I

      Впервые я услышал о «венусе»(«Венере») в Лос-Анджелесе, в 1983 году. Мы сидели впятером за мраморным столиком на ранчо недалеко от Малибу, вкушали обед и беседовали о разработке руд на астероидах и пятом поколении компьютеров, когда хозяин неожиданно спросил: а не пробовал ли кто из нас «венус»?
      «Мы с Луи как-то рискнули, и потом у нас долго болели животы», — сообщил он.
      Кинопродюсер, сидевший справа от меня, приподняв брови, спросил:
      «"Венус"? Еще одно средство для расширения пространства-времени?»
      Хозяин кивнул.
      «Официальное название — 2-СВ 124».
      «А, да, Эдгар говорил, что там есть некоторые проблемы, но он сказал, что результат оправдывает их».
      «О, ну мы с Луи имели массу переживаний. Правда, мы полночи провели в туалете…»
      Короткий разговор, не вполне понятный новичку вроде меня. Вероятно, у меня на лице отразилось недоумение, потому что хозяин, дружелюбный балагур, интересующийся компьютерами и философией, наклонился вперед и шепнул: «Должно быть, вы впервые слышите о нейросознательных границах?»
      Сейчас, глядя в прошлое, думаю, я ожидал, что нечто подобное случится со мной именно в Калифорнии, Афинах послевоенного сознания. В моей небольшой библиотеке множество книжек, написанных с целью объяснить феномен «мерцающей золотыми блестками Калифорнии», как называл ее Уолт Уитмен. Большинство из этих книг касались стандартных тем: как в конце XIX века побережье Калифорнии превратилось в гигантскую клоаку, как затем оклахомцы медленно и упрямо заселяли прерию и строили свои городки и как, наконец, Калифорния стала раем для тех, кто жаждал найти все прелести, жизни за следующим гребнем горы. Как тридцать лет спустя все эти силы и энергия начали давать всходы, возникла поп-культура. Как каждые несколько месяцев в прессе появляются известия о новых необычных калифорнийских веяниях: битники, серферы, Движение за свободу слова, всеобщая мода на топлесс, хиппи, Исален, EST, ЕТ, а теперь вот нейросознательные границы — просто старое психоделическое движение, но адаптированное к терминологии технологичных восьмидесятых.
      Конечно в Калифорнии не изобретали ЛСД, но она определенно сыграла огромную роль в его истории. Разве можно представить Кена Кизи и его Веселых Проказников где-нибудь еще? А хиппи Хэйта — в Филадельфии или Экроне? В конце семидесятых даже интеллектуальные сливки общества, которые, по выражению Лири, всегда балансировали «между играми истеблишмента и откровениями провидцев», постепенно собирались в Калифорнии, уютно обустраиваясь в университетских кампусах или местах вроде Исалена — в общем, там, где полным ходом велись исследования сознания.
       Кен Кизи в старости
 
      Именно поэтому, когда я начал изучать ту эпоху и писать эту книгу, первым делом купил билет и отправился на Запад. Изначально я думал написать своего рода мрачноватую комедию с черным юмором о том, что случается, когда самый материально обеспеченный в мире регион подпадает под власть наркотика — ЛСД-25, - который отличается тем, что стимулирует сильнейший религиозный экстаз. Как писать, было абсолютно ясно, начиная с Альберта Хофманна и его открытия, затем развитие, боковые линии сюжета и, наконец, — вплоть до развязки в семидесятых. Дальше, как мне казалось, ничего не было: большая часть лидеров движения оказалась в тюрьме, большинство наркотиков — под запретом и, кроме того, жесткая официальная политика, убеждающая нас, что психоделики не только меняют восприятие, но и вредно воздействует на хромосомы.
      Последнее как раз — как и полагали хиппи — не являлось научной истиной. В результате 68 генетических экспериментов, проведенных, в частности, Национальным институтом психического здоровья, было выяснено, что «чистый ЛСД в средних дозах не воздействует на хромосомы, то есть не причиняет никакого генетического ущерба и не обладает тератогенным или канцерогенным потенциалом». Но в тот момент как раз появилось множество новых психоделических методик, расширяющих сознание — EST, TM, Арика, сайентология, трансперсональная психология, йога, — и было бы интересно разузнать о них немного пикантных подробностей. Меня это заинтересовало.
