Штурмуя небеса

Как она начала плакать, и обильные слезы стекали вниз по щекам, но в то же время она ощущала смех за этими слезами. И эти два чувства, плач и смех, трагическое и комическое, чередовались в головокружительном темпе. «Не будучи математиком, я осознала бесконечность», — сказала она Дженигеру. Сам доктор во время эксперимента напомнил ей персонажа одной из картин Пикассо — асимметричного человека с огромным глазом, вглядывающимся в зрителя. Вглядывающимся в самую ее душу.
      Деятельность какой именно части сознания усиливалась так, что концепцию бесконечности можно было уловить на эмоциональном уровне? Где в мозге располагалось место, оживляющее вещи? Когда комната начинала дышать? Поиск ответов на эти вопросы был самым захватывающим из всего, что Оскар Дженигер только мог себе представить.
      И он был не один. По некоторым причинам — из-за присутствия Хаксли или из-за того, что дело происходило в южной Калифорнии, — лос-анджелесская почва была для ЛСД особенно плодотворна. Сегодня над наркотиком работали пять исследователей, на следующий день — десять, затем — двадцать, и все они обменивались опытом.
      Одним из коллег Дженигера был Сидней Коэн, психиатр лос-анджелесской психиатрической больницы, которая находилась в ведении Управления по делам ветеранов. Коэн взялся за ЛСД, твердо намереваясь исследовать модели психозов по образцу Макса Ринкеля и других исследователей «лабораторного сумасшествия». Но его собственный личный опыт принятия наркотика заставил его изменить направление исследований. «Меня это застало врасплох, — вспоминал он несколькими годами позже на собрании, посвященном ЛСД — Это был не запутанный, сбивающий с толку бред, а нечто совсем иное. Только что — я не мог объяснить словами». Это нельзя было выразить на английском или терминами психологии. «Хотя мы использовали все доступные измерительные приборы, проверочные листы, тесты, весь арсенал психологических средств, суть ЛСД, несмотря на все наши усилия, до сих пор не понятна», — признавался он.
      Но в то время как суть оставалась непроницаема, исследователи, подобно Коэну, деловито выстраивали систему из данных, описывающих, что случалось, когда типичный пациент в качестве терапии принимал ЛСД. Случались удивительные и загадочные вещи. Иногда пациент, заблудившись внутри и оказавшись в ловушке, впадал в паранойю и зацикливался на чем-нибудь, пока сеанс не приходилось прерывать, вводя торазин, средство против психозов, эффективный антидот для ЛСД. Но также часто случалось, что блуждая по лабиринту подсознания, пациент внезапно наталкивался на свободные от конфликтов области Иного Мира и все его патологии разом исчезали, словно вспугнутые птицы. «Словно у всего, что их тревожило, были определенные границы», — замечала психиатр Бетти Айзнер, коллега Коэна по работе. Коэн изучал эту аномалию, названную им «интегративным опытом»:

      Интегративный опыт необходимо описать подробнее, потому что это важно не только для научных исследований, но также чтобы снять определенные трудности в описаниях состояний. Обычно наблюдается перцептивный компонент, состоящий из видений, красоты и света. Эмоционально пациент испытывает ощущение релаксации и эйфории. Больные описывают это как состояние полного прозрения, осознание своего места в мире и смысла жизни. Обычно они начинают описывать наиболее важные моменты своих переживаний, и это приносит большую терапевтическую пользу.

      Ключом к интегративному опыту являлось отношение врача к пациенту и создаваемая им атмосфера эксперимента. При помощи надлежащей подготовки и искусных терапевтических приемов, улучшающих настроение, в частности, с помощью музыки, Коэн, как выяснилось, мог регулярно усиливать интегративный опыт. Но одновременно с этим он также обнаружил, что, хотя, с одной стороны, интегративный опыт был чрезвычайно полезен, с другой — он все-таки не творил чудес. В течение месяца пациент чувствовал себя прекрасно, но потом к нему возвращались все неврозы, с которых все и начиналось. Но когда Коэн указывал на эти ограничения своим более восторженным коллегам, его не слушали и называли «старым занудой» или «осторожным Сидом».

