьего и нынешним двойным убийством плюс увязка с контрабандой спиртного, в которой были замешаны и Твейтен, и Либакк. А этот Хаммерстен, он что, появился в Йольстере в понедельник вечером?
      — Да.
      — Можно ли выяснить, когда он приехал в Суннфьорд? А вдруг накануне?
      — Разузнать можно.
      — Так и сделаем! У полиции уже давно сложилась определенная картина, и нам нужно все, что помогло бы нам изменить их мнение.
      — Я, кстати, только что разговаривал со Стендалем. Он заявил, что обвинительное заключение будет готово уже завтра утром.
      — Меня это не удивляет. Но они по-прежнему будут держать Яна Эгиля за решеткой, так что…
      — А результаты экспертизы? Есть новости?
      — Я ничего не получал. Ну да бог с ними. То, что вы узнали — уже хороший козырь для нас. — Он буквально светился энергией. — То-то у них прибавится проблем. Ха! — И он выставил вперед Палец — жестом тореадора, наносящего решающий удар… в быка, лежащего перед ним на праздничном столе на следующий день после корриды.
      — Должен признать, вы проявляете впечатляющую увлеченность этим делом, — сказал я.
      — Ну как же, Веум! Я же следил за Яном-малышом… за Яном Эгилем с самого его рождения, так сказать.
      — Да. Я слышал, вы были адвокатом Метте Ольсен еще в шестьдесят шестом году.
      — Нет-нет. Я тогда был всего лишь помощником адвоката. Но хорошо помню то дело. Трагическая вышла история: ее друг покончил с собой в тюрьме.
      — Отец Яна-малыша.
      — Что? А, точно. — Он подумал и продолжил: — Трагическая история, как я уже сказал. Порой задаешься вопросом: что заставляет человека делать такой выбор? Силы небесные! Я про гашиш — у него при аресте обнаружили полкилограмма. А она…
      — Ничего не знала. Вы научили ее это заявить.
      — Ну… — Он развел руками. — Вся партия наркотиков находилась у него. И потом, чем бы помогло делу, если бы она тоже села? Тем более что она на самом деле знала не так уж много.
      — Что ж… И так, разумеется, тоже можно повернуть.
      — Метте Ольсен была совсем не та, что сейчас, Веум. — Он подался вперед. — Уверяю вас! Это была одаренная юная особа, прехорошенькая и очаровательная. Но она тоже сделала роковой выбор: подалась в Копенгаген, хипповала там, попробовала то-сё, пятое-десятое. Мы сделали все что могли, чтобы наставить ее на путь истинный. Поверьте… Это было одно из первых моих дел, и я выкладывался как мог, несмотря на то что дело вел адвокат Бакке. Адвокат Верховного суда Бакке…
      — То есть потом вы умыли руки?
      Он пожал плечами:
      — Ну да… фактически так и вышло. Я и предположить не мог, что ее будущее окажется таким… что с ней случится все то, что случилось. Но для Яна-малыша я с самой первой секунды старался сделать все, что только было в моих силах.
      — На удивление точно сказано, — кивнул я.
      — Я попрошу полицию заняться этим Терье Хаммерстеном. Не дадим ему умереть во грехе. И возьмите потом чек, Веум, я заплачу. — Он встал. — Боюсь, мне пора возвращаться. Нужно сделать несколько телефонных звонков относительно этого непростого дела. Всего вам хорошего…
      Он пошел к выходу, где, как по волшебству, в это время оказался Ханс Ховик. Поравнявшись, они перекинулись парой слов, после чего Лангеланд исчез, а Ханс принялся осматривать зал, как это делал я, когда пришел сюда.
      Заметив меня, он подошел к столу:
      — Привет, Варг. Можно, я здесь приземлюсь?
      Я кивнул на грязный прибор на другой стороне стола.
      — Лангеланд только что ушел. Скажи им, пусть уберут и накроют для тебя.
      Старательный официант был уже на месте. Грязную посуду мигом унесли, и Ханс тяжело опустился на стул. Он заказал то же, что и я, за исключением вина. Сам я к этому времени уже перешел к десерту — теплому черничному пирогу с мороженым.
      — Я хотел спросить тебя об одной вещи, Ханс. Несмотря на то что ты член семьи покойного. Кто их наследники? Ты знаешь об этом?
      Он задумчиво посмотрел прямо перед собой:
      — Ну, своих-то детей у них не было, поэтому они завещания никакого не составляли. То есть все отойдет ближайшим родственникам.
      — А Ян Эгиль входит в их число?
      — Нет. Он же ими не усыновлен. Вот если бы его внесли в завещание… Хотя, если его признают виновным в их убийстве, завещание потеряет силу. В любом случае, боюсь, будет подан иск о признании завещания недействительным.
      — А кто может его подать?
      — Ну я не знаю. Тут все непросто. Клара Альмелид и Клаус Либакк были, кажется, в родстве друг с другом.
      — Да, точно. Силье назвала его «дядя Клаус». А еще сказала про него — «старый мерзавец». Не знаешь, почему?
      Ему принесли еду, поэтому он подождал с ответом, пока официант не отойдет от стола.
      — Да, я слышал что-то такое от Йенса. Но мне это кажется совершенно неправдоподобным. Она что, так прямо и сказала, что он к ней приставал?
      — Приставал или еще чего похуже — неясно, но «старым мерзавцем» она его назвала.
      Ханс хмыкнул и приступил к еде.
      — Ты столько лет проработал в охране детства, — заговорил я. — Неужто ты не знаешь, какие гадости творятся за тщательно закрытыми дверями? Что только не происходит с детьми за самыми прекрасными и великолепными фасадами!
      — М-м. Ну да. — Он проглотил кусок и потянулся за стаканом воды. — Согласен. Но чаще всего это случается в семье, а Силье — с другого хутора. Для насильника это большой риск.
      — Хотя она и не была ему кровной родней, но все-таки племянница, так что в общем-то они члены одной семьи. Он знал ее с детства. Она часто бывала у них дома, в поле… Она им доверяла. В данном случае нас интересует тот факт, что она доверяла ему.
      — То есть, я так понимаю, Кари ты не обвиняешь? — спросил он с иронией. — Ее ведь тоже убили. — Он бросил на меня проницательный взгляд. — Но она — даже если уж пустить фантазию вскачь — по-твоему, ни при чем?
      — Не стал бы этого утверждать. Однако не так уж редко бывает, что второй супруг знает или догадывается, что происходит, но не вмешивается и, таким образом, становится соучастником. Как будто у нас нет подобного опыта!
      Он с недоверием покачал головой.
      — У тебя, Ханс, такой вариант развития событий не вызывает, я вижу, доверия.
      — Ни на секунду, Варг.
      — Так кто, как ты считаешь, мог совершить убийство?
      Лицо его сделалось печальным.
      — Мне бы так хотелось, чтобы удалось найти другое объяснение! Скажем, какой-нибудь бродяга по чистой случайности вломился именно в их дом… Так ведь достаточно часто случается. Правда, жертвами тогда обычно бывают люди гораздо старше, чем Клаус и Кари, старики. С другой стороны… Это же произошло ночью, так? Ну, не знаю, может, это было ограбление…
      — То же самое утверждает Ян Эгиль.
      — Боюсь, — сказал он веско, — все произошло именно так, как всем кажется с первого взгляда: это сделал Ян Эгиль. А вот мотив… Возможно, тут действительно как-то замешана Силье, если принять на веру ее заявление. Другой мотив найти сложно. По крайней мере, я его не вижу.
      — Другими словами, Ян Эгиль лишил жизни Клауса и Кари из-за того, что Клаус сделал с Силье?
      Он уставился в тарелку с таким выражением лица, будто внезапно почувствовал отвращение к рыбе и лишился аппетита.
      — Примерно так.
      Я допил вино.
      — Давай вернемся к наследникам. Ближайший претендент — это Клара, да?
      Он поднял на меня глаза:
      — Да. Вполне возможно. Был еще брат, но он погиб молодым. Рыбак. Половил селедку всего год — и утонул. — Он криво усмехнулся. — Может, напомним об этом ленсману? Что ему бы надо и с Кларой поговорить?
      — Если б все было так просто! Тогда дело стало бы далеко не первым, хотя и не последним, убийством из-за наследства.
      — Но в этом случае убийство вряд ли было бы таким жестоким. Клара Альмелид с винтовкой, стоящая, как Каламити Джейн, над телами брата и его жены? Знаешь, мне это как-то трудно представить… К тому же, может, и у Кари есть какие-нибудь родственники.
      — Да, разумеется. Ну что ж… Пойду-ка я в бар, возьму кофе и еще чего-нибудь. Может, там и увидимся?
      — Посмотрим.
      Я пошел в бар. Журналистов там было поменьше, чем накануне вечером: очевидно, почти все уже решили, что расследование закончилось и для сводки новостей интереса не представляет.
      Я заказал то же самое, что и вчера вечером — кофе и рюмку водки, — и выискал себе свободный столик. Как только я устроился, тут же заметил вчерашнего незнакомца, только еще более пьяного. Его взгляд был намертво прикован ко мне, фокусируясь пониже шеи, как будто он разглядывал несуществующий галстук, за который готовился ухватиться. Он проплыл через зал, остановился, шатаясь, у моего стола и спросил:
      — Можно, я тут присяду? У нас с вами, кажется, есть общие знакомые…
      — Кто же? — Я скептически посмотрел на него.
      Вместо ответа он плюхнулся на стул.
      Официант пришел вслед за ним, неся на подносе бокал пива. Он поставил его на столик и озабоченно взглянул на меня:
      — Надеюсь, этот господин вам не мешает?
      — Не знаю еще, как обернется. Насколько я вижу, ему уже несколько дней как пора остановиться.
      — Он не получит ничего крепче, — понизил голос официант, показав на пиво. И добавил с суровой миной, глядя на моего визави: — И это последняя порция.
      — Да-да-да-да, — пробормотал тот и потянулся за бокалом.
      У него были темные, зачесанные назад, непослушные волосы, которые стояли торчком на макушке, лицо, на котором отпечатались долгие годы злоупотребления алкоголем. Когда ему наконец удалось собрать глаза в кучку и поймать мой взгляд, он протянул руку и представился.
      — Харальд Дале, — произнес он таким тоном, как будто это все объясняло.
      Я пожал его руку и назвал свое имя.
      — Я не мог не слышать, о чем вы тут вчера вечером говорили с теми двумя парнями.
      — Да, я заметил. Но вот сейчас вы упомянули об общих знакомых?…
      — Ну, может, и незнакомых, но… Я слышал, как они говорили о двойном убийстве, Клаусе Либакке, контрабанде и обо всем таком.
      Я заинтересовался.
      — А вы были знакомы с Либакком?
      Он дурашливо улыбнулся:
      — Знал ли я Либакка? Это вы меня спрашиваете, знал ли я Либакка? Да я был его главным контактом, черт возьми! Связующим звеном! Тем самым недостающим звеном…
      — Недостающим звеном между кем и кем?
      — Да между Либакком и Скарнесом же!
      Я был потрясен.
      — Что вы сказали?! Это не Свейн ли Скарнес имеется в виду?
      — Ну да! — Он вновь протянул руку. — Харальд Дале. Бывший техник-установщик в компании «Скарнес Импорт». Часто бывал здесь по делам фирмы. И еще кое за чем.
      Тут до меня дошло.
      — Да, теперь я вспомнил… У вас еще был юбилейный праздничный ужин, — я оглянулся по сторонам, — здесь, в этом отеле, да?
      — В яблочко! — он просиял. — Я тогда еще встретил Сольфрид. Она подцепила меня прямо тут, в баре. Ага, после ужина. Вот с ней-то у нас точно были общие знакомые…
      — Сольфрид…
      — Баба моя. Мы поженились через два года, ну я сюда и переехал. А фамилия у нее была — Твейтен.
      — Твейтен!
      — Ну. Сестрой приходилась тому Ансгару, которого пристрелили, когда вся система пошла прахом.
      — Точно. Тетя малышки Силье из Аньедалена…
      — Ну да. Но они не общались. Никогда. Столько всего произошло в их семейке… — И он ухмыльнулся так, что его непослушные губы чуть не съехали с лица. — Да. А теперь мы и с Сольфрид не общаемся.
      — Вы расстались?
      — Рас-тор-же-ни-е бра-ка, — с трудом выговорил он. — Растор… мда. Как потерял я работу — так и рассосалось все у нас.
      — Понимаю. Но я бы очень хотел вернуться к… Вы назвали имя Свейна Скарнеса. Он что, тоже принимал участие в контрабанде?
      — Ну так я ж и говорю! Я так и думал, что это вас удивит. Я слышал, как вы про его бабу говорили. Мы промеж себя ее Долли называли. Я, конечно, ничего против нее не имею, но нос у нее всегда был до небес. Ни разу в мою сторону даже не взглянула. Вот со Свейном — другое дело. С ним мы были добрые приятели. И целиком и полностью друг от друга зависели.
      — Так, значит, он упал с лестницы…
      — Знаете… в то время вообще много чего произошло. Сам шарик лопнул в семьдесят третьем. Сперва таможенники потопили тут, в устье фьорда, судно, доверху нагруженное бухлом. Через пару дней пристрелили Ансгара Твейтена и легавые повязали почти всю банду.
      — Не всю. Клауса Либакка так и не тронули.
      Он снова ухмыльнулся:
      — И меня тоже. И Свейна. Мы-то хорошо заметали следы.
      — Так Свейн Скарнес был не последним человеком в этом деле?
      — Смеетесь?! Да сколько ж мне еще повторять? Он, черт меня возьми совсем, и заправлял всей системой. Сам сидел в Бергене, все зарубежные контакты были у него. Весь транспорт — и местный, и за границу — тоже… Шикарное было прикрытие.
      У меня голова закружилась от усилий переварить такое количество информации. Дело менялось на глазах. Связи, тянущиеся в прошлое, в семьдесят четвертый, становились все определеннее и четче.
      — Значит, — заговорил я через некоторое время, — система, как вы ее называете, накрылась в семьдесят третьем, а Свейн Скарнес сломал шею в феврале семьдесят четвертого.
      — Так вроде баба же его спустила с лестницы.
      — Это была официальная версия. Но теперь, боюсь, многое надо пересмотреть.
      — Не бойся, Веум. Я сам боялся много лет.
      — Наверное. Когда вы сюда переехали?
      — Ну, с Сольфрид я встретился в семьдесят третьем. У нас со Свейном тут были торговые переговоры. А заодно решили поискать, что тут можно новенького сделать на спиртовом фронте. Я что имею в виду-то… Свейн тогда здорово вляпался, можно сказать, в тиски попал. Он под последний груз денег занял, ну и те ребята, что ждали должок, оказались не так чтоб слишком терпеливыми кредиторами.
      — Могу себе представить. Они, наверное, пригрозили прислать Терье Хаммерстена?
      — Да ты его знаешь, что ли?
      — Кто ж его не знает.
      — Но откуда ты узнал, что Хаммерстен тут замешан?
      — Так это все же он Ансгара Твейтена убил?
      — Ну… это мне неизвестно. Здесь тоже нашлось бы кому об этом позаботиться. Тогда, черт возьми, и настала крышка всему делу! После этого начать все сначала стало практически невозможно. Нам осталось только сдаться.
      — Я так понимаю, вы тоже были связаны с Хаммерстеном?
      У него на лбу выступил пот. Он со страхом оглянулся на входную дверь, будто боялся, что кто-то, кого он вовсе не хочет тут видеть, в любую минуту Может зайти в бар. Потом сказал, понизив голос:
      — Он звонил Свейну несколько раз.
      — Хаммерстен?
      Харальд кивнул:
      — Когда Свейн вовремя не заплатил, его поставили на счетчик и сумма долга стала расти день ото дня. Не знаю, знакомы ли вы с такой системой. Адская штука.
      — Похоже, это не помогло и Терье Хаммерстен явился к нему в гости?
      Харальд снова кивнул.
      — То есть теоретически спустить Скарнеса с лестницы в феврале семьдесят четвертого мог и Терье Хаммерстен?
      — Но баба же его призналась!..
      — Да, но я только что вам сказал, недавно выяснились новые факты относительно этого дела. Помимо прочего, нашелся человек, который слышал, как в доме Скарнеса в тот день ссорились двое мужчин…
      — Какой еще человек?
      — Это неважно. А почему вы никогда не заявляли об угрозах расправы в полицию?
      Он взглянул на меня как на сумасшедшего:
      — Я что, больной? Я б тогда тоже загремел. Да тем более раз баба-то его все равно созналась… Вот уж не думал, что она на себя может наговорить!
      — Может быть, у нее на то были свой причины.
      — Надо думать, это должны были быть чертовски серьезные причины.
      — После этого вы вышли из дела и переехали сюда, так?
      — Ну да… После того как Свейн умер, а баба его села, фирму-то прикрыли. А меня в Фёрде держала Сольфрид, так что мне, понимаете ли, работать надо было.
      — И с вами никто не связывался — ни от Хаммерстена, ни от других?
      — А с какой стати? — Он пожал плечами. — Я-то никому не был должен. Я был всего лишь, как я уже сказал, связующим звеном.
      — Но время-то идет, что-то меняется… Теперь вот Клауса Либакка с женой убили. Вас это не тревожит?
      — С чего бы это? Разве в газетах не написали типа того, что дело уже почти раскрыто?
      — Может, да, а может, и нет. А что если нынешнее убийство связано с тем делом о контрабанде? Что мотив преступления надо искать именно в прошлом?
      Он посмотрел на меня долгим испытующим взглядом:
      — Да, из-за денег, пожалуй, могли и убить.
      — О каких деньгах вы говорите?
      Его взгляд еще раз метнулся ко входу в бар. Отвечая, он почти шептал, и я вынужден был придвинуться к нему вплотную, чтобы разобрать его слова.
      — Ходили слухи в семьдесят третьем… Слышь, Веум… Все пошло прахом. Денег никто не получил. Но куда-то деньги должны были деться, правда? Кто-то из системы весь куш прибрал к рукам.
      — И вы хотите сказать, что это мог быть, например, Клаус Либакк? А что, тут большой оборот был, в Аньедалене?
      — В Аньедалене! — Он фыркнул. — Да Клаус Либакк по всей округе шуршал. От Йольстера до Наустдаля. Все шло через него. Он, черт меня возьми совсем, и был тут главный паук. Он организовал все четко как в аптеке. Система была как в Сопротивлении: маленькие ячейки, которые знали только об одной, ближайшей, а об остальных — ничегошеньки.
      — Но вы-то много знаете, как я погляжу. Вы не боитесь, что тоже оказались в зоне риска?
      — Я? — Он позеленел.
      Я испугался, что ему сейчас срочно понадобится выйти из-за стола.
      — Так вы утверждаете, — быстро проговорил я, — что Клаус Либакк сидел в своем дворе на мешке денег?
      — Это целое состояние, Веум, — выдавил из себя Дале, — настоящий форт Нокс…
      Теперь он явно почувствовал, что ему нехорошо. Он резко отодвинул стул, схватил пиво и опустошил бокал одним длинным глотком. После чего повернулся и, не попрощавшись, заковылял к туалету.
      Выходя из бара, он прошел мимо женщины, и мой взгляд задержался на ней: черная обтягивающая юбка подчеркивала ее стройную фигуру, на плечи она набросила угольно-черный пиджак. Волосы были уложены копной светлых легких кудряшек. И только когда она встретилась со мной взглядом, я узнал ее. Это была Грете Меллинген — убийственно шикарная.
      Она подошла к моему столику, я с запозданием встал, бормоча:
      — Я пытался с тобой связаться.
      — А я уже здесь, — ответила она с мягкой улыбкой.

      — Что тебе заказать? — спросил я Грете.
      — А что ты сам пьешь?
      — Кофе и акевитт. Но ради тебя могу сменить программу.
      — Я бы выпила джин-тоник.
      — Ну так и я последую твоему примеру. — Я махнул официанту.
      — Как… — начали мы одновременно, и я закончил: — …дела?
      — Ты о Силье?
      — Да.
      — Думаю, сравнительно хорошо. У нее хорошие родители. Или, вернее, приемные родители.
      — Ты с ними знакома?
      — Шапочно. Но имя Силье значится у меня в документах с самого моего появления в этих краях.
      — И когда это было?
      — Пять лет назад. В семьдесят девятом.
      — А ты сама отсюда?
      — А что, так заметен акцент? — легко улыбнулась она.
      Подошел официант с нашими напитками. Мы чокнулись, выпили по глотку, и я ответил:
      — Нет-нет. Но, когда ты разговариваешь с местными, переходишь на здешний диалект.
      — У меня мать отсюда родом. Но мужа она нашла себе в Остланде, так что я всю жизнь прожила именно там, дольше всего в Эльверуме.
      — Порядочная глушь этот Эльверум?
      — Нет-нет. Есть города и похуже. Хватит обо мне, расскажи, что ты делал сегодня. Что в Йольстере?
      Я поведал ей и об этом, и о поездке в Дале, пересказал содержание беседы с Лангеландом и Ховиком.
      Она внимательно слушала, а когда я закончил, заметила:
      — Насколько я понимаю, все идет к тому, что Яна Эгиля все-таки признают виновным.
      — Большинство косвенных улик указывает на то, что именно он совершил убийство, — сказал я, — несмотря на то, что нам стало известно несколько любопытных фактов.
      — Не знаю, говорила ли я тебе… Силье сегодня прошла медицинское освидетельствование.
      — Что выяснили?
      — Здорова как корова. Нигде ничего. Но… она рассталась с девственностью, выражаясь высоким слогом. Никаких следов изнасилования, по крайней мере, свежих, не обнаружено, о чем сообщили в Берген и мне.
      — Ну что ж, так и запишем.
      Она сосредоточенно разглядывала остатки джин-тоника в своем стакане.
      — О чем ты думаешь? — поинтересовался я.
      — Я думаю, останешься ли ты у меня сегодня, — подняв на меня глаза, честно ответила Грете.
      — Ну, если ты пригласишь…
      — Я хочу тебе кое-что показать, — сказала она с еще не покинувшим ее энтузиазмом новичка в профессии.
      — Да, ты меня предупреждала.
      И все же она не торопилась. Покончив с напитками, мы спустились в ночной клуб, где около часа танцевали, как бы случайно касаясь друг друга. От обсуждения проблем службы охраны детства мы перешли к более личным разговорам: у обоих в прошлом были распавшиеся браки, у нее — пятнадцатилетняя дочь, у меня — Томас, которому было тринадцать. Подходящие совпадения. Она рассказала, что раньше работала в администрации коммуны, а когда я спросил, в каком отделе, она слегка отстранилась от меня и сказала:
      — Угадай!
      Когда я предположил соцотдел, она усмехнулась, но промолчала. В конце вечера мы танцевали медленный танец. Она положила руки мне на плечи, я же одну прижал к ее спине между лопаток, а другой вел разведдеятельность в нижней части поясницы и был похож на начинающего массажиста на воскресном семинаре, рьяно улучшающего свою технику. Ее тело было горячим и податливым. Я почувствовал ее влажное дыхание у своего уха, она прошептала:
      — Закажем машину?
      — М-м-м… — ответил я куда-то ей в волосы, и рука об руку мы покинули танцпол.
      Я поднялся в номер за пальто, а когда вернулся, она ждала меня у такси. Мы откинулись на заднее сиденье, и молчаливый шофер повез нас в поселок Хорннес, где она жила в новом доме, выстроенном на склоне, над дорогой на Наустдаль Флоре.
      Когда мы вошли, ее дочь, которую звали Туре, смотрела телевизор в комнате цокольного этажа. Чуть позже она зашла поздороваться и немедленно отправилась к себе.
      — Чем тебя угостить? — спросила Грете.
      — Ты хотела мне что-то показать, — напомнил я.
      — Может, бокал красного вина?
      — От этого тоже не откажусь.
      Она насмешливо выгнула бровь и вышла. Я сидел в кресле, бездумно смотрел телевизор, все тревоги и волнения покинули меня. Когда Грете вернулась с двумя бокалами и открытой бутылкой вина, она выключила телевизор и, пока я наполнял наши бокалы, достала пластинку и поставила на проигрыватель. Комнату заполнил голос Роджера Уайттекера, который наводил на мысли о просмоленных досках палубы и свежем морском ветре.
      Потолок в комнате был низкий. Телевизор окружали книжные полки. На соседней стене висели пейзажи: картины, фотографии и графика. Я пересел на диван, она устроилась рядом, так что наши локти соприкасались. Мы потягивали вино, а немного погодя она обратила ко мне решительный взгляд и сказала:
      — Поцелуй меня…
      И я не нашел ни одной причины, которая бы мне помешала.
      Когда моя ладонь заскользила ей под юбку, она накрыла ее своей рукой и шепнула:
      — Погоди. Поднимемся в спальню.
      Я и тут не стал протестовать.
      Стоя посреди прохладной комнаты, мы медленно раздели друг друга и осторожно перешли к следующему пункту программы — перебрались в постель и трепыхались там в разных позах, пока наконец не завершили процесс в положении «дама безумствует сверху», изогнувшись одновременно с последним, сладостным всхлипом.
      Влажная и горячая, она тяжело дышала у меня на груди, я же еле сдерживался, чтобы не рассмеяться.
      — Так ты это хотела мне показать?
      Она подняла голову и серьезно посмотрела на меня:
      — Нет. Подожди…
      Она соскользнула с кровати и голая прошлась по комнате. Ее тело было мягким и упругим, с маленькой грудью и небольшим животиком, на котором материнство оставило чуть заметный след. Вернувшись, она принесла большую книгу в кожаном переплете с золотым тиснением, зажгла лампу и забралась ко мне в постель, натянула на нас одеяло, осторожно открыла книгу и медленно перевернула первые тонкие страницы.
      — Что это? Семейная Библия?
      — Причем особенная, — с горячностью произнесла Грете. — Мне дала ее моя мать, когда я решила вернуться сюда. А она получила ее от своей матери. А особенной эту Библию делает то, что она сопровождала женщин нашего рода при совершенно определенных обстоятельствах. И мать, и бабушка были замужем, но и они поддержали несчастливую традицию, когда эту книгу получает дочь, рожденная вне брака.
      — Она так и переходит от одной незаконнорожденной дочери к другой?
      — В течение многих поколений, как наследство. Наверное, не так уж редко случается, когда одно зло порождает другое. Женщина, рожденная вне брака, в глазах окружающих стоит на самой нижней ступеньке социальной лестницы. Кто угодно может овладеть ею, и в этом мире опять появляются незаконнорожденные дети. К несчастью, в нашем роду всегда находилась девчонка, которая, родившись, получала эту книгу вместе с возмездием за грехи прошлых поколений.
      Я погладил ее по волосам.
      — Но ты-то прервала эту традицию…
      Она отвернулась и искоса взглянула на меня:
      — О! Ощущение греха мы несем в себе постоянно… — Лежа на животе, она ткнула пальцем в книгу. — Смотри, тут список всех владелиц. Первая, Марта, написала, что она родилась в тысяча семьсот девяносто девятом и получила Библию, когда прошла конфирмацию, в восемьсот шестнадцатом. Она вышла замуж за Ханса Улавссона в тысяча восемьсот девятнадцатом, а в двадцать третьем родила дочь Марию.
      — А сыновей не было?
      — Были. Но они и Марию не вписали. Видишь, написано другим почерком. Это Мария сама сделала запись о себе и дочери, которую она назвала Кристина. Родилась девочка вне брака в феврале тысяча восемьсот сорокового. Но об отце все же кое-что есть, вот тут: М. А.
      — Ну и что?
      — Это тебе ни о чем не говорит?
      — Пока нет.
      — Например, Мадс Андерсен.
      — Ты имеешь в виду…
      — Да! Трудальский Мадс. Посмотри на дату рождения. Отсчитай девять месяцев назад, и получится май тридцать девятого. Трудальское убийство, согласно источникам, произошло девятнадцатого июня того же года.
      — Но… Раз какая-то там твоя далекая бабушка родила ребенка от Трудальского Мадса…
      — Она моя прапрапрабабушка.
      — И раз она родила от него ребенка…
      — …то я его прямой потомок, да. Правда, нам так и не пришло в голову, так сказать, поместить в «Фирде» объявление об этом.
      — Но М. А. может означать и другого человека, правда?
      — Разумеется. Однако семейное предание говорит, что это был именно он. Моя мать, когда передавала мне книгу, сказала, что ее мать рассказала ей эту унаследованную со страшно сказать каких времен легенду и даже поклялась, положив руку на семейную Библию: мол, пусть Бог накажет меня, если я вру… Так и сказала.
      — И о чем же эта история?
      Она легла рядом, обняла меня за шею, крепко прижала к себе, а потом, отстранившись, заглянула в глаза:
      — Пообещай мне, Варг: то, что я тебе расскажу, ты не откроешь ни единой живой душе!
      Я стойко выдержал ее взгляд.
      — Я, конечно, не буду клясться на Библии и призывать наказание за вранье, но… — Я положил руку на сердце. — Я клянусь всем, что для меня свято, что никому не расскажу. Все, что ты откроешь мне здесь и сейчас, навсегда останется между нами.
      Она долго смотрела на меня, словно пытаясь распознать в моем взгляде ложь и бесчестье.
      — Но ты же рассказала об этом Туре? — спросил я у Грете.
      — Пока нет. И долго еще не расскажу. То, что я открою тебе этой ночью, будут знать только три человека в мире: моя мать, я и ты.
      — Но чем же я заслужил такой подарок? Неужто я был так хорош?
      — Нет, такхорош ты не был… — поддразнила она меня, но тут же снова сделалась серьезной. — Я расскажу тебе нашу историю, потому что, возможно, именно она каким-то образом поможет понять, что же произошло два дня назад на той осыпи.
      — Ну, тогда я весь превратился в слух.

