Если б в августе 1960 года вы захотели найти человека, в котором воплотился дух того времени, то одного из них вы отыскали бы нежащимся в бассейне в мексиканском курортном городке Куэрнавака. Он был психолог по профессии, но сейчас, загорелый и спортивный, выглядел скорее профессиональным игроком местного гольф-клуба. Он имел склонности к атеизму, рациональному гуманизму, иногда алкоголизму и постоянно — к женщинам. Больше всего в жизни он страдал от скуки. «Я вырос из тех игр, в которые играют преуспевающие люди, — писал он в «Первосвященнике», первой из своих автобиографий. — В жизни для меня больше не осталось ничего неожиданного и удивительного. Я стал равнодушен к обычным соблазнам общества, к власти, честолюбию, сексу. Это как в игре в «Монополию» — победить можно, но смысла нет. Как раз в то время мне только что предложили должность в Гарварде»
      Его звали Тимоти Фрэнсис Лири. Через два месяца ему исполнялось сорок лет. И он еще только собирался делать первые шаги на том пути, который закончится за несколько месяцев до его пятидесятилетия, когда федеральный судья назовет его самым опасным человеком в мире.
      Куэрнавака, расположенная на краю центрального плато, на тридцать семь миль южнее Мехико, в древности была городом предсказателей и магов. В ацтекском мире она играла роль Дельф в Древней Греции. Климат здесь царил удивительный, температура почти не опускалась ниже семидесяти пяти по Фаренгейту. Позже, после завоевания Кортеса, здесь селились богатые мексиканцы и любили отдыхать американские ученые. За пару сотен песо тут можно было жить по-королевски — с горничной, поваром и даже садовником.
      Лири арендовал виллу неподалеку от дороги на Акапулько, поблизости от площадки для игры в гольф. Вместе с ним жили двое психологов — Фрэнк Бэррон и Ричард Детерринг с женой Рут. Еще одного соседа, Ричарда Альперта, ожидали чуть позже. Место было прекрасным, здесь можно было нежиться в бассейне, наслаждаясь видом на снежные шапки двух вулканов, близнецов Попокатепетля и Ицтаккикуатля. Снизу доносился шум игры в гольф. В воздухе плыл аромат бугенвиллий. Весело щебетали дети Тима — Сьюзен и Джек. После сиесты и перед вечерним коктейлем как раз оставалось время поиграть в футбол.
      Лири пробовал посвящать, по крайней мере, час или два ежедневно литературным занятиям — он собирался написать две книги: роман и длинное эссе, которое наконец бы объяснило, что он подразумевал, когда говорил об экзистенциально-транзактной психологии. Но, к сожалению, его постоянно что-нибудь отвлекало от работы, по большей части симпатичные девушки. Частым гостем на вилле был знакомый Бэррона, Герхарт Браун, преподававший антропологию в огромном государственном университете в Мехико. Браун учил «нахаутль», язык ацтеков, и однажды вечером разговор зашел о теонанакатле, божественных грибах, которые Гордон Уоссон пробовал в Уаутла де Хименес.
      Лири уж не в первый раз проводил вечер за бутылкой и разговорами о теонанакатле. Несколькими годами ранее, заинтересовавшись статьей Уоссона в «Тайм», Фрэнк Бэррон собирался заняться ими, думая, что это может помочь ему в собственных исследованиях по психологии творчества. Тим в тот раз отреагировал на это со смесью отвращения и беспокойства. Эксперименты с природными наркотиками казались ему дурацким и опасным предприятием. Но теперь, после месяца безделья, ему было очень скучно. И любое новое дело казалось интересным. «Может быть, попробуем найти их здесь?» — предложил он Брауну.
       Алиса и волшебный гриб
 
      Уоссону потребовались годы терпеливой дипломатии, прежде чем он нашел курандеру, согласившуюся провести грибную церемонию. Браун отыскал грибы за неделю, узнав, где они растут, от курандеры Хуаны, жившей в Сан-Педро, неподалеку от Куэрнаваки.
      В субботу, 9 августа 1960 года, погода на плато стояла обычная: было жарко и ясно. Браун с девушкой и несколькими друзьями появились на вилле в полдень. Они принесли мешок грязных волокнистых грибов.
