Он был вознагражден почти сразу же эмоциональным телефонным звонком и приглашением на ланч.
      Осенью 1960 года Олдоса Хаксли наполняли противоречивые чувства. На его лекции ходили толпы… и не только студентов. Публика, спешащая на его выступления, в один из вечеров привела к образованию дорожной пробки, какие обычно возникали во время спортивных соревнований Гарварда и Йеля. Хастон Смит, преподававший религию в Массачусетском технологическом, считал, что то время можно было назвать пиком общественного признания заслуг Хаксли как философа.
      Хаксли смотрел на все это с меньшим энтузиазмом. На протяжении двадцати пяти лет, еще с тех пор, как он присоединился к Джеральду Хёду в поддержку «Союза мира» Дика Шеппертона, он понемногу избавился от своего отвращения к публичным выступлениям; за последние двадцать лет он успел обратиться ко всем и к каждому — от членов «Ротари-клуба» до ядерных физиков, и к моменту лекций в Массачусетском технологическом находился на вершине своей ораторской формы. И тут он вдруг обнаружил, что ему нечего сказать. «Я слегка растерялся, — признался он Хастону Смиту, — я занимался гуманитарными проблемами всю жизнь, вдруг выяснил в конце концов, что мне нечего дать людям, за исключением совета "Попытайтесь быть немного добрее"».
      Это было нечто вроде смирения, которого легко можно было ожидать от человека, недавно узнавшего, что у него рак горла.
       Айахуаска, она же яхе, в природных условиях
 
      Проблемы со здоровьем, связанные с телесной хрупкостью, преследовали Хаксли всю жизнь, и письма его полны шуток по поводу его ипохондрии, его слепоты и легкой утомляемости. Однако Мария умерла от рака, и Хаксли был хорошо знаком с этой болезнью — возможно, поэтому он не сказал о своем диагнозе никому, кроме Хамфри Осмонда, который дал слово молчать.
      С головой погруженный в мысли о смерти, Хаксли удвоил усилия по написанию утопического романа, который получил рабочее название «Остров».
      Каждое утро он начинал с мучений по поводу того, как возможно изобразить психоделическую реальность, не утомив при этом читателя. «Возможно, этот труд относится к числу тех, что не могут быть успешно завершены, — признавался он своему сыну. — Если быть точным, это ни разу не удавалось никому в прошлом. Потому что большинство утопических романов чрезвычайно дидактичны и полны длинных разъяснений. Я пытаюсь прояснить смысл разъяснений, вводя их в форме диалогов, настолько живо, насколько это возможно. Но я все время ловлю себя на чувстве, что если бы у меня был настоящий талант, я мог бы придать этому материалу более драматическую или поэтическую форму»
      Он так и не добился в этом успеха. Несмотря на самые лучшие намерения Хаксли, «Остров» стал антологией выводов автора, слегка прикрытых фантастическим сюжетом. Книга посвящена темам, что волновали Хаксли на протяжении всей его жизни: образование, психология, метафизика, место искусства и творчества в человеческой жизни и роль психоделиков, которые могут помочь вскрыть реальный потенциал сознания. Последняя тема раскрывается в сюжетной форме: он изобретает новый вид наркотика, который называет «мокша» — «пробуждающие к реальности таблетки истины и красоты». Островитяне в его утопии применяют мокшу в тщательно подобранных дозах в системе психоделического образования. Дети принимают средство раз в году, начиная с ранней юности и затем на протяжении всей жизни. Употребление таблеток ведет к огромному шоку, который испытывает каждый, очутившись впервые в Ином Мире. «На некоторое время благодаря лечебному воздействию мокши вы узнаете, кем вы являетесь на самом деле, — так говорит д-р Роберте паланезийским школьникам, которым впервые предстоит принять дозу мокши. — Это путешествие в бесконечное блаженство!»

      Однако, как и все на свете оно в какой-то момент заканчивается И когда оно заканчивается, что вы будете делать дальше? Что вы будете делать со всеми подобными опытами, которые получите на протяжении будущих лет, принимая мокшу? Будете ли вы просто радоваться им, как радуетесь новой игрушке, а затем возвращаться к своим обычным занятиям, ведя себя как обычные маленькие несовершенные дети, какими вы себя воображаете? Или, получив озарение, вы посвятите свою жизнь столь необычному занятию, как быть самим собой В действительности, все, что мокша может сделать, это предоставить вам возможность испытать последовательный ряд проблесков — час или два просветленного сознания и благодатного освобождения И только от вас самих зависит, захо-тите ли вы объединиться с этой благодатью и ис-пользовать предоставленную вам возможность

      Появление Тима Лири было для Хаксли как неожиданный порыв сильного ветра, ударивший в обвисшие паруса корабля. Энтузиазм Лири, его теоретическая подготовка и, самое главное, его работа в Гарварде делали его как раз тем человеком, на которого мог опереться Хаксли для продвижения психоделических планов.