      Как сильно я ошибался, я понял уже к концу третьего интервью. Я сидел в обитом плюшем офисе одного из психиатров в Сан-Франциско, и мы вспоминали прошлое, в частности то, как он участвовал в проекте Лири в мексиканском городке Чихуата-нейо летом 1963 года. Символом высших целей Чихуатанейо, если помните, была «башня», деревянная вышка на берегу Тихого океана, где постоянно сидел кто-нибудь, принявший ЛСД. И веселый врач тоже провел свою долю времени на вышке, пытаясь настроиться на вселенную. Он рассказывал об этом с юмором, и мы оба весело смеялись. И тут доктор внезапно спросил меня, собираюсь ли я в своей книге затрагивать тему новых наркотиков.
      Новых наркотиков?
      «Ну, я не знаю, — сказал я, помолчав. — Вы считаете, что среди них есть что-нибудь действительно ценное?»
      «Уверен, что вам следует принять во внимание экстази. Он становится очень популярным. Ну, еще Адам, он похож на него по действию. Мой коллега с официальной лицензией использует его для лечения. Еще думаю, вас может заинтересовать «витамин К». Сейчас те, кто занимается всем этим серьезно, в основном используют именно их».
      ЛСД, который все еще можно было купить на улицах, среди профессиональных исследователей внутреннего пространства давно уже был вытеснен новыми психоделиками — экстази, «Адамом», «интеллектом», 2СВ, «витамином К» и множеством других, в основном синтезированных из различных метамфета-минов и триптаминов.
      «Благодаря шестидесятым, — продолжал доктор, — у нас здесь вокруг полно людей, прекрасно разбирающихся в измененных состояниях сознания. Я бы посоветовал вам поговорить с ними как со специалистами».
      Несколько дней спустя я поспешно записывал интервью со старым другом и коллегой Тима Лири, Фрэнком Бэрроном. «Думаю, что все это постепенно возвращается, в другой форме — более совершенной и сложной, — сказал мне Бэррон, когда мы сидели у него в университетском офисе в Санта-Круз. — Теперь есть наркотики, которые делают человека разговорчивым, есть повышающие интуицию, есть улучшающие восприятие. Сейчас процесс изобретения новых химических препаратов идет, судя по всему, независимо ни от каких теорий. Тут возникает проблема — как найти людей, которые смогут их ясно оценить и охарактеризовать. Существование группы специалистов, опытных в этих вопросах, в данном случае оказывается необходимым. И такие специалисты конечно существуют. Этакое научное подполье-андеграунд».
      А две недели спустя я сидел за мраморным столом на ранчо близ Малибу и беседовал о «венусе», наркотике, который может открыть (а может и не открыть) пути к новым пределам на нейросознательных границах.
      С этого началось мое общение и череда интервью с любопытнейшими людьми, каких я только встречал в жизни. Некоторые, узнав, что я пишу книгу, шли на контакт неохотно. Другие настаивали на анонимности. Третьи страдали паранойей в духе Кафки. Один такой терапевт потребовал, чтобы я в течение минуты неотрывно смотрел ему в глаза. «Еще с детства обнаружил в себе способность, посмотрев в лицо человеку некоторое время, выяснять, врет он или нет», — объяснил он. Интересно, прошел ли я его испытание? Провалился? Он так и не сказал. Вместо этого он достал листок бумаги и потребовал написать расписку, что я не являюсь и не был в прошлом федеральным агентом. «Анализ почерка — еще одно из моих увлечений», — заметил он, пристально рассматривая мои неразборчивые каракули.
      Но, в конце концов, большинство из них шло со мной на интервью (если можно назвать этим скучным словом беседы с такими людьми, интеллектуальной элитой, которым ничего не стоило перескочить в разговоре с наркотиков, изменяющих сознание, на последние социологические теории или гипотезы о происхождении Земли). Спустя двадцать или тридцать лет после их первого знакомства с Иным Миром они до сих пор были очарованы им, до сих пор их восхищали полученные результаты и они до сих пор пребывали в твердой уверенности, что занимаются исследованиями, значение которых рано или поздно будет официально признано. Их энтузиазм был заразителен, и обычно мои интервью заканчивались тем, что из кармана извлекалась записная книжка со словами: «Ладно, вижу вы серьезно занимаетесь этим, и тогда вам необходимо переговорить с тем-то и с тем-то».
