LXII

Синее море, синее небо! И солнечный свет надо всем! Это я видел, когда, очнувшись после долгого периода бессознательности, я нашел себя на поверхности широкого моря, привязанным к деревянному брусу. Так крепко были связаны мои руки и ноги, что я не мог шевельнуться… И после одного-двух бесполезных усилий двинуться я отказался от попытки и, предоставив себя судьбе, лежал с повернутым кверху лицом, созерцая над собой бесконечную лазурную глубь, тогда как напряженное дыхание моря нежно покачивало меня, точно мать — своего ребенка. Я был один с Богом и Природой; я — несчастный человеческий обломок кораблекрушения, гонимый ветром. Я должен был умереть скоро и несомненно; так я думал, пока волны качали меня в своей огромной колыбели, переливаясь пенящимися струями через мое связанное тело и обдавая мою голову холодными брызгами. Что я мог теперь сделать, приговоренный и беспомощный, чтобы восстановить растраченное прошлое? Ничего! Разве только раскаиваться.

Смиренно и скорбно я размышлял… Мне было дано страшное, еще невиданное испытание в ужасной действительности духовного мира вокруг нас, и теперь я был брошен в море, как бесполезная вещь, я чувствовал, что короткое время, оставленное мне для жизни в этой сфере, было в самом деле «последним искусом».

Вопрос, казалось, гремел в моих ушах… Содрогаясь, я глядел направо, налево и видел собравшуюся толпу лиц, бледных, задумчивых, изумленных, угрожающих и молящих; они теснились вокруг меня со сверкающими глазами и беззвучно шевелящимися губами. И в то время, когда они смотрели на меня, я увидел другой призрак — изображение самого себя.

Бедное хрупкое создание, жалкое, невежественное и ограниченное в способностях и уме, однако исполненное странного себялюбия и еще более странного высокомерия. Каждая подробность моей жизни была неожиданно представлена мне, точно в магическом зеркале, и я читал свою собственную хронику жалкой интеллектуальной гордости, вульгарного честолюбия и еще более вульгарного тщеславия, я познал со стыдом мои несчастные пороки, мои дерзости и кощунство; и во внезапном сильном отвращении к моим недостойным существованию, натуре и характеру я обрел и голос, и слова.

— Только Бог! — с жаром крикнул я. — Скорей уничтожение от Его руки, чем жизнь без него. Только Бог! Я выбрал!

Мои слова страстно звучали в моих собственных ушах… Темные вспыхивающие крылья поднялись массой вокруг меня, переливаясь тысячами изменяющихся цветов… И на лицо моего мрачного врага упал небесный свет, как улыбка зари. С благоговением и страхом я взглянул вверх… И там увидел новое и еще более чудесное сияние: светящаяся фигура вырисовывалась на небе в такой красоте, в таком ярком блеске, что я подумал, что само солнце поднялось в образе Ангела с радужными крыльями. И с озаренного неба прозвенел серебристый голос:

— Поднимись, Люцифер, Сын Утра! Одна душа отвергла тебя — один час радости дарован тебе! Поднимись!

— Если б я смел после жизни, исполненной отрицания и богохульствования, возвратиться к Христу! — сказал я.

Глубокий чарующий мир мало-помалу заставил меня забыть мою беспокойную совесть, мою страдающую душу, мое большое сердце, мою усталую мысль. Глядя на ясные небеса и сияющее солнце, я улыбнулся; и, совершенно предав себя и свои страхи Божественной Воле, я прошептал слова, которые спасли меня в пылу мистической агонии: «Бог только! Что бы Он ни дал в жизни, в смерти и после смерти, есть наилучшее!»

И, закрыв глаза, я предоставил свою жизнь тихим волнам, и, с теплыми лучами солнца на моем челе, я уснул.

Я проснулся опять с содроганием и криком; веселые и грубые голоса звучали в моих ушах; сильные руки были заняты развязыванием веревок, которыми я был скручен… Я находился на палубе большого парохода, окруженный группой людей, и свет от заходящего солнца огнем заливал море. Вопросы посыпались на меня… Я не мог отвечать им, потому что мой язык был сух и покрыт пузырями… Поднятый на ноги крепкими руками, я не мог стоять от истощения. Тускло и со слабым страхом я озирался вокруг себя: был ли этот большой корабль с дымящимися трубами и полированными машинами другим дьявольским судном? Слишком слабый, чтобы найти голос, я делал немые звуки ужасного вопроса…

Широкоплечий, грубоватый на вид человек выдвинулся вперед; его острые глаза глядели на меня с состраданием.