      Как-то ночью, когда они лежали на полу перед камином в доме в Ньютоне, приняв порцию псилоцибина, разговор зашел о методах, с помощью которых можно сделать эту концепцию доступной для широких культурных слоев, ввести ее в обиход и среди «функционеров». Хаксли ответил не задумываясь. Надо обратить элиту, потребовал он от Лири. Художественную элиту, интеллектуальную и экономическую. «Именно таким способом можно продвинуть вперед культуру и философию свободы и красоты». Используй престиж Гарварда, чтобы искусно распространить сведения о средствах изменения сознания. Но делай это осторожно и умно, всегда оставаясь в пределах медицинской науки. «Тебе придется иметь дело с сопротивлением, — предостерег его Хаксли. — В этом обществе есть люди, которые используют всю власть, какая у них есть, чтобы помешать нашим исследованиям».
      Ему не потребовалось особо уговаривать Тима. Подобно па-ланезийцам, его собственный опыт, связанный с медициной мокши, делал невозможным для него возвращение в ограниченные рамки академической психологии. Он созрел для Великого, и мысли Хаксли, высказанные с удивительно ироничным оксфордским акцентом, были ничем иным, как этим самым Великим: надо было повернуться лицом к «самому ясному и чистому» и изменить этот мир! Это был, с одной стороны, исследовательский проект по творческой активности личности, с другой — «удобный повод, чтобы дать наркотик различным представителям творческой интеллигенции, знаменитым художникам и писателям… и если у нас на пороге окажется кто-то из тех, кто пишет речи для президента, то он, скорее всего, также будет приглашен на сессию».
      Чувство, что один-единственный человек может играть в развитии человечества решающую роль, вызывало воодушевление. «К нам приезжали разные известные люди, заинтересовавшиеся программой. В основном их пугало, что наши исследования связаны с Гарвардом. Все осознавали силу этого имени, — вспоминал Лири. — Но все они сходились на одном: держите эти знания при себе и ни в коем случае не оглашайте результаты исследований. Иначе вы рискуете навлечь на себя гнев ведущих людей общества».
       Диметилтриптамин — «ядерная бомба» мира психоделиков
 
      Кроме того, все больше людей из крута Хаксли появлялись в Гарварде. Джеральд Хёд выступил с лекциями о роли наркотиков в мистериальных культах древности. Слушая его волшебный голос, аспиранты словно бы сами оказывались в древней Греции и принимали участие в элевсинских мистериях, и с трудом возвращались к реальности, в двадцатый век, который, согласно Хёду, был веком психологии. Впервые Homo sapiens наконец начинает понимать, что он из себя представляет. «В человеке скрыты бесконечные запасы энергии», — говорил Хёд. Понять, как научиться пользоваться этой энергией, как достичь наконец совершенства, — эта ответственность ложится на молодых людей, занятых в программе по исследованиям псилоцибина.
      Хёд называл их «интронавтами», путешественниками внутрь, по аналогии с астронавтами, участвовавшими в космической программе полетов кораблей «Меркъюри». И, как и в исследованиях внешнего космоса, освоение внутреннего пространства также подчинялось строгим правилам. «Необходимы тренировки, — подчеркивал он. — Человек должен понимать, где ему пред-стоит оказаться. Он должен запастись всем необходимым. Когда он попадет в этот новый незнакомый мир, ему следует быть хорошо подготовленным. И правильная тренировка принесет результаты. За этим — будущее человечества».
      Совсем по-другому (но не менее неотразимо) вел себя Эл. Он просто появился на пороге у Лири в Бостоне со своей вечной кожаной сумкой и проговорил: «Тимоти, ты у нас — самый главный. Старина Эл в твоем полном распоряжении».
