Вместо того чтобы привести всех ко всеобщей любви, псилоцибин пока что приводил к раздору и разногласиям. Дивинити-авеню, 5, разделилась на два лагеря: тех, кто участвовал в опытах, и тех, кто не участвовал. Первые смотрели на вторых «свысока, ощущая, что новый опыт вывел их за обычные пределы, куда-то выше нормального мира», что, по мнению вторых, уже граничило с ненормальностью. Но еще более смущали слухи, что, вопреки уверениям Тима, кое-кто из тех, кто принимал псилоцибин, попал в больницу.
      Макклелланд никогда не верил до конца этим слухам, однако одна из аспиранток призналась: «ей кажется, что она немного тронулась умом, хотя в то же время никогда еще в жизни не была так счастлива».
      Макклелланд вынес свои сомнения на факультетское собрание, которое состоялось в октябре. Его доклад был озаглавлен «Общественное мнение и программа изучения псилоцибина». В нем говорилось: «Развертывание программы изучения псилоцибина на всем ее протяжении портили повторяющиеся неоднократно приемы наркотиков, при проведении которых не выполнялись принятые в научном сообществе условия… Вряд ли можно сомневаться в том, что употребление наркотиков понижает ответственность и повышает импульсивность поведения». Он также коснулся в своей речи недавнего увлечения Тима восточной мистикой, заметив, что, вероятно, не случайно те культуры, которые (как, например, Индия) практиковали мистические методы познания, обладают самой слабой и отсталой социальной и государственной структурой. Пока люди сидят в позе Будды, погружаясь с помощью наркотиков в измененные состояния сознания, вокруг процветает нищета, болезни, дискриминация и суеверия. Нам нужны достоверные факты, подчеркнул Макклелланд, а не поэтические сравнения переживаемого с опытом космонавтов, исследующих неизведанное.
      Осознав, что критика Макклелланда в основном вызвана утратой контроля за происходящим и отсутствием научно оформленных результатов (против чего возразить было нечего), Майкл Кан сказал Альперту: «Тимоти напоминает мне режиссера театральной труппы, который утратил связь с окружающей реальностью. Ему нужен умелый менеджер, который сумел бы наладить отношения с обществом». Кан и Альперт совместными усилиями принялись восстанавливать пошатнувшуюся профессиональную репутацию Тимоти, перепечатывая и распространяя его тезисы, уверяя всех, что Лири занимается сбором данных, которые научно обрабатываются и исследуются. В феврале 1962 года они распространили докладную записку на тридцати страницах, целью которой было опровергнуть «недавние недостоверные сообщения», которые привели «ко множеству слухов и неверному пониманию целей программы». Там говорилось, что сейчас они терпеливо собирают данные, которые должны подтвердить предположения относительно того, что «псилоцибин может вызывать мощное просветление — как в психологической, так и интеллектуальной сферах, а это, при соблюдении правильной методологии, может привести к изменению поведения». Далее в той же записке сообщалось, что девяносто один из девяносто восьми обследовавшихся сообщили, что испытали «радостные переживания», вызвавшие «озарение, оказавшее позитивное влияние на их жизнь». Особенно показательными оказались эксперименты, проведенные в тюрьме Конкорд, где наркотик был дан тридцать одному заключенному, У большинства из них, судя по тестам MMPI, резко увеличились коэффициенты, связанные с ответственностью, социализацией, терпимостью и стремлением к достижениям.
      В докладной также подчеркивался их возросший интерес к религиозным переживаниям, сопутствующим психоделическим состояниям сознания, к которым ранее, к сожалению, относились довольно пренебрежительно.