       Теренс Маккенна
 
      Именно таким образом как-то в полдень я оказался в гостях у настоящего восьмидесятилетнего профессора, жившего, как часто живут ученые на пенсии, — в уединенном домишке, полном книжек и кошек. Немного побеседовав и пошутив, мы отправились в его рабочий кабинет, где в течение последующих нескольких часов обсуждали историю психоделиков и изучали (похоже, другого слова для этого небольшого ящичка, наполненного фармацевтическими упаковками и конвертами, не подобрать) его запасы.
      «Что здесь написано?» — спросил меня профессор, подслеповато всматриваясь в надпись мелким почерком на конверте.
      «Написано — "Адам"». «О, очень занимательный! препарат. Конечно, немного другой по действию, чем ЛСД или псилоцибин, но не менее любопытный и полезный».
      Он дал мне два конверта, на одном было написано «MDA» на другом — «ЛСД». Когда позже я их открыл, внутри обнаружилось по шесть таблеток размером с кусок сахара.
      Согласно надписи на конверте, в каждой содержалось 250 микрограммов — классическая доза шестидесятых.
      Затем последовали новые конверты и новые истории про Тима Лири. «Тим был самым общительным на факультете, — сказал профессор. — Приятный человек. Типичный ирландец. Он угостил меня ЛСД, и я пережил прекраснейшие мистические видения».
      Именно благодаря Лири профессор начал заниматься долгосрочной программой исследований психоделиков, которой посвятил последние двадцать лет. Он не распространялся об ее сути, но не скрывал, что вполне возможно, его труды вскоре окажутся среди прочих рукописей, сваленных на диване Джереми Тарчера.
      Это привело меня к Джереми Тарчеру, лос-анджелесскому издателю, специализировавшемуся на рынке «нью-эйджа» и осторожно поддерживавшему новые психохимические препараты.
      «Я беседовал с сотнями людей, употреблявших разные новые наркотики, — сказал мне Тарчер. — Среди них было много психологов, ученых. Все они признавали их ценность и уникальность, но всегда боялись заявить об этом открыто, из страха загубить карьеру».
      «Из личного опыта я абсолютно убежден, что данные наркотики незаменимы для воспитания и развития личности. Некоторые из новых препаратов настолько мощны и действенны, что многие люди убеждены в их несомненной пользе, несмотря на то, что пресса и правительство неустанно твердят им об обратном».
      Тарчеру как издателю, благожелательно относящемуся к ней-росознательным теориям, писали многие. Рядом на диване громоздилась куча рукописей, высотой сантиметров в тридцать. Покопавшись в ней, Тарчер выудил оттуда листок и протянул мне. Это было письмо от Теренса Маккенны, сообщавшего, что его брат Деннис готовит к печати книгу, основной тезис которой заключается в том, что психофармакологические растения и есть то самое недостающее звено в нашей эволюции от обезьяны к человеку.
      «Жду с нетерпением, когда же он ее пришлет, чтоб прочитать».
      Так я столкнулся с Теренсом Маккенной, специалистом по шаманизму из Беркли, обладавшим очаровательным носовым произношением. Маккенна часто говорил, что он скорее исследователь, чем ученый. Несколько лет назад они с Деннисом провели тридцать семь дней в бассейне верхней Амазонки, исследуя местные грибы. Они описали пережитое в книге «Невидимые ландшафты». В этой книге равно представлены как психоделики и шаманизм, так и теория шизофрении, молекулярная биология и голографическая теория мозга.
      Довольно долго Теренс вел семинары по эпистемологическому смыслу нейросознательных границ. У меня и сейчас сохранилось несколько ярчайших записей Теренса, и, если меня спрашивают о нынешнем состоянии психоделического движения, я даю им послушать запись рассказов Маккенны — это производит на всех неизгладимое впечатление.
      Хотя все основные исследователи нейросознательных пределов были между собой знакомы и большинство из них часто присутствовало на закрытых конференциях в Исалене, это вовсе не значит, что между ними наблюдалось четкое единство мнений по поводу новых психоделиков. Это было далеко не так. Сложно себе представить такую группу (ну разве что среди крайне левых…), в которой существовал бы такой разброс мнений. Взять хотя бы проблему с названиями. Благодаря тому, что их всегда пытались классифицировать, этот класс веществ получил с полдюжины различных наименований. Живучим оказалось слово галлюциногены — в основном им пользовались медики. Те, кто начали исследовать их еще в пятидесятые и были сначала обеспокоены идеями Хаксли, а потом приведены в ужас действиями Лири, предпочитали термин психомиметики.