       Афиша светового кислотного шоу
 
      Однако, будучи осторожным в окончательных выводах относительно полезности ЛСД, Сидней Коэн в то же время очень активно вовлекал в исследования не только своих коллег — психиатров и психологов, но и писателей и ученых. На одном из сеансов его пациентами были аналитики из «Рэнд корпорэйшн», полусекретного мозгового центра, расположенного в Санта-Монике. Один из них, Герман Кан, приняв ЛСД, лег на пол и только периодически бормотал: «Ничего себе!» Позднее он объяснил, что с пользой провел время, изучая стратегические планы бомбежки Китая.
      Один из психологов, которых Коэн познакомил с ЛСД, был А. Уэсли Медфорд. Со своим другом Мортимером Хартманом, рентгенологом и специалистом по раку, Медфорд начал в свободное время на выходных экспериментировать с наркотиком. Постепенно к их частным исследованиям присоединялись другие, и, наконец, возникло нечто вроде того, что в левых политических кругах называют ячейкой. Только эта ячейка занималась не классовой борьбой, а изучением сознания. Скоро с «группой Уэсли» начали происходить сумасшедшие события. Астральные проекции. Прошлые жизни. Телепатия. Расширение сознания. Ощущение, что они являются одним цельным, общим, групповым сознанием. Хотя все эксперименты, которые они разработали, чтобы проверить эти новооткрытые возможности, потерпели неудачу — вспомните Вейра Митчелла с его попыткой писать стихи и работать над статьей по психологии, — это не охладило пыла участников. Остальные исследователи ЛСД со смущенным сочувствием наблюдали, как отношения в «группе Уэсли» становятся все напряженнее. В конце концов, она распалась, в чем ее члены обвиняли друг друга. Создавалось впечатление, что ЛСД также увеличивает отдельные отрицательные черты личности, вследствие чего людям становится сложно общаться.
      Уэсли, вернувшись к практике, предупреждал, что ЛСД не поддается контролю. Но не Хартман. Он загорелся ЛСД. Вместе с психиатром Артуром Чандлером, достаточно поздно присоединившимся к «группе Уэсли», Хартман открыл офис в Беверли-Хиллс и, с благословения «Сандоз», занялся терапевтической программой изучения ЛСД, рассчитанной на пять лет. Несмотря на то что Чандлер имел терапевтическое образование, в основном все дела вел Хартман. «Он был человеком, заражавшим других своей энергией, — вспоминал Оскар Дженигер. — Это часто раздражало Чандлера, который был прагматичным парнем, психиатром старой закалки. Но в то же время Чандлер был для Хартмана своего рода тормозом, иначе он стал бы вторым Лири. Вместе они были идеальной командой». Хотя Хартман был искренне заинтересован в проведении законных научных исследований для «Сандоз», он также понимал, что ЛСД-терапия потенциально была прибыльным делом, особенно если сделать хорошую рекламу, например, на телевидении.
      Из всех актеров, писателей, музыкантов и режиссеров, прошедших через организацию Чандлера и Хартмана, самым известным был Гэри Грант. Грант употреблял ЛСД больше шестидесяти раз, и хотя он считался одной из звезд Голливуда, он обнаружил, что пристрастие к наркотику обходится ему слишком дорого. В конце концов, в процессе съемок фильма «Операция "Петтикоут"», случилось решающее событие. Декорации были довольно необычны. Грант сидел на палубе розовой подводной лодки, которая была одним из основных мест действия в фильме. Шею его прикрывал от загара алюминиевый лист. Он говорил с двумя репортерами. Репортеры приготовились к тому, что им, как обычно, придется вытягивать из Гранта информацию клещами. Но сегодня Гэри, наоборот, вел себя очень мягко, расслабленно. Он объяснил им, что попробовав ЛСД, стал другим человеком. «Я словно заново родился, — рассказывал он удивленным репортерам. — Я пережил психологический опыт, заставивший меня полностью измениться. Раньше я вел себя просто ужасно. А теперь я осознал кое-какие свои качества, которых не замечал, и некоторые, о которых даже не подозревал. Теперь я понимаю, как жестоко обходился с женщинами, которых любил. Я был насквозь фальшивым самонадеянным занудой, всезнайкой, который на самом деле абсолютно ничего не понимал. Я понял, что всю жизнь прятался за лицемерием и тщеславием. И во время опыта я ощутил, как избавляюсь от них — слой за слоем. Это оказался момент, когда сознание встречается с подсознанием, и тебя выворачивает наизнанку. Но в то же время для меня это был день, когда я увидел свет».