      В декабре, сообщали они далее, будет проведена серия неформальных семинаров, в которых примут участие местные светила теологии, такие, как Хастон Смит (друг Хаксли, преподававший религию в Массачусетском технологическом) и Уолтер Хьюстон Кларк, шестидесятилетний психолог, преподававший в семинарии в Эндовер-Ньютон. Девять человек из тех религиозных деятелей, которые собирались участвовать в семинарах, приняли псилоцибин. В результате четверо испытали настоящее мистическое крещение. Впечатления одного из них приводились в записке: «Думаю, что религия отвергнет это мощное средство, как опасное, поскольку здесь трудно предсказать последствия. Этот опыт навевает воспоминания о mysterium tremendum. Он устрашает».
       Ричард Альперт в ипостаси Рама Дасса
 
      Докладная сделала свое дело, и отношение к проекту только-только начало смягчаться, как вдруг 20 февраля появилось объявление Лири, в котором содержался следующий встревоживший всех абзац: «Руководители центра предполагают использовать псилоцибин на «грибных семинарах», которые будут проводиться для аспирантов: теологов, психологов, специализирующихся на изучении поведения, и философов. В основу курса будет положено принятие раз в месяц наркотика и решение имеющихся проблем в соответствующих областях знаний с помощью нового понимания».
      По-видимому, несмотря на предупреждения, Лири так и не поверил, что университетские власти могут свернуть исследования, связанные с псилоцибином. На протяжении осеннего семестра он уговаривал всех студентов, слушавших его вводный курс по клинической психологии, попробовать хоть разочек совершить путешествие с помощью наркотика. Ему отказал только один студент. Но этот единственный отказавшийся уведомил об этом Келмана. Сознавая, что отказ может повредить ему (по крайней мере, в глазах Тима он точно становился ретроградом-психологом), этот студент пошел к Келману и поделился с ним своими опасениями. Келман пришел в ярость.
      Лири и Альперт перешли границы дозволенного! Келман тут же опросил других студентов, посещавших вводный курс по клинической психологии. Некоторые признавали, что подверглись давлению, другие рассказывали страшилки о путешествии в Иной Мир. Вооружившись подобными свидетельствами, Келман направился к Макклелланду и потребовал обсудить все это на заседании факультета. Макклелланд обратился к Лири, и тот согласился, что это неплохая идея. Новость об обсуждении быстро распространилась, по факультету ходили самые разные слухи. 16 марта «комната психодрамы» на Дивинити-авеню, 5, превратилась в обычный конференц-зал.
      Дэвид Макклелланд пытался смягчить разгоревшиеся дебаты, которые растянулись на полтора часа. Будучи настроен скептически, он тем не менее поддерживал Лири. Наиболее яростным оппонентом был Келман, который требовал либо радикально изменить программу, либо вовсе закрыть исследования псилоци-бина. «Я был бы рад назвать это всего лишь расхождением во мнениях среди ученых, — сказал он. — Но на самом деле эта работа нарушает принятые в научных кругах принципы исследования… программа проникнута антинаучным духом. Они настаивают на ценности чистого опыта, а не на научных результатах, выраженных в словесной форме. Это является попыткой опровергнуть все, на чем базируется психология как наука». Критика Келмана была поддержана и другими присутствовавшими.
      «Скажите, а вы не утруждаете себя чтением литературы по вашей теме исследования?» — с таким вопросом обратился к Лири Брендан Мейер, чей стиль ведения спора напомнил ему прокурорский допрос. «Да, я читал эти труды». «Тогда как вы можете исследовать эти наркотики вне стен психиатрической клиники?»
      Хотя Лири и ожидал критики, но не представлял, насколько сильно настроены против него другие ученые. Ему с трудом удалось сохранить невозмутимость. Чего нельзя сказать об Альпер-те, который к концу заседания был полон холодной ярости.
      Лири позже упоминал, что перед встречей Дика отозвали в сторонку и предупредили, что «Тима уже ничто не спасет, но если Дик будет вести себя тихо, то, возможно, еще сможет спасти свою карьеру». Была ли эта угроза реальной или нет, неизвестно, но половину слушаний Альперт сидел, ни во что не вмешиваясь, потом же вскочил и яростно обрушился на Келмана и Мейера. В конце все утихомирились и завершили спор во вполне академическом стиле — было принято решение назначить комитет, чтобы исследовать разногласия. «Встреча закончилась вполне цивилизованно и спокойно», — писал Лири в «Воспоминаниях».
