XI

Как протекли часы от этого страшного эпизода до утра — я не знаю. Я был мертв для всех впечатлений. Наконец я проснулся или, скорее, пришел в чувство, чтоб увидеть солнечный свет, весело лившийся сквозь полуоткрытые шторы, и найти себя на постели в покойном положении, как будто бы я никогда не покидал ее. Было ли то видение простой галлюцинацией, страшным кошмаром? Если так, то, без сомнения, это была самая отвратительная иллюзия, когда-либо посланная страной сна! Здесь не мог быть вопрос здоровья, так как я чувствовал себя лучше, чем когда-нибудь в жизни! Я лежал некоторое время неподвижно, размышляя о виденном и пристально смотря на ту часть комнаты, где, как мне тогда казалось, стояли три фигуры; но я уже так привык к холодному самоанализу, что к тому времени, когда мой лакей принес мне чашку кофе, я решил, что все случившееся было не больше, как фантазией, созревшей из моего собственного воображения, возбужденного историей самоубийства виконта Линтона.

О смерти молодого человека не оставалось никакого сомнения: краткое известие о ней было помещено в утренних газетах, хотя трагедия разыгралась так поздно ночью, и ни о каких подробностях не упоминалось; лишь в одной газете был намек на «денежные затруднения», но кроме этого и объявления, что тело перенесено в дом покойника в ожидании следствия, ничего не было сказано.

Я нашел Лючио в курительной комнате, и он первый мне указал на короткий параграф, озаглавленный «Самоубийство виконта».

— Я говорил вам, он отличный стрелок!

Я кивнул. Меня это как-то перестало интересовать. Волнения предыдущего вечера, по-видимому, истощили весь мой запас симпатии и сделали меня холодно-равнодушным. Погруженный в самого себя и свои собственные беспокойства, я чувствовал потребность высказаться и принялся подробно рассказывать о галлюцинациях, тревоживших меня в продолжение ночи. Лючио слушал, странно улыбаясь.

— Старое токайское, очевидно, было слишком сильно для вас! — сказал он, когда я кончил свой рассказ.

— Вы дали мне старого токайского? — спросил я смеясь, — тогда вся таинственность объясняется. Я был уже возбужден и не нуждался в возбуждающих средствах. Но какие шутки играет с нами воображение! Вы не имеете представления, насколько явственны были эти призраки, насколько живо было впечатление!

— Безусловно! (И его темные глаза испытующе остановились на мне). Впечатления часто весьма живы. Например, какое удивительно реальное впечатление производит на нас мир!

— Да, но ведь мир реален! — ответил я.

— Реален? Вы принимаете его так, но вещи кажутся разно каждому отдельному индивидууму. Нет двух человеческих существ, думающих одинаково; отсюда происходят противоположные мнения относительно реальности или нереальности мира. Но не будем углубляться в бесконечный вопрос о том, что есть и что кажется. Вот несколько писем для вашего рассмотрения. Вы недавно говорили о покупке поместья. Что вы скажете о Виллосмирском замке, в Варвикшейре? Я присмотрел это место для вас, и мне кажется, это именно то, что надо. Великолепный замок был построен еще при Елизавете и находится в прекрасном состоянии; сады удивительно живописны, классическая река Авон вьется широкой лентой через парк, и все это включая обстановку, продается за бесценок; за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Я думаю, вам стоит приобрести это поместье: оно как нельзя больше подойдет к вашему литературному и поэтическому вкусу.

Послышалось ли мне, или в самом деле, его голос прозвучал насмешкой, когда он произносил последние слова? Я не мог допустить, чтоб это было возможно, и быстро ответил:

— Все, что вы рекомендуете, должно заслуживать внимания, и само собой разумеется я поеду и посмотрю. По описанию мне оно нравится, и страна Шекспира всегда привлекала меня, но не хотите ли вы сами купить его?

Он замялся.

— Нет! Я никогда долго не живу. Я из породы скитальцев и не люблю быть привязанным к одному месту. Но я рекомендую вам Виллосмир по двум причинам: во-первых, он очарователен и в прекрасном виде; во-вторых, это произведет значительное впечатление на лорда Эльтона, когда он узнает о вашей покупке.

— Как так?

— А так, что Виллосмир был его собственностью, — спокойно возразил Лючио, — пока не попал в руки жидов. Он дал его им как гарантию для займов, и только недавно они вступили в него как владельцы, продав очень многое из картин, фарфора, bric-a-brac [Хлам, подержанные вещи (фр.)] и прочих ценностей.