      Хотя Грант, его адвокаты и «Метро-Голдвин-Майер» пытались замять скандал, интервью появилось в печати 20 апреля 1959 года. На популярности Гранта это никак не отразилось, однако практикующим исследователям ЛСД, таким, как Чандлер и Хартман, это принесло золотые горы. Все в Голливуде хотели родиться заново.
      Неизвестно, имел ли Олдос Хаксли в виду именно Хартмана и Чандлера, когда писал следующие строки Осмонду, но они в принципе подходят под это описание: «Какие ужасные люди встречаются среди ваших коллег. — На днях мы встретили двух психиатров из Беверли-Хиллс. Они специализируются на ЛСД-терапии, 100 долларов за сеанс. Я редко встречал более бесчувственных и грубых людей! Меня глубоко тревожит, что в их руках могут оказаться беззащитные люди, находящиеся под воздействием ЛСД».
      Здесь была одна важная деталь, но, за исключением Анаис Нин, никто этого не заметил.
      Благодаря ее сессиям с доктором Дженигером Анаис Нин находилась в первых рядах психоделического движения. Оно объединило обитателей фешенебельных лос-анджелесских гостиных с Хаксли, Хёдом, Хаббардом и множеством других исследователей (вроде Дженигера) и прочих людей (вроде самой Нин), вовлеченных в возвышенные исследования Иного Мира. Их возбужденные встречи напомнили Нин об Андре Бретоне и группе сюрреалистов, поочередно потрясавших и восхищавших Париж в двадцатых и тридцатых годах. Бретон тоже верил в огромные силы, скрытые в подсознательном, но при отсутствии подходящих инструментов исследования, подобных ЛСД, был вынужден полагаться на транс и автоматическое письмо. И все-таки Нин, фыркая каждый раз, когда слышала возбужденные рассуждения Хёда и Хаксли, вспоминала о шумных кафе Монпарнаса.
      Сначала это были просто разговоры, разговоры, разговоры — на разных языках. Психологи говорили о психологии, мистики — о теологии, люди, знакомые с предметом поверхностно, — о парапсихологии, эрудиты, вроде Хаксли и Хеда, говорили на всех языках, одинаково легко обходясь с интегративным опытом и индийским «самадхи». Часто случались недоразумения, также как и неизбежные прорывы. Всех объединяло смутное понимание, что все они говорят об одном и том же. Отправляясь в Иной Мир, все — психологи, писатели, художники и даже мистики — наслаждались любительским статусом. Некоторым медикам было сложно к этому привыкнуть: у них существовали четкие представления относительно приема препаратов. Самые твердолобые даже вызывали определенную критику: «Бог мой, забудьте о стерильных палатах и прекратите задавать эти глупые вопросы». Но годы подчинения строгим правилам нельзя было так просто отбросить. Стерильные палаты и анкетные опросы в свое время были единственными инструментами медицинских научных исследований, и сложно было понять, как можно отказаться от них, не теряя в то же время надежды раскрыть тайну.