      Ее рассказ перенес меня в Трудален в тот беременный судьбой канун лета 1839 года. «Альтернативная версия истории о Трудальском Мадсе» — так назвала она его с легкой улыбкой. Она рассказывала так живо, что я будто видел все своими глазами, как в кино, перемотав пленку на сто пятьдесят лет тому назад.
      В тот год Мадсу Андерсену из Трудальсстранда исполнился двадцать один год. Он был среднего роста, крепкого телосложения, темноволосый и склонный к меланхолии, что естественно для парня, который вырос на отдаленном хуторе в Трудалене, где все общество составляли только родители, сестра и пожилая служанка. Однажды у священника он познакомился с наследником хутора из Аньедалена, которого звали Йенс Хансен, а у того была сестра Мария, младше его на четыре года. Это была тихая девушка, работящая и выносливая, которая с раннего детства вместе с матерью все теплые месяцы пасла скот. К горам она привыкла и могла по воскресеньям оставаться там одна, не боясь никого, кто бы ей ни встретился. Познакомившись с Мадсом, она стала наведываться в Трудален; делала она это нечасто, может быть, раз в два месяца, и было непохоже, чтобы они так уж держались друг за друга. Да и как они могли бы? Весточки отправлять было не с кем, а в те несколько раз, когда в Трудальсстранд шла почта, она так и не решилась написать ему письмо.
      Но потом, как передавали из поколения в поколение женщины в семье Грете, между Марией и Мадсом все же возникла любовь — зимой или весной 1839-го. А зима в тот год в Трудалене выдалась долгая: после того как в конце апреля прошел снегопад, даже в июне лежало много снега — на тех склонах гор, тянувшихся над темным зеркалом Трудальской бухты, куда не дотягивались солнечные лучи. Было что-то и притягивающее, и отталкивающее в глади этих вод, будто спрятавших чью-то тайну, дабы память о ней навечно осталась погребенной в их глубинах.
      Мадс частенько бродил по горам: охотился на птиц, оленей или другую дичь, ставил силки, которые регулярно проверял. Иногда — и даже нередко — добирался он во время своих походов до самого хребта, где уже заканчивалась бухта и открывался вид на Аньедален. Там был тот самый хутор, где выросли Йенс и Мария. Он несколько раз встретился с Марией, а когда настал май и солнце начало пригревать, нежно обнялись они и поклялись друг другу в вечной верности…
      — Так рассказывала мать, — произнесла Грете, все еще держа руку на Библии, сама как иллюстрация к собственному рассказу, сошедшая с тоненьких страниц, где перечислялся ее род.
      — А она рассказала, что произошло в июне того года с Уле Ульсоном из Оттернэса?
      — А это, дорогой, и есть суть истории. Так что слушай рассказ о драме в горах…
      Сегодня нам известно о признании Трудальского Мадса, и мы думаем, что знаем всю правду о том, что произошло. Но есть, есть и другая версия событий: ее хранили в сердце шесть поколений женщин — как тайный стыд, угрызения совести, что целый род мучили за то, что произошло однажды.
      Другая правда о Трудальском убийстве такова: Мария Хансдоттер в ту среду убежала со двора. Может, она надеялась еще на одну встречу с Мадсом, потому что в такой прекрасный яркий день накануне лета солнечное тепло быстрее разгоняло кровь по жилам, да с такой силой, что она не решилась спуститься в поселок. Она стала искать его в горах, где, она думала, она скорее его найдет. К несчастью, добравшись до Трудалена и уже спускаясь к морю, она внезапно столкнулась с торговцем Уле Оттернэсом, который незадолго до этого расстался с Мадсом Андерсеном у Трудальсстранда. Они постояли, перекинулись парой слов, и она уже хотела было двинуться дальше. Однако торговец не уступил ей дорогу. Может, и ему в голову внезапно ударило летнее тепло, а может, дело в долгом воздержании — только он похотливо потянул к девушке свою пятерню. Он был силен и потащил ее в гору. Она сопротивлялась, звала на помощь, громко, как кричат гагары над своими гнездами на склонах скал. Но он не желал отступиться. Его грубые руки залезли ей под платье, и она застонала от тоски и боли. Тогда схватила она камень, лежавший рядом, и сильно ударила торговца по голове — один раз, два раза, три! Грубые руки, хватавшие ее тело, ослабли, и он стал заваливаться назад. В страхе и ярости она ударила еще раз, и Уле Ульсен Оттернэс растянулся перед ней мертвый.
      И тогда охватила ее такая тоска, сильнее которой она никогда не испытывала. Поняла она, что отныне лежит на ней грех убийства и что, когда придет ее время, откроются врата ада и поглотят ее. Она была обречена на вечные муки, вечный огонь, и оттого тоска ее стала так сильна, что, казалось, сейчас она упадет замертво на скалу, на которой стояла, шатаясь. И была перед ней теперь одна дорога — вниз, к морю, где ждет верная смерть.
      Но там встретился ей Мадс Андерсен. Он слушал гагачий крик и голос тот узнал. Тогда он взял ее на руки и крепко прижал к себе, пока ее рыдания то усиливались, то стихали, а потом пошел за ней к тому месту, где лежал Уле Ульсен, чтобы самому увидеть, правда ли, что он мертв.
      Сама же она стояла неподалеку и смотрела, как Мадс склонился над бездыханным телом, а когда он снова подошел к ней, по одной только его походке поняла, что надежды больше нет.
      Тогда он спас ее, взял на себя ее вину. Он сказал: «Я избавлю тебя от этого, Мария. Ступай домой. Я утоплю Уле Ульсона Оттернэса в глубине моря, и ты его больше никогда не увидишь!» Это был их последний разговор. Потом Мария увидит его, лишь когда пять дней спустя его приведут в селение мужики с соседнего хутора, а еще через день ленсман с помощником — в Фёрде.
      — Он сознался в убийстве ради нее.
      — Знакомая история? — Она взглянула мне в глаза.
      — И что было потом?
      — Конец истории всем известен. Для убедительности он взял у Уле Ульсена деньги и вещи, которые у него нашли. Сознался в убийстве и был наказан. А много лет спустя, в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, его выпустили из тюрьмы Аркерсхюс. Но к тому времени Мария уже двадцать два года как умерла. Она скончалась в пятьдесят девятом, так и не выйдя замуж, и оставила после себя единственную дочь-безотцовщину, Кристину. У той тоже была дочь, которая родилась после того, как ее изнасиловали несколько человек в тысяча восемьсот шестьдесят третьем. Это была моя прабабушка Маргрете.
      — А сама Мария так и не открыла того, что ей было известно о Трудальском убийстве?
      — Нет. Она доверилась только этой книге. — И она легко дотронулась до открытой Библии. — А правда так и живет в нашем роду. Передается от женщины к женщине.
      — А теперь и я знаю…
      — Ты обещал!
      — Да-да… Я никому не расскажу. Спустя столько лет о Мадсе Андерсене будут помнить ровно столько, сколько захочет… — Я протянул к ней руку. — Его единственный потомок.
      — Но ты понял, Варг, зачем я тебе все это рассказала?
      — Конечно. Никогда не полагайся только на слова, даже и на признания, — сделал я вывод. — Все может оказаться не так, как кажется.
      — Значит, я достигла, чего хотела. — Она аккуратно закрыла книгу и положила ее на тумбочку. От ее тела пахло солнцем и скалами — так пахли матери в давние времена.
      — Всё?…
      Она легла рядом и повернула ко мне улыбающееся лицо.
      — Я бы не отказалась повторить, — сказала она и привлекла меня к себе.

      Следующий день был удручающе непохож на предыдущий. После лихорадочного завтрака Грете на всех парах завезла меня в отель и помчалась дальше, едва успевая на утреннее совещание.
      В гостинице царило чемоданное настроение. На двенадцать была назначена пресс-конференция, и те репортеры, что еще не уехали из Фёрде, выглядели так, будто им уже было известно все, что там скажут, а следующим номером программы станет суд, о котором сегодня и будет объявлено.
      Это впечатление подтвердил мой разговор с Хельге Хаугеном из «Фирды». Последнее слово оставалось за результатами экспертизы, но Хауген сказал, что его личный источник в офисе ленсмана не сомневается, что в течение дня Яну Эгилю Скарнесу будет предъявлено обвинение в двойном убийстве. После этого его заключат до суда под стражу, причем в первые четыре недели письма и посещения будут запрещены.
      Я поблагодарил Хаугена и взглянул на часы. До начала пресс-конференции оставалось полтора часа.
      У Марии Хансдоттер был Трудальский Мадс, а у Силье — Ян Эгиль. Это была последняя ниточка, и я решил за нее «подергать». В телефонном справочнике я нашел адрес офиса Ойгунн Бротет. Она делила с другими организациями третий этаж торгового центра на южном берегу реки, к востоку от Лангебруа.
      Сдержанная секретарша объяснила, что этим утром у адвоката Бротет плотный график. Я собрал последние остатки очарования и добился краткой беседы с Ойгунн Бротет прямо в приемной.
      — Чем могу помочь? — сухо спросила она.
      — Я все думаю о Силье. Ведь она ключевая фигура во всем этом деле.
      — Уже нет.
      — Почему?
      — Она отказалась от своих показаний. Силье сказала, что наговорила на себя, чтобы помочь Яну Эгилю.
      — А что заставило ее изменить намерения?
      Она посмотрела на часы:
      — Через час должна состояться пресс-конференция, Веум. Там все будет изложено. Сходите туда.
      — И что теперь с Силье?
      — Она дома, на хуторе. Но… не пытайтесь с ней встретиться. Она ни с кем не разговаривает.
      — Да я скорее хотел перекинуться парой слов с ее приемными родителями.
      — О чем же, смею спросить?
      — Вообще-то… меня интересует, кто является наследником убитых. Насколько я понимаю, фру Альмелид — ближайшая наследница Либакков.
      — А какое это имеет отношение к делу?
      — Да есть тут кое-какие соображения по поводу истории с контрабандой спиртного в семьдесят третьем, например.
      — А каким образом… — Она осеклась и взглянула на меня, качая головой. — Вы вообще-то чьи интересы представляете?
      — В настоящий момент — вашего коллеги Йенса Лангеланда.
      — Ах так! — Судя по кислому выражению лица, ей это не понравилось. — Что ж, разговаривать с Альмелидами вам придется в моем присутствии.
      — Я согласен. Когда?
      — Не раньше, чем закончится пресс-конференция.
      — Вы собираетесь в ней участвовать?
      — Да. А до этого мне надо еще кое-что успеть сделать…
      — Ну что ж, там и встретимся.
      — Условились.
      Она кивнула и оставила меня с рыжей секретаршей, которой, кстати, ее показная сдержанность не помешала подслушать весь наш разговор с Ойгунн Бротет. Я шутливо отдал честь и ушел.
      Ничего больше не оставалось, как только дождаться объявленной пресс-конференции. Я купил несколько газет и уселся пить кофе в кафе у Лангебруа.
      Газеты снова вернулись к двойному убийству. «Мы все еще ждем раскрытия преступления»— сообщал один заголовок. «Двойное убийство раскрыто»— объявлял другой, причем без знака вопроса. Нигде не говорилось о связи этого дела с убийством Ансгара Твейтена. Только Хельге Хауген в «Фирде» намекнул на связь с «громким делом о контрабанде спиртного в этом районе в 1973 году», ничего, впрочем, об этой самой связи не написав.
      Когда подошло время, большой конференц-зал в офисе ленсмана был полон. Были составлены вместе три стола. Я кивнул Хельге Хаугену, который отвоевал себе лучшее место и сидел там, уже раскрыв блокнот. Рядом со столом расположилась Ойгунн Бротет. Сам я протиснулся к окну и устроился там, подставив спину солнцу. Вошли ленсман Стандаль, какой-то полицейский чин и старший следователь из Крипос, их тут же штурмовали фотографы, вспышки засверкали, и все присутствующие уставились на новоприбывших.
      Стандаль был почти смущен. Полицейский чин выглядел так, будто выиграл в спортлото. Это был молодой человек в простых очках и с аккуратно расчесанной бородкой — ни дать ни взять новоиспеченный юрист. Крепыш-следователь из Крипос отстраненно взирал на поднявшуюся суматоху.
      Сразу за ними вошел Йенс Лангеланд. Он бросил быстрый взгляд на все происходящее, а потом тихо и скромно устроился возле двери. Меня он заметил, кивнул и сделал знак, что хочет переговорить после пресс-конференции.
      Стандаль поднял руку, и в зале воцарилась тишина. Перед ним на столе лежал машинописный листок. Не повышая голоса, он зачитал решение о том, что против Яна Эгиля выдвинуто обвинение в убийстве его приемных родителей и попытке нападения на представителя власти. Далее были указаны соответствующие статьи Уголовного кодекса и отмечено, что мерой пресечения избрано заключение под стражу. Основанием для обвинения были названы результаты следственных мероприятий и имеющиеся заключения экспертов, в том числе и патологоанатомов. Эти результаты оказались столь однозначны, что полиция сочла необходимым выдвинуть обвинение. Стандаль заявил, что следствие продолжается с целью выявить и приобщить к делу новые материалы. Тут представитель Крипос согласно кивнул.
      Когда предложили задавать вопросы, Хельге Хауген немедленно вскочил:
      — Но ведь в Аньедалене был еще и захват заложника, не так ли?
      Стандаль слегка помедлил, подбирая слова, и ответил:
      — Обвинение в покушении на личную свободу более не выдвигается. Многое указывает на то, что эта девочка с соседнего хутора находилась с ним добровольно.
      — А существует ли для нее угроза обвинения в соучастии?
      — На сегодняшний день нет, — твердо сказал Стандаль. — Однако, как уже было сказано, следствие продолжается.
      Полицейский уполномоченный добавил:
      — На данный момент нет ни единого основания для выдвижения обвинения против девушки. По предварительным данным, когда она оказалась с ним в горах, она вообще ничего не знала о том, что произошло на хуторе Либакк.
      Я посмотрел на Йенса Лангеланда. Его лицо ничего не выражало, но я догадывался, чего ему стоит эта сдержанность. Мне очень хотелось поднять руку, получить слово и спросить: «А правда, что эта девушка созналась в убийстве?» — и увидеть реакцию журналистов, да и высокопоставленных господ за столом. Но я быстро подавил в себе это желание. В этом зале было несколько человек, которые относились ко мне по-дружески, и такая выходка нашим отношениям здорово бы помешала.
      Вопросы из зала быстро иссякли, и пресс-конференция закончилась. Пара репортеров с радио и телевидения задали полицейскому чину привычные дополнительные вопросы, после чего все разошлись.
      Лангеланд ждал меня в вестибюле. Я отвел его в уголок.
      — У меня есть новости для вас, Лангеланд.
      — Отлично. Мне сейчас нужна любая информация, которую только можно раздобыть.
      — Вчера из одного источника я узнал, что, судя по всему, Клаус Либакк располагал огромной суммой денег. Навар от контрабанды спиртного, который, естественно, никогда ни на одном банковском счете не светился.
      Он скептически посмотрел на меня:
      — Что, аж с тысяча девятьсот семьдесят третьего года? Как же ему удалось хранить их все это время? И сколько могло остаться к сегодняшнему дню, как вы считаете?
      — Не знаю… Может быть, он держал их, думая, что ему придется бежать. Но это еще не все. Слушайте. Глава всего предприятия, занимавшегося контрабандой спиртного, по сообщениям того же источника, не кто иной, как Свейн Скарнес!
      Он недоверчиво посмотрел на меня:
      —  БылСвейн Скарнес, если выражаться точнее?
      — Да.
      Я вкратце пересказал то, что накануне вечером мне поведал Харальд Дале, и следил, как брови адвоката поднимались все выше и выше. И уж конечно не от восхищения. А когда я перешел к роли, которую сыграл в этой истории Терье Хаммерстен, то наконец понял, почему он пришел в такое состояние.
      — Черт возьми, Веум! Если все это правда, то Вибекке на самом деле не должна была попасть в тюрьму. Сама мысль об этом ужасна. Теперь в любом случае я просто обязан, вернувшись в Осло, серьезно с ней поговорить.
      — Это обязательно. Но это только одна сторона дела. Теперь полиция будет обязана допросить Хаммерстена.
      — Да, я им уже об этом сообщил, — раздраженно сказал Лангеланд, — но они слишком увлечены полученными результатами экспертиз.
      — А вы сами их видели?
      Он мрачно посмотрел на меня:
      — Да. И даже после беглого ознакомления, должен сказать… выглядит все не слишком хорошо для нас.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Во-первых, отпечатки пальцев на оружии. Только его. И частицы порохового нагара у него на руках
      — Конечно, мы же знаем, что он стрелял из винтовки, когда убегал от полиции.
      — Да, и этот факт мы, конечно, используем. Разумеется. Но далее… Следы его обуви на месте преступления, прямо в лужах крови на полу. И остатки этой крови у него на обуви. И Кари, и Клаус убиты из этого оружия. Следов взлома нет. Мало того, даже запасной ключ, который висел у них в шкафу в прихожей, находится на своем месте. Ключ Яна Эгиля найден при нем. К тому же Силье отказалась от своих слов. Но! — Он поднял вверх указательный палец. — Ее показания по поводу того, что произошло в последние выходные — и особенно в понедельник — чрезвычайно расплывчаты.
      — А информация о возможном изнасиловании ее Клаусом Либакком?
      — Информация!.. Теперь она заявляет, что это она тоже выдумала, с той же целью, что и признание в убийстве. И ее медицинское освидетельствование говорит о том же, несмотря на то что она сама вовсе не… virgo intacta, как это принято называть у медиков.
      — Да, я уже знаю, что ее сексуальный дебют давно состоялся.
      — И честно говоря, я не уверен, что история о том, как ее изнасиловал дядя, пойдет на пользу Яну Эгилю. Поскольку они были влюблены друг в друга, это было бы для него четким мотивом для убийства.
      — Тут вы совершенно правы. Что же нам делать?
      — Я буду настаивать, чтобы полицейские вызвали и допросили Терье Хаммерстена. Я буду требовать подтверждения его алиби на вечер воскресенья, а полиция справится с этим лучше, чем я или вы, Веум. Так что с этого и начнем. Больше никаких идей у меня пока нет.
      — Когда состоится заключение под стражу?
      — Как мне сообщили, в половине четвертого.
      — К процедуре будут допущены посторонние, я, например?
      — Не было речи о том, что она будет совершена «при закрытых дверях». Но журналистам запрещено фотографировать. Так что, если хотите увидеть, чем все закончится, лучше явиться туда самому. — Он взглянул на часы. — Ну, мне пора к Яну Эгилю. Потом нам с ним тоже не разрешат видеться.
      Мы расстались, и он быстро исчез во внутренних коридорах отделения полиции. Выйдя из здания, Я увидел Ойгунн Бротет, направлявшуюся к Лангебруа. Я двинулся следом и догнал ее на другом берегу реки. Заметив, что я с ней поровнялся, она кисло-сладко улыбнулась. Я же сразу перешел к делу:
      — Уже уходите?
      — Нет еще. — Она закатила глаза.
      — Послушайте… У нас с вами два варианта действия, фрекен Бротет.
      — Фру.
      — Тем более. Я могу навестить Силье и ее приемных родителей самостоятельно или составить компанию вам. Что вы предпочтете?
      — Или я устрою так, что вас арестует полиция.
      — Помилуйте, за что?
      Она не ответила, мы поднялись в Аньедален, туда, где стояли наши машины. Через некоторое время мы практически одновременно припарковались во дворе Альмелида и вышли из автомобилей.

      Хутор Альмелид был хорошо ухожен: тщательно убранный двор, аккуратный жилой дом. Стены гостиной, где мы расположились, были выбелены и украшены фотографиями — семейные снимки, вид на хутор с высоты птичьего полета и классический пейзаж: фьорд, освещенный низким солнцем, и сверкающая гладь моря.
      В комнату я вошел первым — Силье мне кивнула, а потом принялась выискивать беспокойными глазами Ойгунн Бротет, как утопающий ищет, за что ухватиться.
      Клара Альмелид поставила на стол белый кофейный сервиз: чашки и блюдца с розовыми цветочками и золотой полоской по краям. За десять минут она притащила кофе, вазочку с печеньем, нарезала солодовый хлебец с золотым домашним маслом и настоящий козий сыр. Она была маленькая, шустрая, старательная, в руках у нее все так и горело. Своими быстрыми глазками она успевала следить за всем — и в гостиной, и на кухне.
      Силье молча сидела за маленьким столиком у окна. Ойгунн Бротет заняла место возле нее на скамеечке и тихим голосом рассказывала о том, что объявили на пресс-конференции.
      У меня впервые появилась возможность без спешки разглядеть эту девочку. На ней были узкие потрепанные джинсы, темно-синий пуловер, а вокруг шеи — косынка в мелкий цветочек. Темно-русые волосы собраны в конский хвост. Я попытался сообразить, похожа ли она на Труде Твейтен, но не заметил особого сходства: может, что-то общее в посадке головы, вот, пожалуй, и все.
      Снаружи распахнулась и с грохотом захлопнулась калитка. Клара Альмелид поспешила во двор, где объяснила супругу, что происходит. Он что-то пробубнил в ответ. Они пошли к дому, и вскоре дверь перед ними распахнулась.
      Ларс Альмелид вошел и встал в дверях. Он уже успел снять верхнюю одежду и сменить брюки. На нем была домашняя обувь, фланелевая рубашка, расстегнутая у ворота. От него пахло мылом. Лицо у него было свежее и румяное, волосы жидкие, зато брови большие и кустистые. В голубых глазах, как и в выражении губ, читалась решимость.
      Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он изучающе взглянул на меня:
      — И чего же вы, сударь, желаете?
      — Мне хотелось бы поговорить с Силье, услышать ее версию.
      Я бросил взгляд на Силье и ее адвоката. Ойгунн Бротет саркастически зыркнула в ответ глазами. Я понизил голос:
      — Мы можем с вами выйти в кухню?
      Он молча кивнул. Мы вышли, и я прикрыл дверь. Клара и Ларс Альмелид стояли у раковины на другой стороне кухни. Бок о бок, как на семейной фотографии.
      Я посмотрел на Клару:
      — Вы приходились погибшему Клаусу Либакку сестрой…
      Она грустно кивнула:
      — Да. Приходилась. — Она отвернулась к окну. — Мы выросли вместе на хуторе Либакк.
      — У него были еще родственники?
      — У нас был еще брат. Сигурд. Но он пропал в море, когда был еще молодым. Так что остались только мы с Клаусом.
      — А может, у Кари есть семья?
      — Да, какая-то родня у нее была. Но она не из здешних мест, откуда-то с севера. Насколько я знаю, родных братьев и сестер у нее не было.
      — Так, значит, все перейдет к вам?
      Клара взглянула на мужа:
      — Ну да, вроде так. Если не окажется завещания.
      — А какие у вас с братом были отношения?
      — Пожалуй, хорошие. Правда, мы были такие разные…
      — В каком смысле?
      — На нашем хуторе мы сохранили веру отцов, например, — ответил за нее Ларс Альмелид с металлом в голосе.
      — А в Либакке?
      — Они ни разу не были ни в церкви, ни в молельном доме.
      — Мы об этом никогда не говорили, — тихо сказала Клара, — но думать, конечно, думали.
      — А как вы относитесь к слухам, что Клаус Либакк в семидесятых был замешан в громком деле о контрабанде спиртного?
      Она сморщилась, так что черты лица стянулись к скривившемуся рту, а он помрачнел и ответил:
      — Слухи-то до нас доходили, это да.
      — Вы считаете, что это были всего лишь слухи?
      — Мы об этом никогда не говорили, — взяла себя в руки Клара.
      — Зато видели, что за автомобили к ним заезжали, — сказал Ларс. — Да и себе он не маленькую машинёшку прикупил, «тойота-хиаче» называется.
      — А вы сами у него никогда ничего не покупали?
      — Мы капли в рот не берем!
      — Ага… Вы, разумеется, знаете, кто был отцом Силье?
      — Разумеется, — кивнула Клара.
      — А он здесь не бывал? Я имею в виду у Либакка?
      Клара поглядела на мужа. Он неуверенно пожал плечами:
      — Мог, конечно, и заезжать. Но в любом случае еще до того, как Силье сюда приехала. Он же умер, вы небось и сами знаете.
      — Да, знаю. Ну а ее мать? Она же приезжала ее навестить?
      На этот раз ответила Клара:
      — Не так уж чтобы часто. Она же в Дале живет сама-то.
      — Так ведь это недалеко. А может, вам самим не нравилось, когда она приезжала?
      Она резко выпрямилась:
      — Мы, по правде сказать, не считаем, что Силье это на пользу.
      — Почему?
      — Потому, — отрезал Ларс, прекращая разговор на эту тему.
      Еще секунду мы сидели, обдумывая сказанное, а потом я нерешительно начал:
      — Вы, само собой, слышали, что Силье сказала о себе и Клаусе.
      Клара заметно вздрогнула, и я увидел, как она вцепилась в край раковины.
      — Этого не может быть, — выговорила она тихо, но отчетливо.
      Ларс посмотрел на меня горящими глазами.
      — «То, что вы сделали одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне», — процитировал он Библию.
      — Что вы этим хотите сказать?
      — Если то, что сказала Силье, — правда, то гореть ему в геенне огненной во веки веков!
      — То есть вы тоже не в курсе, было там что-то или нет?
      — Она никогда нам ничего не говорила, — ответила Клара. — Ни слова!
      — Ну что ж, тогда… — Я сделал знак, что мы можем вернуться к остальным.
      Клара захватила кофейник и стала разливать кофе. Силье предложили стакан сока, но она отказалась.
      Ойгунн Бротет сидела на скамеечке с чашкой кофе в руке. Я, Клара и Ларс уселись за стол. Силье, оказавшись в нашей развеселой компании, красноречиво молчала и смотрела в пол.
      Ларс и Клара сложили ладони и вознесли краткую молитву, после чего тарелка с ломтями солодового хлеба была пущена по кругу, а за ней и печенье.
      Никто не проронил ни слова. Я посмотрел на Ойгунн Бротет. Она сухо и холодно взглянула в ответ.
      Я решил нарушить молчание:
      — Силье…
      Она быстро подняла глаза и вновь их опустила.
      — Мы с тобой встретились только один раз — там, в горах, в четверг вечером. С тех пор мне не удавалось с тобой поговорить. Но я пытаюсь по мере возможностей помочь Яну Эгилю. Поэтому ты бы меня очень выручила, если б рассказала — своими словами — о том, как все произошло.
      Она пролепетала что-то неразборчивое.
      — Что? Я не расслышал, что ты сказала.
      — А нечего рассказывать-то, — сказала она чуть слышно, но более отчетливо.
      — А тогда в Трудалене тебе было, что сказать. Да и потом тоже, как я понял.
      — Да это я так просто наговорила…
      Я наклонился вперед.
      — Ты сказала все, что хотела, или что-то скрыла?
      Она не ответила.
      Я приготовил следующий вопрос, но Силье меня опередила:
      — А имобязательно быть тут?
      — Ты имеешь в виду Ларса и Клару?
      — Да.
      Я перевел взгляд на ее приемных родителей. Клара была в отчаянии, а Ларс, казалось, сейчас взорвется. Я успокоил их:
      — Не расстраивайтесь, дети часто не решаются выговориться в присутствии родителей.
      — Они мне не родители! — запротестовала Силье.
      Ойгунн Бротет успокаивающе положила узкую ладонь на ее плечо.
      — Мы можем и выйти, что ж! Если на то пошло, — с обидой произнес Ларс. — Мы вмешиваться не станем. Мы что? Просто заботились о девахе об этой. С тех самых пор, как ей пять годочков всего-то и было, и была она тогда одна-одинешенька на всем свете.
      — Неправда! У меня была мама!
      — Уж конечно! Была у нее мама. И мы все видели, что она с ней сделала.
      — Ларс… не надо… — попыталась его удержать Клара. — Раз уж она не хочет, чтоб мы тут сидели…
      — Да я об этом и говорю. Мы-то можем выйти. Кофе-то чашечку разрешат мне с собой взять или как?
      Клара посмотрела на нас извиняющимся взглядом и увела Ларса, успев до того предложить нам угощение.
      Я встал и закрыл за ними дверь.
      — Теперь можешь рассказывать, Силье.
      — Так я уже сказала: нечего рассказывать-то.
      — Ну, как же нечего. Расскажи о вас с Яном Эгилем…
      — Мы были хорошими друзьями. Мы же выросли вместе! А теперь мы с ним — любовники!
      — По-настоящему?
      — Что вы имеете в виду? — Она озадаченно посмотрела на меня.
      — То самое… — Я взглянул на Ойгунн Бротет, но она меня поддерживать не собиралась. — Вы с ним спали?
      Она вытаращила на меня глаза, как будто задавать такие вопросы было недопустимо. Но тут же густо покраснела и коротко кивнула.
      — Да, — сказала она тихим голосом. — Много раз.
      — А вы предохранялись?
      — Да, предохранялись, — сказала она с насмешкой, но мне было все равно.
      Я дружески кивнул, чтобы показать, что они поступили благоразумно. Ойгунн Бротет снисходительно посмотрела на меня.
      — А в эти выходные? В ночь на понедельник?
      — Да черт возьми! У ленсмана меня спрашивали то же самое. Я же не знала, что это так… — она осеклась.
      — …так важно? Ах, брось, все ты понимаешь. В ту ночь, между прочим, на соседнем хуторе произошло двойное убийство.
      — Ну и что? Ян Эгиль был здесь, со мной!
      — Всю ночь?
      Она подтвердила.
      — Точно? Может, ты заснула? Ты ведь не караулила его всю ночь.
      Ойгунн Бротет предупредительно кашлянула. Я сделал извиняющийся жест в ее сторону.
      — Я думаю, что и он тоже спал.
      — Но он же побывал дома, прежде чем вы отправились в школу. Он сам так сказал. — Поскольку она промолчала, я продолжил: — А вы не боялись, что вас застанут твои… Я имею в виду Ларса и Клару.
      — Они ко мне никогда по ночам не заходят. Мы всегда слышали, когда они отправлялись в хлев, и тогда в поселок можно было выйти другой дорогой. Моя комната в другом конце дома, — пояснила она.
      — И что же тогда произошло?
      — Да сами вы знаете! В понедельник у нас в школе было много уроков, так что мы не виделись. А во вторник он в школу вообще не пришел. Поэтому я зашла к нему домой. Но, конечно, лучше бы я этого не делала.
      — Так ты его видела? А Клауса и Кари?
      Она отрицательно покачала головой.
      — А почему ты решила сказать то, что сказала тогда… в Трудалене? Да и потом тоже?
      Она вдруг разразилась слезами:
      — Это все ради него! Я это сделала ради него. Но это не значит, что я верю в то, что это он натворил. Я просто… Я люблю его. Я хотела ему помочь…
      — И поэтому ты назвала Клауса Либакка старым мерзавцем? — Она упрямо взглянула на меня сквозь слезы. — Так он был им? — Она не ответила. — Он приставал к тебе? — Поскольку она по-прежнему молчала, я спросил: — Почему ты не отвечаешь? Потому что все это выдумка? Ты это придумала, чтобы объяснить, почему ты сделала то, чего на самом деле не делала? Или ты только сейчас поняла, что это дало бы Яну Эгилю настоящий мотив для убийства? Серьезный мотив.
      И тогда Силье замолчала совсем — она не произнесла больше ни слова. Я вопросительно посмотрел на Ойгунн Бротет, но та только пожала плечами. Ей добавить было нечего.
      В конце концов я встал и сказал:
      — Что ж… В таком случае вопросов у меня больше нет. Я надеюсь, что ты переживешь все это, Силье, и в твоей жизни все будет хорошо.
      Она тряхнула головой, пристально посмотрела на меня сквозь слезы, застилавшие ей глаза. Я выждал секунду, но она так ничего и не сказала. Я оставил ее вдвоем с Ойгунн Бротет и снова вышел в кухню.
      Клара и Ларс сидели у стола, держа по чашке остывшего кофе. Ни один из них, насколько я заметил, к нему даже не притронулся. Когда я вошел, Ларс смотрел прямо перед собой, а Клара нервно взглянула на меня.
      — Вы знали, что между Силье и Яном Эгилем была любовная связь?
      У Ларса еле заметно дернулся рот, а Клара ответила:
      — Да… Нет… Мы видели, конечно, что они все время вместе.
      — Она сказала, что они провели вдвоем всю ночь на понедельник. У нее в спальне.
      Ларс еще больше помрачнел, а Клара сказала:
      — Да, мы заметили. Но мы ни о чем таком даже и не думали! А то бы мы вмешались.
      — Я надеюсь, вы не станете ее за это ругать. Помните, что она пережила колоссальный стресс.
      Клара кивнула; муж и жена молчали.
      — А какое впечатление у вас о Яне Эгиле?
      — Он мне никогда не нравился! — громыхнул Ларс. — С самого начала с ним было что-то не так.
      — Когда они были маленькими, они так мило играли вместе, — вмешалась Клара. — Но в последнее время они встречались не здесь, а в каких-то других местах, поэтому мы с ним уже не так близко общались.
      Ларс кивал, соглашаясь.
      В кухню вышла Ойгунн Бротет и взглянула на меня:
      — Вы можете отправляться. Я задержусь: хочу еще немного побеседовать с Силье.
      Клара и Ларс согласились.
      — Так я и сделаю, — сказал я, не показывая, что меня это раздосадовало.
      Никто не вышел во двор, чтобы меня проводить. Перед тем как сесть в автомобиль, я оглянулся по сторонам. В окружении высоких скал лежал передо мной Аньедален — заповедное место, где изо всех щелей так и лезет мир и согласие, составляя сногсшибательный контраст с теми страшными событиями, что произошли тут на последней неделе.
      Я перевел взгляд на Трудален и подумал о том, что произошло там — тогда и сейчас. Мне вдруг показалось, что эти две пары несчастных влюбленных — будто отражение друг друга: Мадс Андерсен и Мария Хансдоттер в 1839-м — Ян Эгиль Скарнес и Силье Твейтен в 1984-м. Птицы парили на пронизанном солнцем ветру, а для человека единственной возможностью вырваться на волю после многолетнего искупления чужих грехов была смерть. Смерть была центром, вокруг которого вращалась вся Солнечная система.