      Даже Хамфри Осмонд появился на горизонте. Он приезжал на конференцию по психологии и заодно пообедал с Хаксли и Лири. Лири вскоре ушел. Хаксли сообщил Осмонду, что Лири — отличный парень, и высказал надежду на то, что связь с человеком из Гарварда поможет им в распространении психоделиков. Осмонда же смутили официальный костюм и короткая стрижка психолога. Он заметил, что, возможно, профессор и впрямь приятный парень, но не кажется ли Олдосу, что он немного слишком «правильный»? «Может, ты и прав, — ответил Хаксли. — Но, в конце концов, разве мы сами не этого хотели?»
      Годом позже Осмонд рассказывал эту историю в качестве примера, как могут ошибаться люди в человеческом характере. Алану Уоттсу, который встретился с Лири несколько месяцев спустя в Нью-Йорке, сразу стало ясно, что Хаксли просто не понял Лири. Слушая, как Олдос «беспристрастным научным языком» рассказывает о работе профессора, Уоттс представлял себе серьезного, может, даже немного педантичного ученого, «а Лири, с которым мы встретились в нью-йоркском ресторане, оказался просто обаятельным ирландцем. Он носил слуховой аппарат с таким непринужденным изяществом, словно это был монокль». Уоттс сразу почувствовал в нем родственную душу.
      Было неизбежно, что Тим, как сторонник идеи взаимопроникновения различных социальных слоев, взбунтуется против того, чтобы психоделические эксперименты остались уделом избранных. В какой-то мере этот бунт ускорил Осмонд. Он приехал в Бостон в основном для участия в симпозиуме, который финансировало ГАП (Общество развития психиатрии). Люди, собиравшиеся на подобные симпозиумы, в основном не страдали предрассудками и занимались действительно актуальными проблемами. На прошлых встречах поднимались такие смелые вопросы, как проблемы негритянской преступности или ассимиляции иммигрантов. На этот раз, в 1960 году, они обратили внимание на битников и, среди прочих, пригласили выступить Аллена Гинсберга. Последний только что вернулся из Южной Америки, где вслед за Берроузом исследовал вызывающую галлюцинации виноградную лозу «айахуаска».
      Гинсберг был удивлен, что психиатры заинтересовались его написанной под наркотиками поэзией. Однако он выступил на симпозиуме и разъяснил им, что такое «веселящий газ», «меска-лин» и «лизергиновая кислота». Реакция была печальной. Некоторые старые психоаналитики старшего поколения действительно заинтересовались — возможно, на это повлияло то, что они были воспитаны еще на Фрейде и Юнге, когда исследования феноменов сознания не успели обрасти множеством догм. Большинство же молодых психиатров сошлись на том, что Гинсберг сумасшедший: он точно — психопат, а, может, даже и шизофреник. Это в очередной раз подтвердило правоту известной максимы «подчиняйтесь правилам, а не то…». Однако среди заинтересовавшихся был Осмонд. Возможно, думая помочь Гинсбергу расширить поэтический кругозор, он предложил ему познакомиться с психологом Тимоти Лири — и попробовать псилоцибин.
      Аллен Гинсберг, появившийся в «Программе исследования псилоцибина», казалось, воплощал наяву то, что творилось у Лири в подсознании. Он действительно с высокомерным презрением относился к буржуазной морали. «Генеральный секретарь поэтов / битников / анархистов / социалистов и сторонников свободной любви всего мира», — так с симпатией описал его Лири. Он приехал вместе с любовником, Питером Орловски. Сидя за чаем, он, поблескивая глазами из-под черной оправы очков, начал рассказывать о своих недавних приключениях в перуанских джунглях. Он провел весь июнь в деревушке Пукалльпа, где под руководством курандеры, «скромной простой женщины лет тридцати восьми», пил по ночам напиток, приготовленный из «айахуаски» и листьев местного дерева, «мескла» Эффект был потрясающий. «Сильнее и страшнее этого я еще ничего не встречал», — писал потом Гинсберг Берроузу. Это были классические переживания темных сторон души. Сначала его тело обвило множество змей. Затем появилась Смерть: «таинственная сущность, которая рано или поздно настигает любого человека». Это было не абстрактное ощущение пустоты, нет — это была сильная страшная смерть, которая словно накрыла тяжелым одеялом. И он внезапно понял, что сейчас умрет — просто покинет свое тело и сознание и не будет больше на свете мелющего чепуху старины Гинсберга. Но затем он представил, как будут страдать друзья, если он умрет, — и это вернуло его на землю. И он остался жить.