      Вечерние беседы плавно переродились в «наркотические тусовки» (drug parties), если пользоваться современной терминологией. Конечно никто не говорил «приходите вечером, мы будем принимать ЛСД». Обычно приглашение излагалось в таких словах: «Приглашаем вас участвовать в скромном экстрасенсорном эксперименте». Но смысл был тот же. В итоге в некоторых наиболее богатых предместьях Лос-Анджелеса появились «вечерние салоны», на которых встречались люди вроде Хаксли, Хеда, Хаббарда, Нин, Оскара Дженигера, Сиднея Коэна и т. д. «Наши вечера преследовали вполне ясные цели и были в своем роде уникальны, — писала в дневнике Нин. — Мы делились нашим мистическим тайным опытом. И эти опыты должны были оставаться тайными».
      Нин была, вероятно, одной из первых, кто почувствовал, что ЛСД выходит из-под контроля. Ее беспокоило несколько вещей. Например, она была встревожена высокомерным отношением к ЛСД многих психологов, которые не сомневались что через несколько лет они полностью изучат и опишут Иной Мир. И он станет просто очередным научным достижением. Нин не сомневалась, что человеческая душа ускользнет от людей в белых халатах, но ее тревожили размеры непреднамеренного ущерба, которое могло причинить такое отношение. Хотя это вовсе не значило, что она была не согласна с планами Хаксли. Чем дольше она наблюдала за распространением ЛСД, тем более убеждалась что существовала веская причина, из-за которой поиски высшего сознания всегда были привилегией небольших тайных мистических культов: нельзя тиражировать мистическое, для этого понадобится слишком много инициации, слишком много сложных ритуалов. Да, наркотики, подобные ЛСД, открывали Дверь, предоставляя мгновенный доступ к тем областям сознания, на достижение которых с помощью медитаций или психотерапии у человека ушли бы годы. Но было ли это хорошо — короткий и безопасный путь в Иной Мир? Нин не была в этом уверена. Но когда она обсуждала это с Хаксли, он отвечал довольно раздраженно: «Вам повезло и вы можете изучать ваше подсознание естественным образом, но всем остальным людям для этого необходимо использовать наркотик».
      Хаксли считал, что Homo sapiens не имеет права игнорировать кратчайшие пути. Когда он в начале тридцатых годов писал «О дивный новый мир», он представлял себе, что действие романа происходит в далеком будущем — в 3500 году нашей эры, но с того времени прошло всего четверть века, а мир уже приближался к нарисованному им сатирическому портрету. Образ полностью управляемого общества, мечту либералов, можно быть найти прямо в первой главе, с ее настойчивым рефреном — «подчиняйтесь правилам, подчиняйтесь правилам, подчиняйтесь правилам» — это звучит с телевизионных экранов и из уст «уважаемых людей». «Подчиняться правилам стало чем-то вроде одиннадцатой заповеди», — заметил психиатр Роберт Линднер в книге «Должны ли мы быть конформными?» Хаксли, заинтересовавшись, проанализировал, до какой степени жизнь становится похожей на его сатиру, и опубликовал ряд эссе под названием «Возвращение в дивный новый мир». Его волновала резко подскочившая популярность транквилизаторов, вроде милтауна и элавила. Хаксли чувствовал, что они только предшественники настоящей «сомы», притупляют боль и несчастья, которые были неизбежными побочными продуктами лозунга «подчиняйтесь правилам, а не то…»
      Учитывая культурную ситуацию, Хаксли ощущал, что быстрое и эффективное развитие психоделии достигло критической точки. Джеральд Хед думал почти так же, только он вместо социологических аргументов использовал космические. Для Хёда это была борьба сил света против сил тьмы, «эроса» против «танатоса». Силы тьмы были выражены в ядерной бомбе, растущем количестве душевнобольных и тенденции к полной и всеобщей регламентации жизни. Силы света выражались в ЛСД. ЛСД раз и навсегда доказал, что в сознании любого человека содержится огромный скрытый потенциал. Его необходимо было исследовать и познать; и после этого им следовало пользоваться в широких масштабах. «Мы должны быть благодарны, что наши противники столь долго были невежественными фанатичными материалистами», — говорил он.