      Вернувшись в Фёрде, я попытался связаться с Йенсом Лангеландом, но это оказалось невозможно: он был у Яна Эгиля и просил, чтобы их никто не беспокоил.
      Тогда я решил предпринять последний штурм кабинета ленсмана. Я заявил, что у меня есть информация, которая может изменить ход расследования двойного убийства. Стандаль настоял, чтобы к разговору присоединился представитель Крипос.
      Это был тот же самый крепко скроенный, коротко стриженный следователь, который принимал участие в пресс-конференции.
      — Тор Фрюденберг, — представился он, одарил меня кратким рукопожатием и любопытным взглядом, а потом отошел к стене и, скрестив руки, приготовился выслушать мой рассказ.
      Я поведал им все, что мне удалось выяснить о возможной связи между делом о контрабанде спиртного в 1973-м и убийством Клауса и Кари Либакк. Я рассказал о Терье Хаммерстене, о его делах со Свейном Скарнесом и намекнул на большие деньги, которые мог хранить у себя на хуторе Клаус Либакк.
      Они терпеливо выслушали. Когда я закончил, Стандаль сказал:
      — Вы еще вчера сообщили о подозрениях относительно этого Хаммерстена. Могу вас успокоить: мы уже выписали ордер на его арест и разослали его описание, так как считаем, что его допрос может быть важен для следствия. Мы также выяснили, где он находился во время событий тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
      — И где же? — поинтересовался я.
      — В тот день, когда произошло убийство, он был в Бергене.
      — У кого? У своих дружков? — не сдержал я усмешки.
      — Этот факт установлен следствием, и опровергнуть его алиби не представляется возможным.
      — А как насчет его алиби на последнее воскресенье?
      — Этим мы еще не занимались. Но, как уже было сказано, Хаммерстен вызван на допрос. Ни один факт не останется непроверенным. Вы желаете что-нибудь добавить?
      — Я желаю выяснить, действительно ли Либакк припрятал у себя деньги от контрабанды алкоголя. Вы не проверили, не делал ли он какие-то непривычно дорогие покупки начиная с семьдесят третьего года?
      — У нас нет оснований. Я уже говорил вам, Веум, день или два назад, Клаус Либакк не проходил у нас ни по одному делу.
      — Но вы согласны, что наличие этих денег могло быть мотивом для преступления?
      — Если деньги действительно существовали — то да. Но мы об этом не знаем, а никаких следов взлома не обнаружено.
      — А в здешних местах обычно запирают дверь на ночь?
      — Теперь да. Потому что в течение последнего года тут произошло несколько ограблений. Даже обвиняемый указал на то, что дверь на ночь всегда запиралась.
      — Обвиняемый?
      — Ну теперь он официально обвиняемый.
      Я покосился на Фрюденберга.
      — А вы? Тоже спрячетесь за принятым решением? Вы довольны проведенным расследованием?
      — «Довольны» — мы в Крипос такими словами разбрасываться не привыкли, Веум. Это эмоции, а мы собираем факты и улики, они поступают к нашим юристам, чтобы те могли оформить обвинительное заключение. И я должен подтвердить, что в настоящий момент все факты указывают на одного человека.
      — Веум, — непривычно мягко произнес Стандаль, — мы глубоко уважаем энтузиазм, который вы проявили в отношении этого дела. Мы знаем о вашем славном прошлом на ниве охраны детства и помним, что Ян Эгиль был одним из ваших подопечных. Но… — тут он взял большую серо-зеленую папку, которая все это время лежала посреди его рабочего стола, — я обсудил все это с моим коллегой, и, несмотря на то что вас это конкретно не касается, мы все же решили показать вам…
      Он раскрыл папку и достал оттуда пачку больших фотографий. Потом он отложил пару из них в сторону, а еще четыре — разложил рядком на столе передо мной.
      — Это снимки с места преступления, Веум. Наверное, мне стоит вас предупредить: это не для слабонервных.
      Я медленно придвинул ближайший ко мне стул, сел и наклонился над столом.
      При жизни я никогда их не видел, но трудно было не догадаться. На большом снимке общего плана я увидел их обоих: Клауса Либакка, лежавшего в кровати на залитых кровью простынях, с отвисшей челюстью и застывшим взглядом; и Кари, его жену, в неестественной позе застывшую спиной к камере — лицо повернуто в сторону, тело странно выгнуто, зияющая рана на затылке и огромное темное пятно крови на ночной рубашке.
      На следующей фотографии — Клаус крупным планом. Выстрел или выстрелы разворотили грудь, мертвые остекленевшие глаза на каменном лице будто что-то рассматривают на потолке.
      Остальные два снимка — последние фотографии Кари Либакк. Женщина она была крупная, в волосах заметна седина. Ее лицо, напротив, отображало живые человеческие чувства — бесконечную тоску и отчаяние, но это была посмертная маска, застывшая на фотобумаге на вечные времена. Выстрелами ее отбросило к окну, где она сползла на пол у кровати. Верхняя половина тела откинулась назад, ночная сорочка собралась на животе в гармошку, так что из-за края кровати виднелись ее широкие белые бедра.
      Это были снимки с бойни, а не из спальни. Я ощутил, как во мне поднимается смешанное чувство ярости и страха: ярости против того или тех, кто совершил это жестокое убийство, и страх — оттого что преступник был до сих пор неизвестен, а между тем я за эти последние дни наверняка с ним разговаривал.
      — У нас есть четкая версия того, что произошло, — сказал Фрюденберг с интонациями футбольного комментатора. — Первый выстрел пришелся Клаусу Либакку в грудь. Он скончался на месте. Его жена проснулась и в панике попыталась бежать через окно. Там ее настигли два выстрела — оба смертельные, но она умерла не сразу. После этого последовал еще один выстрел в грудь уже мертвому Либакку, после чего убийца заметил, что Кари Либакк еще жива, и сделал так называемый контрольный выстрел в затылок.
      — Мой Бог! — не выдержал я.
      — Что еще можно тут сказать! Преступник в тот момент был от Бога очень далеко, — сухо добавил Фрюденберг.
      Я взглянул на Стандаля.
      — Зачем вы мне это показали?
      — Чтобы вам стало понятно, Веум, насколько серьезное совершено преступление. Чтобы вы поняли: на карту поставлено наше доброе имя — мы просто обязаны его раскрыть. И я точно знаю, что мы на правильном пути. Я на сто процентов уверен, что у нас за решеткой — преступник.
      — Неужели ни малейшего сомнения?
      — Ни малейшего.
      Я взглянул на Тода Фрюденберга. Он без всякого выражения смотрел на меня, как будто хотел продемонстрировать, что у него тоже нет никаких сомнений: ведь сомнения — это чувства, ему же важны лишь голые факты.
      В тот же день я сидел рядом в Хансом Ховиком на процедуре передачи обвиняемого под стражу, слушал и начинал понимать, что меня почти переубедили.
      Полицейские юристы пункт за пунктом выкладывали свои аргументы в пользу обвинительного заключения. Особенно весомыми были результаты экспертизы, прежде всего, разумеется, отпечатки пальцев на орудии убийства, остатки порохового нагара на одежде и коже, следы обуви на месте преступления и следы крови, найденные на его ботинках.
      — Два дня спустя? — язвительно вставил Йенс Лангеланд, но в ответ получил лишь снисходительный взгляд.
      Далее перешли к признательным показаниям Силье, которые, несмотря на то что она отказалась от них, тем не менее определяли весьма серьезный мотив для преступления. Был также представлен короткий и более чем поверхностный психологический портрет Яна Эгиля, основанный преимущественно на данных школьного медосмотра и характеристике из службы охраны детства, где, естественно, особо оговаривались психологические травмы, полученные им в шестилетнем возрасте.
      Вывод был однозначным. Прокуратура просила суд удовлетворить требование о признании Яна Эгиля Скарнеса виновным в убийстве его приемных родителей Кари и Клауса Либакк, а также в покушении на жизнь официального представителя ленсмана, в которого он стрелял, когда тот его обнаружил. Было также рекомендовано продлить Яну Эгилю содержание под стражей до окончания следствия, лишив его при этом права посещений и переписки в течение первых четырех недель.
      Против этого яростно возражал Йенс Лангеланд. Он указал на то, что и отпечатки пальцев на оружии, и следы на месте преступления объясняются тем, что Ян Эгиль действительно побывал на месте преступления, однако уже после того, как все произошло, — вернувшись в понедельник домой из школы. Находясь в шоке, он схватил оружие, перезарядил его, после чего спрятался в доме, боясь, что уголовники могут возвратиться. Когда во вторник появился помощник ленсмана, юноша мог решить, что это и есть преступник. Или же решил, что тот намерен наказать Яна Эгиля за то, чего он не совершал, — отсюда и его агрессивная реакция.
      Лангеланд согласился с обвинением в том, что Ян Эгиль «в панике» выстрелил в помощника ленсмана, но в этом случае у него было оправдание — он находился, судя по всему, в состоянии шока.
      Адвокат сознательно не стал касаться роли, которую сыграла во всем этом деле Силье, но заявил, что в заключении полиции столько невыясненных фактов, что суд, бесспорно, должен отклонить требование в признании Яна Эгиля виновным и тот должен быть отпущен до окончания следствия. Говоря об этом, Лангеланд сделал особый упор на возрасте юноши, который едва перевалил за планку уголовной ответственности.
      Во время коротких прений представитель полиции спросил Лангеланда, кого он имел в виду под «уголовниками». Адвокат ответил: судя по тому, как развивается следственная ситуация, в деле вполне возможно появление одного или двух «неизвестных», и он убедительно просит полицию в самое ближайшее время сконцентрировать усилия следствия именно в этом направлении. Говоря об этом, он даже намекнул на некоего «хорошо известного преступника из Бергена», который находился в этом районе как раз в день совершения преступления. Представитель следствия коротко посоветовался с ленсманом Стандалем и ответил, что вышеозначенный гражданин действительно был во время совершения убийства в данном районе, однако полиции об этом уже известно и он уже прибыл с офис ленсмана на допрос, который продолжится немедленно после окончания процедуры заключения под стражу.
      На этом прения были закончены.
      Все это время я то и дело посматривал на Яна Эгиля. Он сидел, склонившись к столу, и поднял глаза лишь пару раз. Он как будто находился в каком-то другом месте, и все, что происходило в этом жутком помещении, к нему никак не относилось. А перед моими глазами сидел маленький мальчик, которого мы с Сесилией отвезли в Осане февральским днем семьдесят четвертого года. Это и был тот самый мальчик, только на десять лет старше, на тридцать два килограмма тяжелее и — если верить обвинению — гораздо опаснее, чем был тогда.
      После короткого перерыва суд возобновил работу для вынесения решения, и это решение никого не удивило. Суд поддержал полицейское обвинение Яна Эгиля Скарнеса в убийстве его приемных родителей и покушении на жизнь помощника ленсмана. Требование о заключении под стражу до окончательного завершения следствия с запретом на посещения и переписку в течение первых четырех недель также было удовлетворено.
      Когда все закончилось, Яна Эгиля, рядом с которым был Йенс Лангеланд, стали выводить из помещения. В этот момент я встретился с ним глазами. От его взгляда мне сделалось больно и страшно — он был полон ненависти и угрозы. Он, как вертел, прошил меня насквозь. Как будто я лично предал его. Как будто в его жизни предателем был только я.

      В отель я отправился вместе с Хансом Ховиком. Никто из нас не проронил ни слова. Мы оба были расстроены.
      — Сейчас надо бы что-нибудь выпить, — произнес он, когда мы подошли к стойке портье. — У меня бутылка есть в номере. Составишь мне компанию?
      — Пожалуй. Дай только узнаю…
      Но никаких записок для меня у портье не было. Я подумал, а не стоит ли попробовать ей позвонить, но Ханс так нетерпеливо переминался рядом с ноги на ногу, что я просто не мог больше заставлять его ждать.
      Его номер был почти такой же, как мой. На банкетке стоял раскрытый чемодан. На единственном стуле висела ношеная рубашка. Он сгрёб ее, швырнул в чемодан и достал на четверть пустую бутылку ирландского виски «Тулламор Дью». Потом сходил в ванную и принес оттуда два пластиковых стаканчика.
      — Бери стул, — сказал он, поставил стаканы на стол и налил их почти до краев. Я не возражал.
      Он взял один, поднял в приветствии, и мы выпили. После этого он с пустым стаканчиком в руке тяжело опустился на край кровати. Ее деревянный каркас заскрипел под его огромным телом.
      — Я чертовски огорчен всем этим, Варг!
      — Я тоже, — кивнул я.
      — Тут поневоле задашься вопросом: какого черта мы работаем? Это вообще хоть кому-нибудь помогает?
      — Но положительные результаты ты ведь тоже видел? За все эти годы?
      — Да, конечно… Немного. — Казалось, он уменьшился в размерах, и не только потому, что сел на кровать, — все дело в том, как он ссутулил плечи: стал похож на наседку, распустившую крылья над только что вылупившимся птенцом.
      — Но тут… такое дело… Ян Эгиль Скарнес. Это ведь Ян-малыш, за которым мы наблюдали почти с рождения.
      — И ты тоже?
      — Да, не забывай, что мы с Йенсом Лангеландом однокашники. Он, кстати, экзамены сдал блестяще. В отличие от меня. — Ханс криво усмехнулся. — Едва закончив, он получил место помощника адвоката в самой авторитетной адвокатской конторе города — «Бакке и Лундеквам». Осенью тысяча девятьсот шестьдесят шестого, если не ошибаюсь, он работал над своим первым делом о контрабанде наркотиков: молодую пару взяли во Флесланде с грузом гашиша в специальном поясе. Пояс-то был на парне, так что Бакке удалось добиться, чтобы девчонку освободили, потому что она и знать не знала о наркотиках. А эта девчонка… Это, короче, и была Метте Ольсен. И я был с ней знаком.
      — Вот оно как!
      — В Копенгагене мы ее звали «Принцесса».
      — Да, я слышал об этом, но…
      Он сделал жест, предупреждая мой вопрос:
      — Ты же знаешь, Варг, что это были за годы. Черт знает, что творилось! Многие из нас заигрывали с гашишем. Но тогда этого было не избежать; может, тебе удалось?
      — Нет, тоже пару раз затянулся… — я стыдливо улыбнулся. — Но я никогда не курил, так что даже табаком затянуться — уже было для меня проблемой.
      — А… Ну так вот. Потом, когда я уже стал работать в охране детства, то снова с ней увиделся. Яну-малышу было тогда не больше шести-семи месяцев. Он какое-то время побыл в доме малютки, пока она лечилась от наркозависимости. И тогда мы дали ей еще один шанс. Но она не сумела им воспользоваться, и год или два спустя…
      — В семидесятом, — перебил я. — Я сам был у нее в Ротхаугене вместе с Эльзой Драгесунд. Мы тогда забрали мальчика.
      — Да ты что! Так, значит, ты тоже в его жизни играешь не последнюю роль. Как и я, и другие люди.
      — Это ты о ком?
      — Что ж, я тебе расскажу, слушай.
      Ханс удивленно взглянул на свой пустой стаканчик, потянулся за бутылкой и налил себе по новой. Подлил он и мне. Я по-прежнему не возражал. Это было хорошее ирландское виски, густое и золотистое.
      — Ян-малыш появился на свет у матери, которая даже во время родов была в таком состоянии, что едва ли понимала, что происходит. Так что уже на старте, если можно так выразиться, у него были низкие шансы на нормальную жизнь. Надо было тогда забрать его у Метте как можно скорее. Я уверен: мы бы с тобой не сидели тут сегодня, Варг. Потому что психологические травмы, которые ребенок получает в первые годы жизни, могут стать роковыми в его судьбе. Это известно и мне, и тебе, и всем, кто работает с детьми.
      — Но есть же исключения! Есть дети, у которых вообще все складывается против правил: родился с серебряной ложкой во рту, а жизнь идет прахом!
      — Разумеется, есть… А когда мы встретились с Яном-малышом снова, лет через шесть, что тогда произошло, помнишь? Тогда ему выпали совсем плохие карты.
      — Плохие, говоришь? Ты сам знаешь Вибекке Скарнес со студенческих лет. Что, она была плохой картой?
      — Она — нет, а муженек ее — точно. У него всегда был забот полон рот, так что он никак не мог дать Яну-малышу уверенности и домашнего покоя, в которых он так нуждался.
      — Да. Но вы же с ним были товарищами, ты сам как-то сказал.
      — Недолго. Вся дружба кончилась, как только он сошелся с Вибекке.
      — Почему?
      — Так уж вышло, — пожал Ханс плечами.
      — Я вчера узнал от человека, мнение которого заслуживает доверия, что твой студенческий товарищ стоял во главе всей контрабанды спиртного на побережье.
      — Ты же вроде говорил о Клаусе Либакке?…
      — Либакк отвечал за распространение здесь, в Фёрде. А Скарнес заправлял всем делом.
      — Свейн?!
      — Да. Именно он наладил контакты с немецкими поставщиками, он договаривался с судами, на которых провозили контрабанду через границу, потом товар перегружали на маленькие рыбацкие шхуны, а уж они развозили товар по всем фьордам, от Согнефеста до Сёльве. И это еще не все…
      Ханс снова потянулся за бутылкой. Я кратко посвятил его в суть дела: подробности, связанные с убийством Ансгара Твейтена, связь с двойным убийством в Аньедалене, беседы, что состоялись у меня за последние дни с Метте Ольсен, Труде Твейтен и Терье Хаммерстеном.
      Он наклонился ко мне:
      — Хаммерстена я знаю. Жестокий, гад.
      — У меня такое же впечатление.
      — У него есть четырнадцатилетний сын, который то и дело попадает к нам в центр.
      — А кто мать?
      — Не знаю… Черт, вспомнил! Чтобы это выяснить, понадобилось несколько лет. Мать — уличная проститутка. Отец — Терье Хаммерстен. Парень переходил из одного детского центра в другой, а Хаммерстен этот — вообще сущая пытка. Когда я в прошлый понедельник приехал домой — отсюда, кстати, — он уже ждал меня у двери, ругаясь на чем свет стоит.
      Я сидел и смотрел на него во все глаза.
      — Так Терье Хаммерстен был у тебя в Бергене утром в прошлый понедельник?
      — Да. А что? — Он вопросительно взглянул на меня.
      — Но ведь… ты же только что подтвердил его алиби, черт тебя возьми!
      — Алиби? Ты хочешь сказать… Ты думал, что убийца — Хаммерстен?
      — А что, звучит неправдоподобно?
      — Да нет. Но какое ему дело до Кари и Клауса?
      — Ему есть дело до контрабанды спиртного. Мне рассказали, что в семьдесят третьем году он угрожал Свейну Скарнесу по телефону.
      — Угрожал? А кто его послал?
      — Может, поставщики в Германии. — Я развел руками. — Откуда я знаю? Тебе лучше сообщить о встрече с Хаммерстеном в понедельник в полицию, Ханс.
      Он рассеянно посмотрел на меня:
      — Еще один гвоздь в гроб для Яна Эгиля?
      — Боюсь, что так. Черт!
      — Варг, если бы ты только знал, как я виню себя! Если б знал, что меня гложет…
      — Боже мой, Ханс! Кто же мог знать, что все так обернется?
      — Никто, конечно. — Он сделал большой глоток из своего стакана и помотал головой, как будто распределяя алкоголь по всем мозговым клеткам, которые жаждали опьянения. — От всего этого можно прийти в отчаяние. Мы надрывались, чтобы помочь этому парнишке. И чем все, на хрен, кончилось? Двойным убийством!
      — Ну-ну. За это должен кто-то ответить…
      Мы помолчали и снова наполнили стаканы. Мои клетки получили свою дозу — свет стал ярче, а комната изменилась — стала будто бы меньше и более вытянутой. Ханс пошел отлить. Когда он вернулся, я увидел, что его тоже пробрало — он слегка пошатывался. На этот раз он так рухнул на кровать, что она чуть не сломалась.
      — Я расскажу тебе кое-что, чего ты еще не знаешь, Варг… — Он облокотился на колени, держа стакан обеими руками. Потом он поставил его, театрально хлопнул в ладоши и развел руки в стороны, объявив: — The Story of my Life, рассказанная by The One and Only Hans Haavik Pedersen…
      — Педерсен?
      — А ты не знал? Это фамилия моей матери — Ховик. Я взял ее, когда мне исполнилось шестнадцать. А вот отца мне благодарить было не за что. Совершенно!
      — Ты не должен мне…
      — Нет! Я хочу! Сейчас ты услышишь… Мой отец, Карл Оскар Педерсен, был беззаветным алкоголиком. Я его практически не помню. Он умер, когда мне было четыре года. Мои воспоминания о нем — это его ужасные крики и сдавленные рыдания матери — он кричал на нее, когда возвращался домой после пьянки. Кричал и бил. Я был слишком мал и не помню, бил ли он меня. А вот ей здорово доставалось — изо дня в день. Так что моя мать была больше похожа на труп, бездыханное тело, которое надо было приводить в порядок с помощью огромных доз медикаментов. Ее регулярно клали в больницу, так что заниматься ребенком она никак не могла. Плохие у нас законы. Невозможно плохие. Такие плохие законы, которые только и годились для Норвегии в первые годы после Второй мировой, когда до более менее благополучного государства было еще далеко. — Он поднял стакан и отхлебнул.
      — А как умер твой отец?
      — Пьяная драка. Ему было сорок девять — намного больше, чем матери. И это тоже было проблемой. Он так ревновал, сказала она мне потом в один из тех редких дней, когда мне удалось заставить ее поговорить о тех временах. Сама она умерла после всех этих мучений в тридцать восемь лет, в пятьдесят четвертом. Мне было пятнадцать, и я тогда поклялся себе, что со мной, когда я вырасту, такого не случится — ни нищеты, ни пьянства… — Он скосил глаза на стакан в своей руке. — Ни жестокости по отношению к людям, с которыми я решу разделить свою жизнь.
      — Да, я никогда об этом не слышал… А у тебя есть семья?
      — Семья! — Ханс горько улыбнулся. — Нет, этого мне удалось избежать. Да и с Вибекке ничего не вышло, так что… У нее был сначала Йенс, а потом другой. В мою сторону она никогда и не смотрела, Варг. Поверь. Я был для нее деталью интерьера.
      — Ну и дела… Ты сам из простой семьи, но ведь ты не сдался, стал человеком. Ты, между прочим, выбрал не самое легкое занятие в жизни — помогать детям в ситуации, похожей на твою. Это означает, что надежда должна быть у всех. И у Яна Эгиля тоже. А кто помог тебе, когда твоя мать умерла?
      — У меня же были родственники — в том числе и со стороны матери. После того как она умерла, я жил у дяди с тетей, пока не окончил школу, не поступил в университет, тогда я стал снимать комнату. Потом-то я справлялся со своими проблемами самостоятельно: стипендия, работа по вечерам — выкручивался…
      — Об этом я и говорю. Ты стал человеком.
      — Стать-то стал. Но только несправедливо все это. — Ханс взял бутылку, долил себе доверху, предложил мне, но на этот раз я справился с собой и отказался. Да и ему, пожалуй, пора было завязывать: у него довольно заметно «поплыл» взгляд. — Я скажу тебе по-честному, Варг. Когда я вернусь в Берген… я уволюсь. — Он неопределенно взмахнул руками. — Подам заявление об уходе.
      — Что? Не может быть, это ты спьяну.
      — Спьяну? Да ни хрена я не пьян!
      — Ну конечно! Ты скоро с кровати свалишься.
      — Я серьезно! Все, чем мы занимаемся, терпит неудачу… Это меня переубедило. Хватит с меня. Сказано — сделано. Найду себе другое занятие.
      — Какое же?
      — Ну… поищу что-нибудь… — Он нагнулся ко мне поближе, как будто хотел открыть еще один секрет. — Знаешь, Варг… все эти правила, законы… Было бы намного лучше, если б можно было обойтись без них. Говорю как есть. Давай называть вещи своими именами. Пора переложить лопату в другую руку. — Он улыбнулся собственной шутке, но улыбка вышла безрадостная.
      — Ты устал, Ханс, ложись-ка спать. Уверен: когда вернешься домой — ты передумаешь. Ты не сможешь существовать — слышишь? — существовать без работы, которой отдал столько лет. Не будем о грустном. Вспомни о тех, кому ты помог, о всех, кто каждое Рождество присылает тебе открытку…
      — Ха! Сказанул! Показать, скольким я помог и сколько, как ты выразился, присылает мне открытки? — Он поднял правую руку и изобразил из большого и указательного пальца ноль. — Вот сколько, Варг. Вот сколько.
      — Да и у меня не больше. Если только это тебя может утешить.
      — Спасибо. Утешил.
      Он сидел на краю кровати, свесив голову, и опять, как тогда, давно, когда Ян Эгиль еще был Яном-малышом, напоминал огромного плюшевого медведя, которого какой-то ребенок оставил у него в детском центре, а потом вырос и забыл про него, потому что игрушка ему стала больше не нужна. Ханс был здорово пьян, и я заметил, что глаза у него начали слипаться.
      Я медленно поднялся на ноги.
      — Что ж, пойду я, пожалуй, — выговорил я заплетающимся языком.
      Он с трудом поднял на меня глаза:
      — Да. Спасибо за компанию, Варг. Мне действительно надо вздремнуть.
      — Давай, дружище. Увидимся утром — или когда там получится.
      Он помахал мне рукой и промямлил:
      — Увидьмсь!
      — Увидимся, — повторил я, мне удалось попрощаться более разборчиво.
      Он встал, но не для того, чтобы проводить меня, а чтобы пойти в туалет. Прежде чем закрыть за собой дверь, я услышал, что его тошнит. Но мне это не помешало заняться своими делами. Когда я спустился к стойке портье, он протянул мне записку: «Позвони, когда вернешься. Грете».

      Я не просто позвонил. Перекинувшись с ней парой слов, я договорился о встрече, заказал такси и вышел на вечерний холод. Я задрал голову и посмотрел вверх. Высоко в черном небе сверкнули несколько звезд, такие же редкие гости в Суннфьорде, как и солнце, которое я видел сегодня по дороге.
      В Хорннесе, карабкаясь по крутому подъему к входу в ее дом, я осознал, что все еще не вполне уверенно держусь на ногах. Она заметила меня из окна и теперь ждала у двери, но не успел я произнести и слова, как она спросила:
      — Ты что, напился?
      Я покачал головой и попытался сказать что-нибудь остроумное. Но в голове было пусто. Пусто и темно. Уходя, Ханс Ховик погасил свет.
      Не думаю, что за эту ночь мне бы вручили золотую медаль. Я помню, что процитировал изречение Эмиля Затопека: «Тот, кто хочет получить медаль, — бежит стометровку. Тот, кто хочет узнать кое-что о жизни, — бежит марафон».
      На что она ответила:
      — Если ты хочешь пробежать марафон, Варг, приведи себя сначала в порядок.
      Но все же она была со мной мила.
      Следующий день начался с головной боли, прощания и отъезда. Она была по-прежнему довольно дружелюбна, но тем не менее я отметил какое-то отчуждение, возникшее между нами; а может быть, она тоже попала под власть коллективной депрессии, замешанной на чувстве стыда, которая вчерашним вечером увлекла нас с Хансом в самые темные закоулки сознания.
      Она подвезла меня в гостиницу. Остановившись у входа, она повернулась ко мне:
      — Поедешь домой?
      — Да. Тут больше делать нечего. Мне, по крайней мере. Если только никто не оплатит мне дальнейшее пребывание…
      Секунду или две я тешил себя надеждой: а вдруг она пригласит пожить у себя?… Но, видимо, такая мысль у нее не возникла или не понравилась, потому что она ограничилась тем, что наклонилась, поцеловала меня в щеку и сказала:
      — Ну, тогда увидимся как-нибудь в другой раз, Варг.
      Я поджал хвост и заглянул ей в глаза:
      — Надеюсь, Грете…
      Однако мы больше не виделись.
      Я спросил у портье про Йенса Лангеланда, но оказалось, что он уехал домой, в Осло. Я попытался дозвониться ему на работу, но напоролся на автоответчик, который вежливо попросил меня перезвонить в рабочее время с понедельника по пятницу. В справочной я узнал его домашний телефон, но там тоже никого не было.
      Я собрал свой скудный багаж, вернул ключи от номера, сел в машину и поехал. Забравшись в горы, я остановил машину у выезда на трассу и уставился в окно. Мне была видна часть Аньедалена. Я смотрел на Фёрде, лежащий в утреннем свете меж высоких скал, на жилые микрорайоны Хорннеса, большие верфи за взлетно-посадочной полосой, на новые промышленные здания и торговые центры. Отыскав взглядом старую беленую церковь, я вздохнул и сказал сам себе:
      — Все меняется. Никогда уже не будет так, как прежде. Да разве это наши усилия помогают изменить мир? — Но тут же взял себя в руки. — Черт, такое впечатление, что я вымотался, как и Ханс Ховик. Давай, парень! Есть еще для тебя дельце.
      Я снова завел машину и двинулся в Берген, останавливаясь только на паромных переправах в Лавике и Кнарвике.
      В течение всей поездки в моей голове были две картины: Грете Меллинген, которая сдалась полтора дня назад, без особенных усилий с моей стороны и без смущения, и Ян Эгиль Скарнес, который смотрел на меня как раненый зверь, когда его уводили из помещения местного суда.