Его глаза сверкнули презрением. Тотчас он продолжал:

— Как результат неудачных спекуляций лорда Эльтона и удивительного лукавства жидов, Виллосмир назначен в продажу, и пятьдесят тысяч фунтов стерлингов сделают вас завидным владельцем поместья, стоящего сто тысяч.

— Мы сегодня вечером обедаем у Эльтонов? — спросил я в раздумье.

— Непременно! Вы, конечно, не забыли это приглашение и леди Сибиллу! — ответил он смеясь.

Я немного помолчал и наконец проговорил:

— Я хочу во что бы то ни стало купить Виллосмир. Я сейчас же протелеграфирую инструкции моим поверенным. Вы мне дадите имя и адрес агентов?

— С большим удовольствием, мой милый мальчик.

И Лючио протянул мне письмо, содержащее подробности относительно поместья.

— Но не слишком ли скоро вы решили? Не лучше ли сначала осмотреть его? Вам может что-нибудь не понравиться.

— Если б даже оно было бараком, наводненным крысами, то и тогда б я купил его! — решительно сказал я. — Я немедленно примусь за дело. Я хочу, чтоб сегодня же вечером лорд Эльтон узнал, что я будущий владелец Виллосмира!

— Хорошо!

И мой приятель взял меня под руку, и мы вместе вышли из курительной комнаты.

— Мне нравится ваша быстрота действий, Джеффри! Она удивительна! Я всегда уважаю решимость. Даже если человек порешит идти в ад, я чту его за то, что он держит свое слово и прямо идет туда после смерти.

Я засмеялся, и мы расстались в самом хорошем расположении духа: он — чтоб отправиться в клуб, я — чтоб телеграфировать точные инструкции своим приятелям мистерам Бентаму и Эллису, для немедленной покупки на мое имя поместья, известного как Виллосмирский замок в графстве Варвик, невзирая ни на цену, ни на риск, ни на затруднения.

В этот вечер я одевался с особенной тщательностью, причиняя почти столько же хлопот Моррису, как если б я был суетливой женщиной. Но он, однако, прислуживал мне с примерным терпением, и только, когда я был совсем готов, он решился высказать то, что очевидно уже давно засело у него в голове.

— Извините меня, сэр, — сказал он, — но я полагаю, вы сами заметили нечто неприятное в княжеском лакее, Амиэле?

— Да, он скорей малый угрюмый, если это то, что вы хотите сказать, — возразил я. — Но я думаю, в этом нет никакого вреда.

— Не знаю, сэр, — ответил Моррис серьезно, — но уверяю вас, он делает много странного. Внизу с прислугой он говорит нечто поразительное, поет, и представляет, и танцует, как будто бы он был целым театром.

— В самом деле! — воскликнул я, удивленный, — я бы никогда этого не подумал.

— И я, сэр, но это факт.

— В таком случае, он очень занимателен, — продолжал я, дивясь, почему мой человек придает такую предосудительную форму талантам Амиэля.

— О, я ничего не говорю против его занимательности. (И Моррис потер свой нос.) Пусть себе прыгает и забавляется, коли ему это нравится, но меня удивляет его обманчивость, сэр. Вы его считаете за скромного, угрюмого малого, не думающего ни о чем, кроме своих обязанностей, но он этому полная противоположность, сэр, если вы мне поверите. Язык, которым он говорит, когда делает свои представления внизу, поистине ужасен! А он клянется, что выучился ему у одного господина на скачках, сэр! Прошлым вечером он передразнивал всех великосветских господ, затем стал гипнотизировать, и, честное слово, моя кровь заледенела.

— Почему? Что же он делал? — спросил я с некоторым любопытством.

— Вот что, сэр: он посадил на стул одну из судомоек и принялся указывать на нее пальцем, скрипя зубами точь-в-точь, как дьявол в пантомиме. И хотя она — серьезная и скромная девушка, но тут вскочила и начала кружиться, как лунатик, потом вдруг стала скакать и поднимать юбки так высоко, что было положительно неприлично! Некоторые из нас старались остановить ее и не могли; она была как сумасшедшая, пока не позвонили из двадцать второго номера — из комнат князя, и он, схватив ее, посадил опять на стул и ударил в ладоши. Она тотчас пришла в себя и буквально ничего не помнила из того, что только что делала. Раздался опять звонок из двадцать второго номера, и Амиэль закатил глаза подобно пастору и со словами: «Будем молиться!» — ушел.

Я засмеялся.

— По-видимому, у него много юмору, чего я бы никогда не подумал о нем, — сказал я. — Но разве вы думаете, что в его кривлянии есть что-нибудь злонамеренное?