      Ни Хаксли, ни Хед никогда не составляли точного плана, каким образом сегодняшний беспокойный мир перерастет в психоделическую утопию. Хотя Хаксли и обдумывал возможность написания другого «Дивного нового мира», в котором психоделическая система образования приводила к настоящей утопии. Но это было слишком фантастично и довольно сложно представить. Он пытался написать нечто в этом роде, но большинство его попыток отправлялись в корзину для бумаг. То, к чему стремились Хаксли с Хёдом, было своего рода постепенным постижением, особенно среди научного сообщества. Если бы они могли привлечь на свою сторону науку, если бы они могли картографировать и каталогизировать Иной Мир, используя принятые инструменты научной правды, всегда осторожной, чтобы не тревожить обывателей грандиозными заявлениями, то у них появился бы шанс… И осуществить это можно было, привлекая на свою сторону как можно больше исследователей «лабораторного сумасшествия» и ученых, занимающихся ЛСД И позволить им соприкасаться с «самым лучшим и чистым» под видом законных научно-исследовательских работ.
      «Тот, кто вернулся, побывав за Дверью в Стене, никогда уже не будет прежним, — написал Хаксли на последних страницах «Дверей восприятия». — Он станет более мудрым, но менее самоуверенным, более счастливым, но менее удовлетворенным собой. Более скромным, как человек, который познал свое невежество…» Как апостол Павел по дороге в Таре, то есть открытым для разных точек зрения.
      Важно понять, что Хаксли вовсе не предлагал массового паломничества в Иной Мир. Он был очень избирателен. Когда романист Кристофер Ишервуд, друг Хёда и ученик того же самого Свами Прабхавананды, у кого Хаксли изучал ведантический индуизм в сороковых годах, попросил мескалин, ему было отказано — как человеку слишком непостоянному. Раздраженный Ишервуд позднее сам раздобыл немного мескалина и попробовал его однажды в Лондоне. Он направился к Вестминстерскому собору, чтобы «увидеть, есть ли там Бог». Его там не было. Фактически его отсутствие было настолько глубоко, что Ишервуд начал безудержно хихикать и был вынужден спрятаться в укромном уголке, пока не смог полностью восстановить самообладание. В этом огромном, продуваемом всеми ветрами соборе не было и следов божественного.
      Но если на горизонте появлялся подходящий человек, он обычно удостаивался чести. Так произошло, например, с Аланом Уоттсом, который был моложе Ишервуда (он родился в 1915 году), бывшим англиканским священником, превратившимся в свободного философа. Правда, случай Уоттса был особым, поскольку в молодости он вращался в тех же самых теософских кругах, к которым в тридцатых принадлежали Хаксли и Хёд. Он был протеже Кристмаса Хамфриса, английского адвоката, стоявшего во главе лондонского буддистского клуба. Когда Уоттс не смог поступить в Оксфорд, Хамфрис с друзьями начали посвящать Алана во всё «оккультное и нетрадиционное, что только есть под солнцем». И Уоттс зарекомендовал себя способным учеником. В девятнадцать, когда он издал первую книгу, его стиль уже полностью сформировался. Уоттс умел излагать любые самые сложные темы так, что они становились ясными и прозрачными. Это было скорее не литературным даром, а качеством ума. Когда Уоттс впервые встретился с Хаксли, он участвовал в радиопостановке в Сан-Франциско. Ему звонили старушки из Окленда и спрашивали о самых ужасных вещах, например как дзенское «сатори» соотносится с католической концепцией праведности. Не моргнув глазом, Уоттс открывал рот (в котором всегда дымилась зажженная сигарета — он изумлял радиомехаников своей способностью одновременно говорить и курить) и нужными словами объяснял — десять, пятнадцать, двадцать минут, — пока радиомеханик не давал ему знак, и тогда он мгновенно и всегда очень логично заканчивал ответ. Исследователи ЛСД любили Уоттса именно за разговорчивость. Когда он хвастался, в мире не существовало наркотика, который заставил бы его замолчать.