      После Фёрде, маленького и тесного, Берген показался большим, просторным городом. Бюфьорд широко раскинулся напротив северо-западного района Аскёй, легкий дождик накрыл умытые скалы, окружавшие город, серебряной вуалью. Я приехал домой, долго стоял под горячим душем, потом спустился на Брюгген, плотно пообедал, выпил пива, вернулся домой и проспал мертвым сном до следующего утра, то есть до воскресенья.
      После обеда я пошел в контору и проверил автоответчик. Там, как это достаточно часто бывало и раньше, кто-то подышал-посопел, а потом бросил трубку в ярости оттого, что я не сидел, уставившись на телефон в ожидании звонка. Затем шло сообщение на ломаном норвежском, очень длинное и понятное лишь отчасти: у какой-то женщины пропал сожитель, и она хотела с моей помощью его вернуть. Марианна Стуретведт хотела со мной о чем-то переговорить. Я позвонил ей домой, но она в этот момент обедала с семьей, так что мы договорились, что я зайду к ней завтра на работу.
      Я набрал номер Йенса Лангеланда. На этот раз он оказался дома.
      — Веум… Я пытался связаться с вами в гостинице, но так и не смог вас найти.
      — Если честно, мы напились в номере у Ханса Ховика, — признался я.
      — Что, переживаете?
      — А вы разве нет?
      — Не особенно. Я ничего другого от местных властей и не ожидал. Настоящая битва будет в суде. И для начала я хотел попросить, чтобы вы выяснили все, что возможно, об этом Терье Хаммерстене и его передвижениях.
      — Я как раз по этому поводу и звоню. Боюсь, у меня плохие новости. — Я рассказал ему все, что узнал от Ханса Ховика об их конфликте с Хаммерстеном в понедельник утром.
      — У него дома, в Бергене?
      — Да.
      — Черт!
      — Вот именно.
      Я буквально слышал, как в его голове шел мыслительный процесс.
      — Тем не менее, Веум. Я все равно прошу вас продолжить расследование. Займитесь вплотную Хаммерстеном. Это пока наш единственный козырь.
      — Вы по-прежнему берете на себя все расходы?
      — Разумеется, Веум. Отнесем расходы на государственный счет. Работайте спокойно.
      Я повесил трубку и остался сидеть у окна. Всем известно, что адвокаты любят покрывать свои личные расходы за счет государства, но он что-то совсем разошелся. Если так будет продолжаться и дальше, как бы это не вызвало пристального интереса к моей персоне.
      На следующий день пошел проливной дождь, холодный, мерзкий — еще одно напоминание о том, что зима не за горами. Солнце стояло ниже, дни были короче, и до следующего лета было очень-очень далеко. Но деваться мне было некуда, дел предстояло много, поэтому я пониже опустил капюшон куртки и вышел под ливень.
      Перед выходом я позвонил Вегарду Вадхейму — следователю Бергенского отделения полиции, с которым у меня были самые лучшие отношения. Я сказал ему, что располагаю информацией по давнишним делам, которые шли в кильватере у расследования двойного убийства в Аньедалене, и попросил достать из архива два этих дела — обвинение против Метте Ольсен и некоего Давида, датированное осенью шестьдесят шестого года, и обвинение против Вибекке Скарнес от семьдесят четвертого.
      — А что я получу взамен?
      — Я же сказал — поделюсь информацией. Думаю, она вас заинтересует.
      — Ты уверен?
      — Да. Особенно если вам удастся раскопать все, что у вас имеется на Терье Хаммерстена.
      — Хаммерстен? На него как раз всегда было тяжело хоть что-то раскопать, — пожаловался Вадхейм.
      — Да, я заметил. Если у вас в архиве сохранилась папка по делу о контрабанде спиртного в семидесятых, то, возможно, я смогу кое-что к нему добавить.
      — Не думаю, что там найдется что-то интересное.
      — В таком случае я сам кое-что расскажу.
      И мы договорились повидаться сразу после ланча.
      С Сесилией Странд я встретился за чашечкой кофе с булочками в кафе, расположенном в торговом центре «Сундт». С углового столика, выходящего прямо на центр Бергена — улицу Торгалльменнинген, мы обозревали все, что происходило внизу, под нами, и чувствовали себя ни дать ни взять отцами города.
      Сесилия внимательно выслушала все мои рассказы о Фёрде и о том, что касалось нашего дела. Историю о Трудальском Мадсе я упомянул лишь вскользь, так что особого впечатления она не произвела. Что же касается Грете Меллинген, то ее я назвал просто «наша коллега из местного отдела службы охраны детства». Когда я поведал о встрече с Яном Эгилем, у нее на глаза навернулись слезы, и я еще раз вспомнил о том, как мы были почти по-семейному близки — она, Ян-малыш, я и Ханс Ховик в роли доброго дядюшки — весной и летом 1974 года.
      — Ты в самом деле думаешь, что это сделал он?
      — Прокуратура, по крайней мере, в этом не сомневается. Да и улики серьезные, я готов это признать.
      — Но зачем ему это было нужно? Такая жестокость…
      Я пожал плечами.
      — Эта девчонка, Силье, с которой он убежал в горы, намекала, что ее изнасиловал приемный отец Яна-малыша. Наверное, этого было достаточно.
      Она с сомнением посмотрела на меня.
      — Кстати, — добавил я, — там всплыло кое-что и о Свейне Скарнесе.
      — Он-то тут при чем?
      — Да ты послушай… — Я рассказал ей о связи между Скарнесом, контрабандой спиртного, убийством Ансгара Твейтена и о роли, которую сыграл в этих делах Терье Хаммерстен, который к тому же был поблизости и во время двойного убийства. Правда, у него алиби, с ним в понедельник встречался Ханс Ховик из Бергена.
      Я выложил ей все, что знал сам, и, судя по ее лицу, она запуталась не меньше моего. Ничего не складывалось: следы вели то туда, то сюда и нигде при этом не пересекались, я никак не мог представить общую картину преступления — отступала даже моя богатая фантазия. Но в том, что картина эта существует, я не сомневался.
      — Ну как? — закончив, поинтересовался я.
      Она пожала плечами и допила кофе.
      — Да, тут много всего намешано. Я слушала, слушала и стала сомневаться, а там ли ты ищешь? И есть ли в нашей работе хоть какой-то толк?
      — Вот и Ханс в Фёрде мне то же самое сказал. Я тебе отвечу, как и ему: да, толк есть. И если вы и ошибаетесь иногда, в большинстве случаев вам все-таки удается помочь ребятишкам выкарабкаться. Разве не так?
      — Эх… А сам-то ты, между прочим, бросил это дело.
      — Я не бросил, Сесилия. Меня выпихнули. Аккуратнейшим образом. Но я продолжаю возделывать то же поле, но по-своему.
      — Как частный детектив… — Она криво улыбнулась.
      — Да.
      Мы спускались по широким мраморным ступеням на улицу. На двух этажах нас встретили собственные отражения в зеркалах, узорчатые рамы которых были мне знакомы с детства — здесь я часто проходил к эскалаторам, поднимавшим народ на верхний этаж «Сундта», к аттракционам. В зеркалах мы оба выглядели разочарованными и недовольными, как супружеская пара, только что пришедшая к выводу, что развод неизбежен.
      Я обнял ее, прощаясь, обошел фонтан Лилле Лунгегордсванн и направился в сторону библиотеки, чтобы там убить время до встречи с Вегардом Вадхеймом. В отделе местной прессы я нашел микрофильмы с газетами 1974 года и освежил в памяти подробности суда над Вибекке Скарнес, не зная, впрочем, пригодится ли мне это.
      Незадолго до назначенного времени я явился в отдел полиции, где на вахте меня уже ждал Вадхейм. Мы пошли в его кабинет, а по пути он постучался в соседний, и к нам присоединилась его коллега Сесилия Люнгмо.
      — Сесилия тогда проводила основные допросы Вибекке Скарнёс, поэтому я подумал, что имеет смысл пригласить и ее тоже, — пояснил он, и яс ним согласился.
      Я поздоровался с Сесилией Люнгмо, с которой мы уже как-то встречались, но представлены друг другу не были. Женщина слегка за пятьдесят, крупная, но не слишком толстая. Ее каштановые с проседью волосы не знали ни краски, ни других искусственных хитростей. Крепко пожимая мне руку, она расплылась в широкой улыбке.
      — Прошло уже много лет, с тех пор как это дело было закрыто, — сказала она. — Фру Скарнес, должно быть, давно уже на свободе.
      Я кивнул.
      — Насколько мне известно, она живет в Ски, недалеко от Осло.
      — Ну, там она в полной безопасности, я считаю.
      — Как вы думаете, она могла избежать заключения?
      — Нет-нет. Даже непреднамеренное убийство — все равно убийство. Но она, как и многие женщины, была так несчастна…
      Мы расселись, и она продолжила:
      — В стенах собственного дома они в течение многих лет систематически подвергаются насилию, прямому или косвенному. И когда в один прекрасный день они пытаются защитить себя — доходит до убийства.
      — Но ведь суд в тот раз учел это обстоятельство, разве не так?
      — Да, но факты говорили сами за себя — она совершила убийство. И прокуратура настояла на тюремном заключении.
      — Мне кажется, сейчас вы предпочли бы представлять сторону защиты.
      — Пожалуй. И все же, если принять во внимание все нюансы этого дела, все произошло именно так, как я сказала. Мы расследуем дела еще более тщательно, чем полиция, и я уделяю свидетельским показаниям столько же внимания, сколько к фактам.
      — Да, я помню некоторых свидетелей — присутствовал на паре заседаний.
      — Вы по телефону упомянули, — вмешался в разговор Вадхейм, — что у вас есть какая-то новая информация об этом деле.
      Я передал им все, что сам слышал от Дале о Свейне Скарнесе и контрабанде спиртного.
      Они выслушали затаив дыхание, но потом Вадхейм заметил:
      — Но выходит, все, что ты рассказал со слов этого Дале, бывшего сотрудника Скарнеса, — лишь предположения. Ничего конкретного, никаких фактов, документов.
      — А зачем ему было врать?
      — Может, и незачем; но как знать? Бывший подчиненный, конфликт на работе, желание отомстить…
      — Скарнес уже десять лет как мертв. Какой смысл мстить тому, кто с семьдесят четвертого года лежит в могиле?
      — Здесь вы, разумеется, правы.
      Я вновь повернулся к Сесилии Люнгмо:
      — Вы допрашивали Вибекке Скарнес… Какое у вас осталось впечатление о ее семейной жизни?
      — Как я уже сказала — да это в процедуре защиты и стало отправным пунктом, — Вибекке Скарнес была жертвой жестокого обращения со стороны собственного мужа. Она в подробностях описала свою нелегкую супружескую жизнь. Детей у них не было, так что им пришлось усыновить ребенка. А тот оказался очень беспокойным. От мужа она не видела ни поддержки, ни даже минимального понимания. К тому же, по ее словам, у него были любовницы, чего он даже не скрывал. Так только, на людях, для приличия. Я помню, что Вибекке — помимо прочих — серьезно подозревала его секретаршу.
      — Шеф и секретарша — классический роман. Я, кстати, с ней разговаривал. Фру или, кажется, она даже была фрекен… Берге или Борге, не помню уже…
      — Это все — дело прошлое. Вибекке Скарнес осудили, апелляцию она так и не подала. Сейчас она на свободе. Так что какая теперь разница — есть новые факты в этом деле или нет?
      — Просто в моем словаре есть слово «справедливость», — пожал я плечами.
      — Да, но какой в этом толк? Мужчина умер, как вы сами знаете, жена отбыла наказание, сын…
      — Кстати, о сыне… Сын — правда, приемный — жив и в настоящий момент находится за решеткой по обвинению в двойном убийстве.
      Сесилия взглянула на Вадхейма.
      — Да, вы упомянули об этом. — И она снова повернулась ко мне. — Так это тот самый мальчик?
      — И это лишь одно из многих совпадений. — Я посвятил их в подробности, включая информацию о связи между Клаусом Либакком и Свейном Скарнесом в контрабанде спиртного. — И вот еще что: когда я беседовал с Яном Эгилем, мы заговорили о событиях тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Неожиданно он сказал мне то, чего раньше никто не слышал: ни во время допросов, ни в зале суда. — Я вновь завладел их вниманием. — Он заявил, что, пока сидел в комнате и играл, слышал, как позвонили в дверь и тот, кто пришел, начал громко ругаться с его отцом.
      — Это была мать, — напомнил Вадхейм.
      — Но ей звонить не надо было. У нее же были ключи, — возразил я.
      — Почему бы ей и не позвонить — она же знала, что муж дома.
      — Нет, не сходится. По крайней мере, точно это не известно. Это мог быть и кто-то другой, кто пришел в тот день к Свену Скарнесу. Например, Терье Хаммерстен.
      — Так вот почему вы хотите узнать, что у нас на него есть.
      — Этот самый Харальд Дале утверждал, что Терье Хаммерстен несколько раз серьезно угрожал Скарнесу из-за денег, которые он задолжал после того, как годом ранее лопнула вся его афера с контрабандой в Согне и Фьордане.
      — Но почему об этом не стало известно в семьдесят четвертом?
      — Потому что Дале испугался за собственную шкуру, разумеется. А если верить слухам, то именно Хаммерстен убрал Ансгара Твейтена, участвовавшего в контрабанде. Но как вы мне сегодня сказали по телефону, Вадхейм: «На него как раз всегда было тяжело хоть что-то раскопать».
      — Вот именно. Так что пока все это чистые фантазии. А нам нужны подтвержденные факты.
      — Знаю. А что все же у вас на него есть?
      Вадхейм вздохнул и протянул мне толстую папку:
      — Вот, посмотрите. Здесь послужной список нашего друга Терье Хаммерстена. Длинный и не слишком приятный. В основном мелкие делишки, часто угрозы, тяжкие телесные… Он из тех, кого сегодня мы называем «боевик».
      — Ну вот видите! — развел я руками.
      — Но ничего серьезного за ним никогда не водилось. Он и сидел-то недолго.
      — Да, я помню, в семидесятом.
      Вадхейм рассеянно кивнул:
      — Самый долгий его срок был два года. — Он полистал документы. — С тысяча девятьсот семьдесят шестого по семьдесят восьмой. Тут лежит, я вижу, часть материалов по убийству в Бюстаде, но у него совершенно твердое алиби: он был в Бергене.
      — Алиби подтверждают его собутыльники, конечно? — Я скептически посмотрел на него.
      — Да, но есть еще и показания нескольких соседей. И человека, который продавал им пиво. С ним еще проститутка была.
      — А если представить, что эти люди от него зависят? Или должны ему деньги? Я, конечно, понимаю, что это их показаний не опровергает…
      — Да. Нисколько.
      Я кивнул, соглашаясь.
      — А что с другим делом, которое я просил вас отыскать? Оно еще более давнее.
      Вадхейм протянул мне другую папку, потоньше, чем первая:
      — Дело Давида Петтерсена и Метте Ольсен, ноябрь шестьдесят шестого. Ему дали восемь лет, ее признали невиновной. Вскоре после вынесения приговора он покончил с собой.
      — Это я знаю. Их взяли на таможне по доносу или случайно?
      Вадхейм достал подшивку следственных материалов и принялся листать их с конца.
      — Сама Метте считает, что их кто-то сдал, — добавил я.
      Он подтвердил:
      — Да. Точно. Тут написано: «Источник — анонимный телефонный звонок» тридцатого августа в тринадцать ноль пять. Вечером того же дня их задержали.
      — Откуда был звонок? Из Копенгагена?
      — Не-ет. Из Бергена.
      — А хотя бы попытались узнать, кто звонил?
      Вадхейм кивнул:
      — Конечно. Это было бы важно для суда. Однако смогли вычислить только, что звонок поступил из телефона-автомата на вокзале.
      — Но кому же в Бергене, черт возьми, понадобилось их заложить?
      — Ну, этого мы никогда не узнаем… Вы только вспомните, Веум. Это же было в шестьдесят шестом, в самом начале волны наркомании. Молодежь идеализировала гашиш, он казался чем-то романтическим — «секс, наркотики и рок-н-ролл» и прочее подобное. Никто даже не задумывался о последствиях, не предполагал, к каким трагедиям это приведет, в том числе и для следующего поколения. Тогда на гашише можно было сделать большие деньги, поэтому и желающих урвать было много.
      — Вы имеете в виду, что это мог быть какой-нибудь конкурент по рынку сбыта?
      — Откуда мне знать? — Он развел руками. — Во всяком случае, кто-то позвонил. Полицейские перезвонили таможенникам. Парочку остановили на границе, а результаты вам известны.
      — Так какое ключевое слово во всех этих делах, а, Вадхейм?
      — Понятия не имею.
      — Неужели вы не видите? Ключевое слово — «контрабанда».
      — Вы так думаете?
      — Да! Метте Ольсен и этот Давид Петтерсен были схвачены в аэропорту Флесланд, Ансгар Твейтен убит в Бюстаде, Свейн Скарнес упал с лестницы в Бергене, а супруги Клаус и Кари Либакк убиты в Аньедалене всего неделю назад.
      — Вы не слишком спешите с выводами, Веум? На все это можно посмотреть и с совершенно другой стороны. Ключевое слово по двум делам — это «контрабанда», согласен. Но в первом случае речь идет о наркотиках, в другом — о спиртном, а в то время это были совершенно разные рынки. Что же касается Свейна Скарнеса… Он упал с лестницы во время семейной ссоры, так что тут ключевым словом может быть «несчастный случай» или «измена». — Он посмотрел на Сесилию Люнгмо, ожидая поддержки, и она утвердительно кивнула. — Аньедаленское двойное убийство, насколько можно судить, произошло вследствие сексуальных домогательств, другими словами — это семейный конфликт. Объяснить можно по-разному, важнее понять, что мы с вами можем предпринять. Так я считаю.
      — Но Терье Хаммерстен был замешан в каждом из этих дел.
      — Доказательства? Все что у нас есть — это слухи о том, что он как-то связан с убийством Твейтена в семьдесят третьем году.
      — Но он же был сожителем Метте Ольсен!
      — После того как она прошла курс лечения от наркозависимости — да. Но в шестьдесят шестом она была с Давидом Петтерсеном.
      Я подался вперед.
      — Окажите мне услугу, Вадхейм. Как только он вернется в город, вызовите его на допрос, на беседу… Поговорите с ним.
      Он скептически посмотрел на меня:
      — С Хаммерстеном? На каком основании? Нет, Веум, нет.
      — Тогда я сам это сделаю.
      — Вы рискуете!
      — Что ж, раз больше ничего не остается…

      Марианна Стуретведт приняла меня в том же кабинете, что и в 1974 году. На другой стороне Воген построили и портовый музей Брюггена, и новую гостиницу, но вид из ее окон остался прежним. Она сама тоже не слишком изменилась. Марианна напомнила мне голливудскую звезду начала пятидесятых, скажем, Риту Хейворт: красивая, стройная, с немного старомодной прической. Разве что костюм был не такой вызывающий, да и сеточку морщин на лице Марианны студия «Коламбия Пикчерз» вряд ли бы одобрила.
      Она слушала, не перебивая, мой рассказ о Яне Эгиле и обо всем, что произошло с тех пор, как она занималась им в 1974 году. Время от времени она что-то записывала в блокнот, лежавший перед ней на столе.
      Когда я закончил, она удовлетворенно кивнула, как будто я только что блестяще ответил ей на экзамене.
      — Классическая история, — сказала она.
      — В каком смысле?
      — Как человека превращают в психопата.
      — Ты имеешь в виду Яна Эгиля?
      Она коротко кивнула:
      — Кажется, мы об этом говорили. У него уже тогда были явные признаки нарушений развития эмоциональной сферы, то, что мы, психологи, называем реактивным состоянием затрудненного общения. Ах, Варг! Если бы родители понимали, как важны для ребенка первые годы жизни!
      — В данном случае речь идет только о матери, да и что она могла понимать? Метте Ольсен была наркоманкой, когда родился Ян-малыш.
      — Тем более типичный случай. Существует большая разница между детскими психическими проблемами, возникшими из-за ошибок в воспитании, и теми, что появляются, если ближайшее окружение ребенка — в данном случае мать — недостаточно здорово и надежно, например пьет или употребляет наркотики. У такого ребенка строй личности будет базироваться на реакции отторжения. Агрессия — его обычное состояние, и именно в этом состоянии он будет ощущать себя лучше всего. То же наблюдается и во взрослом возрасте, часто — с трагическими последствиями.
      — Понимаю. Если бы ты была свидетелем в суде…
      Она перебила меня:
      — Я не могла быть свидетелем, потому что не знаю, как происходило его развитие в течение последних лет. То, что я говорю, — это теория, Варг. Нередко бывает, что дети с таким психологическим багажом проявляют криминальные наклонности в очень раннем возрасте. Часто они направлены против приемных родителей или опекунов, которые им вольно или невольно заменяют родных.
      — Хочешь сказать, что жестокость, проявленная в этом случае, всего лишь норма?
      — Нет. Я имею в виду вандализм, воровство — машины угоняют, например, — или другие асоциальные действия. Разбить вдребезги машину приемного отца — обычное дело. Иногда с летальным исходом для самого подростка или случайных прохожих. Если бы люди осознавали…
      — Да. Не очень подходит для свидетельских показаний со стороны защиты, скорее для обвинительной речи прокурора.
      — Теперь нам надо дождаться окончательных результатов следствия, а потом и суда…
      — Самое плохое для Яна Эгиля, что на орудии убийства не найдено больше ничьих отпечатков, только его собственные. Может так быть, что он не осознавал последствий своих действий?
      — Ты имеешь в виду, если это сделал не он? Что он появился на месте преступления после того, как убийство уже произошло, и, не подумав, взял в руки оружие? А потом прихватил его с собой, когда убегал от полиции в страхе, что его обвинят в том, чего он не делал?
      — Да.
      — Импульсивные, неосознанные действия вполне вписываются в тот психологический портрет, который я бы нарисовала, исходя из обстоятельств этого дела.
      — Ну что ж, это внушает хоть какую-то надежду.
      Мы посидели минуту в неловкой тишине. Я заметил, что она изучающе смотрит на меня.
      — Ты выглядишь встревоженным. Что тебя так мучает?
      — У меня самого сын растет, ему сейчас тринадцать, и я не уверен, что в первые годы его жизни я выложился на все сто процентов. Не знаю, помнишь ли ты, но мы с женой разбежались, когда ему было два года.
      Марианна посмотрела на меня с мягкой улыбкой:
      — У вас с ним были тогда какие-то проблемы?
      — Нет-нет. Я ничего такого не заметил.
      — Так почему это тебя тревожит? Боже мой! Да в Норвегии столько семей распадается, и у разведенных столько детей, что у нас давно уже была бы нация психопатов, если бы все впадали в реактивное состояние затрудненного общения. Нет, я имею в виду только детей, у которых, к несчастью, пострадала душа. К тому же не стоит сбрасывать со счетов и генетические предпосылки. — Она положила свою ладонь на мою и успокаивающе похлопала. — Не волнуйся, с твоим сыном все будет в порядке.
      — Но я не только о нем тревожусь. Ян Эгиль тоже не идет у меня из головы. Я встречался с ним три раза за его жизнь. С беспомощным крохой, с шестилеткой — то безразличным и вялым, то агрессивным — и теперь с неуравновешенным и закомплексованным подростком. А в то время, в семьдесят четвертом году, я, Сесилия и Ханс заботились о нем как… да, как семейная пара и дядюшка. Мы так объединились вокруг него… Будто он был нашим собственным ребенком, Марианна! Нашим собственным приемным сыном.
      — Ну так вспомни, что я тогда сказала. Реактивные нарушения проявляются в первые годы жизни. Приемный ребенок, чей психологический багаж неизвестен приемным родителям, может быть бомбой замедленного действия. Так часто бывает, когда усыновляют детей из других стран: детей из трущоб или — даже хуже — из зон военных действий. Но о психологических проблемах этого мальчика мы кое-что знаем. Когда мать накачивается наркотиками в период беременности, это означает, что ребенок рождается в состоянии абстинентного синдрома — он внезапно перестает получать те вещества, к которым его маленькое тельце успело привыкнуть, пока он лежал в материнском чреве. Это первое. И второе: у него нет отца, а мать отнюдь не всегда находится рядом с ним; когда она все же рядом, то не в состоянии как следует за ним ухаживать. Все это не могло не отразиться на психике ребенка. — Она наклонилась ко мне через стол и с настойчивостью произнесла: — Так что вряд ли ты, Сесилия и Ханс могли что-то изменить.
      — Это пессимистическая жизненная позиция, Марианна.
      Она грустно посмотрела на меня:
      — Вовсе нет. Это статистика. И опыт.
      — Ханс думает так же. Он сказал мне… Не хочу разбалтывать, но он решил бросить это дело. Он не в силах больше мириться с неудачами, с бесполезной, на его взгляд, работой.
      — Но в вашей работе бывали и удачи.
      — Я так ему и сказал. Но он уже сдался. Решил написать заявление об уходе.
      — Что ж… — она пожала плечами. — Со многими такое случается. А как у тебя дела?
      — С расследованиями?
      — Да.
      — Я занимаюсь этим уже десятый год и пока еще не разочаровался, хотя пару раз был к этому очень близок.
      Марианна вновь улыбнулась, понимающе кивнула и встала из-за стола:
      — Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.
      Мы дружески обнялись, и я ушел. Спускаясь по лестнице, я спросил себя: интересно, а она-то всегда довольна результатами своей работы? Впрочем, ответа на этот вопрос я, вероятно, не получу никогда. Психологи привыкли тщательно прятать свой внутренний мир от окружающих.