      Однако это спокойствие продлилось всего лишь сутки. На следующее утро на первой странице гарвардской «Кримсон» появилась статья, озаглавленная «Психологи расходятся во мнениях по поводу исследований псилоцибина». Статью перепечатали другие бостонские газеты, затем новость распространилась дальше, и в результате связь Гарварда с изменяющими сознание наркотиками стала общеизвестной. Но это было еще только начало.
      Внезапно на Дивинити-авеню, 5, появились федералы и подняли шум, грозя им инспекцией со стороны местного отдела ФДА. Гарвард мягко отклонил инспекцию, заверив власти, что университет вполне контролирует ситуацию. О том, что ситуация находится под контролем, они сообщили и нагрянувшим репортерам. Программа исследования псилоцибина ныне находится под наблюдением специально назначенного факультетского комитета. А поставки псилоцибина контролируются доктором Даной Фэрнсвортом — представителем университетской службы здравоохранения. И распределяются только под наблюдением комитета. Вдобавок к этому Лири и Альперта попросили вернуть все их личные запасы псилоцибина — требование, шедшее вразрез с представлениями об академических свободах. Однако Лири легко согласился на это. В самом деле, к концу 1961 года руководству Гарварда могло казаться, что проблема с программой исследования псилоцибина вполне успешно преодолена, если не разрешена окончательно. Университету оставалось лишь дождаться, когда у Лири закончится годовой преподавательский контракт, что должно было произойти будущей весной, — и тогда они смогут избавиться и от него, и от всякой сопутствующей ему мистики навсегда.
      К сожалению, в Гарварде были не в курсе дел. Потому что если говорить о Лири, то его вряд ли бы взволновало, даже если бы доктор Фэрнсворт запер все запасы псилоцибина и выбросил ключи. Псилоцибин стал для Лири пройденным этапом с тех самых пор, как он получил от Холлингсхеда чайную ложку ЛСД — будто эстафетную палочку — и в результате выскочил в запредельные пространства. Позже Лири писал: «После этого сеанса стало очевидно, что нам неизбежно придется удалиться из Гарварда, да и из общества вообще».
      Холлингсхед был англичанином лет примерно тридцати пяти. Он конечно же был высок, с необычными шрамами на лбу и звучным аристократическим произношением. Он выразительно и живо описывал свое обучение в частной школе и свое общение с Анной Фрейд. Лири прозвал его «божественным мошенником» и был очарован его «остроумными рассказами». Однако большинство окружающих считало его просто психопатом. Кто-то заметил: «То, что Тим связался с Холлингсхедом, — самая большая ошибка в его жизни».
      В первом телефонном разговоре с Лири Майкл Холлингсхед представился как протеже английского философа Д.И. Мура. Он приехал в Бостон, сообщил Холлингсхед, поскольку Олдос Хаксли говорил ему о Тиме как о человеке, который понимает толк в психоделиках.
      Лири пригласил Майкла на ланч в Гарвардский факультетский клуб, где ему большую часть времени пришлось провести, слушая планы Холлингсхеда относительно его будущего романа. Он также похвалялся тем, что принял ЛСД больше, чем кто-либо другой во всем мире. Тим вежливо выслушал его болтовню, пожелал ему удачи во всех начинаниях, расплатился за обед и вернулся в свой офис.
      Зазвонил телефон. Это вновь был Холлингсхед: он нуждается в помощи, он на грани самоубийства, ему негде переночевать. Лири отвез его в свой дом в Ньютоне и позвонил в Нью-Йорк знакомым, чтобы разузнать, что представляет из себя его новый квартирант. Держись подальше от него, сказали ему, это подстава. Подстава или нет, но Холлингсхед привез с собой целую майонезную банку с ЛСД.