       Свами Прабхавананда
 
      Уоттс не сразу оценил психоделики. Поначалу это ему показалось «абсолютно невероятным, что истинный духовный опыт можно получить, съев какую-то химию. Видения и ощущение восторга — да. Возможно, необычные ощущения, словно учишься плавать». Первый раз приняв ЛСД, он пережил моменты «оживленной красоты», но «едва ли то, что можно назвать мистическим». Но зато в следующий раз он уже испытывал полностью мистические переживания, что, с одной стороны, привело его в замешательство, с другой — было поучительно. Привело в замешательство, потому что Уоттс всю свою сознательную жизнь занимался духовным поиском, и теперь он достиг цели не благодаря соответствующей духовной дисциплине, но просто растворив ампулу в стакане дистиллированной воды; а поучительно, потому что проникновение за Дверь оказалось не примером дзен-буддизма, в котором специализировался Уоттс, а скорее образцом индуизма, словно индуизм был «локальной формой определенного немыслимо древнего тайного знания, которое таится у любого человека в уголке сознания, но никогда себя не обнаруживает».
      Оскар Дженигер всегда считал, что приезд Алана Уоттса был ключевым моментом в истории психоделиков, потому что влияние Уоттса распространялось на совсем другие круги. В Сан-Франциско он был важной фигурой среди местной богемы. И, несомненно, оказал влияние на молодого кузена Дженигера, Аллена Гинсберга, который в поисках духовных ценностей обратился к восточным учениям.
      Тот период был очень важен, хотя сложно сказать, что из при-сходящего тогда было наиболее важным. В Канаде Осмонд начал применять ЛСД в лечении алкоголизма — и с многообещающими результатами. В то же время он дал попробовать ЛСД своему старому школьному товарищу, а теперь члену парламента, Кристоферу Мэйхью. Он предложил Мэйхью использовать свои связи, чтобы уговорить Би-би-си отснять короткий научно-популярный фильм про мескалин. Мэйхью предложил себя в качестве подопытного кролика, и съемочная группа Би-би-си отправилась к нему домой в Суррей, снимая на пленку, как Осмонд дает ему 400 микрограммов гидрохлорида мескалина. То, что пос-ледовало затем, теперь можно было бы легко предсказать: Мэйхью начал через нерегулярные интервалы выпадать из реального пространства-времени и попадать в место, «полное лучащегося света, словно снег, освещенный невидимыми солнечными лучами». Хотя по часам Осмонда эти путешествия длились секунды, для Мэйхью они, казалось, продолжались целую вечность.
      — Меня снова здесь нет и уже долго, — внезапно объявил он, во время одного из тестов Осмонда. — Но вы вообще не заметили, что меня нет.
      — Когда вы вернетесь? — спросил Осмонд.
      — Я теперь в вашем времени, — ответил Мэйхью, но через несколько минут вновь сказал: — О, я снова там!
      Подобно Олдосу, Мэйхью заглянул и в темные части Иного Мира. «Были моменты когда я воспринимал все с ужасающей яркостью, и это сводило с ума», — писал он в отчете о своем опыте, опубликованном в лондонском «Обсервер».
      Другая иллюстрация к тому, как развивались события: в 1954 году Джеральд Хёд читал лекции в Пало-Альто, в организации «Секвойя семинар». Среди слушателей был инженер по имени Майрон Столярофф. Столярофф отвечал за перспективное планирование в «Ампекс», одной из первых компаний высоких технологий, появившейся в регионе к югу от Сан-Франциско. Столярофф, немного послушав Джеральда, решил, что перед ним один из великих мистиков. Так что когда Хёд начал превозносить изменяющие сознание наркотики, Столярофф удивился. «Я думал, что вы и так можете попасть во все эти места, — сказал он. — Зачем же вы их принимаете?» «Просто они открывают двери и позволяют различными путями попасть во множество измерений», — ответил Хёд.