— Это английский корабль, — сказал он. — Мы идем в Саутгемптон. Наш рулевой увидел вас, когда вы плыли перед носом корабля; мы остановились и послали спасательную лодку. Где вы потерпели кораблекрушение? Никого больше из экипажа на воде нет?

Я смотрел на него, но не мог говорить. Самые странные мысли теснились в моем мозгу, понуждая меня к безумным слезам и смеху. Англия! Слово прозвучало для меня музыкой. Англия! Маленькое местечко в маленьком мире, наиболее любимое и чтимое всеми людьми, кроме тех, кто завидует его достоинству. Я сделал какой-то жест — радости или изумления, я не знаю. Если б я даже был в состоянии говорить, я ничего не мог рассказать окружавшим меня людям, чему бы они могли поверить или понять… Затем я повалился назад в сильном обмороке. Они были добры ко мне, все эти английские матросы.

Капитан уступил мне свою каюту; пароходный врач ухаживал за мной с рвением, к которому его побуждало любопытство узнать, откуда я, и какое именно бедствие случилось со мной. Но я оставался нем и лежал, безжизненный и слабый, на своей постели, благодарный за оказываемый мне уход так же, как и за временное истощение, лишающее меня речи. Я был спасен, мне были даны другие шансы на жизнь, и я знал — почему. Я был теперь поглощен страстным желанием восстановить растраченное время и делать добро там, где до сих пор я ничего не сделал!

Настал, наконец, день, когда, достаточно окрепший, я был в состоянии сидеть на палубе и следить жадными глазами за приближающейся береговой линией Англии. Мне казалось, что я пережил век с тех пор, как оставил ее.

Я был предметом интереса и внимания со стороны всех пассажиров, потому что я до сих пор не нарушил молчания. Погода была тихая и ясная… Солнце ярко светило, и вдали жемчужная кайма шекспировского «счастливого острова» сверкала, подобно убору из драгоценных камней. Капитан подошел и посмотрел на меня, кивнул ободряюще головой и после минутного колебания сказал:

— Рад видеть вас на палубе. Поправляетесь, а?

Я молча слабой улыбкой подтвердил это.

— Может быть, — продолжал он, — так как мы близко от отчизны, вы сообщите мне вашу фамилию. Не часто мы подбираем живого человека посреди Атлантического океана.

Посреди Атлантического океана! Какая сила бросила меня туда — я не смел думать…

— Мое имя? — пробормотал я, вдруг заговорив. — Джеффри Темпест — мое имя.

Глаза капитана широко раскрылись.

— Джеффри Темпест!.. Бог мой!.. Мистер Темпест, который был великим миллионером?

Теперь настала моя очередь изумиться.

— Который был — повторил я. — Что вы хотите этим сказать?

— Разве вы не слышали? — спросил он возбужденно.

— Слышал ли я? Я ничего не слышал с тех пор, как несколько месяцев назад покинул Англию с моим другом на яхте… Мы совершили длинное путешествие и… странное! Мы потерпели кораблекрушение… Вы знаете остальное и то, что вам я обязан жизнью. Но что касается новости, я ничего не знаю!

— Силы Небесные! — поспешно прервал он меня. — Как водится, дурная весть быстро распространяется, но до вас она не дошла… И, признаюсь, мне не нравится быть ее вестником…

Он остановился; его веселое лицо выглядело обеспокоенным.

Я улыбнулся, однако, удивляясь.

— Пожалуйста, говорите! — сказал я. — Я не думаю, чтобы вы могли сказать мне нечто такое, что огорчило бы меня теперь. Я знаю лучшее и худшее большинства вещей на свете, уверяю вас!

Он нерешительно поглядел на меня, затем пошел в курительную каюту и принес мне оттуда американскую газету, вышедшую неделю назад. Он протянул ее мне, безмолвно указывая на первые столбцы. Там я увидел крупными буквами: «Разоренный миллионер. Гнусное мошенничество. Чудовищный подлог. Гигантское плутовство. По следам Бентама и Эллиса».