      Способ, которым он добыл эту банку, является хорошей иллюстрацией к тому, насколько быстро распространялись в то время психоделики. Холлингсхед приехал в Нью-Йорк в 1953 году и на протяжении десяти лет был связан с организацией, называвшейся «Англо-американский институт по культурному обмену», который, как предполагалось, способствовал установлению дружественных связей между Англией и Америкой. В дирекцию института входил Хантингтон Хартфорд, а также поэт У.X. Оден. Среди знакомых Холлингсхеда был еще один эмигрант из Англии — Майкл Бересфорд. А Бересфорд, будучи поклонником книги «Двери восприятия», входил в небольшой психоделический кружок, собиравшийся в темном магазинчике в Гринвич-Виллидж, где продавались любые виды корней и растений — пейотль, хармалин, вьюнок пурпурный, мескалин, — причем все совершенно легально. Холлингсхед вместе с Бересфордом участвовал во многих интересных экспериментах с наркотиками. Вершиной их начинаний была совместная покупка нескольких граммов ЛСД, из которых Холлингсхеду достался один грамм (стоивший около 285 долларов) — объем, который соответствует примерно пяти тысячам доз.
      Вернувшись в свое жилище в Гринвич-Виллидж, Холлингсхед принялся химичить: растворил доставшийся ему ЛСД в дистиллированной воде, поместил полученную смесь в жестянку из-под сахара, а затем, небрежно взболтав, перелил в пустую майонезную банку, перемешал все и непроизвольно облизал ложку. Теперь если вы вспомните, что нормальной дозой ЛСД является 250 не тысячных, а миллионных частей грамма, то можете себе представить, что произошло с Холлингсхедом после того, как он облизнул эту ложку.
      Он буквально рухнул в Иной Мир, с ним стряслось именно то, что хотя и редко, но все же случается — он не смог целиком вернуться обратно. Он будто затерялся где-то на пути между этим и иным миром, подобно тому, как (утверждают некоторые) душа может затеряться между мирами, если не будут соблюдены похоронные обряды. Холлингсхед написал письмо Хаксли, который интересовался проблемой возвращения из Иного Мира. Олдос в ответном послании сообщил Холлингсхеду адрес Лири, присовокупив, что тот «отличный парень».
      Несмотря на предупреждения, полученные из Нью-Йорка, Лири пригласил Холлингсхеда погостить в своем доме в Ньютоне в качестве неофициального бэби-ситтера при его детях — Сьюзен и Джеке. Мецнер считал, что Холлингсхед справлялся с обязанностями совсем неплохо, «учитывая то, в каком состоянии он постоянно находился». Его день начинался с принятия дозы ЛСД, затем он выпивал, потом смотрел телевизор. Холлингсхед называл ЛСД своим ежедневным витамином.
      Лири поначалу отказывался пробовать ЛСД. Он был слишком занят и озабочен трудностями с программой псилоцибина, его беспокоило все возраставшее критическое отношение к нему на факультете. Несмотря на настойчивые уверения Холлингсхеда, что сравнивать псилоцибин с ЛСД, это все равно, что сравнивать домашнего котенка со львом, Тим оставался в уверенности, что нет особой разницы между тем и другим. И только когда в гости к нему нагрянули Фло Фергюсон и Мэйнард и согласились попробовать ЛСД вместе с Холлингсхедом, Лири удалось уговорить.
      «Ты должен это попробовать», — прошептала Фло. И он согласился. То, что последовало затем, было самым сильным переживанием в его жизни.
      Мецнер забежал к нему на следующий день и был потрясен. Он едва узнал Тима. Тот имел «бледный взор, какой бывает у тех, кто видел слишком много» и все время бормотал что-то о «пластиковом кукольном мире» и о «полной смерти эго». Тим следовал как тень за Холлингсхедом, напоминая гусят после имприн-тинга, описываемых Конрадом Лоренцом.