      Узнать мне удалось немного.
      Недели две я играл в детектива за государственный счет. Я нашел того бакалейщика, который в 1973 году подтвердил алиби Терье Хаммерстена. С тех пор он успел выйти на пенсию и теперь делал вид, что ни слова не помнит из своих показаний одиннадцатилетней давности. Я попробовал разыскать проститутку, которая тоже обеспечивала алиби, но оказалось, что спустя несколько лет после того она покинула земную юдоль, причем этот факт никого особенно не обеспокоил.
      — Одна из тех смертей, по поводу которой для приличия проводится следствие, а потом дело откладывают в долгий ящик и благополучно забывают, — объяснил мне Вадхейм.
      — Ну как же так, Вадхейм! Она же была одним из главных свидетелей в деле против Хаммерстена!
      — Я думаю, Веум, что в тысяча девятьсот семьдесят шестом году никто и не подозревал об этом…
      Выход на собутыльников Хаммерстена оказался столь же бесполезным. Кто-то из них уже умер, а остальные после стольких лет алкоголизма и праздности лишились способности соображать. Единственным результатом, о котором можно упомянуть, была беседа с алкоголиком в завязке по имени Педер Йансен: услыхав имя Терье Хаммерстена, он до конца разговора трясся от страха, как будто его било похмелье.
      Так что пока поколебать алиби Хаммерстена не представлялось возможным, что, правда, не стало для меня неожиданностью.
      Еще менее воодушевляющим было то, что рассказал мне по телефону Йенс Лангеланд о допросах Хаммерстена — в Фёрде, а позже в Бергене. Ханс Ховик подтвердил, что у него был конфликт с Хаммерстеном в Бергене ранним утром, сразу после той ночи, когда в Аньедалене произошло двойное убийство. Это дало Хаммерстену алиби, не стопроцентное, конечно; и все же вряд ли, даже отправившись ночью из Фёрде, он успел бы к раннему утру вернуться в Берген.
      — От вас, Веум, я жду козыря посильнее, чем этот, — закончил Лангеланд.
      Когда через полторы недели Терье Хаммерстен вернулся в город, я попытался вызвать его на разговор. Единственное, что это мне дало, — синяк под глазом, который прошел только через четырнадцать дней. На прощание он сказал мне, что, если я по-прежнему стану совать свой нос в его дела, он так мне двинет, что я уже никогда не встану. Я припомнил Ансгара Твейтена и поверил ему на слово.
      В конце концов я позвонил Лангеланду и униженно сообщил, что иссяк. Я зашел в тупик. Он принял это к сведению, однако никакого особенного расстройства по этому поводу я в его голосе не услышал.
      — Как дела у Яна Эгиля? — спросил я.
      — Ничего хорошего, судя по тому, какие он дает ответы всем, кто с ним беседует. Мне в том числе, — прибавил он, и на этом мы закончили и разговор, и сотрудничество.
      Я послал ему счет, который он, в отличие от большинства других моих клиентов, полностью оплатил.
      В течение зимы и весны 1985 года я следил за тем, как развивалось дело Яна Эгиля сначала в Гулатинге, окружном суде Западной Норвегии, а потом, в конце мая того же года, когда обе стороны явились для определения меры наказания, в Верховном суде.
      Пока дело находилось в Гулатинге, я посещал заседания в Тингхюсете каждый раз, когда получал о них известие. Я с особым вниманием выслушал свидетельские показания полицейского эксперта по оружию. Он держал в руке винтовку «маузер», пятизарядную, калибр 7,62, 1938 года выпуска, из которой застрелили Клауса и Кари Либакк. Экспертиза пуль и гильз однозначно показала, что именно она стала орудием двойного убийства в Аньедалене. Использованы были все патроны. Присутствующие с ужасом смотрели на полицейского, который с чувством, с толком, с расстановкой демонстрировал, как винтовку снимали с предохранителя, как передергивали затвор, досылая патрон в патронник, чтобы ее зарядить. Выстрел за выстрелом.
      — Ее надо перезаряжать перед каждым выстрелом? — спросил Лангеланд.
      Полицейский подтвердил и продолжил:
      — Мы считаем, что Клаус Либакк был убит первым — выстрелом в грудь. Его жена проснулась, попыталась убежать и получила две пули в спину. Потом убийца вновь повернулся к Либакку и выстрелил в него еще раз, снова в грудь. А затем был произведен контрольный выстрел в затылок Кари Либакк.
      Во время этого беспристрастного и обстоятельного описания жестокого убийства в большом зале суда стояла такая мертвая тишина, что, казалось, воздух звенел. Только когда речь зашла о самых страшных деталях, в публике послышалось нервное покашливание. Напряжение еще более усилилось, когда полицейский в конце доклада показал слайды, сделанные с фотографий места преступления, которые я видел еще в Фёрде. От этих жутких изображений по залу будто прошла волна негодования, и, когда сразу после этого был объявлен перерыв, среди слушателей, вышедших в коридоры и внутренние галереи Тингхюсета, царило мрачное настроение. Сам я стоял и болтал с репортером одной из городских газет. Он был уверен, что это заседание нанесло сокрушающий удар по Яну Эгилю Скарнесу. У меня не было ни одного веского аргумента, который я мог бы противопоставить его мнению. Так что на этот раз я в виде исключения попридержал язык.
      После перерыва Лангеланд мгновенно перешел в контратаку. Он поинтересовался, могло ли быть так, что преступников было несколько. Полицейский повернулся в сторону защиты и, держа винтовку перед собой, сказал:
      — Выстрелы были произведены только из этого оружия, а на нем были найдены отпечатки пальцев только одного человека — обвиняемого. Кроме отпечатков самого убитого.
      — Клауса Либакка?
      — Да. Но те были оставлены задолго до печального события.
      Но Лангеланд и тут не сдался. Вперив взгляд в полицейского, который стоял за кафедрой для свидетелей, он спросил:
      — А что, если убийца был в перчатках? Есть ли у следствия хоть какие-то основания отбросить эту вероятность?
      Полицейский выдержал взгляд адвоката, показав тому, что и он не лыком шит:
      — На оружии не найдено никаких следов ткани или волокон, которые могли остаться от перчаток.
      — А если это были резиновые перчатки?
      Полицейский снисходительно улыбнулся и пожал плечами:
      — Это, разумеется, возможно. Но маловероятно.
      — Почему?
      — Потому что, согласно выводам следствия, сомнений в том, кто виновен в преступлении, быть не может.
      Все взгляды, включая мой, обратились к Яну Эгилю. Он сидел неподвижно, уставившись в пространство перед собой, как сидел все время, пока шел суд.
      — Сомнений быть не может? То есть, другими словами, вы всегда были настроены предвзято? — продолжал Лангеланд.
      — Выражаясь точнее, — ответил полицейский, — нам не оставили никаких сомнений результаты экспертиз.
      И я увидел, как судьи пометили что-то у себя в блокнотах.
      Но Лангеланд по-прежнему не сдавался. Было видно, что его уверенность произвела впечатление на десятерых присяжных. Трое судей слушали с профессиональным вниманием, но особой благосклонности адвокату они не выказывали. Лангеланд перешел к описанию тяжелой жизненной ситуации Яна Эгиля начиная с раннего детства и внезапного отъезда из Бергена в 1974-м после трагических событий в доме его приемных родителей. После чего были приведены свидетельские показания коллег Марианны Стуретведт, в которых я узнал те же мысли и даже формулировки, с которыми сам познакомился несколько месяцев назад.
      Лангеланд вызвал для дачи свидетельских показаний и Силье, но она доставила больше радости не ему, а обвинителю. Когда представитель полиции выудил ее незапротоколированные утверждения о сексуальных домогательствах со стороны Клауса Либакка, она была вынуждена признать, что все это выдумала, чтобы помочь своему возлюбленному.
      — Ах вот как? А правда, что в тот момент ты заявила, что это ты убила Либакков? — не успокаивался адвокат.
      — Да, но… — Силье горько разрыдалась. — Да я это просто так… Чтоб ему помочь…
      — Другими словами, ты тоже думала, что это сделал он? — задал риторический вопрос представитель прокуратуры и, посовещавшись о чем-то с присяжными, от комментариев отказался.
      Было ясно, что победил в этой дуэли обвинитель. Если свидетельские показания Силье и произвели впечатление на присяжных, то утверждение о возможных сексуальных домогательствах наверняка утвердило их в мысли о том, что у Яна Эгиля был мотив для столь жестоких действий, а это прибавляло уверенности, что виновен именно он и никто больше.
      Попытки Лангеланда представить другую версию потерпели провал, потому что в следственных материалах, собранных полицией, не было ничего, что бы ее подтверждало. Предполагаемые преступники, которые могли, по утверждению адвоката, ночью проникнуть в дом Либакков, не оставили никаких следов взлома, это во-первых. А во-вторых, в показаниях соседей нет ни слова, которое указывало на что-то подобное.
      Тогда Лангеланд перешел к участию Клауса Либакка в громком деле о контрабанде спиртного, которое имело место в начале семидесятых и с которым связано также нераскрытое убийство Ансгара Твейтена. Однако и эти аргументы были моментально разбиты представителем прокуратуры, заявившим, что обвинение концентрирует внимание на конкретных событиях, произошедших в октябре 1984 года, а не собирается закапываться в уголовные дела десятилетней давности.
      Заключительная речь Лангеланда была блестящей — настоящий шедевр риторики. Однако по сути это было лишь великолепное изложение аргументов, которые он уже использовал во время процесса. Уже когда присяжные удалялись из зала заседаний, было понятно, кто оказал на них сильнейшее впечатление — Лангеланд со своей виртуозной риторикой, прокурор, едко констатировавший факты, или судьи, которые трезво и рассудительно следили за происходящим.
      Когда из зала выводили Яна Эгиля, он впервые бросил взгляд на публику. И я еще раз увидел его глаза, излучающие неприкрытую ненависть, будто он возлагал лично на меня всю вину за то, что с ним произошло.
      Уже на следующий день присяжные вынесли свой вердикт. Ян Эгиль Скарнес был признан виновным по всем пунктам обвинительного заключения, после чего судьи удалились на совещание для вынесения окончательного приговора и определения меры наказания.
      В тот день мне удалось перекинуться парой слов с Лангеландом. Я поблагодарил его за все, что он сделал, и спросил, какой срок определят Яну Эгилю.
      — Сейчас сказать невозможно, Веум. От пяти до пятнадцати, и боюсь, скорее всего дадут именно пятнадцать.
      — Пятнадцать!
      — Да, так-то вот. — И успешный адвокат повернулся и пошел прочь с таким угрюмым выражением лица, как будто этот проигрыш был невыносим лично для него.
      Слушая вердикт присяжных, Ян Эгиль предпочел не вставать — он сидел на своем месте и ни разу не поднял глаза во время объявления приговора. Лангеланд несколько раз наклонялся к нему и что-то тихо говорил, очевидно, разъяснял значение сложных юридических терминов. Яну Эгилю дали двенадцать с половиной лет тюрьмы с зачетом предварительного заключения. Судя по его лицу, он не понял ни слова из того, что было произнесено, и только по знаку адвоката поднялся с места в тот миг, когда судьи покинули зал заседаний, бросив последний долгий взгляд на осужденного.
      Пока дело рассматривалось в Гулатинге, его активно освещала пресса: новые фотографии хутора в Аньедалене, версии того, что произошло в спальне Кари и Клауса Либакк в виде газетных рисунков, на которых фигура подозреваемого была дана схематично и никто конкретный в ней не угадывался. Только после того как Верховный суд рассмотрел дело и оставил приговор окружного суда без изменения, имя осужденного появилось в прессе. Сообщения о суде сопровождались в газетах дискуссией, иные участники которой заявили: судьи-де вынесли слишком мягкий приговор, что доказывает излишнюю снисходительность судебной власти по отношению к серьезным преступникам.
      Йенс Лангеланд написал опровержение, в котором говорилось и о юном возрасте обвиняемого, и о том, что истинные события той роковой ночи с воскресенья на понедельник в последнюю неделю октября прошлого года для многих, в том числе и для самого Лангеланда, оставались невыясненными. «Можем ли мы быть уверены в том, что настоящий преступник или преступники не находятся сейчас на свободе, рядом с нами?»— так заканчивалась его статья, породившая тревогу даже в моей душе. Эта тревога тлела, не ослабевая, пока не разгорелась сильным пламенем тем сентябрьским днем, когда мне на работу позвонила Сесилия Странд и попросила встретиться с ней на Фьелльвейен.

      Все эти годы я не забывал Яна Эгиля. Мне так и не удалось смириться с утверждением, что в его деле все обстоятельства учтены и вина неопровержимо установлена. Несколько раз я чуть было не позвонил Йенсу Лангеланду, который, насколько мне было известно, так и оставался его адвокатом, но каждый раз отбрасывал эту мысль. Зачем? — спрашивал я себя.
      И вот теперь на скамейке у остановки автобуса передо мной сидела Сесилия, освещенная низким солнцем уходящего лета, и внимательно смотрела на меня сквозь круглые очки — она только что сообщила мне, что моя фамилия значится в списке приговоренных Яна Эгиля.
      Я попросил ее:
      — Давай поподробней, а?
      — Расскажу все, что знаю, — согласилась она.
      — Яна Эгиля выпустили?
      — Да, он вышел в мае на свободу. Отсидел десять лет. Вышел бы и раньше, но заключенным он был не из примерных.
      — Долго же они ждали, прежде чем его выпустить… Чем он занимается сейчас?
      — Тут есть определенные проблемы. Служба надзора за освободившимися из мест лишения свободы пристроила его на работу в автомобильную мастерскую, но ему быстро там надоело. Потом он подрабатывал в разных местах, сошелся с другими отсидевшими срок парнями… Связи, которые они налаживают между собой за решеткой, часто сопровождают их и на свободе, и я боюсь, что он уже свой в преступной среде Осло.
      — Понятно… Продолжай! — нетерпеливо сказал я.
      — Он жил в хосписе на улице Эйрика у станции метро «Тёйен». Это что-то вроде частного приюта для социально неустроенных людей. А держит его наш с тобой старый знакомый — Ханс Ховик.
      — Ханс! Так вот как у него жизнь сложилась. Он так и не смог бросить эту работу.
      — Да, но давай все же о деле. В этот понедельник в его хосписе был найден мертвым один из постояльцев. Его забили до смерти, видимо, еще в выходные.
      — Ну и что? А Ян Эгиль к этому какое имеет отношение?
      — Тело обнаружил один из жильцов и оповестил об этом Ханса, который вызвал полицию. Согласно инструкции, полицейские стали обходить все комнаты, чтобы опросить, не слышал или не заметил ли кто-нибудь что-то необычное за последние дни. Яна Эгиля не было, но в его комнате они нашли… — она немного помедлила, а потом продолжила: — …окровавленную биту.
      — У меня такое неприятное ощущение, что я об этом слышу уже не в первый раз.
      Сесилия была со мной совершенно согласна.
      — К тому же выяснилось, что убитый был знаком с Яном Эгилем. Другими словами… Ян, похоже, вновь попал в переплет. Пока его только допросили, но через несколько дней эта история попадет в газеты.
      — Мне надо будет выяснить подробности. А что ты там сказала о списке приговоренных?
      — Может, я немного сгустила краски, назвав это именно так. Мне об этом рассказала женщина — мать его ребенка.
      — Когда же он успел обзавестись…
      — Его отпускали на некоторое время. Знаешь, это называется «пробное освобождение» — попытка проверить, способен ли заключенный к социальной адаптации. Конечно, все освобожденные находятся под надзором.
      — Знакомая история.
      — Да, его ребенок повторяет его судьбу.
      — Из этого порочного круга чертовски тяжело вырваться! Как ты думаешь, словам этой женщины можно доверять?
      — Почему нет? Ее, кстати, зовут Силье.
      — Силье? Это случайно не та самая девушка…
      — Думаю, да.
      — Боже мой! Дождалась, значит. А что конкретно она рассказала?
      — Что Ян Эгиль много раз говорил, что должен прикончить по крайней мере двоих. Они больше остальных виноваты в том, что с ним произошло.
      — Я-то чем перед ним провинился?!
      — Ты работал в охране детства, когда его забрали у матери. Ведь так?
      — Да, но это же не я…
      — Ты стал своего рода символом ненавистной службы, которая в очередной раз вмешалась в его жизнь — теперь, когда мы опекаем его малыша. Ханс решил обязательно тебя об этом предупредить.
      — Но, ты сказала, он говорил о двоих?
      — Да. Вторым был как раз тот, кого нашли мертвым несколько дней назад. Его избивали битой, пока… — Она вздрогнула всем телом, будто ей внезапно стало холодно. — Пока он не стал совершенно неузнаваем.
      — Но, как я понимаю, тело идентифицировали?
      — Да, конечно.
      — И кто же это?
      На какое-то мгновение ее взгляд скользнул вниз, на фьорд. Затем, глядя мне в глаза, она решительно произнесла:
      — Ты знаешь его, Варг, — и вновь замолчала. Я почувствовал, как в душе поднимается тревога.
      — Говори, не тяни! Кто это? Это не…
      — Терье Хаммерстен.

      На следующий день была пятница, и мы улетели в Осло первым же утренним рейсом. Стюардессы с привычными улыбками разносили завтрак; плато Хардангервидда лежало под нами как черно-серо-коричневое лоскутное одеяло.
      Сесилия сидела, пила маленькими глоточками кофе, а потом вдруг сказала:
      — В тот раз в Фёрде, в восемьдесят четвертом…
      — М-м-м?
      — Ты познакомился с нашей коллегой — Грете Меллинген.
      — Да. Но мы с ней больше не виделись. Только тогда.
      — Она хорошо о тебе отзывалась.
      — Ты с ней встречалась?
      — Пару лет назад, на профессиональном семинаре.
      — Ты же знаешь, как это бывает. С одними людьми ты продолжаешь общаться, другие исчезают из твоей жизни. А через десять лет поздно налаживать отношения, да и вряд ли получится.
      — Ну, это ты зря… — покосилась она на меня. — А ты по-прежнему один, Варг? Можешь не отвечать, конечно. Просто интересно.
      — Я сказал тебе правду: я не вернулся к ней в Фёрде, а она ни разу не появилась в Бергене. Вот я и решил: капризная принцесса из сказки.
      — Я не хотела…
      — Да ладно. Грете тогда рассказала мне интересную историю о человеке, которого прозвали Трудальский Мадс. Его осудили за убийство, которого он, возможно, и не совершал — по крайней мере, так она считает. Его посадили в тысяча восемьсот тридцать девятом на сорок два года.
      — Сорок два! — Сесилия была потрясена.
      — Такой срок был назначен, потому что он пообещал расправиться с родителями — они на него донесли. Поэтому он сидел в Аркерсхюсе, пока отец и мать не скончались, так что пришлось долго ждать. Я до сих пор не могу избавиться от мысли, что эта история напоминает историю Яна Эгиля.
      Она с удивлением взглянула на меня:
      — Так ты считаешь, он был невиновен?
      — Единственное отличие в том, что в наши дни убийцы не сидят по сорок два года, примерно ведут себя и досрочно выходят на свободу. Быстрее, чем хотелось бы законопослушным гражданам… И теперь эта месть…
      — Ты так и не ответил на мой вопрос. Ты действительно думаешь, что Ян-малыш не убивал? Что его осудили за то, чего он не совершил?
      — Его и его мать.
      — Ты имеешь в виду Вибекке Скарнес или…
      — Да, Вибекке, приемную мать… Что, если все-таки она взяла на себя вину за убийство мужа, чтобы выгородить Яна-малыша?
      — И села в тюрьму за его преступление?
      — Да. Что, если и за двойное убийство пострадал невиновный?
      — Вторая судебная ошибка?
      — Да. — Я с вызовом посмотрел на нее. — Меня так до конца и не убедили в том, что убийство в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом совершил именно Ян Эгиль. У меня всегда было чувство, что мы что-то проглядели, не заметили что-то важное…
      — Но ведь у полиции были веские основания для обвинения, в том числе и результаты экспертиз, разве не так?
      — Так, Сесилия, так.
      Мы подлетали к Форнебю. Стюардессы убрали остатки завтрака и попросили нас пристегнуть ремни.
      — А как ты живешь, Сесилия? У тебя появился прекрасный принц?
      — Ну, может, и не прекрасный принц… — улыбнулась она, — но возлюбленный у меня есть. Мы живем вместе вот уже четыре года.
      — Видно, мне тоже надо в Осло переехать. Раз там люди встречают свою любовь.
      — Давай, — легко согласилась она.
      — Это означает, что я не могу рассчитывать на место на диване в твоей квартире?
      — Думаю, это не встретит понимания.
      — Ну что ж, тогда подамся я к Томасу.
      — К сыну?
      — Да. Он сейчас учится в университете, в кампусе Блиндерн. У них с Мари хорошая квартира — я смогу пристроиться на диванчике.
      — Значит, все в порядке? — улыбнулась Сесилия.
      — Ну, не все, конечно…
      — Да. Ты прав. Все не может быть.
      Мы медленно снижались над Осло, справа вырос Королевский замок с конной статуей короля Карла Юхана, чьи грязно-серые с зеленым контуры высились над лестницей; за статуей просматривалась перспектива до Центрального вокзала, а дальше — осенним пятнышком среди крон деревьев — виднелся Фрогнер-парк. Вскоре мы, слегка подпрыгивая на стыках плит, приземлились в Форнебю, которому уже недолго оставалось быть столичным аэропортом. Мы вышли из самолета и вскоре добрались автобусом до центра Осло.
      Сесилия озабоченно посмотрела на меня:
      — Ты уже решил, что будешь делать, Варг?
      — В любом случае я должен попытаться найти Яна Эгиля быстрее, чем он меня.
      — Но ты понимаешь, что это может быть опасно?
      — Да. Но что еще можно предпринять? Просиживать штаны в Бергене, ожидая, пока он не появится с битой?
      — Я должна скоро быть на работе… А ты? С чего начнешь?
      — Сначала попробую оставить вещи у Томаса и Мари. Потом думаю разузнать кое-что об убийстве. Наверное, мне нужно разыскать Ханса, да?
      — Он покажет тебе дом, где произошло убийство. Не знаю, можно ли сейчас зайти в саму квартиру.
      — Вряд ли.
      — Вот, возьми… — Сесилия открыла сумку, достала бумажник и вытащила визитную карточку. — Это визитка Ханса. Тут есть мобильный и рабочий телефоны…
      — Спасибо. А твой?
      — Я запишу тебе на обороте. — Она выудила из сумки шариковую ручку и записала номер.
      Я взял визитку и проверил, разборчиво ли она написала, кивнул и положил ее во внутренний карман. Мы вышли у Национального театра и постояли минуту на тротуаре. Она серьезно посмотрела на меня:
      — Будь осторожен, Варг!
      — Я и не в таких переделках бывал, — успокоил я ее. — В том числе и в Осло.
      Она порывисто обняла меня на прощание и пошла по направлению к Ратуше, а я позвонил, чтобы узнать, дома ли Томас, и взял такси до улицы Фрюденлунд.
      Я нажал на звонок, к домофону подошел Томас, после чего щелкнул дверной замок, и я через большой двор направился к лестнице, ведущей на третий этаж. Он ждал меня у двери и, поздоровавшись, сказал:
      — Было бы отлично, если бы ты сообщил мне заранее о том, что приедешь. Я вообще-то сейчас должен быть на лекции.
      Я виновато улыбнулся.
      — Прошу прощения, но все так внезапно произошло… И в этот раз у меня нет клиента, который бы снял мне номер в гостинице.
      Он снисходительно кивнул:
      — Ляжешь на диване, как в прошлый раз? Ну и отлично. Заходи!
      Недавно они переехали из однокомнатной квартирки в центре города, недалеко от стадиона Бислетт, в трехкомнатную с ванной и кухней в пригороде Святого Хансхаугена. Томас быстро показал мне, где что лежит, вынес из спальни запасной ключ и сказал, что диван мы разложим прямо перед сном. Я поблагодарил, и он, шурша разноцветными опавшими листьями, умчался на велосипеде в Блиндерн.
      Оставшись один, я немедленно позвонил Хансу Ховику.
      — Варг! Так ты все-таки решил приехать… Это Сесилия с тобой связалась?
      — Да. И снова речь идет о Яне Эгиле.
      — Вечный Ян-малыш со своими проблемами.
      — Я слышал, что ты работаешь все в той же области?
      — Да, но теперь частным образом, Варг. Безо всяких других целей, кроме как помочь тем малым, чем я могу. Знаешь, мне тяжело дались события в Суннфьорде.
      — И, похоже, история не закончилась.
      — Ты думаешь…
      — Да. Убийство. Ян Эгиль. Это произошло в твоем хосписе?
      — Да. Это ужасно.
      — Ты не возражаешь, если я туда заеду?
      — В хоспис-то? Да-да, конечно!
      — А у тебя есть доступ в ту комнату, где нашли труп?
      — В принципе нет.
      — Это как понимать?
      — Ключей у меня никто не изымал. Давай договоримся, когда ты приедешь. У тебя адрес есть?
      — Да, мне Сесилия дала визитку.
      — Отлично. Тогда давай встретимся там в… Час дня подходит?
      — Подходит.
      На этом мы закончили разговор. Я взял свой запасной ключ и покинул квартиру.

      До Тёйена я добирался кратчайшим путем. С улицы Улевольсвейен я прошел набережной Акер до старинной церкви Гамле Акер, а оттуда вниз по набережной Тельтхус мимо тесно стоящих, невысоких домиков. Спускаясь к улице Маридальсвейен, я наблюдал, как иммигранты, проживающие в этом районе, старательно готовили к зиме свои газоны. Я пересек речку Акерсельва по пешеходному мосту близ парка Куба и оттуда срезал угол через район Грюнерлёкка. В уличном ресторанчике у площади генерала Улава Рюэ все столики были заняты: перед посетителями стояли полупустые бокалы пива, кто-то, придерживая на коленях ребенка, в отставленной в сторону руке держал чашку кофе. Магазин одежды «Халленс» на углу улицы Торвальда Мейера выглядел так, будто время застыло в пятидесятых: там модную женскую одежду продавали в старинном интерьере, будто главными клиентами магазина были богатые антиквары.
      Я еще раз срезал путь — по улице Йенса Бьельке мимо сада Гробейн и Ботанического сада. Миновав площадь Сёрли и жалкие остатки того, что когда-то было старинным районом Энерхауген, я наконец вышел к своей цели — улице Эйрика.
      Эта улица была застроена четырехэтажными многоквартирными домами, выкрашенными недавно в цвета терракоты и охры. Многие фасады были изысканно украшены: полукружья лепнины над окнами и классический орнамент под крышей. В конце улицы было расположено здание полицейского отдела Грёнланда — как массивный барьер, отделяющий район Бьёрвик. В этом здании было так много окон, что я спиной ощутил, что нахожусь под пристальным наблюдением, а мне это сейчас было совсем не нужно.
      Было пять минут второго. Увидев меня, Ханс Ховик вышел из черного «мерседеса», припаркованного на противоположной стороне улицы, пересек ее, пожал мне руку и одарил широкой добродушной улыбкой:
      — Я рад видеть тебя, Варг. Ты вообще нисколько не изменился, чертяка.
      — Ага, — согласился я и пригладил свои поседевшие волосы. — Ты тоже.
      — Что, правда? Может, все же раздался слегка?
      Ханс и всегда был нехилым парнем, а теперь прибавил несколько килограммов и из тяжеловеса превратился в толстяка. Волосы поредели, зато улыбка так и осталась жизнерадостной — от скорбного выражения, притаившегося в уголках рта во время нашего памятного разговора в Фёрде, не осталось и следа. Как только мы покончили с обычными дружескими приветствиями, он сказал с видом крайней озабоченности:
      — Жуткая история, Варг! Этот парень, должно быть, родился под несчастливой звездой.
      — Ты общался с ним, пока он был в тюрьме?
      — Нет-нет. Ни разу. Но объявление о моем хосписе висит рядом с офисом Армии спасения, так что в один прекрасный день в мае он сам вдруг появился с вопросом, есть ли у меня для него комната. Кажется, увидев меня, он был так же удивлен, как и я. — Он указал на одно из желтых зданий на противоположной стороне. — У меня здесь маленький офис на первом этаже. Я тут и управляющий, и вахтер, и духовный пастырь — прямо как в старые времена…
      — Так это твой дом? — Я обвел взглядом фасад.
      — Да.
      — Должно быть, у тебя появились деньги.
      Ханс смутился:
      — Ты не знаешь? Я же получил наследство.
      — Так ты получил дом в наследство?
      — Нет… Боже мой, Варг! Этот проклятый хутор там, в Аньедалене… Оказалось, что Кари и Клаус оставили завещание и отписали все именно мне! А из меня крестьянин, как из собачьего хвоста сито! Они наверняка это сделали назло сестре и ее мужу. Ну помнишь — из Альмелида, такие все из себя христиане, а Клаус-то особой религиозностью не отличался. Для меня хутор, хозяйство — столько хлопот… Короче, они у меня все выкупили. И я приобрел этот дом, а потом и соседний, под залог первого. В больших городах так и поступают. — Он улыбнулся, но тут же снова посерьезнел. — Но если уж быть честным до конца… Мне так тошно было, что я решил попробовать хоть кому-то действительно помочь. Поэтому я и открыл этот хоспис с минимальной оплатой — для людей, которые только пытаются вернуться обратно в общество. Завязавшие алкоголики, бывшие заключенные, соскочившие с иглы, находящиеся на лечении, ну и все такое прочее. Таков вот смысл существования для старого социального работника.
      — А почему ты не купил дом в Бергене?
      — Так много всего на меня навалилось. Мне просто необходимо было куда-то уехать. Далеко уехать!
      — И ты перевалил через горы и оказался в Осло?
      — Это достаточно далеко. В Бергене меня преследовали скверные воспоминания.
      — Меня тоже.
      — Я уехал, ты остался — вот такие мы с тобой разные, Варг.
      Я пожал плечами и криво усмехнулся.
      — Да, разные…
      Перед тем как войти в дом, он посвятил меня во все подробности дела. Я подумал, что им двигало не просто желание заботиться о людях — он принимал все так близко к сердцу, как будто был третьим номером в списке Яна Эгиля.
      Он придержал передо мной дверь, и я вошел в подъезд. Пахло свежей краской. Широкая лестница вела на верхние этажи. На двери слева висела табличка: «Офис». Тут, наверное, в прежние времена был магазинчик. Он отпер дверь и пригласил меня внутрь. Мы оказались в маленькой комнате с письменным столом в одном углу, диваном и креслами в другом. Вдоль стен стояли полки с огромным количеством папок, справочниками и изданием свода законов в красном кожаном переплете. На подоконнике тянуло к солнцу ветки какое-то растение в большом горшке. Над столом висел календарь с рекламой местного торговца автомобилями — там были изображены все модели марки «мерседес», выпущенные с 1926 года по сегодняшний день.
      — Но ты же вряд ли на этом что-нибудь зарабатываешь? — спросил я, усевшись на диван.
      — Конечно нет. Все это финансируется из доходов, которые приносит другое имущество.
      — Теперь понятно. Расскажи мне, пожалуйста, про Яна Эгиля.
      Он нахмурился:
      — Я тебе уже сказал: он появился в мае и жил тут все это время.
      — Я слышал, он работал в мастерской по ремонту автомобилей.
      — Да, но из этого ничего хорошего не вышло. Он постоянно опаздывал. Да и задания он там получал мелкие, денег на жизнь не хватало, так что стал он подрабатывать в разных местах.
      — Что он делал?
      — Подменял кого-то, фургон водил, грузчиком в транспортной фирме… Всего-то я не знаю. За квартиру по крайней мере платил исправно. Тут никогда никаких проблем не было.
      — А в преступной среде у него имеются знакомства?
      — Это тебе кто сказал?
      Я пожал плечами.
      — После тюрьмы это обычное дело…
      — Да, наши современные тюрьмы как привилегированные университеты — нужные связи на всю оставшуюся жизнь, — печально улыбнулся Ханс. — Я ничего такого не замечал.
      — А ты все время здесь?
      — Нет-нет. Только с десяти утра до двенадцати. Иногда бываю попозже, когда возникают какие-то хозяйственные проблемы — с водой, электричеством. Мне звонят, я приезжаю. Но что хорошо — чаще всего жильцы сами справляются. Правда, я регулярно связываюсь с охраной, чтобы подстраховаться на случай нарушений порядка.
      — Значит, остаток дня у тебя свободный?
      — Если бы. В остальное время я другими делами занимаюсь — жить-то на что-то надо.
      — Ну и как тебе, нравится?
      — Да. Но мы же не обо мне собирались говорить, а о Яне Эгиле.
      — Да-да. Мы отошли от темы. Он стал отцом, как я слышал?
      — Я смотрю, Сесилия тебя основательно проинформировала, — заметил Ханс и продолжил: — Да, у него родился ребенок, причем от той самой Силье, которую ты, конечно, помнишь.
      — Разумеется.
      — Не так уж много я о них знаю. У них малыш, его опекает служба охраны детства.
      — А ты с Силье встречался?
      — Нет. Она с ребенком никогда сюда не приходила.
      — Откуда здесь взялся Терье Хаммерстен?
      — Терье пришел сюда, узнав, что это мой хоспис, а их встреча с Яном Эгилем — случайное совпадение.
      — Терье? Ты что, звал его по имени?
      Ханс добродушно улыбнулся:
      — Все-таки, оказывается, ты не все знаешь, Варг. Терье Хаммерстен изменился. Он обрел Иисуса, как он сам сказал.
      — Боже мой! Кто бы мог подумать? Каждый раз, когда я с ним встречался, он меня так отделывал…
      — У него была серьезная причина, чтобы уйти в религию: он потерял жену, Метте. Я уверен, ты ее помнишь…
      — Так он женился на Метте Ольсен, матери Яна Эгиля?
      — Да, но она умерла. У нее был рак матки, причем в такой стадии, что оперировать было уже поздно. Ей сделали химиотерапию, но она к тому времени была так плоха, что никаких результатов это не дало. Когда она заболела, он и ударился в религию.
      — Они жили в Осло?
      — Нет, в Клёфте. Ян Эгиль сидел в Уллерсмо, а Метте ведь всю жизнь старалась быть поближе к нему. Где бы сын ни оказывался — она тотчас переезжала следом. А там у нее даже появилась возможность его навещать. Я имею в виду, что она осталась единственным родственником: приемная мать давно исчезла из его жизни, а опекуны были убиты — им самим, если верить приговору суда.
      — Вибекке Скарнес жила тоже где-то здесь, поблизости, если я правильно помню, она переехала под Осло сразу после тюрьмы.
      — Возможно, но я никогда не слышал, чтобы они общались. А вот между Яном Эгилем и его родной матерью установились действительно теплые отношения, может, в первый раз в их жизни. С Терье не так. Я думаю, Ян Эгиль никак не мог смириться с тем, что они с его матерью поженились, а еще хуже стало, когда ему предоставили пробное освобождение: дома его ждал только Терье. Матери, с которой он стал по-настоящему близок, уже не было.
      — Когда она умерла?
      — Больше года назад. Она похоронена в Улленсакере. Еще одна безутешная душа, — сказал Ханс и тяжело вздохнул. Он стоял, опершись на край письменного стола.
      — И как он реагировал, когда появился у тебя и узнал, что здесь уже живет Хаммерстен?
      Ханс понимающе кивнул:
      — Я решил, что лучше сразу ему об этом сказать: вдруг он предпочтет найти себе другое жилье. Но он не захотел, поэтому я заставил их пожать друг другу руки и пожелал быть добрыми соседями. Правда, было заметно, что особого удовольствия от встречи они не испытали, но чтобы случилось такое — этого я никак не мог предположить.
      — Ты можешь рассказать, что произошло?
      — Только без подробностей. Меня в тот момент не было, убийство произошло в выходные. Тело обнаружил наш жилец.
      — Как его зовут?
      — Норвальд Кристенсен. Он заметил, что Терье не видно с субботы, поэтому решил зайти проверить. Он постучал, а потом приоткрыл дверь, которая была не заперта. И тогда… Мда, Варг, могу тебя уверить: зрелище было не из приятных. Норвальд позвонил мне, я немедленно приехал, но все, что можно было сделать, — только вызвать полицию. Терье Хаммерстену было уже не помочь.
      — А ты не можешь описать место преступления?
      — Он лежал на спине, лицо измолочено просто в фарш. Если бы я не признал его по телосложению и одежде, опознать тело было бы невозможно. Кровь была по всему полу, а рядом с ним лежала его Библия — открытая, переплетом вверх. — Увидев мой вопросительный взгляд, он прибавил: — На протяжении долгого времени никто не видел Терье без Библии в руке. Я единственный раз зашел к нему — и тогда он тоже сидел, листал ее. Он непременно хотел прочитать мне вслух отрывок, который там выискал. Что-то вроде мантры, что должна была даровать ему утешение и прощение его многочисленных грехов.
      — Скажи мне, он не посвящал тебя в какие-нибудь из своих грехов?
      — Нет, но он мучился тем, насколько плохим отцом был своему сыну, который жил в Бергене. Не знаю, помнишь ли ты, что его сын был моим подопечным?
      — Как я могу забыть? Ведь именно из-за этого ты смог подтвердить алиби Хаммерстена тогда, в восемьдесят четвертом.
      — Как раз об этом ты можешь забыть. Ян Эгиль отсидел за двойное убийство, а теперь, черт меня возьми, ему придется отвечать еще за одно…
      — Полиция, конечно, подозревает именно его?
      Он мрачно взглянул на меня:
      — Они нашли окровавленную биту в его комнате, Варг. К тому же парень бесследно исчез. Сначала был неясен мотив преступления, но потом они сделали несколько телефонных звонков, в том числе в Фёрде и в Берген, и тут уж сообразили. Я дал им адрес Силье. Там его тоже не было, и тогда полиция развернула розыск по полной программе, так что, надеюсь, скоро они до него доберутся.
      — А можно мне тоже адрес Силье? Ее фамилия по-прежнему Твейтен?
      — Да. Я его записал в регистрационной карточке Яна Эгиля, когда он сюда въезжал. Всегда хорошо иметь телефон близких родственников наших жильцов.
      Он повернулся, открыл стол и вытащил небольшой пластиковый ящичек с картотекой, перебрал регистрационные карточки, дошел до нужной и протянул ее мне.
      — Улица Серена Йобека?
      — Да, это к северу отсюда, в районе Иладален, рядом с церковью.
      — Найду как-нибудь.
      — А что тебе от нее нужно?
      — Хочу перекинуться с ней парой слов.
      — Я все хотел спросить… Ты-то что собираешься предпринять? Ведь ты ведешь свое расследование?
      — Да не расследование, так, что-то вроде профилактики преступления. Так что дальше мы займемся… У тебя ведь есть ключи от комнаты, где произошло убийство?
      Он озадаченно посмотрел на меня:
      — Да. Но вообще-то доступ в комнату запрещен полицией.
      — Что, никак нельзя туда попасть?
      — Лентой отгородили. Я не могу тебе предложить ничего лучшего, чем с порога взглянуть на то, что внутри.
      — Но было бы неплохо осмотреть место преступления.
      — Я все понять не могу… Это дело касается только полиции, Варг. Тут ни ты, ни я ничего поделать не сможем.
      — Да. Но не мне тебе рассказывать, сколько душевных сил мы вложили в этого мальчика, когда он был еще Яном-малышом…
      — Это верно.
      — Ты знаешь, что Йенс Лангеланд по-прежнему его адвокат?
      Он пожал плечами.
      — Я так и думал.
      — А ты по-прежнему общаешься с Лангеландом?
      — Нет… Он, знаешь ли, слишком высоко летает над нами, простыми смертными. Ты же следил за ним по прессе, да? Звезда среди адвокатов — все сплошь громкие дела. Особняк в Хольменколлосене, шале в горах, у моря. Да, дела… Но ты можешь испросить его аудиенции, ты же с ним работал.
      — Может, я так и поступлю.
      — Удачи тебе в таком случае.
      — Ну что, взглянем на квартирку?
      — О'кей… Где-то здесь у меня были ключи. — Он открыл шкаф, достал ключ и кивком показал мне на дверь. — Но, честно говоря, мне это не нравится.
      Мне тоже это не нравилось, но я поднялся вслед за ним на третий этаж, где находилась комната Терье Хаммерстена.