На минуту моя голова закружилась. Затем я продолжал внимательно читать, и скоро понял, в чем дело. Почтенная пара адвокатов, которым я доверил заведование всеми моими делами в мое отсутствие, не устояла против искушения, имея в руках такой большой капитал, и сделалась парой опытных плутов. Имея сношение с тем же банком, что и я, они так искусно подделали мое имя, что подлинность подписи не вызывала подозрений, и, вытаскивая таким образом огромные суммы и помещая их в различные «дутые» предприятия, которыми они лично были заинтересованы, они, наконец, скрылись, оставив меня почти таким же бедным, каким я был, когда впервые услыхал о своем наследстве. Я отложил газету и посмотрел на доброго капитана, который стоял, следя за мной с соболезнующим беспокойством.

— Благодарю вас! — сказал я. — Эти воры были моими доверенными, и я могу смело сказать, что я гораздо больше жалею их, чем себя. Вор — всегда вор. Бедный человек, если он честен, несомненно, стоит выше вора. Деньги, которые они украли, принесут им скорее горе, чем удовольствие — в этом я убежден. Если это известие точно, они уже потеряли большие суммы в мошеннических компаниях, и Бентам, которого я считал олицетворением тонкой осторожности, поместил громадную часть капитала в никуда не годные золотые копи. Их подлог был, должно быть, удивительно сделан. Печальная трата времени и искусства! По-видимому, и те помещения капитала, которые я сам сделал, тоже ничего не стоят. Так, так! Это впрочем, все равно. Я должен снова начать жизнь, вот и все!

Он глядел изумленно.

— Я думаю, вы не совсем постигаете ваше несчастие, мистер Темпест! — сказал он. Вы принимаете его слишком спокойно. Вы вскоре подумаете о нем хуже!

— Надеюсь, что нет! — ответил я с улыбкой. — Не следует ни о чем думать наихудшее. Уверяю вас, что я прекрасно все постигаю. По мнению света, я — разорен. Я вполне понимаю!

Он пожал плечами с безнадежным видом и оставил меня. Я убежден, что он счел меня сумасшедшим, но я знал, что я никогда не был столь здравомыслящим. Я, в самом деле, полностью понимал мое «несчастие», или, скорее данный мне великий случай для приобретения чего-то высшего, чем все сундуки с золотом: в потере мирского богатства я видел дело милосердного Провидения, давшего мне большую надежду, чем я когда-либо знал. Ясно восстал предо мной призрак самой божественной и прекрасной необходимости для счастия — Работы, великого и так часто презираемого ангела трудолюбия, который формирует характер человека, обуздывает его мозг, очищает его от страстей и укрепляет его нравственно и физически.

Я был полон энергии и здоровья, и я возблагодарил Господа за предоставленный мне снова благоприятный случай, чтобы принять его и воспользоваться им. В каждой человеческой душе должна быть благодарность за каждый дар небес, но ничто не заслуживает большей благодарности и хвалы Создателю, как призыв к труду и способность отозваться на это.

Англия, наконец! Я распростился с кораблем, который спас меня, и со всеми на его борту, большинство из которых теперь знало мое имя и смотрело на меня столько же с сожалением, как и с любопытством.

Истории кораблекрушения на яхте друга легко поверили. Общее мнение было то, что мой друг, кто бы он ни был, утонул вместе со своим экипажем, и что только я один остался в живых.

Я не вдавался в дальнейшие объяснения и был рад закончить на этом, хотя я послал обоим, капитану и пароходному врачу, хорошее вознаграждение за их внимание и доброту. Я имел основание поверить, судя по их письмам ко мне, что они были более чем удовлетворены полученными суммами, и что я действительно сделал настоящее добро остатками моего исчезнувшего богатства.

Добравшись до Лондона, я побывал в полиции по делу мошенников и плутов Бентама и Эллиса и прекратил дело против них.

— Назовите меня сумасшедшим, если хотите, — сказал я совершенно растерявшемуся начальнику сыскной полиции, мне все равно. Но пусть у этих воров останется тот хлам, что они украли. Он будет проклятием для них, как был для меня! Это деньги дьявола! Половина из них ушла, будучи записанной на имя моей покойной жены. После ее смерти она перешла к членам ее семьи и теперь принадлежит лорду Эльтону. Я сделал богатым обанкротившегося благородного графа, и я сомневаюсь, одолжит ли он мне десять фунтов, если я у него попрошу! Однако я не попрошу у него. Остальные деньги ушли, рассеявшись по свету через подлоги и крахи. Пусть они остануться там, и я ни за что не стану хлопотать об их возвращении. Я предпочитаю быть свободным человеком! Человек, который имеет слишком много денег, создает около себя воров и обманщиков; он не может ожидать встречи с честностью. Пусть банк преследует их, если хочет; я не буду. Я свободен! Свободен, чтобы работать для добывания средств к жизни! То, что я заработаю, я буду ценить. То, что я наследовал, я научился проклинать.