      «Мы теряем Тимоти, — предостерег всех Альперт. — ЛСД лучше не трогать». Однако Лири вскоре сумел вернуться в норму. «Ого!» — сказал он.
      Если псилоцибин приводил к вселенской любви, то ЛСД приводил к смерти и перерождению, и это быстро изменило дружелюбный настрой, который сплачивал прежде членов программы изучения псилоцибина. Все начали принимать крутые дозы и уходить в индивидуальные путешествия, которые другие не могли с ними разделить. Разрушилось чувство общности.
      «Мы стали высокомерными, мы свысока смотрели вокруг, мы присутствовали и отсутствовали, — вспоминал Кан. — Мы начали смотреть на людей, которые не имеют «опыта» так, будто они были низшими существами по сравнению с нами. На всех вечеринках, куда мы ходили, были "те, кто попробовал ЛСД" и "те, кто не попробовал". И мы собирались в свои отдельные группки, где обменивались шутками насчет пребывания «там» и не принимали в свой круг других, кто пытался к нам присоединиться».
      Альперт, в частности, совершенно не приветствовал вторжения ЛСД. С псилоцибином все было ясно, после почти года работы они уже были способны создать достаточно четкую, хорошо работающую модель того, что происходит в этих путешествиях, путешествия «за пределы» стали почти обыденным делом. Но ЛСД спутал все карты. ЛСД вновь возвращал все к первоначальному хаосу. Это было слишком! Не было никакой возможности втиснуть то, что происходило после приемов ЛСД, в уже наработанные модели с псилоцибином.
      Все это заставляло его нервничать. Конечно, не исключено — это часто бывает с психологами, — что подсознательно Альперт подозревал, что если он сам соблазнится на ЛСД, то прощай Гарвард, прощай Нобелевская премия и, возможно, прощай и сам Дик Альперт.
      Однако Тим сумел его уговорить. «Какие новые горизонты, — увлеченно восклицал он, — самый замечательный способ прочистить подкорку!»
      На самом деле, если кто и символизировал результат действия ЛСД, так это был Майкл Холлингсхед. За несколько недель Холлингсхед приобрел в доме Тима почти такой же статус, как Альперт. Мецнер же чувствовал, что его присутствие действует разрушающе на их сплоченную группу, так как Холлингсхед имел привычку подшучивать над духовностью. Вести сеанс с Холлингсхедом было опасно — он любил воздействовать на ситуацию. Наблюдая за Холлингсхедом, Мецнер впервые осознал, что психоделики не обязательно превращают людей в святых или мудрецов. Когда же он пытался протестовать против ухваток Хол-лингсхеда, тот отвечал со столь обезоруживающей дружелюбной усмешкой, что ему невозможно было противостоять. Холлингсхед пользовался полным доверием со стороны Лири, поскольку тот, пережив совершенно потрясший его опыт, решил, что Холлингсхед является посланником высших сил и был послан на землю с тем, чтобы вывести его, Тима, на истинный путь.
      Тут встает один довольно сложный вопрос, на который нет однозначного ответа. А именно — когда же Лири стал считать себя пророком? В какой момент началась игра в гуру? Где начало того пути, что приведет впоследствии к «Первосвященнику»? Лири, естественно, всегда отрицал такие претензии со своей стороны. На публике он высмеивал предположение о том, что является божественным избранником. Вот над чем Тим бы «смеялся и смеялся, — уверяет Кан, — он никогда ни на секунду не считал себя гуру». Однако у Мецнера было другое мнение на этот счет: «Я знаю, что бессознательно, еще в самом начале нашей работы, он считал себя пророком. А усилившиеся со временем нападки на него со стороны властей и прессы лишь утвердили его в этом неосознанном предположении, потому что он полагал, что пророк всегда остается не понят современниками». И эта пророческая миссия становилась все более высокодуховной.