      Рассказ был сильный. В нем было много героики, которую так любил Лири. И было в нем кое-что еще — подтверждение одной из его гипотез. Еще с той поры, когда Браун в Мехико рассказывал ацтекские легенды о теонанакатле, в душе Лири зародились подозрения, что только шаманы и мистики знают, как пользоваться этими наркотиками, но не психологи. И в данном случае — скромная индианка блестяще обеспечивала необходимую обстановку и атмосферу. Пришла пора учиться у старых индейских целителей и тибетских мистиков. Лири нутром чуял, что это так. И в то же время был вынужден соглашаться с Хаксли и Бэрро-ном в том, что пока необходимо держаться в рамках традиционной медицины.
      Гинсберг и Орловски приняли дозу псилоцибина на следующий день. Лири, устроив их поуютнее в верхней спальне, спокойно удалился в кабинет, чтобы обсудить кое-что с Бэрроном, полагая, что сейчас пройдет еще одна из тех мирных созерцательных сессий, к которым они уже привыкли. То, что произошло далее, оказалось для них полной неожиданностью. Внезапно с треском распахнулась дверь, и голые поэты, пританцовывая, ввалились в кабинет. «Я — мессия, — объявил Гинсберг изумленным профессорам. — Я спустился в мир, чтобы проповедовать любовь! Мы выйдем на улицы и пойдем по городу! Мы будем учить любви, люди должны отказаться от ненависти!» Бэррон спешно принялся убеждать их, что сейчас не самый лучший момент для прогулки по улицам Ньютона с проповедью любви
      Ему удалось предотвратить выход голой парочки на улицы, но тогда Гинсберг решил, что раз так, то надо срочно позвонить Хрущеву и Кеннеди и «просто раз и навсегда решить проблему с ядерной угрозой». Ему не удалось связаться по телефону с главами могущественных сверхдержав, зато он смог застать Керуака, который страдал и пил в одиночестве в деревушке на северном побережье Лонг-Айленда. После затянувшегося спора, во время которого Лири с ужасом подсчитывал про себя размер будущего счета за междугородные переговоры, Джек Керуак согласился принять участие в программе по изучению псилоцибина. И так продолжалось целый день — одни странные поступки следовали за другими.
      Аспиранты, забежавшие к Лири поболтать, обнаружили, что в доме ходят какие-то голые бородатые мужики, которые хихикают и целуются. Тут уж даже самые свободомыслящие были слегка шокированы. Тим же обрадовался. В момент опасности он ясно ощущал свою значимость. Отдел общественных отношений психологического факультета гудел — в течение нескольких дней обсуждались разнообразные слухи (наиболее неприличные подробности многозначительно опускались) об оргиях, что творятся в доме у Тима, и о подозрительных битниках, накачавшихся наркотиками. Даже те из его коллег, которые прежде вряд ли подозревали о существовании Тима, оторвались на момент от своих научных трудов и мимоходом заметили, что, может быть, Гарварду не следует ввязываться в эти псилоцибиновые штучки Лири. У всех складывалось впечатление — не высказанное, но ясно ощущаемое, — что Лири перешел некую критическую черту.
      В известном смысле так и произошло. В тот памятный день, уже после сессии, все участники собрались на кухне и, пока Тим разливал по чашкам горячее молоко, Гинсберг предложил попробовать другие варианты психоделиков.

      Аллен, будучи сторонником полного и абсолютного равенства для всех, считал, что каждый должен иметь возможность попробовать наркотик, расширяющий сознание. По его мнению, это должно было стать пятой свободой (помимо свободы слова, печати, собраний и вероисповедания) — свободой управления своей собственной нервной системой. Этот грандиозный план казался ему вполне логичным и осуществимым. Первое, что они должны были сделать, по его мнению, это ввести в курс дела и вовлечь в проект влиятельных людей — для проведения про-паганды. Они помогут создать благоприятное общественное мнение в поддержку массовых программ, разрешенных процедур приема и создания тренинговых центров по правильному использованию наркотиков.

      Сидя в тот день на кухне и попивая горячее молоко, Лири вдруг понял, что путь Хаксли — не его путь. «Именно тогда, — писал он позже, — мы отвергли элитарную схему Хаксли и взяли курс на американский подход к делу, то есть на путь, открытый для всех и каждого». Гинсберг пробудил в Лири бунтаря.