С этими словами я оставил его, озадаченного и раздраженного, и через два-три дня газеты были, наполнены странными историями относительно меня, а также многочисленным враньем. Меня называли «сумасшедшим человеком без принципов, идущим против интересов правосудия», и различные другие грубые учтивости, известные только копеечным писакам, сыпались на меня.

Чтобы дополнить мое удовлетворение, один человек из штата одного большого журнала откопал мою книгу из грязи какого-то погреба и раскритиковал ее с горечью и злобой, как некогда я анонимно разгромил труд Мэвис Клер. И результат был замечательный, потому что, по внезапному капризу, публика набросилась на мое литературное произведение, которым так долго пренебрегала; она вынула его, нежно держала в руках, медленно прочла, нашла в нем нечто понравившееся ей и, наконец, раскупала его тысячами… После этого хитрый Моджесои как добродетельный издатель написал мне поздравление со вложением чека на сто фунтов и обещая больше, если спрос будет продолжаться.

Ах, сладость этих заработанных ста фунтов! Я чувствовал себя королем независимости! Царства стремления и достижения открылась мне прежде. Что говорить о бедности?! Я был богат! Богат с сотней фунтов, добытых мозговою работою, — и я не завидовал миллионерам, блиставшим своим золотом. Я думал о Мэвис Клер… Но я не смел слишком долго останавливаться на ее милом образе. Со временем, может быть, когда я примусь за новую работу, когда я создам свою жизнь, какою я хотел бы ее создать — в правилах веры, твердости и бескорыстия, — я напишу ей и все расскажу — все, даже о страшных неведомых мирах за пределами неизвестной страны вечного льда и снега. Но теперь я решил остаться один, бороться, как должен бороться человек, не ища ни помощи, ни сочувствия, не полагаясь на свое я, а только на Бога. Кроме того, я не мог заставить себя взглянуть опять на Виллосмир. Он был для меня местом ужаса; и, хотя лорд Эльтон с курьезным снисхождением, сознавая, что благодаря мне он получил назад свое поместье, пригласил меня остаться там и выразил некоторое сожаление о моих «тяжелых финансовых потерях», — я понимал из его тона, что он смотрел на меня, как на полоумного, после моего отказа возбудить дело против моих бежавших поверенных, и что он предпочел бы, если бы я отказался от приглашения. И я отказался; даже когда настал день его свадьбы с Дайаной Чесней, отпразднованный с пышностью и великолепием, я не поехал туда. В напечатанном списке гостей, появившемся в газете, я без удивления прочел имя: «Князь Лючио Риманец».

Я теперь занимал скромную комнату и приступил к новому литературному предприятию, избегая всех, кого я прежде знал, так как, будучи теперь почти бедным человеком, я узнал, что чопорное общество пожелало вычеркнуть меня из своего визитного списка. Я жил со своими скорбными мыслями, размышляя над многими вещами, мужественно направляя себя к смирению, послушанию и вере, и день за днем я боролся с чудовищем-себялюбием, представлявшимся мне в тысяче личин при каждой перемене в моей собственной жизни так же, как и в жизни других. Мне нужно было переделать свой характер, поборов упрямую натуру, которая бунтовала, и заставить ее упрямство служить для достижения высших целей, чем мирская слава. Задача была трудна, но с каждым новым усилием я делал успехи.

Так я прожил несколько месяцев в горьком самоунижении, как вдруг весь читающий мир наэлектризовался новой книгой Мэвис Клер. Мой первый труд, еще недавно пользовавшийся благосклонностью, был опять забыт и отброшен в сторону; ее труд, поносимый по обыкновению критиками, — вознесся к славе широкой волной общественной хвалы и энтузиазма. А я! Я радовался! Больше не завидуя ее славе, я стоял поодаль, глядя на ее триумфальную колесницу, убранную не только лаврами, но и розами — цветами народной любви и почитания. Всей душой я преклонился перед ее гением. Всем сердцем я чтил в ней чистую женщину! И, в самом разгаре ее блестящего успеха, когда весь свет говорил о ней, она написала мне простое маленькое письмецо, такое же грациозное, как и ее прелестное личико:

"Милый мистер Темпест!