      Если псилоцибин ослабил те установки, что Лири именовал «игрой Тима Лири», то ЛСД, приведший к «онтологической конфронтации», от которой, по словам, Лири он так «никогда и не оправился», просто смел начисто прежние социальные ролевые игры. И хотя прошли годы, прежде чем Тим смог без дрожи говорить о слове Божьем — давили детские воспоминания о тете Дуду, — однако понимание того, например, почему Гинсберг и Уоттс предпочитают играть не в «научные», а в «духовные» игры, пришло очень скоро.
      Весной 1962 года Лири глубоко погрузился в изучение тантрического буддизма. В тот же самый период молодой психолог Стэн Криппнер приехал к нему за псилоцибином. Предположительно тогда были в разгаре переговоры Тима с Гарвардом, ФДА и государственным Управлением по наркотикам относительно будущего программы изучения псилоцибина. Однако, хотя он вернул Дане Фэрнсворту все имевшиеся у него запасы наркотика, он сумел где-то добыть псилоцибин для Криппнера, сообщив тому: «Вы как раз относитесь к тому типу людей, которым, как мы думаем, нужен этот опыт».
      Позже, когда Криппнер смог прийти в себя после своего головокружительного визита в Гарвард (самым ярким переживанием во время сеанса было то, что впоследствии оказалось провидческим — под псилоцибином он увидел будущее убийство президента Кеннеди), то наиболее запомнившейся ему вещью из реального окружения было сочетание стопок бумаг и книг на столе Лири. Половину стола занимали листы с нарисованными на них особыми концентрическими окружностями — графики и диаграммы, которые Лири популяризовал в своей работе «Общая диагностика личности».
      Но когда Криппнер поздравил его с успехом этой книги, Лири только небрежно махнул рукой: «Это допотопная работа». Он подразумевал, что наркотики придают исследованиям совсем другое направление. И хотя он не упомянул, какое именно, но об этом не трудно было догадаться, видя на второй половине стола груды книг по индуизму и буддизму.
      Однако книги не могли заменить непосредственный опыт. В начале 1962 года бывший майор ВВС, а ныне индусский монах Фред Свайн посетил дом в Ньютоне. Свайн был членом веданти-стского ашрама в Бостоне. Хотя он не считал, что постижение высшего разума требует обязательно принятия наркотика, но разделил как-то «грибную» ночь с курандерой Гордона Уоссона в холмах за Оаксакой.
      Свайн принял в Ньютоне ЛСД и в ответ пригласил Тима посетить их ашрам. Атеист Лири был поражен.
      «Сам ашрам — удивительное место, — писал он позже. — Безмятежная, ритмичная жизнь, полная работы и медитаций, все нацелено на получение высокого духовного опыта». Он провел сеанс ЛСД для членов ашрама. Они отнеслись к нему с большим уважением: «монахи и монахини обращались со мной как с гуру. Для них это было самоочевидно. Я для них был не проводящим исследования психологом из Гарварда. При чем здесь это? Я, нравилось мне это или нет, исполнял древнейшую роль учителя-на-ставника».
      Вопреки утверждению Кана, что Тим бы рассмеялся, если бы ему стали приписывать такую роль, на самом деле его продвижение в сторону религии становилось со временем все более заметным. Была ли это хитроумная игра на публику? Или Тим всерьез в это верил? Подключился ли он в самом деле к древним каналам святости и получил ли послание «иди и неси свет»? Пытаясь найти ответ на эти вопросы, возможно, стоит обратить внимание на то, что как-то раз написал о себе Алан Уоттс:

      С одной стороны я — бесстыдный индивидуалист. Я люблю говорить, развлекать, быть в центре внимания и могу поздравить себя с тем, что многого добился в этом направлении, написав множество книг и выступая перед многочисленной аудиторией. С другой стороны, мне очевидно, что индивидуальное эго, именуемое «Алан Уоттс», — это иллюзия, социальная установка, набор слов и символов, не имеющий отношения к основной сущности бытия. И эти символы будут прочно забыты максимум лет за пятьсот, моя же физическая оболочка превратится в пыль и пепел еще быстрей.