      Некоторые пользовались предложенным Осмондом термином психоделики — в основном это были те, кто примкнул к движению уже в шестидесятые годы. Хотя в последующие годы этот термин закрепился, случались и попытки заменить его чем-то другим (как ассоциирующийся с такими «позорными именами», как Лири, Кизи, хиппи и т. д.), например, словом «энтеоген», что в прямом переводе означает «пробуждение внутреннего бога».
      Или вопрос о том, какой из психоделиков — самый лучший, самый полезный, одним словом, первейший среди прочих. Тар-чер твердо стоял за экстази: «"витамин К" дарит бурные и запоминающиеся переживания, но трансцендентального в нем мало. У экстази же, напротив, гораздо более тонкое воздействие: он раскрывает сердце, разрушает комплексы и защитные установки и дает толчок к просветлению, поэтому очень полезен в психотерапии».
      «По мне так тут и не о чем спорить, — убеждал меня горячий сторонник "витамина К", — "витамин К" — самая действенная вещь».
      Теренс Маккенна же отвергал большинство наркотиков как не имеющие значения, «серьезное значение имеют только ДМТ, ЛСД, мескалин и псилоцибин, в особенности — последний», — сказал он.
      И т. д. и т. п. В беспорядочной массе мнений можно было, правда, выделить два философских лагеря — ученые и гуманитарии.
      Те, кто верили, что исследование внутренних пространств в будущем постепенно станет новой ветвью естественных наук, и те кто полагали, что при правильном использовании психоделики ведут к самосовершенствованию, к созданию нового человека, созданию новой, лучшей личности. Для последних важнейшую роль играл экстази, в то время как первые возлагали свои надежды в основном на «витамин К».

* * *

      Вот несколько записей из моих интервью, касающихся экстази, он же 3,4-метиленодиоксиметамфетамин, он же МДМА (MDMA):
      «Они хотели создать более духовное вещество. Химики работали над ним, тщательно перебирая молекулы, более пятнадцати лет и, наконец, получили».
      «Он вызывает сопереживание. Что мне больше всего запомнилось — он снимает негативные переживания прошлого — страх, например. Это определенно величайший из психоделиков».
      «Рушит все защитные установки. Лечит и помогает. Человек, переживая этот опыт, меняется. Это вовсе не тяжело, хотя некоторые говорят, что им больно было переживать все эти эмоции. Он способствует эмпатии — помогает, взглянув на многие негативные, неприятные вещи, воспринимать их с состраданием, с любовью».
      Эмпатия, сопереживание и сострадание — эти слова всегда сопутствовали экстази. «Это эмпатоген, а не психоделик», — подчеркивал один из терапевтов.
      Мне посоветовали принять экстази вместе с кем-нибудь, кого я очень люблю, что я той осенью и сделал. Я тогда жил в сельской местности. Мимо по дороге проезжали грузовички с осенним силосом. Первые двадцать минут мы вообще ничего не ощущали. Затем, наплывами, острые ощущения амфетаминового типа с все возрастающей силой захлестнули нас — и испарились. А затем последовал шестичасовой разговор, погрузивший нас в глубины собственных личностей.
      По моему личному впечатлению, экстази не способствует собственно просветлению. Скорее он просто снимает барьеры, природный страх. Вам кажется, что вы достигаете неких высот, но это не так. Это не мощный прорыв в запредельное, как бывает, когда принимаешь ЛСД, — никаких галлюцинаций или космического сознания. Просто приятное, необычайной эмоциональной силы общение. Впоследствии, когда я встречал людей, завязших в эмоциональном плане, я обычно советовал им попробовать его: «Есть один препарат, который…»
      Приняв его, я понял, почему некоторые психотерапевты (в счастливом неведении насчет того, что хиппи уже высказывались подобным образом о ЛСД) сравнивали один удачный сеанс приема экстази с двухгодичными результатами обычного лечения. Однако одного я так и не смог выяснить, а именно — сколько терапевтов используют экстази в практике. Я спрашивал, но цифры варьировались — от пары сотен до пары тысяч. «Ну, в районе Залива их около ста пятидесяти», — говорили мне.
      Экстази определенно пользовался популярностью среди прогрессивного крыла терапевтического сообщества, так что в 1984 году Ассоциация гуманистической психологии на внутренней конференции включила его в список новых психоделиков.