      На третьем этаже мы остановились перед дверью, которая была огорожена предупреждающей полицейской лентой. Но замок не был опечатан, поэтому Ханс просто перегнулся через ленту, вставил ключ, осталось его только повернуть, нажать на ручку и толкнуть дверь внутрь — и у нас было два стоячих места, откуда можно было поглазеть на сцену недавней драмы.
      Дверь, отделявшая маленькую прихожую от комнаты, была открыта, и в проеме мы могли увидеть довольно просторную и скудно обставленную гостиную. В глаза сразу бросился контур человека на полу, очерченный белым мелом, и большое темное пятно в том месте, где была голова. Вокруг пятна был узор из мелких пятнышек, он тянулся до прихожей.
      — Видимо, капало с биты, — произнес Ханс. — Так сказал следователь.
      — Судя по тому, что я вижу, у полицейских есть все шансы найти следы крови и у Яна Эгиля на одежде.
      — Да. Тут бил фонтан крови.
      — А убийцу кто-нибудь видел? Как он входил или уходил с места преступления?
      — Насколько я знаю, нет.
      — А можно мне поговорить с Норвальдом Кристенсеном?
      — Ну только если найдешь. Он сразу отправился успокоить нервы и не появлялся тут с понедельника.
      — Что, еще один пропавший?
      — Норвальд, я думаю, еще появится. Все его вещи на месте.
      Мы еще минуту постояли, уставившись на засохшее пятно крови. Мне не нужно было закрывать глаза, чтобы вообразить мощные удары, Терье Хаммерстена, который упал сразу после первого, и методичные удары с выдохом, когда бита опускалась на неподвижное тело на полу. Человек, изуродовавший Терье до неузнаваемости, должен был испытывать к нему такую ненависть, какую даже мне сложно представить.
      — Ненависть… Или страх, — подумал я вслух.
      — Что ты говоришь? — не расслышал Ханс.
      — Единственное, что может заставить человека совершить такое злодеяние, — это ненависть или страх, — повторил я погромче.
      Он кивнул, соглашаясь.
      — Ну что, нагляделся?
      — Да, достаточно.
      Я повернулся, пока он аккуратно, чтобы не сдвинуть ленту, запирал дверь. Мы молча пошли вниз.
      Ханс проводил меня, вышел из дома, посмотрел вверх, потом так же внимательно вниз по улице и снова повернулся ко мне:
      — Так, значит, ты решил…
      — Мне надо проведать Силье, — закончил я, не дав ему договорить. — Мы ведь с ней старые знакомые.
      Он участливо посмотрел на меня, пожал мне руку и произнес:
      — Что ж… Если тебе нужно будет еще что-нибудь выяснить у старого коллеги — мой номер у тебя есть. Удачи тебе!
      — Спасибо, тебе тоже, — пожелал ему я, ответив на рукопожатие, и ушел.
      Когда осматриваешь место преступления, охватывает такое чувство, как будто ты стоишь на краю мрачной бездны, на краю пропасти, дна которой не видишь и которая так и притягивает. Наверное, осмотр комнаты в доме на улице Эйрика сыграл со мной дурную шутку: как только я покинул его, у меня появилось явное ощущение, что за мной следят. По дороге от Тёйен до Грюнелёкки я несколько раз оборачивался, но ничего подозрительного ни в толпе пешеходов, ни в потоке машин не заметил. Однако неприятное ощущение меня так и не покинуло, почему окружающий меня город разом превратился из высокомерной и не слишком симпатичной мне столицы в нечто зловещее, чему и названия-то я не мог подобрать…
      Улица Серена Йобека находилась в районе Иладален. Дом, который мне был нужен, и в самом деле стоял рядом с горчичного цвета церковью с высоким шпилем. Квартира Силье Твейтен располагалась в подвальном этаже, налево от входа. Я постоял рядом с ее дверью, прислушиваясь. Внутри раздавался детский плач.
      Я позвонил и сразу услышал какое-то движение в квартире. Крики стали громче. Она открыла, держа ребенка на руках. Личико малыша было пунцовым, ротик искривился в плаче, но рыдания уже перешли в горькое всхлипывание, как будто он сообразил, что тот, кто пришел, может, и не утешит его, однако наверняка заинтересуется его душевными терзаниями.
      Глаза Силье расширились от изумления и негодования, и она уже было захлопнула передо мной дверь, но я успел поставить ногу на порог и помешать ей.
      — Чего надо? — неприветливо поинтересовалась она.
      — Ты помнишь меня, Силье?
      — Как не помнить, черт тебя дери! Чего тебе надо, я спрашиваю?!
      — Только поговорить с тобой. О Яне Эгиле.
      — Ты и так Яну Эгилю и мне принес немало горя! Слышать о тебе не хочу.
      — Да, я уже понял, что он точит на меня зуб.
      Ее лицо окаменело.
      — А тебя и это не останавливает!
      — Да впусти же меня, наконец! Что мы стоим на пороге? Да и ребенку не нравится. — Я кивнул на мальчика. Он тут же затих, как будто понял мои слова.
      Она вспыхнула, но ничего не сказала, а только повернулась и исчезла в глубине квартиры, не удостоив меня и взглядом. Я закрыл за собой дверь и двинулся за ней.
      Квартирка была небольшая, похожая на жилой фургон: одна комната, кухонька и спальный уголок, наполовину задернутый занавеской. Рядом с занавеской стояла маленькая детская кроватка, в кроватке валялась груда игрушек; видимо, днем она использовалась как манеж. Мебель была потертой: бордовый диван с серыми боками и стертым кантом, старый, весь в трещинах, кожаный стул из недорогого магазина «Экорнес», журнальный столик с узором из кругов, оставленных стаканами и пивными бутылками. Но сейчас на нем стояли белая кружка с орнаментом из красных полосок и следами засохшего кофе и пластиковая бутылочка с соской — для ребенка.
      — У вас мальчик? — Силье утвердительно кивнула. — Как его зовут?
      — Сёльве.
      — Красивое имя, — улыбнулся я.
      Она скрючила гримаску:
      — Вы же не о нем разговаривать сюда пришли, а?
      — Нет. Можно мне присесть? — И я кивнул на кожаный стул.
      Она махнула свободной рукой, а сама уселась на диван, прижимая младенца к груди. У того уже начали слипаться глазки, и он издавал тихие звуки, похожие на урчание.
      — У него животик болит, — объяснила она, как будто я был инспектором из охраны детства или другой официальной инстанции.
      — По его виду не скажешь, что ему тут плохо, — успокоил ее я, правда, это прозвучало не слишком убедительно.
      — Да, ему тут хорошо! — Она вызывающе посмотрела на меня, как будто ждала, что я стану с ней спорить.
      — Последний раз мы с тобой виделись одиннадцать лет назад, помнишь?
      — Забудешь тут вашими заботами!
      Я пригляделся к ней. Ей сейчас, должно быть, лет двадцать семь. Взрослая женщина. Однако я узнал в ней ту девчонку, которую видел всего пару раз, и к тому же разглядел в ней теперь и кое-что от ее матери, на которую она прежде была совсем непохожа: немного агрессивную и нервную манеру держаться, которая часто отмечает людей, чью жизнь постоянно сопровождают представители властей. Прическа «конский хвост» исчезла. Волосы были коротко острижены и слегка завиты, отчего ее маленькое лицо сделалось выразительнее. Рот хранил выражение недовольства, а взгляд, устремленный на меня, был грустным и горьким. Судя по угрюмому виду, своей жизнью она была не слишком довольна.
      — Расскажи мне про вас — про себя и про Яна Эгиля.
      — С какой это стати?
      Я наклонился вперед.
      — Я приехал, чтобы помочь вам, Силье.
      — Да вы и в прошлый раз так говорили! И наврали, как и все остальные.
      — Я никогда никому не вру. Я сделал все, что мог. Но этого оказалось недостаточно. Улики были слишком серьезными, так что я ничего не смог поделать.
      — Ян Эгиль сказал, что ты его предал. Сказал, что надо было тебя пристрелить прямо там, в Трудалене. Одним мерзавцем в мире стало бы меньше. Это ты виноват в том, что с ним случилось!
      У меня между лопатками неприятно зачесалось.
      — Как он может меня в этом обвинять?! Вспомни, сколько там было полицейских. Его бы схватили в любом случае. И ведь это он сам сказал полицейским, чтобы меня отыскали в Бергене.
      — Да, точно! — Из ее глаз брызнули слезы. — Он хотел, чтобы ты приехал из Бергена, потому что ты был для него как… как отец.
      — Да?
      — Так что ты его предал больше, чем кто-либо другой.
      — Боже мой…
      — Да уж, тебе сейчас лучше молиться ему, если ты в него веришь. Не хотела бы я быть на твоем месте, когда Ян Эгиль тебя разыщет! — Все еще продолжая плакать, она с трудом выдавила угрожающую улыбку.
      — Сесилия мне сообщила, — наконец выговорил я, — что у него есть что-то вроде списка… Что он сказал тебе, кого хочет прикончить. Это правда?
      Она смотрела на меня, сжав губы, и ее взгляд победно сверкал: ей явно нравилось чувствовать собственное превосходство.
      — Может, и правда, — прошептала она чуть слышно.
      — Что ты сказала?
      — Что слышал! Он хотел урыть вас обоих: тебя и этого, второго — Терье Хаммерстена, что спал с его матерью. Да и хозяин хосписа ему не особенно нравится, так что тому тоже не поздоровится.
      — Хансу Ховику?
      — Да, тому, что смылся со всеми деньгами сразу после того, как получил в наследство Либакк.
      — Так он… тоже в этом списке?
      — О чем ты?
      — О списке тех, кого он хочет убить.
      — Да нет никакого списка! Просто есть кое-кто, с кем надо разобраться.
      — С Хаммерстеном он уже разобрался, как я понял.
      — Ну и что с того? Тот сам был убийцей, насколько мне известно!
      — Так ты об этом знаешь?
      Силье угрюмо взглянула на меня исподлобья:
      — Да, он убил моего родного отца в семьдесят третьем. Ян Эгиль говорил мне об этом.
      — Послушай, Силье… расскажи мне, что у вас произошло с Яном Эгилем? Почему он объявил эту войну именно сейчас?
      Она посмотрела на меня пустыми глазами:
      — Не знаю я ничего ни о какой войне. Все, что знаю, — это то, что, когда мне было двадцать, я переехала с востока поближе к тюрьме, где сидел Ян Эгиль. Я его там навещала. А когда его стали выпускать на свободу — в пробные освобождения, он первым делом пришел ко мне, и мы… У нас всегда было все хорошо в койке-то, у Яна Эгиля и у меня. Мы с ним похожи, сделаны из одного теста — чего уж скрывать. — По ее лицу скользнуло выражение ласковой грусти. — Так вот… А через два года у меня уже был ребеночек. Когда Сёльве родился, у Яна Эгиля появилась причина вести себя примерно, чтобы он поскорей смог выйти и начать нормальную жизнь. Может быть, впервые в его исковерканной несчастной судьбе. Но не вышло…
      — Вы хотели жить вместе?
      Она покачала головой и тихо сказала:
      — Нет. Он точно не хотел.
      — Почему?
      — У него и спросите.
      — Но он же приходил к тебе, навещал?
      — Ну да, несколько раз. Не так часто, как я надеялась. Не знаю, но… он как будто боялся чего-то. Боялся жить с ним. Боялся даже находиться с ним в одной комнате.
      — Ты о Сёльве?
      Она порывисто кивнула:
      — Да! Со своим собственным сыном!
      — Может быть, потому, что у него самого был не самый лучший опыт общения с отцами.
      — Он в это время был такой… встревоженный! Места себе не находил. Как будто он не мог жить в этом городе, ему тут было плохо. По крайней мере тут, у меня. Что мне было делать? Я так долго ждала его, а он, когда вышел, так и не смог привыкнуть к этой жизни. Его все тянуло, тянуло куда-то…
      — Так вот почему он стал жить в хосписе на улице Эйрика?
      — Да, и встретил там этого Хаммерстена. Ты-то, может, не знаешь, но его мать померла. Год назад померла.
      — Да, я слышал. А вы с ней общались?
      — Ни разу!
      — Но она жила поблизости. Может, ты встречала ее, когда приходила навещать Яна Эгиля?
      — Я ее всего раз и видела-то. А когда спросила его, мол, кто это, он ответил, что из Красного Креста. Что тут скажешь? Заключенных из всяких организаций навещали. И только когда она уж померла, он мне рассказал, что это была она.
      — Вот как! Но давай вернемся к Хаммерстену. Ян Эгиль с ним встретился. И что было дальше?
      — А то ты не знаешь! Сам сказал, что он его пришил. Да уж ко мне сюда и легавые приходили. — Силье смотрела перед собой, словно вспоминая недавние события. — Он пришел сюда поздно вечером в воскресенье.
      — В это воскресенье?
      Она кивнула:
      — Весь такой потерянный, сказал: «Я хотел просто с ним поговорить». Я спросила: «С кем?» — «С Хаммерстеном!» И после этого притих, а я говорю: «Ян Эгиль, что случилось?» Тут он посмотрел на меня с отчаянием: «Это не я! Снова — не я! Но никто же мне не поверит!» — «Поверят, Ян Эгиль» — «Никто! Все будет как в прошлый раз!» А потом он вдруг говорит: «Тогда я их всех убью!» И назвал, кого хочет порешить.
      — И меня назвал?
      — Да.
      — А еще кого?
      — Да не помню сейчас!
      — Йенс Лангеланд общался с ним?
      — Адвокат Лангеланд?
      — Да. Он был в списке?
      — Нет-нет! Само собой нет! Он же до сих пор его адвокат и всю дорогу ему помогал.
      — А что, Лангеланд и в этот раз сказал, что виноват не Ян Эгиль?
      Она молча кивнула. Я посмотрел на нее. Малыш заснул у нее на груди. Почему-то у меня в голове зазвучали слова «The Beatles": „Lady Madonna children at your feet — wonder how you manage to make ends meet…“ Да, в наше время и сама мадонна вряд ли всех божьих детей прокормит!
      Наши взгляды встретились. Я спросил:
      — Ты знаешь, куда он отсюда отправился?
      — В воскресенье?
      — Да.
      Силье опустила глаза и ответила:
      — Не знаю. Он мне ничего не сказал.
      — Точно?
      — Да!
      — Силье, если он свяжется с тобой… — Я вытащил визитную карточку, написал на обороте номер мобильного и протянул ей через стол. — Попроси его позвонить мне по этому номеру. Телефон у меня всегда с собой. Скажи, что я должен с ним поговорить. Может быть, я смогу ему помочь.
      Она взглянула на карточку безо всякого интереса:
      — Может, ты и прав. Лучше всего так сказать, я думаю.
      — Попроси его связаться со мной. Скажи, что это важно.
      — А чего это вы так всполошились? Горит, что ли?
      — Да, — повысил я голос. — Горит! Хватит убийств. Пора положить этому делу конец.
      — Какому делу?
      Я почувствовал, что меня накрывает волна раздражения.
      — Ты что, так ничего и не поняла? Никто из вас так ничего и не понял? Да все эти убийства растут из одного корня — того старого дела о контрабанде спиртного, в котором завязли и твой отец, и оба приемных папаши Яна Эгиля! Ему эта история уже жизнь поломала, подумай об этом… Тебе ведь ребенка растить! А если и его жизнь под откос пойдет?
      И снова наши взгляды встретились: ее — печальный, полный слез, мой — гневный и яростный.
      — Что ж, Силье… — Я поднялся со стула. — Больше я для тебя ничего не могу сделать.
      Она осталась сидеть.
      — Вы для меня и так уж много сделали! Убирайтесь! Надеюсь, больше никогда вас не увижу! Никогда!
      "Где-то я уже это слышал", — подумал я, застегивая куртку и подходя к двери. Там я еще раз обернулся и посмотрел на нее в последний раз. "Who finds the money, when you pay the rent? Did you think that money was heaven sent?" Вот уж точно: и деньги на арендную плату, бедняжка Силье, на тебя с неба не свалятся…
      Она презрительно смерила меня взглядом. Я пожал плечами и вышел.
      На улице солнечные лучи косо падали на Иладален. Старая церковь золотилась в их потоке.
      И тут у припаркованного рядом темно-серого "вольво" распахнулись дверцы, оттуда стремительно вылетели двое и встали по бокам от меня. Я понял, кто они, еще до того, как они показали мне жетоны. Это были просто классические копы — в кожаных куртках, джинсах, с двухдневной щетиной и волосами почти до плеч.
      — Как вас зовут? — спросил один.
      — А почему вы спрашиваете?
      — Позвольте взглянуть на ваше удостоверение личности, — решительно потребовал второй.
      Я демонстративно вздохнул и протянул ему права.
      — Веум? Варг Веум?
      — Бог мой! Да вы читать умеете!
      — Вы не возражаете, если мы предложим вам проехать с нами в отделение? — уже вежливее сказал полицейский.
      — А вы не возражаете, если я откажусь?
      — Возражаем.
      — Ну, тогда чего ж мы ждем? Давайте покончим с этим делом как можно скорее.

      Старший инспектор Анна-Кристина Бергшё сидела за большим письменным столом, соединив кончики пальцев, и язвительно смотрела сквозь очки без оправы. Ее волосы были немного короче, чем в прошлый раз, зато костюм выдержан в том же духе: простая белая блузка, темно-синяя юбка-брюки и приталенный серый жакет. Классический образец "красотки блондинки".
      У нее была своеобразная улыбка — губы растягивались, и в уголках возникали морщинки-запятые, как у героев комиксов.
      — Частный детектив Варг Веум, — язвительно произнесла она, — я так надеялась, что мы с вами больше никогда не встретимся.
      — А я вот этой надежды не разделял.
      Она иронично приподняла одну бровь:
      — Неужели?
      — По-моему, нам было просто здорово во время последней встречи, разве не так?
      — Нет. Я не слишком ошибусь, если скажу, что в тот раз вы, как обычно, принесли с собой ощущение смерти и морального разложения. Надеюсь, хотя бы сегодня вы измените этой привычке.
      Я развел руками.
      — Я и не думал наносить визит вежливости в полицейское отделение. Это ваши коллеги постарались — они были так настойчивы.
      Она вздохнула.
      — За вами следили после того, как вы побывали в квартире, которая находится под нашим наблюдением. Не могли бы вы объяснить мне, что вы там делали?
      — Только если вы убедите меня в том, что мне стоит это сделать.
      Она посмотрела на свой телефон.
      — Мы можем, разумеется, отправить вас в подвал, чтобы у вас было время поразмыслить. — Она снова подняла на меня взгляд. — Но было бы гораздо лучше, если бы мы решили этот вопрос по-дружески, не так ли?
      — Может, тогда выпьем?
      — Кофе? — криво улыбнулась она.
      — Из вашего местного аппарата? Нет, спасибо.
      Она выжидающе смотрела на меня.
      — Что ж, почему бы, в самом деле, и не объяснить… Я навестил женщину, которую зовут Силье Твейтен. У нее есть ребенок от человека, который когда-то был моим клиентом.
      Она подалась вперед. Взгляд сосредоточился — она даже моргать перестала.
      — Ян Эгиль Скарнес был вашим клиентом? Когда это было?
      — Когда я еще работал в службе охраны детства. Двадцать один год назад.
      — Ясно.
      Я в общих чертах рассказал о Яне Эгиле, начиная с того времени, как ему было три года, и кончая заседанием окружного суда, на котором я видел его в последний раз, а это было почти десять лет назад. А также я рассказал, почему приехал в Осло.
      — Он собирается убить вас? — Она посмотрела на меня с недоверием. — Этого она нам не сказала.
      — Видимо, не хотела подливать масла в огонь.
      — Да, наверное. — Она серьезно взглянула на меня. — Я вынуждена сделать вам предупреждение, Веум.
      — Предупреждение?
      — Или, точнее, предупредить вас.
      — Понял нюанс.
      — Вы рискуете. Этот человек очень опасен.
      — Это вы о Яне Эгиле?
      — Еще когда его отпускали в пробные увольнительные, мы неоднократно наблюдали его, я бы сказала, в дурном обществе. Уверяю вас: он чуть было не получил новый срок.
      — Вот как! По какой причине, осмелюсь спросить?
      Она холодно взглянула на меня:
      — Вы в курсе того, как растет организованная преступность в нашем регионе? Я не только столицу имею в виду.
      — Имею представление.
      — Сидит человек или находится на воле — большой роли не играет. Он в любом случае уже стал частью механизма. Информация, которую мы получили из Уллерсмо, указывает на то, что Ян Эгиль во время своего пребывания там связался с очень серьезными людьми, а управляют ими отсюда, из Осло. Еще до освобождения он уже был среди подозреваемых сразу по нескольким делам.
      — Как это может быть?
      — Нередко случается, что люди, получившие разрешение на пробное увольнение, тут же совершают противоправные поступки, почитая свое положение пробно-освобожденного чем-то вроде алиби. Иногда мы даже не выпускаем тех, кто был в увольнении, когда случился грабеж, кого-то избили или произошло что-нибудь похуже.
      — Убийство?
      — И это тоже. Особенно среди своих. Внутренние разборки, особенно между разными группировками. Там крутятся большие деньги. Наркота. Контрабанда спиртного. Проституция. И за всем этим стоят люди, многие из которых отбывают срок и управляют всем из-за решетки. Общество с ограниченной ответственность "Уллерсмо", как мы это называем. Другие, выйдя на свободу, стали предпринимателями, рестораторами, подрядчиками. И их тайные прибыли вы никогда в декларации о доходах не увидите, даже и не думайте.
      — Я и не думаю. Все это есть и у нас в Бергене, хоть и в меньшем масштабе.
      — Все же не так, как в столице, Веум. Норвегия — непаханое поле для организованной преступности такого размаха, так что худшее у нас еще впереди. Запомните мои слова.
      — Вы хотите сказать, что Ян Эгиль стал частью этой системы?
      — У нас есть тому веские доказательства. Тюрьма — это в каком-то смысле криминальный университет.
      — Если так, что же делать с теми, кто заслужил наказание?
      Она вздохнула:
      — Это серьезный вопрос, Веум. Или должны быть приняты гораздо более действенные профилактические меры, включая превентивное наблюдение за преступным сообществом, или просто запереть их, выбросить ключи и идти своей дорогой. Одно из двух.
      — Ну, реально только первое.
      Она чуть заметно улыбнулась:
      — Я тоже так считаю.
      — Так, по-вашему, убийство Терье Хаммерстена было заказным?
      — Похоже на то. Хаммерстен сам был одним из звеньев этой преступной цепи.
      — Но он давно уже с этим покончил, так мне мой земляк сказал. Он изменился. В момент убийства у него Библия была в руке!
      — Да, на месте преступления была найдена Библия. Это правда. Но в расследовании мы опираемся на то, чем располагает наш архив в отношении Хаммерстена. И большая его часть — материалы из Бергена. Даже если он изменился, он должен был заплатить за все, что сотворил в прошлом. А в этой среде люди весьма злопамятны.
      Я сидел и раздумывал над ее словами. А потом кое-что вспомнил и спросил:
      — Вы сказали, что квартира в Иладалене была у вас под наблюдением, поэтому меня и задержали?
      — Точно.
      — Так это не ваши люди шли за мной с улицы Эйрика?
      — Насколько я знаю, нет. Вам кажется, что за вами следят?
      — Вроде того. — У меня мурашки по спине забегали от предчувствия: вот-вот произойдет что-то, что мне вряд ли понравится.
      — Лишний повод для того, чтобы дважды смотреть по сторонам, прежде чем перейти улицу.
      — Да уж… А вы что-нибудь можете мне посоветовать предпринять, Анна-Кристина?
      Она всем своим видом дала понять, что не одобряет моего фамильярного тона.
      — Отправляйтесь домой, Веум. Чем раньше, тем лучше. Осло не тот город, где вам следует задерживаться.
      — Это я и сам понял, но…
      Она глубоко вздохнула, подняла голову и взглянула на меня сквозь блеснувшие очки:
      — Но что?
      — Сначала мне надо проведать одного старого знакомого.
      — К кому это вы собрались?
      — К адвокату Лангеланду. Йенсу Лангеланду.