      Как осознавал Уоттс, трудно было найти на свете более двусмысленную профессию, чем профессия философа, проповедующего отказ от индивидуальности и при этом достигающего известности. Те, кто пишет книги и читает лекции, — это просто игроки в театре индивидуальных эго. С этой точки зрения жизнь во многом напоминает постановку трагикомедии, качество которой зависит от количества остроумия и изящества, которые каждый вносит в исполнение своей роли.
      Действительно, если искать образец того, кто хорошо знал, как следует играть старые наставнические роли в новом окружении, то вряд ли можно было найти лучшего исполнителя на роль учителя, чем Алан Уоттс. Он был намного младше Хаксли и все же в нем чувствовалась та же английская живость ума, то же благородное посвящение своей жизни служению идее. Но, в отличие от Хаксли, Уоттс принадлежал к богемным кругам, хотя и к более элегантному слою богемы, нежели Гинсберг или битники. Одним из качеств, за которые Уоттс критиковал битников — помимо их слабого знания дзена, — была их неряшливость; они, как он считал, «испытывали недостаток "gaiete' d'e'sprit"». Уоттс, когда он не путешествовал по всему миру как свободный философ, жил в плавучем доме в заливе Сосалито. Он был замечательным церемониймейстером. Благодаря общению с лондонскими буддистами и прошлому англиканского пастора, Уоттс знал толк в проведении таинств и ритуалов. В одно из пасхальных воскресений он руководил полной психоделической церемонией в доме Лири в Ньютоне, перемежая цитаты из Нового Завета дзенскими шутками и притчами. Причастие — ЛСД — подавалось в кубках, вместе с французскими хлебцами. Потом он пригласил участников во двор, где они занялись ловлей падающих снежинок. Все, что делал Алан, было одновременно гармонично и в то же время — необычно. Наблюдая за ним, Тим испытывал зависть. Он тоже хотел бы стать свободным философом, зарабатывая на жизнь исключительно блестящим интеллектом.
      Уоттс часто наезжал в Гарвард и всегда заглядывал на богословский факультет, хотя чувствовал себя равно как дома и на факультете психологии. Он считал, что, за исключением Харри Мюррея, самыми нормальными людьми в университетском городке являются те, кто участвует в программе изучения псило-цибина. Хотя взгляды Тима внушали ему некоторое беспокойство: «Ему [Тиму] кажется, что на практике все эти усилия, направленные на научную объективность и серьезность, — просто академические ритуалы, предназначенные для того, чтобы убедить университетских руководителей, что ваша работа достаточна нудна и тривиальна, чтобы ее могли считать важной». Уоттс, хотя и симпатизировал работе Тима, тем не менее следовал совету Хаксли «не уходить с научных позиций, а расширять их».
      Тиму в конце концов удалось договориться об эксперименте, который с точки зрения Уоттса был почти идеален. Побудил их к этому один медик, который потом стал доктором теологии. Его звали Уолтер Панке. Он собирался подтвердить тезисы докторской диссертации и для этого дать псилоцибин двадцати студентам с факультета теологии, а затем сверить полученные результаты с девятиступенчатой моделью мистического опыта, которую он взял из работы принстонского философа У.Т. Стейса.
      Поначалу Лири отказался, но вскоре был покорен сочетанием «живого энтузиазма», который излучал Панке, и четко спланированной аккуратной схемы проведения эксперимента. Панке предполагал разделить двадцать студентов на пять групп, за каждой из которых будут присматривать по два человека из пси-лоцибинового проекта. Никто — ни студенты, ни Панке, ни аспиранты — не знал бы, кто получил псилоцибин, а кто плацебо. Впоследствии студенты заполнили бы анкетный опрос с 147 пунктами и еще один вопросник — спустя полгода. Для оценки их ответов Панке хотел привлечь домохозяек, которые были в прошлом школьными учительницами. Таким образом обеспечивалась бы беспристрастность оценок. Это был самый научный подход из всех, что предпринимались за все время существования программы изучения псилоцибина. К сожалению, Гарвард отказался выдать псилоцибин.