— Эта судомойка больна сегодня, — ответил он, — у нее «подергивание», и никто из нас не смеет сказать ей причину ее болезни. Нет, сэр, как хотите, верьте или не верьте мне, но что-то есть странное в Амиэле. И кроме того, хотел бы я знать, что он делает с другими слугами?

— Что он делает с другими слугами? — повторил я растерянно. — Что вы хотите сказать?

— Хорошо, сэр, князь имеет собственного повара — не правда ли? — сказал Моррис, перечисляя по пальцам, — и двух лакеев, кроме Амиэля, — довольно спокойных малых, помогающих ему. Затем он имеет кучера и грума — что составляет шесть слуг. Между тем, за исключением Амиэля, никто из них никогда не показывается в кухне отеля. Повар присылает кушанья неизвестно откуда, и двое других лакеев только появляются у стола: днем они не бывают в своих комнатах, хотя, быть может, они приходят туда спать, и никто не знает, где стоят лошади и карета или где живут кучер и грум. Но известно, что они оба и повар столуются вне дома. Это мне кажется очень таинственным.

Я начинал чувствовать совершенно беспричинное раздражение.

— Вот что, Моррис, — сказал я, — ничего нет бесполезнее или вреднее, как привычка вмешиваться в чужие дела. Князь имеет право жить, как ему нравится, и делать со своими слугами, что хочет; я уверен, он по-царски платит им за свои привилегии. И живет ли его повар здесь или там, наверху, под небесами, или внизу, в подвале, это меня не касается. Он много путешествовал и, без сомнения, имеет свои привычки, и, вероятно, его требования относительно пищи весьма прихотливы. Но я ничего не желаю знать о его хозяйстве. Если вы не любите Амиэля, вы легко можете избегать его, но, ради Бога, не делайте таинственности там, где ее не существует.

Моррис посмотрел вверх, потом вниз и с особенным старанием принялся складывать один из моих фраков. Я увидел, что я совершенно остановил его порыв доверчивости.

— Слушаю, сэр.

И он больше ничего не сказал.

Меня скорее забавил рассказ моего слуги о странностях Амиэля, и когда вечером мы ехали к Эльтонам, я кое-что из этой истории сообщил Лючио.

Он засмеялся.

— Оживленность Амиэля часто переходит границы, — сказал он, — и он не всегда может совладать с собой.

— Какое же ложное представление я составил о нем: я считал его серьезным и несколько угрюмым!

— Вы знаете старую поговорку: «наружность обманчива». Это сущая правда. Профессиональный юморист почти всегда лично неприятный и тяжелый человек. Что касается Амиэля, то он подобно мне, кажется не тем, что он есть на самом деле. Его единственной ошибкой можно счесть склонность переходить границы дисциплины, но в других отношениях он служит мне прекрасно, и я не требую ничего больше. Что же, Моррис негодует или испуган?

— Ни то, ни другое, я думаю, — ответил я, смеясь, — он представляется мне как пример оскорбленной добродетели.

— А, тогда вы можете быть уверены, что когда судомойка танцевала, он следил за ее движениями с самым тонким интересом, — сказал Лючио. — Почтенные люди всегда особенно внимательны в этих делах. Успокойте его чувства и скажите ему, что Амиэль — сама добродетель! Он у меня на службе с давних пор, и я ничего не могу сказать против него как человека. Он не претендует быть ангелом. Особенность его речей и поведения — только результат постоянного подавления естественной веселости, но, в сущности, он прекрасный малый. Гипнотизму он научился, когда был со мной в Индии; я часто предупреждал его об опасности практиковать эту силу на не посвященных в тайну. Но судомойка! Бог мой! Судомоек так много! Нужды нет, если одной больше или меньше с подергиванием!

Мы приехали. Карета остановилась перед красивым домом, и мы были встречены великолепным слугой в красной ливрее, белых шелковых чулках и в напудренном парике. Он величественно передал нас своему двойнику по наружности и важности, даже, быть может, еще с более презрительными манерами, который, в свою очередь, проводил нас наверх с видом, как бы говорившим: «Глядите, до какого позорного унижения жестокая судьба привела великого человека!»

В гостиной мы нашли лорда Эльтона, стоящего у камина, спиной к огню, и как раз против него на низком кресле сидела, развалясь, элегантно одетая молодая особа с очень маленькими ножками. Я заметил ножки, потому что, когда мы вошли, они более всего бросались в глаза, будучи протянутыми из-под бесчисленных оборок к огню, который граф прикрывал собой. В комнате еще сидела другая дама, прямо, как натянутая струна, с изящно сложенными руками на коленях, и ей были мы сначала представлены, когда покончились излияния приветствий графа.