      Воспоминания Гинсберга о тех же выходных написаны менее патетическим тоном и дают представление о том, как Лири мог восприниматься со стороны. Ученый поразил поэта-битника своей очаровательной наивностью. «Как будто он не знал, что любой, кто пишет стихи в Сан-Франциско, живет с индианками и давным-давно принимает мескалин и пейотль. Или будто он сам никогда не курил травку… У Лири был большой красивый дом, и все кому не лень гуляли там, будто были приглашены на вечеринку, что меня шокировало сначала, поскольку я считал себя единственным, кто серьезно занимается религиозными медитациями. И все они выглядели оптимистами, с этакой радостной уверенностью в том, что их эксперименты будут приветствоваться как научные, приличные, социально приемлемые, имеющие совершенно разумные цели, и что они распространятся по другим университетам и автоматически будут включены в учебные планы. Как будто бы он не понимал, что может натолкнуться на оппозицию в академической среде. Я едва удерживался,
      чтобы не сказать ему: «Ты не представляешь себе, против чего ты выступаешь и на какое сопротивление ты наткнешься!». Он же рассуждал примерно в таких понятиях: «Мне надо убедить Шлезингера, а тогда мы убедим и Кеннеди — что-то в таком стиле. Потому я решил его немного спустить на землю и спросил: "Почему бы не начать с художников и артистов?"»
       Межфакультетский клуб Гарвардского университета
 
      Тем не менее тот уикенд у Лири послужил подтверждением излюбленного пророчества Гинсберга: мы на пороге чего-то важного.
      «Очевидно, что с сознанием происходят важные перемены», — сообщил он несколько недель спустя какому-то репортеру. И в центре этих изменений стояли новые «мудрые наркотики», которые способны привести к распространению духовности, что, как это предсказывал еще Хаксли, являлось своего рода революцией. «Люди начинают видеть, что Царство Божие находится не вне, а внутри каждого, и что его не следует искать ни на небе, ни на земле, — вещал Гинсберг. — Настало время распространить свою власть на универсум, вот что я скажу — таковы мои политические взгляды. Время взять власть над универсумом! Не просто Россия или Америка, не власть над Луной — нет, нам пора замахнуться на Солнце!»
      Гинсберг начал продвигать псилоцибиновый проект Лири с тем же усердием, с каким он ранее добивался опубликования некоторых трудов своих друзей. «Я поговорил позавчера с Виллемом де Кунингом, — писал он в январе 1961 года, — и он тоже готов поучаствовать, так что, пожалуйста, пошли ему также приглашение. Я думаю, что Клайн, де Кунинг и (Диззи) Гиллеспи — наилучшее трио для тебя на данный момент, так что повремени, не делай ничего, пока они не примкнут к нам».
      Лири начал проводить выходные в Нью-Йорке. Он дал попробовать псилоцибин Джеку Керуаку, который выдал загадочную фразу: «Хождение по воде не за день строилось». Роберт Лауэлл попробовал небольшую дозу и заключил, что «любовь побеждает все» Диззи Гиллеспи попробовал и взял с собой столько, чтобы хватило на всю группу. Остаток был послан Берроузу в Танжер.
      Потенциально это могло оказаться для Лири выгодным, так как в отличие от Керуака или Гинсберга у Берроуза был научный подход к наркотикам, он разрабатывал теорию неврологической географии, разделяя кору головного мозга на сферы божественного и сферы дьявольского. «Моя работа и мое понимание намного улучшились благодаря галлюциногенам, — так писал он Тиму. — Широкое использование наркотиков могло бы привести к значительному повышению производительности Было бы интересно собрать антологию с описанием действия наркотических грибов. Я был бы рад послать туда и мои собственные наблюдения».
      (Позже он послал ему предупреждение о ДМТ, которое синтезировал его друг. Так же как это произошло с Оскаром Дже-нигером и Уоттсом, на Берроуза ДМТ произвел сильнейшее впечатление. Он предостерегал всех, что от него «вены вспыхивают огнем» и что человек за полчаса переживает ад.)