      Общее отношение к нему было достаточно анекдотичным: большинство психиатров использовали экстази для двухнедельного лечения, в основном — чтобы усилить эффект обычных терапевтических бесед. В целом атмосфера здесь напоминала конференции по ЛСД в пятидесятые годы, но с несколькими важными отличиями. Первым было то, что уже возникла твердая терминология, на языке которой можно было четко описывать происходящее, — сказывались тридцать лет экспериментов, поднявшие психологический лексикон до необходимого уровня, так что уже никто не тратил время на то, чтобы объяснить, что именно он имел в виду. Это было позитивное отличие. Отрицательным же было полное отсутствие фундаментальных исследований. Экстази в практике использовали десятки врачей, но практически никто из них не мог представить формального отчета о своих исследованиях. На конгрессе 1984 года единственным таким врачом был Сидней Грир.
      После проверки эффекта МДМА на двадцати девяти пациентах Грир выяснил, что тот сметает эмоциональные барьеры. Что в свою очередь ведет к новому уровню инсайта.
      Чуть ли не половина из обследуемых заявила об уменьшении интереса к алкоголю и другим интоксикантам. «Эти вещества теряют свою привлекательность после того, как человек попробовал МДМА», — писал Грир. Только один из пациентов жаловался на головную боль и утомление, впрочем, это часто случалось с ним и до приема наркотика.
      «Наилучшее применение МДМА, — отмечал Грир в своей монографии, — налаживание более прямых и непосредственных связей между людьми, запутавшимися в эмоциональном плане».

* * *

      В каком-то смысле история экстази повторяла происшедшее с ЛСД: из психотерапевтических кабинетов он быстро перекочевал на улицы и в гостиные. Экстази давал человеку определенную психологическую ясность, и это сразу же привлекло к нему специалистов по психоделикам; нечто похожее испытываешь, когда в первый раз садишься за руль.
      Из-за этой любопытной особенности сметать защитные установки и подавлять призраки фрейдовского подсознательного под экстази происходило минимальное количество «неудачных путешествий» Он никогда не уводил вас в темные комнаты, полные жутких звуков и страшных призраков, как частенько случалось с ЛСД. Нет, экстази легчайшим образом приподнимал вас и в девяти случаях из десяти вы понимали (с легким изумлением), что эти страшные призраки — достаточно поверхностные, часто несерьезные проблемы. А жуткие звуки — просто биение вашего сердца и шум вашего дыхания.
      Экстази уносил вас в биографическое царство, где вы весело знакомились с различными неврозами и рассматривали с близкого расстояния ваши фобии, например — страх перед одиноким существованием без ясной цели впереди (иначе говоря — страх того, что в один прекрасный день вы умрете). И чем больше вы понимали их, тем менее путающими казались они.
      Кроме того, экстази намекал на величайшие силы, скрытые в сознании, — только вы приподнимали первый покров, как за ним следовал второй, третий..
 
      По сравнению с МДМА «витамин К» это, вероятно, десятая скорость в коробке передач.
      Когда говорили об экстази, прежде всего упоминали о мягкости его воздействия. Люди, пробовавшие «витамин К», говорили в первую очередь об его силе и мощи. «В пять тысяч раз сильнее ЛСД», — сказал мне один из исследователей, когда я попросил его сравнить «К» с другими препаратами, хотя мы оба прекрасно понимали, что в этой области сравнения, мягко говоря, не имеют смысла.
      «Вам необходимо познакомиться с другими наркотиками, воздействующими на сознание, — сказал врач, которого мне порекомендовали как специалиста по измененным состояниям сознания со стажем. — Жалко, что «К» теперь можно купить на любом перекрестке. А еще жалко, что его применяют так много терапевтов».
      Врачи отмечают обезболивающие свойства «витамина К» и необычайную глубину переживаний. Дело в том, что многие психоделики иногда вызывают у человека чувство тревоги. Если использовать схематичную модель Тима Лири, то в каком бы сильном экстазе ни пребывала седьмая область, область первая, отвечающая за биологическое выживание, продолжает посылать сигналы о возникших проблемах, которые, накапливаясь, постепенно порождают чувство тревоги, что впоследствии приводит к неудачному путешествию. Но с «К» этого не происходит, так как он действует и на парасимпатические, вегетативные системы. Расслабляются мускулы. Исчезает чувство голода. И открывается совсем иной взгляд на вселенную.
      «Насколько я понимаю, в первый же раз вы переживаете ключевое состояние, которое можно охарактеризовать фразой "О, Господи! Я дома!" Это случается лишь один раз, все последующие опыты — только возвращение к этому главному пониманию вселенной».