      Отдавал ли он себе в этом отчет или нет, но Майрон Столярофф был уже завербован. Несколько месяцев спустя, остановившись по делам в Лос-Анджелесе, он посетил Хеда и долго обсуждал с ним наркотики, изменяющие сознание. В какой-то момент в разговоре всплыла фамилия Хаббарда, и Хед заметил, что если Столярофф хочет попробовать все эти вещества, Эл сможет помочь ему. Столярофф написал Хаббарду, и вскоре Эл — «веселый парень», «излучавший волны энергии», — появился у него на пороге с резервуаром карбогена. После знакомства и формальных предисловий Эл предложил Столяроффу вдохнуть немного карбогена, и спустя полминуты директор по перспективному планированию полностью расслабился.
      Столярофф, довольно скептически отнесшийся к рассказам Хеда, на этот раз был полностью сломлен и убежден. Он договорился, что при первой возможности приедет в Ванкувер, чтобы принять участие в одной из ЛСД-сессий Хаббарда. В 1959 году Хаббард утверждал, что он провел тысячу семьсот ЛСД-сессий.
      Бизнесмену пришлось тяжело. За несколько часов, проведенных у Хаббарда, Столярофф вновь пережил рождение, фактически физическое рождение, задыхаясь и корчась, словно в те дни, когда впервые прорывался к миру и первым глоткам воздуха. Хотя это были мучительные часы, но когда Майрон пришел в себя, он осознал, что многие из его странностей и неврозов явились результатом травмы при рождении. Это не было чем-то радикально новым для психоаналитиков: Отто Ранк, один из последних учеников Фрейда, написал множество статей о том, как влияет рождение на формирование психики. Но с помощью психоанализа требуются годы понять то, чего Столярофф достиг за несколько тяжелых часов. Возвращаясь в «Ампекс», Столярофф был убежден, что ЛСД — «самое большое открытие в истории человечества».
      В следующие несколько лет Майрон и Эл сблизились. Столярофф был бизнесменом и инженером, он оперировал делами, а не словами. И его с радостью приняли Хед, Хаксли и Осмонд Часто, беседуя по вечерам, они мечтали о том, как при помощи ЛСД можно было бы превратить «Ампекс» в самую творческую, преуспевающую и прибыльную корпорацию в мире. Они использовали бы наркотик, чтобы стимулировать не только творческие силы, но также и психическое здоровье, леча самовлюбленность, неврозы, мелкую ревность и проблемы в общении. Используя ЛСД, они могли создать такую обстановку, в которой личность бы процветала и могла бы соединиться с пробужденным духом индивидуального сознания. На примере корпорации это разрешило бы обычно неразрешимую задачу улучшения общих условий не только для отдельных личностей, но и для группы в целом. И, в конце концов, это приносило бы намного больше денег.
      Хаббард был идеальным примером того, как действительность трансформирует лучшие мечты. По мысли Хаксли, все выглядело довольно просто — необходимо привлечь на свою сторону определенное количество образованных людей. Однако он не учел всего. Хаксли предпочитал своего рода тихую дипломатию, привлекая людей на свою сторону с помощью «образовательных журналов и современных интеллектуальных книг». Американского телевидения, по которому транслировали «баптистов, методистов и просто сумасшедших», следовало избегать любой ценой. Но Эл был человеком другого склада. Он был настроен продавать ЛСД в качестве католического лекарственного средства. «Не было бы лучше позволить Хаббарду идти своим собственным путем в русле церкви? — писал Хаксли Осмонду. — Совершенно очевидно, что он все больше чувствует себя там, как дома. Также, очевидно, его лояльность по отношению к церкви рождает в нем тревогу — будет ли ЛСД-25 достойным инструментом для утверждения католической доктрины и возрождения к жизни католических ценностей?» Но раздражение Хаксли продолжалось лишь до их следующей встречи с Хаббардом. Хаксли вновь отступил перед обаянием, сердечностью и энергией Эла. «Пожалуйста, забудьте, что я писал о нем в последнем письме, — сказал он Осмонду и добавил: — Хотя я все еще сомневаюсь относительно общей законности его методов».