      Созданный месяц назад комитет считал, что им нужно больше времени, чтобы обдумать этот запрос. Это рассердило Лири, хотя он прекрасно знал, что цель комитета как раз и заключалась в том, чтобы тем или иным способом прикрыть все проекты, связанные с псилоцибином. Хотя на словах они продолжали уверять, что научные исследования будут продолжаться. Однако если уж их не удовлетворила научная схема Панке, то вряд ли их могло удовлетворить что бы то ни было. Крайне раздосадованный и чувствуя себя виноватым перед Панке, Лири где-то умудрился добыть нужное количество псилоцибина и на Страстную пятницу отправился в часовню Бостонского университета с двадцатью студентами из Эндовер-Ньютона (их собрал Уолтер Хьюстон Кларк). Эксперимент начался. Половина юных теологов получила псилоцибин, остальные — не влияющую на сознание никотиновую кислоту. Единственный эффект, который она могла вызвать, — это временный прилив крови к лицу, больше ничего. Никто не был в курсе того, кто что принял. Однако не прошло и часа, как разница стала очень заметна. В то время как половина студентов сидела и внимательно слушала службу, которая началась в главной церкви, их товарищи явно находились где-то в другом месте — они либо лежали на скамейках, периодически издавая стоны, либо бродили вокруг, с напряжением вглядываясь в висящие на стенах картины религиозного содержания. Один сел за орган и стал извлекать из него «странные будоражащие звуки». Из тех десяти человек, которым досталась никотиновая кислота, лишь один участник пережил нечто, что можно было отнести к одной из девяти категорий мистического опыта, используемых Панке. Из тех же, кто принял псилоцибин, девять человек испытали четыре или более степеней мистического опыта.
      Когда в Гарварде узнали о «чуде в часовне», им стало окончательно ясно, что Лири не собирается подчиняться правилам. Прошел даже слух, что на факультете богословия отвергнут диссертацию Панке. Некоторые требовали немедленного увольнения Уолтера Хьюстона Кларка из Эндовер-Ньютона. Для Лири все это явилось очередным подтверждением того, что он называл «синдромом указательного пальца». Когда человек указывает пальцем на Луну, смотрите ли вы на его палец или на Луну? Гарвард наблюдал за пальцем, Луна их не волновала. О, Боже мой, да как же могли вы дать этим бедным молодым людям опасный наркотик — вот и все, что они могли сказать. Тот факт, что бедные молодые люди прекрасно провели время, а девятеро из них увидели Бога или обнаружили иные подтверждения существования высшей жизни, — совершенно не принимался во внимание.
      К черту гарвардскую психологию, хотелось крикнуть Лири, к черту всю вашу буржуазную науку. К черту вашу буржуазную религию! Наркотики, расширяющие сознание, — вот религия будущего XXI века (исследовать сейчас религию без использования наркотиков, это все равно, что вести астрономические наблюдения невооруженным глазом, замечал Тим), и он станет одним из главных новаторов. «Он начал превращаться в мистика и поэта, — вспоминает Уолтер Хьюстон Кларк. — Тим почувствовал себя Прометеем — после того как сам пережил глубокий религиозный опыт, он стал ощущать призвание изменять других». Гарвард стал слишком узок для него, да и академическая наука тоже. Как вспоминает Кан, Тим «хотел уйти из науки. Я сказал ему, как говорил и прежде, и, мне кажется, это все тогда чувствовали: «Куда бы ты ни пошел, я пойду туда же. Иди вперед, и я последую за тобой».