      Знакомство Лири с представителями битников привели к смешанным результатам. Гинсберг после того, как выдвинул несколько дюжин проектов дальнейших исследований, перебрался весной 1961 года в Париж, где, как считалось, был занят созданием «высококлассного сексуального журнала». «Заработки будут огромными, — писал он Тиму, — можно будет напечатать все сумасшедшие идеи, какие мы захотим». Однако Орловски стоял за путешествие в Индию, и Аллену пришлось выбирать между исследованием древних божественных учений и возможностью реального заработка. Его письмо завершалось мольбой прислать еще грибов. «Я пытаюсь найти связи во Франции, но пока никаких результатов, хотя я и не занимался этим слишком настойчиво. Мне пригодится все, что сможешь прислать». Последняя встреча Лири с Гинсбергом произошло в Танжере летом 1961 года во время суматошного и удивительного путешествия в Касбу. Однако после того Аллен исчез на Востоке, как будто испарился, пустившись в духовные странствия. Возможно, он достигал сатори в каком-нибудь поезде, следующем из Киото в Токио.
      Что до Джека Керуака — то, чего он искал, он не обнаружил ни в Ином Мире, ни в обычном. Слава не пролила бальзам на его больную душу, а лишь еще усугубила кризис. Читающая публика постоянно путала Керуака с Дином Мориарти, его персонажем; читатели ожидали увидеть высокого супермена, а не погруженного в депрессию алкоголика, занятого бесконечными самовосхвалениями.
      «Я — король битников! — проревел он, когда Лири приехал к нему с псилоцибином. — Я — Франсуа Вийон, бродячий поэт, шагающий по широкой трассе. Послушай, как я играю высокодуховные импровизации на своей теноровой печатной машинке». Однако в действительности теноровая машинка молчала, и уже довольно давно. Лири был удручен. Это было первое «плохое путешествие» в его жизни. Позже, когда он спросил Керуака, не сможет ли он напечатать отчет об этой сессии, тот ответил отказом, хотя это было еще до того, как он начал сравнивать психоделики с коммунистической промывкой мозгов.
      Схожие осложнения были и с Берроузом, с которым Лири встретился впервые в Танжере в компании Гинсберга. Берроуз появился на конференции АПА, посвященной психоделическим средствам, осенью 1961 года, а затем провел несколько недель в ньютонском доме Лири. Он ходил всегда в нахлобученной на голове шляпе, почти непрерывно пил джин с тоником и время от времени вместе с винными парами выдыхал едкие комментарии по поводу программы изучения псилоцибина. «Он уехал, не попрощавшись и не сказав ни слова, — писал Лири в «Первосвященнике», — а затем пошел слух, что он опубликовал письмо в стиле «нет уж, спасибо», в котором осуждал гарвардскую психоделическую программу».
      В этом письме пародировались хвалы Лири в адрес псилоцибина: «Слушайте! Мы проведем вас в райские сады безграничного космического сознания с помощью наркотического кайфа! Черпайте любовь ведрами!»
      Но в действительности, как утверждал Берроуз, они предлагают вам черпать ее «из канализации».
      В конце концов, все это не играло роли. С помощью Гинсберга Лири вышел на любопытный круг людей, состоявший из богачей и авангардистов, взаимно развлекавших друг друга. Среди высших слоев нью-йоркского общества стало модно проводить уикенд у Лири, принимая псилоцибин. Майкл Кан писал, что он был «совершенно потрясен», когда впервые заглянул в дом Тима и обнаружил там целую толпу невообразимо крупных женщин. «Я никогда раньше не встречал женщин такого рода — с резкими манерами и грубоватой красотой, и я никогда не видел ранее подобных сцен, в которых они участвовали, на меня все это подействовало очень возбуждающе и сильно заинтриговало».
      Тим, который всегда предпочитал самых развязных городских девчонок, блаженствовал. Не раз он оказывался в ситуации, когда становился объектом неразделенной страсти со стороны противоположного пола — эффект псилоцибина, о котором хорошо были осведомлены те, кто его употреблял. Однако об этом старались не упоминать.
      «Настойчиво советую кота секса держать завязанным в мешке, — предостерегал Хаксли. — У нас хватает проблем, даже когда речь идет о том, что наркотик стимулирует религиозные и эстетические чувства».
      Однако роскошная жизнь была соблазнительна. В один из уикендов попробовать псилоцибин пришла Фло Фергюсон. После сессии она отвела Лири в сторонку и пригласила его на свой уикенд. «Я могу пригласить довольно интересных людей, — предложила она. — Заодно посмотрите, на что похожа жизнь в первоклассных гостиных».