      Однако методы Хаббарда работали, и в конце 1957 года его кампания в пределах Ванкуверской католической верхушки принесла поразительные плоды: объявление, выпущенное Собором святого Розария, в котором, в частности, можно было прочесть нижеследующее:

      Мы знаем, что человек несовершенен, и нас в наших исследованиях защищает именно это понимание и признание Первопричины, управляющей всем, что случается в мире Поэтому мы начинаем изучение психоделиков и их влияния на человеческое сознание, желая прояснить их свойства и место, которое они занимают в Божественном Плане. Мы смиренно просим Пресвятую Деву Богородицу помочь всем, кто взывает к ней, познать и понять истинное значение психоделиков, способных высвободить в человеке самые возвышенные качества, чтобы, согласно Божьим законам, использовать их на пользу человечеству, отныне и во веки веков.

      Сегодня католическая верхушка западной Канады, завтра первая психоделическая корпорация — Эл никогда не отличался скромностью замыслов. Но в этом случае одно помешало другому. Хотя Майрон Столярофф подошел к делу ответственно, убеждая нового генерального директора «Ампекс» не обращать внимания на недостатки Эла и попробовать поэкспериментировать с ЛСД, результат был катастрофическим. Дело в том, что генеральный директор был иудеем. И он вовсе не стремился смотреть на изображения Иисуса Христа. Но именно ими Хаббард и размахивал перед ним.
      Мы могли еще на протяжение двух сотен страниц описывать водовороты событий, связанных с распространением ЛСД, но, возможно, лучше будет задержаться всего лишь на одном моменте, поскольку он показывает, насколько далеко зашло психоделическое движение. В 1958 году Джеральд и Сидней Коэн отправились в Аризону с целью устроить ЛСД-сессию для Генри Люса, основателя и президента «Тайм-лайф инкорпорейтид» и его жены-космополитки Клэр Бут Люс. Вечером Люс, не слыша ничего вокруг, кроме звучавшей у него внутри симфонии, бродил по двору. Чуть позже, после короткого общения с Богом, он уверился, что в Америке все в этом столетии будет хорошо.
      Единственной проблемой, очевидной для всех, была вероятность того, что когда-нибудь в будущем выяснится, что ЛСД вреден для человеческого организма. Нельзя было забывать о Фрейде, полагавшем, что кокаин — просто безвредная панацея. С другой стороны, возможно, что ничего фатального не предвидится даже в этом случае, просто встает задача обнаружить безвредные аналоги.
      «Если психологи и социологи определят значение слова «идеал», — говорил Хаксли, — невропатологи и фармакологи смогут обнаружить средства, с помощью которых можно будет осознать этот идеал». ЛСД и мескалин были только верхушкой психоделического айсберга.
      Первым новым психоделиком был ДМТ — диметилтриптамин. Его обнаружил Оскар Дженигер. Помимо исследований возможностей ЛСД, Дженигер заинтересовался предположением Осмонда и Смитиса, что психозы могли быть вызваны сбоем метаболизма надпочечников. В свое время интуиция привела двух этих англичан к открытию молекулярного сходства адреналина и мескалина. Дженигер неожиданно наткнулся на подобную связь между триптамином и южноамериканской виноградной лозой «айахуаска», используемой в шаманских обрядах. Психоактивным элементом в «айахуаска» был диметилтриптамин (ДМТ). Дженигер поискал в медицинской литературе ссылки на ДМТ, но нашел только две монографии, и обе на венгерском. Предположив, что венгры, должно быть, пробовали ДМТ и, вероятно, до сих пор живы, если уж написали монографии, Дженигер заказал его в местной лаборатории и как-то днем, будучи один в конторе, он «совершил идиотскую, опаснейшую глупость» — наполнил шприц и ввел ДМТ в вену.