      Один из самых прилежных исследователей «витамина К», ученый Джон Лилли, принимал его ежедневно в течение ста дней. «Я смог заглянуть за границы иных реальностей, — объяснял он. — Видя одновременно нашу действительность, я мог не закрывая глаз заглядывать в соседнюю… во множество соседних. Я мог даже видеть гиперпространство Джона Уилера изнутри».
      Стэн Гроф, вероятно, самый уважаемый в Америке исследователь психоделиков, считал «витамин К» «абсолютно невероятным веществом». «В определенным смысле, — объяснял Гроф, — он еще загадочнее, чем ЛСД. С ним человек переживает невероятной силы включение в реальность и осознание всего того, что за ней скрывается. И каким бы ни был предыдущий опыт, никогда нельзя заранее предсказать, что произойдет с вами в следующий раз. Вас может забросить в субатомную реальность, а может в астрофизическую, в другие галактики. А может просто превратить в головастика. Вы можете погрузиться в мифологию какой-то забытой цивилизации или обнаружить сознание и жизнь, скрытые в неодушевленных объектах. Я не смог обнаружить тут никакой закономерности. В Иране был опубликован ряд статей об использовании «витамина К» в лечебной практике, и в них подтверждается, что для лечения он может быть полезен. Но с другой стороны, я все-таки не вполне уверен в его терапевтической силе. Однако он имеет невероятный потенциал для терапии, связанной со страхом смерти. Если вы испытали полноценное путешествие под «витамином К», вы никогда не поверите в реальность смерти или по крайней мере в то, что смерть превратит вашу личность в нечто иное».
      Возможно, самые таинственные возможности «витамина К» раскрываются в следующем пассаже, взятом мною из «High Times»: «Я шел через что-то похожее на туннель метро. Вокруг всякие лампочки, разноцветные огоньки уходят вдаль… и вдалеке — какие-то штуки и маленькие человечки, бегающие от стенки к стенке туннеля подземки, — бесцветные картонные человечки…»
      Хотя фраза о маленьких картонных человечках скорее забавна, однако ее серьезно и горячо обсуждали на конференциях, посвященных нейросознательным пределам. Потому что когда вы заговаривали с этими «бесцветными человечками», выяснялось, что они владеют ценнейшей информацией, например об истории Вселенной, о будущем Земли. «Под витамином К, — пишет Лилли, — я испытываю состояние сознания, в котором я могу контактировать с создателями Вселенной, а заодно и с теми, кто поддерживает в ней гармонию».
      Что же эти «бесцветные человечки» (большинство исследователей называют их сущностями) делают там? Откуда они взялись? Можно ли верить тому, что они говорят? «Слышать голоса У себя в голове не бог весть какое достижение», — писал Теренс Маккенна.
      Сам же я несколько вечеров подряд провел на съезде по гуманистической психологии, и это были необычайные вечера: специалисты обсуждали, что сказала та или иная сущность по поводу очередной метафизической загадки (например, умираем ли мы в действительности?) или — есть ли предел у человеческой эволюции? Я послушал все это пару дней и в конце концов в моей голове, говоря словами Тома Вулфа, начало раздаваться мистическое шипение.
 
      Хотя, возможно, и МДМА, и «витамин К» представляют два наиболее известных и распространенных препарата, в действительности они являются лишь верхушкой айсберга.
      Практически каждый раз когда я говорил с кем-нибудь из специалистов по телефону, он бросал какую-нибудь фразу вроде: «Вы слышали про последний триптамин? Мы называем его «Братья Майя». Вскоре меня начало снедать любопытство — откуда же берутся все эти новые препараты? И в итоге выяснилось, что, вероятно, никаких исследований нейросознательных пределов и вовсе не велось бы, если бы не небольшое число нейрохими-ков, исследующих различные молекулярные комбинации в семье психоделических наркотиков.
      «У меня есть своя группа, и мы работаем все вместе, — объяснял мне один из этих химиков. — Сначала сидим и обсуждаем. Иногда кто-нибудь предлагает интересную комбинацию, допустим, соединить молекулу А с молекулой В. Несколько часов на бумаге высчитываем, как это сделать и возможно ли это. Затем синтезируем в лаборатории: это может занять неделю-другую. Затем пробуем на себе, сначала в минимальных дозировках, и смотрим, каков эффект».