      Флора Лу — Фло Фергюсон — была женой Мэйнарда Фергю-сона, музыканта, у которого былевой биг-бенд, и, подобно Мэйбл Додж, относилась к тем женщинам, чей гений выражается в том, чтобы «быть хозяйкой салона». На ее приемах бывали артисты, философы, ученые, богатые представители богемы. Флора Лу Фергюсон приглашала в свой дом в тенистом вестчестерском пригороде Бронксвилля самую блестящую публику.
      И что это был за дом! Огромный, со множеством комнат, с обстановкой времен Тюдоров, полностью обшитый деревянными панелями, покрытый богатыми коврами и увешанный абстрактными картинами. Гостиную украшали невероятных размеров каменный камин и целая стена, где висели памятные сувениры с автографами знаменитостей. В верхних спальнях простыни были из шелка, пол покрыт шкурами. Лири позже признавался, что попав в тот дом, он впервые узнал, что означает «гедонистическое наслаждение как стиль жизни». И, надо заметить, ему это понравилось.
      Но это также вовлекало его в ряд довольно сомнительных действий, одним из которых было потребление марихуаны. Как-то раз Майкл Кан пришел к Лири в компании с очень милыми людьми. Кто-то из них достал из сумки марихуану и начал скручивать косяк. Лири, сильно рассерженный, потребовал, чтобы сумку спрятали куда подальше.
      «Дэйв Макклелланд вел себя по-дружески и поддерживал меня! — сказал он. — И я не могу допустить, чтобы меня выгнали с работы из-за того, что здесь курят травку и таким образом нарушают мой с ним договор. Принимать псилоцибин — легальное занятие в этом доме. Я получаю его от фирмы «Сандоз». Мы ведем исследовательскую работу. Травка же вне закона. Я не хочу, чтобы меня или его арестовали!» Присутствовавшие были страшно удивлены внезапным гневом Лири. Гюнтер Вейл вспоминал, что это был, наверное, первый раз, когда он видел, что Тим вышел из себя.
      Но можно ли было, положа руку на сердце, продолжать называть это исследовательской программой? Учитывая то количество людей, что забегали к нему, чтобы получить наркотик? В такой обстановке научные цели отходили на второй план. Поначалу Лири доводил себя чуть не до сумасшествия, требуя от каждого, чтобы тот заполнил вопросник и тесты, но потом махнул на это рукой. Большую часть выходных там просто принимали наркотики, все вместе — и исследователи и испытуемые.
      Это не было чем-то необычным, если относиться к этому с точки зрения психоделического подхода, хотя это, конечно, заставляло многих косо смотреть на то, что происходит на Дивинити-авеню, 5.
      Еще в начале исследований психоделиков было обнаружено, что двум людям, принявшим небольшое количество психоделиков, общаться становится намного проще. Группа Осмонда в Канаде выяснила, что для этого достаточно 100 микрограммов ЛСД. Но исследований в том стиле, какие проводил Лири, — с его экзотическими уикендами, с возбуждением и шумихой, которой было все это окружено, больше не проводил никто. Было ясно, что все это уже выходит за рамки чистой науки. Однако для самого Лири научное исследование все же оставалось одним из основных стимулов. Он действительно хотел узнать, что именно происходит там, за Дверью в Иной Мир.
      У него конечно же имелась теория. Частично он был обязан ей Хаксли, частично — транзактному анализу и в какой-то степени тому, что психологический факультет Гарварда только что приобрел в собственность свой первый компьютер — первый искусственный интеллект. От Хаксли он взял аналогию с «редукционным клапаном» — речь шла о том, что мозг при восприятии ежесекундно отбрасывает миллион единиц информации. Однако дальнейшее уже было собственным теоретическим добавлением Лири.

      Предположим, что кора головного мозга, пристанище сознания, состоит из сети нейронов, образующих миллионы связей. Это фантастический компьютер. Культурный слой, наложенный на кору, является жалким клочком программного обеспечения. Эти программы могут активировать около сотни-другой из возможных наборов нейронных связей. Все выученные жизненные сценарии можно рассматривать как программы, которые выбирают, проверяют, возбуждают и, следовательно, существенно ограничивают доступные реакции коры головного мозга. Расширяющие сознание наркотики выключают эти узкие программы. Они выключают эго, машинерию эго-сценариев и ум (совокупность игровых концепций). Что же остается, когда выключается ум и эго? … Остается то, о чем западная культура почти ничего не знает. Открытое мышление, ум, неподвластный цензуре, — живой, воспринимающий широкий поток внутренних и внешних стимулов — до сих пор был вне поля ее зрения.