      Уже начало смеркаться, когда я сошел с поезда на Хольменколлоссен на станции Бессерюд, и, потыкавшись туда-сюда, наконец вышел на улицу доктора Холмса, к большой вилле Лангеланда. Солидная каменная стена отделяла особняк от прохожего плебса, а замок на калитке было так непросто найти, что я уж было подумал: а не перелезть ли через стену?
      Дом был скрыт от глаз старыми мощными вязами. Архитектурный стиль представлял смесь национального романтизма и функционализма: современная блочная конструкция была выкрашена в красный цвет, как обычно красят дома в деревнях. Вид, открывавшийся от калитки, был неподражаем, намекая на то, что у хозяев этих угодий в бумажнике наверняка завалялось несколько лишних миллионов.
      Я дошел по гравийной дорожке до солидной входной двери и дотронулся пальцем до звонка, возвестив о своем прибытии.
      Мне открыла женщина, маленькая, живая и явно азиатского происхождения. На ней была простая бирюзовая юбка из поблескивающей ткани. Она широко улыбнулась и произнесла с чуть заметным акцентом:
      — Чем могу помочь?
      — Адвокат Лангеланд дома?
      — Минуточку, — ответила она и хотела было закрыть дверь, но я оказался проворнее, и она не сумела мне помешать.
      Я просочился в огромную прихожую, женщина разгневанно смотрела на меня, и тут мне пришло в голову, что она запросто может владеть кунг-фу или карате — со всеми вытекающими, тяжкими для меня последствиями. Поэтому я скороговоркой уверил ее:
      — Я тут подожду.
      Она постояла мгновение рядом, потом, ничего не сказав, а лишь наградив меня ледяной улыбкой, повернулась ко мне спиной. Я проследил, как она пересекла большой холл и быстрыми шагами стала подниматься на второй этаж.
      Вскоре она вернулась, а вместе с ней шел Йенс Лангеланд. Он еще сверху, с лестницы, узнал меня, и брови его взлетели вверх от удивления.
      — Веум?
      — Не забыли?
      — Какими судьбами? — спросил он, направляясь ко мне.
      — Думаю, вы сами можете догадаться, если постараетесь.
      Он церемонно кивнул, как будто мы с ним были в зале суда.
      — Ян Эгиль.
      — Ян Эгиль, — подтвердил я.
      — Пойдемте в кабинет, — пригласил он, показывая наверх. — Лин повесит куртку.
      Лин с глубоким поклоном приняла куртку, элегантно перекинула ее через руку и понесла в гардеробную с таким почтением, словно это была королевская мантия.
      Мы уже подошли к двери в кабинет, как нас остановил женский голос, раздавшийся сверху;
      — Что там такое, Йенс?
      Мы оба посмотрели туда. Она стояла на самом верху лестницы, стройная и элегантная, в короткой черной юбке и светло-серой шелковой блузке с черными полосками, которые выглядели как мазки восторженного художника. У нее были очень красивые ноги, а волосы — темные пряди перемежались серебряными — уложены в хитроумную прическу.
      — Это по делу, дорогая, — произнес Лангеланд. — Сюда, пожалуйста. — И он снова сделал приглашающий жест.
      Но было поздно. Я узнал ее.
      И поймал ее взгляд, хотя до нее было довольно далеко.
      — Вибекке… Скарнес? — сказал я, запнувшись перед фамилией.
      Она молча продолжала спускаться.
      — Моя жена, — представил Йенс Лангеланд, и это было совершенно лишним.
      В последний раз я видел ее двадцать лет назад — поздним вечером в квартире Лангеланда на улице Уле Иргена.
      — Мы с вами встречались раньше? — Она вопросительно посмотрела на меня.
      — Да, в Бергене, когда скончался ваш первый муж. Я работал тогда в охране детства и…
      — Да, теперь я вас вспомнила, — перебила она и подала мне руку. — Вибекке Лангеланд.
      — Варг Веум.
      — Очень приятно. — Произнесено это было без всякого выражения. Она по-прежнему была красива: классические черты лица и прекрасная улыбка на чудесном лице. Но глаза были задумчивы и полны страха, а в углах рта время оставило две горькие складки. Она элегантным движением холеной руки пригладила волосы. — О чем же вы хотите поговорить с моим мужем? Это касается Яна-малыша?
      — Да, не могу…
      — В таком случае я хочу присутствовать при разговоре, — не дала она мне договорить.
      Лангеланд беспомощно вскинул руки.
      — Ну, тогда предлагаю подняться в гостиную. Так даже лучше… — Он повернулся к маленькой женщине, которая как тень стояла позади него, и добавил: — Лин, не могли бы вы принести нам чаю?
      — Да, господин Лангеланд, — ответила Лин и быстро исчезла.
      В холле на стене висела голова лося.
      — Это вы его подстрелили? — спросил я, когда мы проходили мимо.
      — Нет. — Адвокат покачал головой. — Трофей достался мне вместе с домом. Никто из наследников не пожелал оставить его у себя.
      Несмотря на то что Лангеланд проиграл оба дела, на которых мы с ним встречались, в последние десять лет его карьера шла в гору — особняк это подтверждал. Лангеланд оставался стройным, подтянутым мужчиной, а вот залысины стали больше, седины заметно прибавилось, на лицо легла печать усталости, которой раньше не было. Значительная внешность: недаром Лангеланд — один из самых известных адвокатов, чьи фото появляются в газетах не реже, чем фотографии статс-министра.
      Комната, в которую мы вошли, размером не только превосходила всю мою бергенскую квартиру, в ней еще и небольшой садик вполне поместился бы. Драгоценный паркет, эксклюзивная мебель. За стеклами книжных шкафов в стиле ампир вряд ли нашлось бы место дешевым карманным изданиям. За широкими окнами открывался прекрасный вид. В спустившихся сумерках мерцали далекие огоньки. Фьорд черно-синим покрывалом выделялся между полуостровом Несодден, разделявшим Осло надвое, и столичным районом Бэрум. Далеко внизу я разглядел самолет, взлетавший из Форнебю, бесшумно, как в немом кино. Только через несколько секунд донесся чуть различимый шум реактивного двигателя, но потом все стихло.
      Вибекке Лангеланд подвела нас к небольшому дивану и стульям, тоже в стиле ампир, в бордовых и темно-коричневых тонах. Стол был так отполирован, что мы в нем отражались как в зеркале.
      — Садитесь, Веум, — сказала она и показала на четыре стула с высокими спинками. На том же пальце, на котором она носила тоненькое обручальное кольцо, у нее был перстень с бриллиантом — два дальних родственника: богатый и бедный. Скромный кулон — треугольник со сглаженными краями, а в центре — все тот же драгоценный камень — висел на золотой цепочке у нее на шее, как раз там, где бился пульс.
      Мы расселись, она элегантно скрестила ноги, Лангеланд свободно откинулся, насколько это было возможно на таком стуле, и вытянул ноги под столом. Я чувствовал себя скованно, как будто пришел к ним наниматься в садовники.
      — Какая неожиданность! — сказал я и попытался выдавить из себя улыбку.
      Лангеланд молча смерил меня взглядом.
      — А, вы имеете в виду нас? — спросила Вибекке. — Могу объяснить.
      — Вибекке, — предостерегающе произнес Лангеланд.
      — Ну а что тут такого? — Она ласково похлопала его по колену, а потом снова повернулась ко мне. — Мы с Йенсом знакомы… да со студенческой скамьи! Какое-то время мы даже были вместе.
      — Да, припоминаю, мне кто-то говорил об этом, — поддержал я.
      — На какое-то время мы разошлись, каждый шел своей дорогой, я вышла за Свейна… а потом случились все эти несчастья. Но в восемьдесят четвертом, как только Йенс вернулся из Фёрде после того, что там произошло, он нашел меня, чтобы рассказать… — Она мило улыбнулась. — Это было как взрыв — и все. Остались только мы.
      Я воззрился на Лангеланда.
      — Что, так и было?
      Он поднял лицо, на котором застыла маска напускного безразличия.
      — Какое это имеет значение? Это что, вас касается? Полагаю, вы появились тут так внезапно и без приглашения не для того, чтобы копаться в нашей личной жизни.
      — Нет, конечно. Причина моего появления тут… Как вы его называете? Ян-малыш?
      — Для меня он никогда никем другим не станет, — ответила Вибекке. — Это только в Сунне-фьорде его начали называть по-другому.
      — Вы с ним встречались?
      Она удивленно посмотрела на меня:
      — Что вы имеете в виду?
      — Я хотел сказать — встречались после семьдесят четвертого года?
      Она медленно покачала головой, как будто разговаривала с младенцем.
      — Нет. Ни разу. Вы должны понять… После всего, что произошло тогда, я попала в тюрьму, Веум, не забывайте об этом! И если бы не Йенс… — Ее лицо внезапно исказилось, сейчас на нем было написано отчаяние.
      — Так значит… — начал я.
      — Веум! — Лангеланд выпрямился на своем стуле, потеряв терпение. — Какого черта вы прицепились? Вы же слышали, что она не видела мальчика с тех пор, как ему было шесть с половиной лет. Все, что произошло после, — для нее лишь чужая история.
      Я задумчиво взглянул на него.
      — Дело в том, Лангеланд, что следы нынешнего дела уходят в прошлое. Далеко в прошлое.
      — Какого дела?
      — Вы знаете, что его сейчас разыскивает полиция?
      Вибекке испуганно подняла глаза на мужа. Он коротко кивнул ей и снова перевел взгляд на меня:
      — И что там такое?
      — Он подозревается в совершении убийства, на этот раз тут, в городе.
      — Убийства? — почти прошептала Вибекке. — Кого он?…
      — Человека, которого звали Терье Хаммерстен. Вам это имя ни о чем не говорит?
      Она покачала головой:
      — Нет! Кто он?
      На лестнице раздалось дребезжание посуды, и наш разговор прервала Лин, вошедшая с подносом, полным чайных чашек и ложечек на блюдцах, с чайником элегантной формы, сахаром в вазочке и тарелочкой с ломтиками лимона. Вибекке, как по мановению волшебной палочки превратившись в образцовую хозяйку, помогла Лин расставить чашки с блюдцами, предложила мне сахар и лимон и сказала Лин, после того как та разлила чай, чтобы она — спасибо большое, больше ничего не надо — оставила нас одних.
      Когда Лин ушла, я повернулся к Лангеланду.
      — Но вы-топомните Терье Хаммерстена?
      — Конечно, помню. Но мы ведь так и не доказали его причастность к делам, которые были связаны с Яном-малышом.
      — Да, к сожалению, не вышло.
      — Без сомнения, оттого, что никакой связи и не было.
      — Вы в этом убеждены?
      Он вопросительно уставился на меня:
      — А вы разве нет?
      Я выдержал его взгляд и спросил в свою очередь:
      — Вы с ним встречались хоть раз?
      — Лицом к лицу — нет. Я однажды присутствовал на допросе Хаммерстена в полиции, за зеркальным стеклом. Это был самый близкий мой с ним контакт. По закону, его вообще не имели права вызывать в полицию — из-за проклятого алиби.
      — Так вот, теперь он убит, и, судя по всему, убил его Ян Эгиль. Он с вами не связывался?
      — Ян Эгиль? Нет. — Он решительно покачал головой.
      — Когда вы с ним разговаривали в последний раз?
      — Видите ли… Я навещал регулярно. Потому что ему было очень важно с кем-то общаться помимо заключенных. Разумеется, я интересовался его делами, когда его на время выпускали на свободу. В последний раз я с ним виделся в мае, когда он окончательно вышел из тюрьмы.
      — Вы готовы взяться за это дело?
      — Я по-прежнему его адвокат, если вы именно это имеете в виду.
      — Вы были им всю его жизнь.
      — Всю?
      — Вы ведь были адвокатом его матери еще до его рождения. Вы же мне сами об этом рассказывали.
      — А, ну да. — Он холодно взглянул на меня.
      — И к тому же именно вы были посредником при его усыновлении Вибекке и Свейном Скарнес в семьдесят первом году, так? — Я посмотрел на Вибекке, которая утвердительно кивнула.
      — Да, я сделал это, потому что хорошо знал их обоих, особенно Вибекке. И как вы сами сказали, я помогал его матери в тяжелые для нее времена.
      — И вы были уверены, что он попал в хорошие руки?
      — Ну я же хорошо знал Вибекке!
      Я снова перевел взгляд на нее. Она на мгновение опустила глаза, но потом подняла их снова — взгляд был ясный, спокойный.
      — Да? — обратилась она ко мне.
      — Он попал в хорошие руки? — переспросил я.
      — Веум! — снова перебил меня Лангеланд. — Ни вы, ни я к этому не имеем ни малейшего отношения! Все это — прошлогодний снег. Забудем об этом! — Он повернулся к Вибекке: — Не отвечай ему больше ни на один вопрос! — И, глядя на меня, продолжил: — Впервые по-настоящему я стал его адвокатом в восемьдесят четвертом году, когда меня вызвали в Фёрде.
      — Ну да, ну да… Но я-то имею в виду, что вы все это время следили за ним издалека, так?
      — Потому что я чувствовал за него ответственность. И из-за его родной матери, и потом — после семьдесят четвертого года — из-за истории с Вибекке и Свейном.
      — Мы можем вернуться к этим событиям, но сначала предлагаю обсудить то, что произошло в восемьдесят четвертом.
      — Чем вы в самом деле занимаетесь, Веум?
      Я пропустил его реплику мимо ушей.
      — Это ведь была жуткая трагедия. И то, в чем были замешаны его вторые приемные родители, а вернее, его приемный отец, — вовсе не мелочи.
      Он скептически посмотрел на меня:
      — Вы что, снова об этих слухах о контрабанде спиртного?
      — Да, и о том, что за одиннадцать лет до этого Терье Хаммерстен обвинялся в другом жестоком убийстве. Возможно, заказанном Клаусом Либакком — или кем-то другим из их криминального сообщества.
      — Другим?
      — Да, мы в тот раз об этом слышали. Но вы в суде так и не воспользовались этой информацией. Почему, Лангеланд?
      — Вы имеете в виду… — Он выпрямился на стуле — было заметно, что ему не нравится, как развивается наш разговор.
      — О чем вы говорите? — перебила нас Вибекке.
      — Вы ей так ни о чем не рассказали? — спросил я.
      — О чем? — разволновалась Вибекке.
      Я вновь повернулся вполоборота к ней.
      — Вы знали о том, что ваш тогдашний муж, Свейн Скарнес, был главной фигурой в разветвленной сети, поставлявшей контрабандное спиртное в Согне и Фьордан?
      Она недоверчиво посмотрела на меня:
      — О чем это вы? Какая контрабанда?
      — Контрабанда спиртного, — чуть ли не по слогам повторил я, — которой заправлял Свейн Скарнес. Он связывался с поставщиками в Германии, договаривался с судами, которые осуществляли нелегальную перевозку через границу, организовал сбыт в Согне и Фьордане, в чем ему помогал сотрудник его фирмы Харальд Дале. Скарнес, разумеется, имел со всего этого большие доходы.
      — И где же они? Вы можете мне это сказать?
      — Нет. Но вы жили неплохо, разве не так?
      — Мы жили нормально. Не более того. Все это для меня — большая новость!
      — А вот ваш нынешний муж знает обо всем этом с восемьдесят четвертого года.
      Она обернулась к Лангеланду:
      — Это правда, Йенс? Ты знал и не сказал мне ни слова?
      — Я хотел оградить тебя от всего этого, Вибекка. К тому же все это не доказано.
      — Все равно…
      — Это дело было построено на совершенно пустых домыслах…
      У нее в глазах стояли слезы, губы дрожали.
      — Я не могу в это поверить! Ты столько лет скрывал это от меня, Йенс! Как ты мог?
      Они смотрели друг на друга, и в их взглядах ясно читалось растущее отчуждение.
      — Наверное, есть еще кое-что, чего вы друг другу так и не рассказали, — прервал я их затянувшуюся молчаливую дуэль. Они оба разом повернулись ко мне. — О том, что произошло в семьдесят четвертом году, например.
      И тут уж я полностью завладел их вниманием.

      — А теперь вы о чем, Веум? — раздраженно перебил меня Лангеланд. — Вам не кажется, что вы и так уже наговорили достаточно ерунды?
      — Почему ерунды? Все, чего я хочу, — чтобы люди перестали врать. И чтобы перестали брать на себя вину за чужие преступления.
      Я взглянул Вибекке в глаза.
      — Я имею в виду то, что вы с Лангеландом сделали в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, но я также вынужден напомнить вам, что рассказал мне Ян-малыш, когда я беседовал с ним в кабинете ленсмана в Фёрде, о том дне, когда был убит Свейн Скарнес.
      Лангеланд встал:
      — Веум! Думаю, вам лучше уйти!
      Я остался сидеть. Вибекке тоже. Она протянула руку по направлению к мужу и сказала слегка дрожащим голосом:
      — Нет… Йенс. Я хочу его выслушать.
      Лангеланд остался стоять.
      Я сказал:
      — Но он же рассказал вам об этом, когда вернулся из Фёрде, разве нет? Мне он, во всяком случае, заявил, что это достаточный повод для пересмотра дела. Вашего дела.
      — Да, но я сказала… Что я уже не помню всех деталей… А Ян-малыш мог и ошибиться.
      — Это, вероятно, была не вся правда? — спросил я осторожно.
      Она помедлила, а потом сказала еле слышно:
      — Не вся.
      — Что? — Теперь настала очередь Лангеланда поражаться. Не сводя с жены изумленного взгляда, он тяжело опустился обратно на свой стул. — Но ты же все это время…
      — Ты сам настоял, чтобы я призналась, Йенс. Ты сказал, что я смогу надеяться на смягчение приговора, если мы убедим суд в том, что это было непреднамеренное убийство.
      — И ты это сделала! Боже мой, я же не думал, что это будет признание в том, чего ты никогда не совершала!
      Она проглотила комок в горле, а потом заговорила снова, тщательно подбирая слова, медленно и четко:
      — Напомните… что сказал Ян-малыш?
      — Это было так давно, что точно процитировать его я не смогу, но основной смысл был такой: он был дома один с отцом, вашим тогдашним мужем. Приемным отцом. Сам он сидел в комнате и играл паровозиком. Потом он услышал, как в дверь позвонили и ваш муж пошел открывать. И тут до него донеслись крики — ссорились приемный отец и еще какой-то мужчина. Мужчина, заметьте. После этого все стихло. Чуть позже он вышел в прихожую и… Сам ли он первым обнаружил тело или все же вы вернулись домой и увидели, что произошло, — я так и не узнал. Я не помню, чтобы он мне об этом рассказывал. Но основной смысл был следующий: кто-то вошел в квартиру, поссорился с вашим мужем и исчез. Кто это был?
      Она смотрела куда-то между нами.
      — Вы… вы же знаете, почему я это сделала — призналась в убийстве.
      — Ну, у меня были кое-какие подозрения на этот счет…
      — Потому что я была уверена в том, что это сделал Ян-малыш. Чтобы избавить его от всех этих… чудовищных вещей.
      — Но мне в тот самый день он сказал единственную фразу: "Это мама сделала!"
      — Да? — В эту секунду ее глаза будто потухли. — Я сама ему это сказала, когда он стоял там, на лестнице, ведущей в подвал. Неподвижный как статуя. Я присела перед ним на корточки, посмотрела ему прямо в глаза и несколько раз повторила: "Не расстраивайся, Ян-малыш! Это мама сделала…"
      — "Это мама сделала…" — эхом откликнулся я, так как этот припев повторялся и повторялся в моей голове все эти годы, что прошли с февраля семьдесят четвертого.
      Она повернула к мужу мокрое от слез лицо и молча кивнула.
      — Ну что ж, — сказал я, — тогда вот такой вопрос… Вы можете рассказать, что произошло на самом деле?
      — Нет. Не больше, чем кто-либо другой.
      Лангеланд и я — оба мы ждали, что она скажет в продолжение этих слов.
      — Меня не было дома. Я пошла к врачу. Когда вернулась — открыла дверь, вошла и… Первое, что я увидела, был Ян-малыш, который стоял в прихожей над лестницей, а дверь в подвал была открыта. Он стоял, прислонившись к стене напротив этой двери, и его лицо было удивительно застывшим, почти мертвым, вообще без выражения. Потому что он сделал нечто ужасное.
      — Сделал? Или увидел?
      — Я так поняла, что… С ним же был такой случай, когда он набросился на Свейна и прокусил ему руку до крови. В необъяснимой слепой ярости. Свейн тогда рассвирепел и здорово поколотил его… Но в тот день… он не сказал мне ничего, ни слова. — Из ее глаз снова потекли слезы, и она проговорила, глядя мне в глаза: — Тогда я видела его в последний раз! Понимаете? Я никогда больше не держала его за руку, не помогала ему — и вот что с ним стало! Я потеряла его в тот день. Потеряла!
      — Так вы говорите, что сами открыли входную дверь?
      — Да, я не звонила. Или звонила, но мне никто не открыл. И я не ссорилась со Свейном в тот день. И я этого не делала. Хотя между нами всегда было какое-то противостояние, которое закончилось, когда он упал с лестницы.
      — Вы что-то сделали, чтобы это больше было похоже на несчастный случай? — Она молча кивнула. — И он никогда ранее не был с вами жесток, как утверждали все знавшие его свидетели?
      — Да, это тоже была ложь, — прошептала она. — Предлог.
      — Ложь на лжи, — пробормотал я. — И ваш адвокат… Как он мог поверить…
      Лангеланд вмешался:
      — Я всегда доверяю своим клиентам!
      — Вы с Вибекке были близки со студенческой скамьи, — обратился я к нему. — И вы хотите, чтобы я поверил, что она вам так и не рассказала, что в действительности произошло? Или вы приняли решение поверить ей на слово ради Яна-малыша? Ведь он же ваш сын?
      В огромной комнате воцарилась мертвая тишина, которую нарушил тихий вопрос Вибекке. Она беспомощно произнесла:
      — Что вы сказали? Я не поняла…
      — Я сказал вашему мужу, что Ян-малыш — его сын, — отчеканил я строго, как будто рассказывал ей, какую погоду обещают назавтра. — Это объясняет, почему он с таким усердием занимался делом Метте Ольсен, после которого она и родила мальчика.
      Она повернулась к Лангеланду, ее лицо выражало невероятную боль. Она смогла только прошептать ему:
      — Это правда, Йенс? Это и есть то, чего ты мне так и не рассказал?
      — Вибекке, я… — Куда только девалась его энергия — видимо, отказали все защитные механизмы. В его лице я мог прочитать лишь глубокое, почти бездонное отчаяние. — Я не смог об этом сказать… Никому! Я никогда и никому в этом не признался. — Внезапно он резко повернулся ко мне. — Как только он до этого докопался — не понимаю!
      Я с любопытством взглянул на него.
      — Я помню, — объяснил я, — как рассматривал вас там, на заседании суда в Фёрде, а потом в Бергене, и мне пришло в голову, что вы ужасно похожи. Оба долговязые, одинаково подергиваете головой — это генетическое сходство, его сознательно никак не спрячешь, как ни старайся. — Он сделал движение рукой, словно хотел все отрицать, но меня уже было не остановить. — И еще. Я помню точно, как вы описали мне Метте Ольсен в тот самый первый раз, когда я был у вас в кабинете в Бергене. "Юная, красивая" — это было сказано почти восхищенным тоном. Но что внушило мне самые серьезные сомнения — так это сроки.
      — Сроки?
      — Когда я был у Метте Ольсен в Йольстере в восемьдесят четвертом году, я заметил несоответствие: тогда я думал, что отцом Яна-малыша был ее парень, с которым ее арестовали в аэропорту Флесланд, Давид Петтерсен… Но Ян-малыш родился в июле шестьдесят седьмого, а Давид и Метте были арестованы во Флесланде тридцатого августа предыдущего года. Так что если они не уединились тайком от всех в Тингсхюсете, что совершенно немыслимо, значит, он не мог быть отцом мальчика.
      Я подождал, пока до них дойдет смысл сказанного, и продолжил:
      — А с каким другим мужчиной она общалась в то время? И не забывайте, что она до ноября, пока дело не попало в суд, сидела за решеткой. Однако она наверняка встречалась со своим адвокатом, причем обычно это происходит без всякого надзора, если я не ошибаюсь…
      Он посмотрел на меня с выражением бесконечного смирения на лице. Вибекке перестала плакать и переводила взгляд с меня на мужа и обратно.
      Лангеланд заговорил, и его голос был теперь почти таким же тихим, как и у нее:
      — Я не мог… Во-первых, я нарушил все устои адвокатской этики, а ведь это было одно из первых моих дел, Веум. Даже не моих — дело вел Бакке. Адвокат Верховного суда Бакке, мой начальник. Она забеременела… Это стало известно сразу после того, как ее выпустили. Я попытался уговорить ее… Но она сама настояла на том, чтобы оставить ребенка. Я сказал ей, что между нами никогда не может быть чего-либо серьезного.
      — Почему? — внезапно спросила Вибекке.
      — Потому что у нее… она была…
      — Не вашего круга? Так, наверное? — подсказал ему я. — Хиппарочка, возвращающаяся домой из Копенгагена, да еще и в высшей степени неподходящем обществе. И бог знает, с кем она там… И со сколькими… Такие мысли вас посещали?
      Он расправил плечи:
      — Что было, то было. Мы заключили договор. Я никогда нигде не был зарегистрирован как отец ребенка. Взамен я помогал ей и Яну-малышу всегда и всем, чем только мог. Все эти годы.
      — Да? Даже сейчас? — спросил я.
      — Всем, чем мог, я сказал, — пробормотал Лангеланд, вновь съеживаясь на стуле, обращаясь больше к самому себе, чем к нам.
      — А она все эти годы держала язык за зубами… Я имею в виду Метте.
      Он посмотрел на меня измученными глазами.
      — Так ведь? — добивался я. — И она никогда не приходила, не просила денег?
      — Нет! Никогда.
      — Я могу ее понять, — вмешалась Вибекке, ее голос сердито дрожал. — У нее были свои представления о гордости!
      — И в чем же заключалась ваша бесценная помощь? — продолжил я. — Вам не удалось уберечь его приемную мать от тюрьмы, куда она села за убийство, которого не совершала. Вам не удалось уберечь его самого от приговора суда за двойное убийство, причем в том, что его совершил именно он, я сильно сомневаюсь.
      Лангеланд смотрел на меня, его глаза были полны отчаяния.
      — Так кто же тогда?
      — Да, кто? А как, черт возьми, вы сами думаете? Не Терье ли Хаммерстен?
      — Терье Хаммерстен уже мертв. Вы сами сказали.
      — Да.
      Внезапно зазвонил мой мобильный. Вибекке вздрогнула, Лангеланд растерянно оглянулся вокруг, а я полез во внутренний карман, как будто у меня начался сердечный приступ.
      Я встал со стула и подошел к окну. На улице уже стемнело. Солнце давно село, и только огни района Уллернтоцпен и отблески залитого светом готического замка Оскарсхалля напоминали, где я нахожусь, — высоко на холме, над всеми простыми смертными. Я поднес телефон к уху и назвал свое имя.
      Его голос доносился до меня какими-то обрывками, как будто он с трудом подбирал слова.
      — Я говорил с Силье. Ты сказал, что хочешь со мной увидеться.
      Это был Ян Эгиль.

      — Где ты? — спросил я.
      — В городе. А ты?
      — У твоего адвоката, Йенса Лангеланда.
      Он помолчал секунду.
      — Алло? Ты слушаешь?
      — Да… Попроси у Лангеланда, пусть одолжит тебе свою машину.
      Лангеланд и Вибекке внимательно слушали мои реплики. Я отвел трубку и сказал:
      — Это Ян Эгиль… Он спрашивает, можно ли взять вашу машину.
      Лангеланд протянул руку:
      — Можно я с ним поговорю?
      Я поднес трубку к уху:
      — Передаю трубку Лангеланду.
      Лангеланд взял телефон и сказал:
      — Ян Эгиль! Что произошло?… Но почему ты со мной не связался? Ведь в подобных обстоятельствах тебе необходим адвокат!.. Да… Нет… Но что тебе от него-то нужно?… В таком случае, я тоже… Почему нет?… Но я уже замешан. Я твой адвокат, черт возьми! И был им столько лет!
      Пока Лангеланд разговаривал, я смотрел на Вибекке. Мы с ней только догадывались, что отвечал Ян Эгиль, но ее лицо меняло выражение, как будто каждый ответ отражался на нем.
      — Ну да! Но мне это не нравится! Я тебе повторяю: мне это не нравится. Да я даже не знаю, есть ли у него права! — Он искоса бросил на меня быстрый взгляд, и я поторопился кивнуть: "Да, кое-что в этом смысле имеется". Он зло посмотрел в ответ. — О'кей, Ян Эгиль… Он выезжает. Будь молодцом.
      Получив мобильный обратно, я поднес его к уху:
      — Это снова я.
      Он сразу перешел к делу:
      — Ты знаешь, где стадион "Уллеволь"?
      — Да, примерно. Найду.
      — Там через дорогу автосалон "Мерседес". Припаркуешься и выйдешь из машины. Я подойду, как только смогу убедиться, что ты один.
      — Когда?
      — Как можно быстрее.
      — Я могу подъехать и перезвонить тебе на твой телефон.
      — Ты главное скорее приезжай, Варг. — С этими словами он дал отбой.
      Я обернулся к Лангеланду:
      — Что он вам сказал?
      — Только то, что он должен лично с вами переговорить о чем-то очень важном. Вы слышали, что я настаивал на своем присутствии, но он… — Лангеланд развел руками. — Он сказал, что не хочет вмешивать меня в это дело. Я попытался возразить, что я же уже замешан…
      — Да, я слышал.
      — Он знает? — спросила Вибекке.
      Мы оба повернулись к ней.
      — О чем? — произнес Лангеланд.
      Она ответила дрогнувшим голосом:
      — Что ты его отец!
      — Нет! Об этом никто не знал — до сегодняшнего дня.
      — За исключением Метте Ольсен, — напомнил я. — А она умерла год назад. Она не могла никому рассказать? — Поскольку никто не ответил, я добавил: — Например, Терье Хаммерстену?
      Он напряженно посмотрел на меня:
      — Думаю, что нет. До сегодняшнего дня ко мне по этому вопросу никто не обращался.
      — А ваш тогдашний непосредственный начальник… адвокат Верховного суда Бакке. Он ни о чем не догадывался?
      Он отрицательно покачал головой.
      — Ну что ж… Единственное, что мне остается, — встретиться с ним лицом к лицу. — Произнеся эти слова, я ощутил неприятную слабость в коленях. Преодолев минутный страх, я спросил у Лангеланда: — Так вы дадите мне машину?
      Он развел руками:
      — Хорошо. Я согласен. Боже мой! Мальчика разыскивает полиция, а я сознательно иду на это…
      — Да ладно… Вы не в первый раз нарушаете профессиональную этику, Лангеланд, — перебил его я.
      — Придержите язык, Веум, или я передумаю.
      — Неужели?
      Он сжал губы и поднялся:
      — Прошу за мной.
      Я тоже встал. Только Вибекке молча сидела над своим нетронутым чаем. Она была все еще в шоке от всего того, что ей пришлось узнать сегодня.
      Я попытался перехватить ее взгляд.
      — Прощайте, фру Лангеланд. Если мы больше… До встречи.
      — Ну уж нет, — пробормотал Лангеланд.
      Она приподняла голову, но ее взгляд остановился не выше моей груди.
      — До… встречи.
      Она так и осталась сидеть перед большим окном, постаревшая Русалочка, у которой не было ни малейшей надежды на то, что она когда-нибудь снова увидит море. Она крепко села на мель.
      Лангеланд провел меня вниз по лестнице и попросил подождать в холле, а сам пошел в кабинет за ключами от машины. Из-за раздвижной стены появилась крохотная Лин, в руках у нее была моя куртка, как будто она давно уже ждала, когда я соберусь уходить. Лангеланд вернулся, и мы вместе с ним вышли из дома. Он нажал кнопку на пульте, и дверь в гараж открылась.
      Там было два автомобиля. Один — большущий внедорожник "рейндж-ровер", а второй — элегантная маленькая "тойота-старлет".
      — Возьмете машину Вибекке, — решительно сказал Лангеланд и кивнул на крошечную "старлет". — Она, я думаю, вам больше подойдет.
      — Как родная, — улыбнулся я. — И даже тормоз на том же месте.
      Он не ответил на мою улыбку, а только нажал кнопку на брелоке и отключил сигнализацию. Потом открыл дверцу и заглянул внутрь, проверить, не осталось ли там чего-нибудь из личных вещей.
      — Я надеюсь, вы вернете ее в целости и сохранности, Веум.
      — Это зависит не от меня, — ответил я, взял ключи и уселся за руль. Отодвинув кресло подальше назад, я завел мотор. Сразу включилось радио, заиграло какое-то тыц-тыц-тыц с местной радиостанции. Я сделал потише и взглянул на Лангеланда.
      — Ну что ж, еще увидимся.
      — Да не хотелось бы. Но машину-то все равно придется забирать, так что… Послушайте, Веум… — Он нагнулся и испытующе воззрился на меня. — Попытайтесь привезти сюда Яна Эгиля. Что бы он там ни натворил, очень важно, чтобы мы с ним смогли поговорить.
      — Как адвокат и клиент или…
      — Да, конечно! — торопливо произнес он. — И я надеюсь, что насчет всего остального вы распространяться не станете. Если уж он об этом узнает, то только от меня. Понимаете?
      — Понимаю. Как мне быстрее добраться до стадиона "Уллеволь" — до кольцевой и на восток, так?
      Он кивнул:
      — Удачи…
      — Спасибо.
      Я нажал на газ и аккуратно выехал из гаража. Лангеланд прошел впереди машины и открыл ворота. Проезжая мимо, я помахал ему рукой. И поехал.
      Свернув на улицу доктора Холмса и двинувшись вниз, к Бессерюду, я заметил большой черный автомобиль с тонированными стеклами, который был припаркован неподалеку. Мускулы у меня инстинктивно напряглись, во рту пересохло, но разглядеть, есть ли кто в машине, было невозможно, к тому же, пока я мог ее видеть в зеркало, она не двинулась с места.
      Я быстро привык к автомобилю — он не слишком отличался от моей "короллы", но, конечно, если бы Лангеланд одолжил мне свой полноприводный, я бы чувствовал себя на дороге настоящим королем. Я постоянно посматривал в зеркало заднего вида. Когда я спустился до самого Слемдаля, в ста метрах от меня внезапно показался большой черный автомобиль. На этом расстоянии трудно было понять, та ли это машина, которую я заметил раньше, но легче мне от этого не стало.
      Черный автомобиль преследовал меня до самой кольцевой дороги, а там затерялся в потоке машин где-то позади меня, так что и не разглядишь. Когда впереди вырос стадион "Уллеволь", я принял вправо, съехал на обочину и остановился. Через полминуты большой черный автомобиль проехал мимо меня и двинулся дальше на восток, даже и не думая съезжать с кольца.
      Я подождал еще пару минут, но он больше не появился. Успокоившись, я поехал дальше. Проехав стадион, я свернул к заправке, что была справа, а оттуда — на большую и практически пустую стоянку. Я припарковался рядом с салоном "Мерседес", выключил мотор, открыл дверь и вышел. В некотором беспокойстве я безостановочно нарезал круги возле машины, надеясь, что кто-нибудь меня наконец заметит. Ситуация мне очень не нравилась.
      Со стороны кольцевой дороги до меня доносился ровно пульсирующий шум машин. Огни города золотыми искрами сверкали на фоне вечернего неба, а оттуда, сверху, я слышал далекий гул самолета, направляющегося к Форнебю.
      Внезапно я услышал шаги по асфальту. Кто-то огибал угол мерседесовского салона, как будто просто вышел погулять с собакой. Но собаки у него никакой не было, и шел он прямиком ко мне.
      Ян Эгиль надвинул капюшон на глаза. Я заметил, что он здорово вырос с нашей прошлой встречи. Тогда, в Фёрде, и потом, в окружном суде Бергена, он был долговязым и неуклюжим, похожим на того, кто, как оказалось, был его отцом. А теперь было видно, что в тюрьме он много времени проводил, накачивая мускулы. Он стал крупнее, тяжелее и гораздо опаснее на вид, чем раньше. Он остановился передо мной, излучая сдерживаемую силу, которая — отпусти он ее на волю — за пару секунд превратила бы меня в кучку мусора.
      Его темные глаза уставились на меня из-под капюшона. С каменным выражением лица он коротко кивнул на машину:
      — Садись.
      Я сел, перегнулся через сиденье и открыл пассажирскую дверцу. Он тяжело уселся в кресло, мне показалось даже, что весь автомобильчик заскрипел.
      — Поехали, — сказал он.
      — Куда? Разве мы не…
      — Поехали, говорю! — жестко скомандовал он, не оставляя мне возможности возразить.