На днях я случайно услышала, что вы возвратились в Англию. Поэтому посылаю эту записку через вашего издателя, чтобы выразить мой искренний восторг по поводу успеха, которого теперь достигла ваша интересная книга после интервала ее искуса. Мне думается, что оценка вашего труда публикой должна утешить вас в ваших великих потерях в жизни и состоянии, о которых я не буду здесь говорить.

Когда вы почувствуете, что в состоянии опять взглянуть на места, которые теперь, я знаю несомненно пробудят в вас печальные и мучительные воспоминания, не приедете ли вы повидаться со мной?

Ваш друг,

Мэвис Клер"

Мои глаза заволоклись туманом; я почти чувствовал ее милое присутствие в моей комнате; я видел нежный взгляд, лучезарную улыбку, невинную, хотя серьезную, жизнерадостность, исходящие от светлой личности самой приятной женщины, какую я когда-либо знал. Она сама назвалась моим другом!..

Это была привилегия, которой я чувствовал себя недостойным. Я сложил письмо и положил его на сердце, чтобы оно служило мне талисманом… Она, из всех блестящих созданий на свете, несомненно, знала тайну счастия…

Когда-нибудь… да… я поеду и повидаюсь с ней… с моей Мэвис, которая поет в своем саду лилий, — когда-нибудь, когда у меня достанет силы и мужества сказать ей все — кроме моей любви к ней. Когда я сидел, размышляя таким образом, странное воспоминание пришло мне в голову… Мне чудилось, что я слышал голос, похожий на мой собственный, который говорил:

— Подними, о, подними скрывающее тебя покрывало, дух Города Прекрасного. Так как я чувствую, что прочту в твоих глазах тайну счастия.

Холодная дрожь пробежала по мне; я вскочил в ужасе. Высунувшись из открытого окна, я глядел на суетливую улицу внизу, и мои мысли вернулись к странным вещам, которые я видел на Востоке: лицо умершей египетской танцовщицы, открытое опять спустя тысячу лет, — лицо Сибиллы; затем я вспомнил видение «Города Прекрасного», в котором одно лицо оставалось скрытым — лицо, которое я более всего желал видеть! И я дрожал все больше и больше, в то время как мой ум, против моей воли, начал связывать вместе звенья прошедшего и настоящего, пока они не слились в одно.

Поборов свои ощущения, я оставил работу и вышел на свежий воздух… Был поздний вечер, и луна сияла. Занимаемая мной комната находилась в доме недалеко от Вестминстерского Аббатства, и я инстинктивно направил свои шаги к старому серому храму умерших королей и поэтов. Сквер вокруг него был почти запущен; я убавил шаг и задумчиво побрел по узкой мощеной дороге, ведущей в Старый Дворцовый Двор, — как вдруг тень пересекла мой путь, и, подняв глаза, я встретился лицом к лицу с Лючио. Так же, как и всегда, превосходное олицетворение превосходной мужественности… Его лицо, бледное, гордое, скорбное, однако презрительное, блеснуло мне, как звезда. Он взглянул на меня в упор, и вопросительная улыбка заиграла на его губах.

Мое сердце почти перестало биться… Я учащенно дышал… Опять я вспомнил письмо Мэвис, и затем, встретив твердо его взгляд, я двинулся прочь в молчании.

Он понял; его глаза сверкнули странным блеском, который я знал и помнил так хорошо, и, отойдя в сторону, он дал мне пройти. Я продолжал свою прогулку, двигаясь, точно во сне, пока не дошел до тенистой стороны улицы напротив Парламента, где я остановился, чтобы успокоить свои встревоженные чувства. Там я снова увидел его! Он шел с обычной легкостью и грацией в лунном свете и остановился, по-видимому, кого-то ожидая.

Я тотчас увидел несколько членов Парламента, идущих в одиночку и группами; двое-трое приветствовали высокую темную фигуру, как приятеля, другие же не знали его.

Он продолжал ждать, и то же сделал я. Наконец, как раз, когда куранты проиграли без четверти одиннадцать, один человек, в котором я инстинктивно узнал хорошо известного кабинет-министра, бодро шел по направлению к Парламенту… Тогда, именно тогда он, кого я знал как Лючио, двинулся, улыбаясь, приветствуя сердечно министра тем мелодичным могучим голосом, который мне так был знаком; он взял его за руку, и они медленно пошли вместе, горячо разговаривая. Я следил за ними, пока их фигуры не удалились: одна — высокая, царственная и повелительная; другая — широкая, коренастая, самоуверенная в движениях. Я видел, как они поднялись по ступеням и наконец скрылись в Доме Английского государственного управления — дьявол и человек — вместе.