— Шарлотта, мои друзья: князь Лючио Риманец, м-р Джеффри Темпест. Господа, моя belle-soeur [Cвояченица (фр.)], мисс Шарлотта Фитцрой.

Мы поклонились; дама с достоинством нагнула голову. Она была внушительного вида старая дева, и черты ее лица имели странное выражение, какое трудно было определить. Оно было набожно и натянуто, и вызывало мысль, что, должно быть, она видела раз в жизни нечто чрезвычайно неприличное, чего она не в состоянии никогда забыть. Сжатые губы, круглые, бесцветные глаза и застывший вид оскорбленной добродетели, который, казалось, обхватывал ее с головы до ног, усиливал это впечатление. Нельзя было долго смотреть на мисс Шарлотту без того, чтоб не начать дивиться, что такое было в ее давно прошедшей молодости, оскорбившее так ее чистоту, что до сих пор оставался на ее лице неизгладимый след. Но с того времени мне пришлось встречать многих англичанок, выглядящих совершенно так же, особенно между «благовоспитанными» старыми и некрасивыми из «верхних десяти».

Совсем в другом роде было задорное, хорошенькое личико младшей дамы, которой затем нас представили, и которая, слегка приподнявшись из своего удобного положения, улыбнулась нам с ободряющей фамильярностью.

— Мисс Дайана Чесней, — сказал граф бегло, — вы, может быть, знаете ее отца, князь, — во всяком случае, вы о нем слышали: знаменитый Никодим Чесней, один из великих железнодорожных королей.

— Безусловно, я знаю его, — ответил Лючио тепло. — Кто его не знает! Я часто встречал его: прекрасный человек, одаренный удивительным юмором и жизнерадостностью. Я отлично его помню. Мы нередко встречались в Вашингтоне.

— В самом деле! — сказала мисс Чесней как-то равнодушно. — По моему мнению, он большой чудак; скорее что-то среднее между билетным контролером и таможенным офицером. Я не могу на него смотреть без того, чтобы не чувствовать, что я должна отправиться в путь: все железные дороги кажутся написанными на его лице. Я ему это говорю. Я говорю: «Если б ты не носил железнодорожных следов на лице, ты бы лучше выглядел!» И вы нашли его смешным?

Смеясь этой новой и свободной манере, с которой молодая особа критиковала своего родителя, Лючио протестовал.

— Я не нахожу этого, — призналась мисс Чесней, — но это, может быть, потому, что я слышала его все истории бесконечное число раз, и кроме того многие из них читала в книгах, так что для меня они не имеют большой цены. Некоторые он рассказывает принцу Уэльскому при всяком удобном случае, но мне он больше не пробует рассказывать. Он также очень ловкий человек, он скорее других составил себе состояние. И вы совершенно правы относительно его жизнерадостности: один его смех стоит в ваших ушах до следующей недели.

Сияющими весельем глазами она оглядывала наши улыбающиеся лица.

— Вы думаете, что я непочтительна, не правда ли? — продолжала она, — но знаете ли вы, он совсем не похож на «сценического родителя», украшенного великолепными седыми кудрями и благословениями; он сам бы хотел, чтоб перед ним не благоговели. Садитесь, господа! — и кокетливо повернув свою хорошенькую головку к графу, сказала:

— Посадите их, лорд Эльтон; я ненавижу, когда мужчины стоят. Высший пол, знаете ли? Кроме того, вы так высоки, — прибавила она, бросив взгляд нескрываемого восхищения на красивое лицо и фигуру Лючио, — смотреть на вас все равно, что яблоне смотреть на луну!

Лючио от души рассмеялся и сел около нее, я последовал его примеру. Старый граф не изменил своего положения, стоя перед камином, расставив ноги и сияя благосклонностью на всех нас. Безусловно, Дайана Чесней была очаровательным существом, одною из тех искусных американок, которые кружат головы мужчинам, не пробуждая их страсти.

— Итак, вы знаменитый м-р Темпест? — спросила она, смерив меня критическим взглядом, — да ведь это чудесно, не правда ли! Я всегда говорю, что только в молодости стоит иметь кучу денег. Если же вы стары, вы наполняете ими лишь карманы доктора за его старания починить ваше бедное расслабленное тело. Я знала одну старушку, получившую наследство в сто тысяч фунтов стерлингов, когда ей было девяносто пять лет. Бедная, она плакала! У нее было достаточно разума понять, как бы она могла хорошо пожить на них. Она не покидала постели, и ее единственной роскошью была полукопеечная лепешка, размоченная в молоке к чаю. Это было все, чего она желала.