      Оказавшись на кольцевой, я снова попытался внести ясность:
      — Мне нужно знать, в каком направлении ехать.
      — Да так. В одно место, где можно будет тихо-мирно поговорить.
      Я скосил на него глаза.
      — А что ты вообще от меня хочешь?
      — Сам знаешь!
      — Нет! Я не знаю. Тебе что, Терье Хаммерстена не хватило?
      Мы проехали мимо съезда с кольцевой, но он показал, чтоб я ехал дальше.
      — Я его не убивал! Когда я его нашел, он уже был мертв.
      — А что ты от него хотел?
      — Я встретил его на улице, когда ходил в магазин. Я уж знал, что он… Что он был женат на моей матери. На моей настоящей матери.
      — Да. Вы с ней нашли друг друга, как я понял. Она приезжала проведать тебя в Уллерсмо?
      — Да. Я ее сразу узнал. Как только увидел.
      — Но тебе же было всего три, когда тебя у нее забрали.
      — Ну так я же ее потом еще видел, идиот!
      Я всем телом ощутил тревогу.
      — Когда?
      — Мы однажды возвращались из школы. Там, в Аньедалене. С Силье. Ну и прошли мимо какой-то тетки. Она вдоль дороги шла… И я как сейчас помню, как она на нас уставилась и все разглядывала. Меня в основном. А потом мы стали над ней смеяться, и Силье сказала: "Видал бабу — небось сумасшедшая", и мы еще больше стали смеяться. А потом она появилась в Уллерсмо, и я ее сразу узнал. Ну, не в том смысле, конечно, что, мол, вот моя мать. А что это та самая сумасшедшая из Аньедалена. Так что вышло, что это мы над матерью моей смеялись, над моей собственной матерью! Если б ты только мог себе представить, каково мне тогда было… Чуть не расплакался, а ведь взрослый уж был мужик. Ну и как я понял — она мне потом рассказывала — это Хаммерстен превратил ее в старую развалину.
      — Каким образом…
      — И я тогда понял, — не слушая меня, продолжал Ян Эгиль, — чего же мне не хватало все эти годы. — Голос у него задрожал, как будто говорить ему было тяжелее, чем делать жим лежа. — Все эти остальные так называемые матери никогда меня не любили, не то что она, та, что вынуждена была жить без меня все это время. А потом она пришла меня встретить к воротам тюрьмы. Правда, выдалось нам несколько хороших минут уже совсем в конце ее жизни.
      Мы ехали какое-то время молча. Его рассказ произвел на меня такое сильное впечатление, что мне сложно было продолжать разговор. Он заговорил первым:
      — Он сказал, чтобы я зашел к нему.
      — Хаммерстен?
      — Да. Он сказал, что должен мне кое-что рассказать, что-то очень важное — и для меня, и для других, что стал теперь христианином и должен раскрыть правду, выговориться. Но когда я к нему пришел, в тот же вечер, он уже лежал там. Не до разговоров уже ему было. Забили его, да так зверски — кровища там повсюду была.
      — Но как же ты вошел к нему?
      — А там не заперто было.
      — Так, выходит, это не ты лишил жизни Терье Хаммерстена…
      — Да я ж и сказал — не я это!
      — Хорошо, Ян Эгиль. Я тебе верю. Но кто же тогда это сделал?
      — Не знаю. Он просто заплатил за все. За все мои мучения.
      — Хаммерстен?
      — Он убил моего первого приемного отца, тогда, в Бергене, и я не удивлюсь, если он же и Кари с Клаусом в Аньеланде жизни лишил!
      — Ты точно это знаешь?
      — Да кто же еще! Только в тюрьму я за это попал.
      — Я имею в виду — точно знаешь, что он убил твоего приемного отца в Бергене?
      Он не ответил, продолжая молча смотреть прямо перед собой.
      — Но… — продолжил я, — во всяком случае, это сделала не твоя приемная мать, а ведь она тоже отправилась за это в тюрьму — за убийство, которого не совершала.
      Он отвел взгляд от дороги и посмотрел на меня:
      — А ты откуда знаешь?
      — Я разговаривал с ней сегодня днем. Ты знаешь, где она живет?
      — Нет.
      — Но ты хотя бы знаешь, что она живет в Осло?
      — Да мне плевать, где она живет! Она из моей жизни пропала бог знает когда!
      — Так, может, тебе интересно узнать, что она мне рассказала?
      — Ну? И что?
      — Она вернулась домой в тот день, в семьдесят четвертом году, когда все уже произошло. Ты стоял в прихожей будто парализованный. И она подумала, что…
      — Ну? И на кого она подумала? За кого приняла срок?
      — За тебя.
      — За меня?! — Он часто заморгал. — Я не могу в это поверить!
      — Ну уж не за Терье Хаммерстена.
      — И сколько она отсидела?
      — А тебе никто об этом так и не рассказал?
      — Нет!
      — Ко времени событий в Аньедалене она была уже на свободе.
      Он в бешенстве заскрежетал зубами, мне показалось, что у него сейчас раскрошатся зубы.
      — Ах так!
      — А ты по-прежнему утверждаешь, что тогда в Аньедалене это был не ты?
      — Да я же об этом твердил все эти годы! Но никто мне так и не поверил.
      — Я поверил. Но достаточных доказательств найти было невозможно. Вот если бы ты не дотрагивался до ружья!
      — Я должен был защищаться! Я же знал, кого во всем обвинят…
      Я бросил на него взгляд. Он сидел, глядя прямо перед собой, такой крупный, тяжелый и большой, но все равно я узнал в нем того несчастного подростка, с которым когда-то разговаривал в офисе ленсмана в Фёрде. Однако сейчас появилось в нем и кое-что пугающее — скрытая ярость, которую я заметил в его взгляде еще на парковке возле стадиона "Уллеволь".
      Я снова переключил внимание на дорогу и заговорил:
      — Хочу спросить тебя кое о чем, Ян Эгиль. Почему ты так злишься на меня? На меня, человека, который все время пытался…
      — И ты еще спрашиваешь! — перебил он. — Да вы с Сесилией были для меня как мать с отцом! Лучшим временем в моей жизни были те полгода, которые я провел с вами. Почему, ты думаешь, я именно тебя вызвал тогда в Суннфьорд, когда залег в Трудалене, а меня обложил ленсман со своей сворой? А ты помнишь, что ты мне обещал? "Ничего не бойся", — сказал ты. И еще про то, что наручников на меня не наденут. Но первое, что сделали легавые, когда ты привел меня к ним, — бросились на меня и нацепили "браслеты", я даже ссать в них ходил! Ты предал меня, Варг, ты и все остальные. А ты ведешь себя так, будто был мне настоящим другом. И поэтому ты — самая большая сволочь из всех!
      — Но… я же никогда не верил, что это сделал ты, Ян Эгиль!
      — Да? — почти прорычал он. — Тогда какого ж хрена я десять лет в Уллерсмо оттрубил? Можешь мне это объяснить, Варг? Ты же такой умный у нас!
      — Нет, не могу, Ян Эгиль. Это трагедия, такая трагедия, что черта с два я слова-то подобрать смогу.
      Мы приближались к Окерну. Он показал пальцем на восток:
      — Давай съезжай! Вон в ту сторону.
      Я так и сделал. В то же время я внимательно следил за дорогой в зеркало заднего вида. Вдруг меня как током ударило: "Это он?… За две-три машины от нас… Тот же большой черный автомобиль, что шел за мной с самой улицы доктора Холмса?"
      Я прибавил газу. Машины продолжали идти за нами, и ни одна не попыталась нас обогнать.
      — На следующем перекрестке — направо.
      Я так и сделал. Остальные поехали дальше вдоль района Восточный Акер, и только черный автомобиль отправился вслед за нами.
      — Мне кажется, что за нами есть хвост, — пробормотал я.
      — Чего? — Ян Эгиль повернулся и схватился за карман. — Проклятие!
      Теперь черный автомобиль шел прямо за нами. Мы въезжали в большой промышленный район. По обеим сторонам дороги были складские ангары, погрузчики, контейнеры и припаркованные фуры. Где-то далеко впереди маячили многоэтажки Твейта, пригорода Осло.
      Когда мы свернули на круговой разворот, черный автомобиль вырулил бок о бок с нами и одним ударом выдавил нас на крайнюю левую полосу. Одну или две секунды я был занят мыслями о Йенсе Дангеланде, который так переживал, не случится ли чего с его машиной. Но потом всякие мысли меня покинули — я вцепился в руль, пытаясь удержаться на дороге.
      Дорога, на которую мы вырулили, была в ужасном состоянии. В асфальте зияли здоровенные выбоины. Я хотел развернуться в обратную сторону, но в черном автомобиле мгновенно раскусили мой маневр и так жестко подрезали, что я чудом избежал столкновения и свернул, куда им и надо было.
      Ян Эгиль вертелся как уж на сковородке.
      — Какого хрена тут творится?
      Черный автомобиль пристроился сзади колесом к колесу. Я попытался разглядеть, кто там за рулем, но было слишком темно, и к тому же мне приходилось напрягать все силы, чтобы удержать машину.
      Бац!
      Теперь удар пришелся сзади, да такой резкий и сильный, что легкая "старлет" прыгнула вперед. Я еще раз обругал про себя Йенса Лангеланда, который пожалел дать мне внедорожник.
      — В бога-душу-мать. — вскрикнул Ян Эгиль, резко развернулся, достал из кармана пистолет и прицелился, намереваясь выстрелить через заднее стекло.
      — Ян Эгиль, не надо…
      — Езжай давай! Гони вовсю!
      Ба-бах! Ба-бах!
      Сзади раздался звон, что-то разбилось, мы рванулись вперед, налетели на стойку распахнутых железных ворот, проскрежетали по ней всем боком и, ударившись о землю, приземлились уже за забором. Я быстро огляделся вокруг. Это была площадка, где стояли контейнеры — синие, серые, красные… Я переключил передачу и нажал на газ, одновременно лихорадочно ища выезд.
      Но дороги не было, не было и асфальта. Мы выехали на гравий и заскакали по выбоинам и колдобинам. Вслед за нами, расшвыривая камешки из-под колес, тотчас вылетел черный автомобиль.
      — Ты, мать твою, что делаешь? Это же ловушка!
      — Так ты же вроде и хотел найти тихое спокойное место для разговора, разве нет? — огрызнулся я.
      Я озирался вокруг, вертел баранку, попытался сдать назад. Но большой черный автомобиль снова приблизился к нам, на этот раз сбоку, и стал зажимать нас в угол, куда мы въехали из-за него буквально юзом. Я перебросил передачу и попытался улизнуть, но он словно прилип к бамперу "старлет" и наконец зажал нас между контейнерами, грузовой платформой и забором с натянутой поверху колючей проволокой. Мы уперлись капотом в грузовую платформу и остановились. Приборная доска горела еще пару секунд, но потом все погасло, мотор заглох, а из-под разбитого капота слышался слабый, но настойчивый свист.
      Ян Эгиль рванул свою дверь, оглядываясь на черный автомобиль, согнулся в три погибели и выполз из машины, по-прежнему сжимая в руке темно-серый пистолет.
      Я взглянул в боковое зеркало. Черный автомобиль вырос огромной преградой между нами и остальным миром. Вокруг нас раскинулся район Грурюдален, поблескивая огоньками, такими же далекими, как звезды в небе над нашими головами. Из высокой трубы поднимался белый дымок, и пахло чем-то кислым, мусором что ли. Нас освещали только огоньки с мачты ЛЭП, и то приглушенные окружавшей темнотой. Тех двоих, которые осторожно, как и Ян Эгиль, вышли из машины, тоже было не разглядеть толком — лишь темные мощные силуэты. Но в руках у них поблескивало, так что все было ясно без слов. Да, эти парни тоже пришли на нашу вечеринку во всеоружии.
      — Эй, вы двое, — а ну оба из машины!
      Поскольку Ян Эгиль уже был снаружи, я скумекал, что он имел в виду меня. Я глубоко вздохнул, всем телом ощущая неотвратимость происходящего, приоткрыл помятую дверь, развернулся, опустил ноги на гравий и медленно встал, прикрываясь, по примеру Яна Эгиля, дверью как щитом.
      — Стойте там! — крикнул парень. Он повернулся ко второму, который стоял, прижимая к уху мобильный, и что-то в него говорил.
      — Какого хрена вам от нас надо?! — крикнул я.
      — Заткнись!
      — Кому вы звоните?
      — Заткнись, тебе сказали! — ответил парень и убедительно взмахнул своей пушкой. Она была значительно больше, чем у Яна Эгиля, насколько мне удалось рассмотреть с этого расстояния, это был автомат — их в сплоченных рядах организованной преступности было как грибов, и в Городе Тигров, и в других населенных пунктах.
      Они переговаривались о чем-то, но мы не могли расслышать. Я слегка повернул голову к Яну Эгилю и спросил:
      — Это кто, как думаешь?
      — Что не легавые — это точно.
      — Ну, это-то я и сам понял.
      Он не отрывал взгляда от вооруженных парней, неподвижно стоял — высокий, крупный, с пистолетом в руке, капюшон натянут на лоб, волосы прилипли ко лбу. Он напомнил мне торпеду, которая угрожает всему, что находится рядом, включая саму себя. От него веяло яростью, а по накачанным мускулам и бессмысленному взгляду угадывался человек, в течение долгих лет сидевший на больших дозах стероидов.
      А ведь у меня в памяти еще свежа была картинка: маленький заплаканный мальчик в Ротхаугском жилом комплексе, которого мы с Эльзой Драгесунд забирали от матери июльским днем 1970-го. И меня вдруг осенило: а что, если это мы виноваты? Что, если это — результат двадцатипятилетнего вмешательства властей в его жизнь с целью сделать из него нового, лучшего человека или, по крайней мере, обеспечить ему место в обществе, чтобы мы с ним могли сосуществовать? Что, если это — единственное, чего мы смогли достичь, вершина нашего успеха?
      — В какую хрень ты вляпался, Ян-малыш?
      — Не называй меня так!
      — Прошу прощения, но… Эти ребята — они по мою или по твою душу?
      Внезапно один из парней, стоявших у черного автомобиля, крикнул:
      — Эй, вы! Вам, кажется, сказали заткнуться!
      Я подался вперед, туда, откуда доносился голос.
      — А что, твою мать, тебя так смущает? Хочешь тоже поговорить? Подходи — будем сердечно рады!
      Он дернул автоматом и наставил его мне в лицо:
      — Заткнись, козел!
      — Сам заткнись! — вступил Ян Эгиль. — Ты у меня на мушке! Двинешься хоть на сантиметр — и ты мертвец!
      На какое-то мгновение все застыли, как на стоп-кадре, и я приготовился было к самому плохому, но тут ситуация разом изменилась. Мы услышали гул мотора — к нам приближался еще один автомобиль. По извилистой дорожке, которая, видимо, шла от ворот, подъезжал большой черный "мерседес", и шофер, заметив нас, тотчас замедлил ход. Тихо, как пантера, он подобрался к парням с автоматами.
      Дверь плавно открылась, и под фонарями с мачты ЛЭП появился новый силуэт. Это был крупный и мощный мужчина. Когда он очутился в круге света, я узнал его. И тут в моей голове наконец сложилась вся мозаика — быстро и четко, как она должна была сложиться еще одиннадцать лет назад.

      — Добро пожаловать, Ханс, дружище! — крикнул я.
      — Это я должен тебе сказать, Варг, — отозвался он с натянутой улыбкой. Он настороженно посмотрел на пистолет в руках Яна Эгиля. Затем что-то тихо сказал тем двум парням.
      — Так это тебе они звонили?!
      — Ну а кому же еще?
      Я вышел из-за открытой автомобильной дверцы и сделал несколько шагов вперед, заметив краем глаза, как дернулся Ян Эгиль.
      — Варг! Что ты делаешь?!
      — Спокойно, Ян Эгиль. Дыши глубже, мы на природе.
      — На природе? Ты что, совсем спятил?
      Оружие у одного из парней тоже дрогнуло, но Ханс сделал предупреждающий жест и что-то коротко скомандовал.
      — Стойте там! — крикнул он мне.
      — Ладно, — отозвался я и остановился. — Так, значит, поговорим?
      — О чем же?
      — А обо всем.
      Он смотрел на меня с каменным выражением лица и молчал.
      — Я должен был догадаться еще там, в Фёрде, одиннадцать лет назад. Когда ты рассказывал мне о детстве, о нищете и добавил, что никогда в жизни больше с тобой такого не случится.
      — О чем догадаться, Варг?
      — О том, насколько ты будешь безжалостен, чтобы никогда больше не чувствовать себя обездоленным.
      — Что-то я не просек, о чем это ты! Это наши с Яном Эгилем личные тёрки.
      — Ах тёрки…
      — Да, между двумя группировками. И с твоей стороны было глупо сюда вмешиваться. И теперь нам придется…
      — Перетереть по-дружески? И ты хочешь, чтобы я в это поверил? Черта с два! Ты до смерти боишься, потому что сам оказался в его списке приговоренных к смерти, и твое имя, черт меня возьми, должно там стоять впереди моего!
      — Много болтаешь, Варг. Впрочем, как обычно. Засунь себе в ж… свои бестолковые соображения.
      — Ой, заткнись, Ханс! Желаешь, я вытряхну из тебя все твои лживые увертки, одну за другой? Так вот чем тебя напугал Терье Хаммерстен со всей пылкостью новообращенного христианина! Он-то хотел искупить свою вину и признаться во всех грехах. И не только ради Яна Эгиля, который отсидел за него столько лет! Вся штука в том, что он хотел искупления не только своих грехов. У него был сообщник. Даже не так: постоянный сообщник. Ты стоял за всем этим, Ханс, с самого начала.
      Он сделал пару шагов вперед. Я тоже. Мы впились друг в друга взглядами, как два ковбоя в последней сцене классического вестерна.
      — Да все это чушь, Варг! Ты сам-то подумай!
      — А ты послушай, я докажу!
      — Да у меня, твою мать, времени нет…
      — Ничего, я постараюсь побыстрее. Начать с того, что случилось пару дней назад. Терье Хаммерстен сказал тебе, что больше не может скрывать все, что ему известно. И что хуже всего, он хотел рассказать правду Яну Эгилю. И ты забил его до смерти битой, а когда Ян Эгиль скрылся, подбросил орудие убийства к нему в комнату. Еще одна фальшивая улика.
      — Еще одна?
      — Да. До этого была винтовка в Аньедалене.
      — Это ты про убийство Кари и Клауса? Да я тут совсем ни при чем!
      — Да что ты?
      — У тебя, видать, совсем крыша съехала, Варг. Ты же наверняка должен помнить, что я был в Бергене, когда это произошло.
      — Скорее — по дороге в Берген, но…
      — Это мог подтвердить только Терье Хаммерстен, если ты не забыл.
      — Больше не подтвердит… А что? Очень удобно. Вы с Хаммерстеном подтверждаете друг другу алиби — эдакий двойственный союз. А в Аньедалене были в ту ночь вы оба.
      — И что, ты можешь это доказать? — Его голос сочился сарказмом.
      — Мне все это время не давала покоя одна деталь — ключ от дома Либакков. Запасной ключ, что висел в шкафчике в прихожей. Замок в ночь убийства никто не взламывал, и это еще раз указывало на Яна Эгиля. Но ты же сам сказал, что уехал оттуда всего лишь за несколько часов до убийства. И ты вполне мог взять ключ с собой. А потом, позже, той же ночью ты вернулся — один или, скорее всего, в компании с Терье Хаммерстеном — открыл дверь и убил их.
      — Смешно! — перебил он меня. — И ради чего же я это сделал?
      — Наследство. Все их хозяйство досталось тебе.
      — А, ну-ну. И много ли радости мне это принесло?
      — Ты получил достаточно денег, чтобы переехать и начать все сначала тут, в Осло. Но это еще не все. Самое главное в этой истории — спирт, то самое печально знаменитое дело о контрабанде спиртного в семидесятые годы, в котором Клаус Либакк был главным по сбыту. Клаус задолжал тебе денег, много денег. И ты знал, где он их хранил. Существовал только один способ завладеть этими деньгами, но для этого надо было убить их — прежде всего Клауса, а уж Кари только из-за того, что она имела несчастье быть его женой.
      — Хреново выдумываешь! Скажу честно, я… — попытался перебить меня Ханс — не получилось.
      — Что во всю эту кашу вмешается Ян Эгиль с его импульсивным характером, ты, конечно, предугадать не мог, но воспользовался этим прикрытием с большой изобретательностью. С Терье Хаммерстеном ты познакомился давно, еще до того, как он убил Ансгара Твейтена в семьдесят третьем, и стал вашим со Свейном Скарнесом хорошо оплачиваемым подручным. Думаю, вы были знакомы с середины шестидесятых, когда проворачивали вместе ваши делишки.
      — О каких делишках ты говоришь?
      — Ты и Свейн Скарнес, один — с маниакальной идеей никогда больше не жить в нищете, другой — страстно желавший срубить легких денег, начали с гашиша, а позже переключились на спирт. Единственной проблемой было то, что между вами всегда стояла женщина — Вибекке Стёрсет.
      — Вот уж никогда Вибекке не стояла между нами!
      — Так уж и никогда? А как насчет февральского денька в семьдесят четвертом, когда ты заявился к Свейну Скарнесу домой, поссорился с ним и спустил его с лестницы, так что он сломал шею? Ссора небось и была из-за Вибекке?
      — Нет! Мы повздорили из-за денег!
      Радость охотника, загнавшего зверя, наполнила мое сердце. Он признался — а мне только того и надо было. Я видел, с какой радостью он бы взял свои слова обратно, но слово не воробей, и ему ничего не оставалось, как продолжать:
      — Он должен был мне денег. Все должны были мне денег! Вашу мать…
      — Точно. Все сошлось. Заниматься контрабандой начал ты. Действовал в одиночку, а потом к тебе присоединился Свейн Скарнес — твой старый приятель-однокашник, который внес свою лепту в виде отлично налаженной транспортной сети во всем Вестланде, а агентом там был Харальд Дале. Но, когда дело дошло до Согна и Фьордана, вышла накладочка — Ансгар Твейтен отправился в полицию. И тогда ты послал к нему Терье Хаммерстена. А может, и тогда, в феврале семьдесят четвертого, Хаммерстен был с тобой? Я так и вижу эту картину: Хаммерстен стоит снаружи возле двери, а ты подталкиваешь Скарнеса к окну: "Смотри, кто там, Свейн. Может, пригласим его, пусть зайдет?" Но и это не помогло тебе получить обратно твои деньги. И тогда ты так взбеленился, что убил своего старого приятеля — просто швырнул его с лестницы.
      — Да это был несчастный случай, как и… — Ханс замолк.
      — Да? Что ты хотел сказать? Как и говорила Вибекке? Она, которая отсидела — за тебя!
      — Ну разве я виноват в том, что она взяла вину на себя?
      — Нет, ты, конечно, не виноват. Но ты же отлично знал, почему она это сделала. И ты в любой момент мог явиться в полицию с повинной, если б только захотел. И она была не единственной, кто пострадал за твои преступления. Второй — без вины виноватый — сейчас находится тут. — Я показал на того, кто был сзади меня.
      Его взгляд уперся в Яна Эгиля и снова вернулся ко мне.
      — Но у меня есть нехорошее предчувствие, что твой грех перед Яном Эгилем еще больше, Ханс.
      — О чем ты?
      — За все, что с ним произошло, он должен благодарить только тебя. Ведь это ты искалечил жизнь его матери, Метте Ольсен.
      Он ошеломленно смотрел на меня.
      — Да ты о чем вообще говоришь?
      — Совесть мучила тебя порой так, что ты даже напивался до беспамятства, как в тот вечер в Фёрде одиннадцать лет назад.
      — Я по-прежнему не понимаю…
      — Ты сам сказал мне, что познакомился с ней в Копенгагене. Она догадывалась, что их кто-то сдал тогда, в аэропорту. И я задумался: не ты ли так старался, чтобы победить конкурентов по рынку гашиша? Потому что тот телефонный звонок в августе шестьдесят шестого был сделан не из Копенгагена, а из Бергена. Ты сам рассказывал, что баловался дурью, — то одним, то другим. А от баловства до контрабанды всегда один шаг. Особенно для того, кто всю дорогу только и думает, на чем бы еще разжиться.
      Он посмотрел на меня, прищурив глаза, и то, что я в них прочел, мне совсем не понравилось. Я чувствовал, что каждое мое слово склоняет чашу весов не в мою пользу. Но было слишком поздно, чтобы остановиться. Я просто должен был выложить ему все.
      — Метте Ольсен освободили благодаря усердию адвокатов, но ее друг, Давид Петтерсен, покончил с собой в тюрьме. Через год у Метте Ольсен родился ребенок. Этот мальчик, рожденный при столь трагических обстоятельствах, и есть Ян Эгиль. С самого его рождения ты влиял на его судьбу, Ханс. Три раза его жизнь переломана твоими стараниями. В первый раз, когда в самые первые, самые важные годы своей жизни он оказался на руках у матери с искалеченной психикой. Второй раз, когда из-за тебя он лишился приемных родителей. И третий — когда его обвинили в двойном убийстве, которое совершил ты. Но хватит, Ханс! Больше он в тюрьму не сядет.
      Он уперся в меня тяжелым взглядом.
      — И как ты это все докажешь? — Он показал на парней, что стояли позади. — Видишь тех ребят? Они слушаются моего малейшего приказа. Им за это хорошо платят.
      Я взглянул на вооруженных громил, которые стояли слишком далеко, чтобы слышать наш разговор.
      — Да, внушительно выглядят, должен признать. Ты послал их следить за мной с того самого момента, как я покинул твой хоспис на улице Эйрика. Но ведь ты не меня хотел поймать. Тебе нужен был Ян Эгиль.
      Внезапно он поднял голову. Я тоже. Мы оба услышали звук приближающегося автомобиля.
      В ворота въехала белая блестящая машина со знаком "такси" на крыше. Завидев нас, шофер так нажал на тормоз, что под капотом что-то взвизгнуло. Парни с оружием резко обернулись в ту сторону.
      За моей спиной раздался голос Яна Эгиля:
      — Ах ты сволочь! Ты мне за все ответишь!
      И тут все покатилось в тартарары.

      Задняя дверь такси открылась.
      Ханс крикнул:
      — Ребята, не надо!..
      Ян Эгиль выстрелил первым, но расстояние было слишком велико — он промахнулся. Ханс Ховик бросился вниз и куда-то вбок, и в это же мгновение парни с автоматами снова повернулись в нашу сторону. В темноте одновременно раздались два выстрела.
      Не успев обернуться, я услышал, как застонал Ян Эгиль. Он повалился на землю — пуля попала ему в грудь. Я машинально рванулся к нему, но тут меня в плечо будто ударило молотом, развернуло, швырнуло о борт автомобиля, и я, сильно ударившись, упал на спину и так и остался лежать, пялясь на небо. Я увидел звезды — они были так высоко. Какое-то мгновение я вообще ничего не чувствовал, как будто меня парализовало. И тут же пришла боль, меня словно просверлили дрелью насквозь, от левого плеча и прямо до сердца.
      Откуда-то издалека до меня донесся звук захлопывающейся автомобильной дверцы и приближающиеся шаги.
      — Осторожней! — услышал я голос Ханса, но шаги все звучали. Они были все ближе. Совсем рядом. Легкие, как будто ступали по вате. Звезды выросли и превратились в солнца, но теперь они были не на небе, а прямо в моей голове.
      Я услышал ее голос:
      — Варг! Боже мой! Этого не должно было случиться. Я не знала… Он все это время и меня обманывал!
      Я попытался разглядеть ее сквозь танцующие солнца, но все, что я увидел, были блики ее очков.
      — Сесилия? — с трудом произнес я.
      Она повернула побледневшее лицо:
      — Звони в "скорую"! Слышишь, Ханс? Звони! Быстро!
      — Что случилось? Что ты тут делаешь? — услышал я в голове эхо собственного голоса.
      — Ах, какая ложь! Все — ложь. Я думала, Ханс на самом деле за тебя волнуется.
      — Что ты… — прохрипел я, на большее сил не хватило.
      — Только вчера вечером до меня дошло, кого я… Что это за человек… Ты должен мне поверить, Варг! Я не понимала, что он задумал на самом деле.
      — Ты хочешь сказать… Ты и Ханс…
      Она горячо закивала головой:
      — Мы с ним были вместе с того самого дня, как снова встретились — уже здесь, в Осло. Ему удалось меня убедить в том, что Ян-малыш представляет опасность и для тебя, и для него самого, и вот поэтому я… Но когда я подслушала его разговор о том, что должно было с вами произойти, — вас ни в коем случае не должны были оставить в живых… Я попросила его взять меня с собой, но он не согласился! Уперся насмерть и не соглашался ни за что… Я в полицию позвонила…
      — В полицию?
      — Да. Все кончено, Варг. Все позади.
      Я попытался задержать на ней взгляд. Но она куда-то удалялась от меня. И наконец почти совсем исчезла. Зато боль вспыхнула с новой силой. Теперь она охватила все тело. Я почувствовал на щеке что-то мокрое и горячее. Подумал, что это кровь, потом понял, что это слезы. Но плакала она, а не я.
      — А что с Яном Эгилем? — прошептал я, но она не ответила.
      Где-то далеко-далеко я услышал сирену. Однако меня это уже не касалось. Я начал терять сознание, оно уплывало медленно и спокойно, перед глазами все колыхалось, будто подул свежий ветерок… Я спускался вниз в огромную черную дыру. Меня развернуло, и теперь я летел лицом вниз. Боль отступила, и мне стало легко и приятно. Где-то далеко внизу я видел свет, круг света, сверкающий, как вода, к которой я летел идеальной "ласточкой" — впервые за свою жизнь.