      «Вы уверены, что они не ядовиты?» — спросил Лири, внимательно рассматривая грибы. …И эти грибы ацтеки действительно называли плотью Бога? (Перед этим, когда Рут Детерринг изъявила желание тоже поучаствовать в эксперименте, Тим сразу же научил ее, как по-испански будет «санитарная машина» и «промывание желудка».) Вместо ответа Герхарт съел первый гриб. За ним последовала одна из девушек. Потом Детерринг. Лири положил грязный гриб на кончик языка. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид. Он с трудом проглотил гриб и запил пивом. Потом взял следующий…
      Позже, когда он обдумывал случившееся, он поразился, насколько внезапно все произошло. Еще мгновение назад он слышал, как кого-то тошнит в кустах, а уже в следующий момент все вокруг заполнило пульсирующее гудение. Как будто мир ожил — птицы, кусты, плавательный бассейн, все было полно, все гудело жизнью. Он погрузился в этот жужжащий гул, и перед ним замелькали странные образы — египетские дворцы, индийские храмы, — они как будто вспыхивали, искрясь и переливаясь перед его внутренним взором.
      Во «Флэшбэках», своей второй автобиографии, Лири весело сообщает, что был зачат 17 января 1920 года, на следующий день после того, как вступил в силу «сухой закон», и через несколько часов после окончания ночных субботних танцев в клубе офицеров Вест-Пойнта, где его отец, капитан Тимоти Лири по прозвищу Малыш работал гарнизонным зубным врачом. Его мать, урожденная Эбигайль Феррис, была самой красивой женщиной на вечеринке: черные как смоль волосы, нежная молочно-белая кожа и великолепная фигура. Они танцевали, пили, затем шатаясь и смеясь, вернулись домой, где занялись любовью. Через восемь месяцев и несколько недель, 22 октября 1920 года, появился ребенок. Его рождение почти совпало с рождением нового мира вокруг него, так что и ребенка и мир можно было назвать новорожденными.
      Первая мировая война, как будто выпустила на волю мощную высвобождающую энергию — не зря двадцатые годы двадцатого столетия часто именуют «грохочущие». Шла ли речь о деловой активности или о новых постановках на Бродвее, как в песне Коула Портера, основным настроением была убежденность, что «все меняется». Хотя Лири все еще был юн, когда это хорошее время неожиданно кончилось, тем не менее, возможно, эти несколько лет роскошной и яростной жизни — джазовой эпохи — оказали влияние на сложившуюся у него позднее жизненную философию.
      Во многом это было и влияние Малыша. Малыш Лири был родом из Спрингфилда, штат Массачусетс. Сейчас эта фамилия там никому ничего не говорит, но в двадцатых годах спрингфил-дские Лири слыли самыми богатыми католиками-ирландцами во всем западном Массачусетсе. Отец Малыша, Старик, нажил состояние на операциях с недвижимостью.
      Имея девятерых детей, примерных ровесников Малыша, он обеспечил Тима невероятным изобилием дядюшек и тетушек, «которые метались туда и сюда» в период юности Тима, «устраивая бесконечные сцены, закатывая скандалы и периодически странно исчезая» Тетя Франциска убежала в Канзас-Сити с каким-то протестантом, и Малышу пришлось ехать туда на поезде, чтобы вернуть ее обратно. Кузина Сисси вышла замуж за преуспевающего члена епископальной церкви и затем — о святые небеса! — уплыла в Париж, чтобы развестись. Богатые, эксцентричные и эгоистичные Лири были полной противоположностью родственникам Тима со стороны матери — Ферри-сам, жившим на унылой ферме к востоку от Спрингфилда. Из-за семейных проблем его родителей Тим в детстве много времени проводил на ферме «Папоротники», где, как напишет много позже, он не знал «ни одной веселой минуты» После смерти обоих родителей в 1918 году от эпидемии гриппа, номинальной главой семьи Феррисов стала старшая сестра Эбигайль, тетя Дуду, «робкая, фантастически религиозная женщина, которая безуспешно пыталась управлять делами семейства с благочестием, характерным для ирландской деревни. Она целыми днями сидела на кушетке, бормотала себе под нос молитвы, щелкая искусственными зубами, и читала католические книги». Ни Дуду, ни другой сестре Эбигайль, Мэй, не понравился худой высокий и умный Малыш, они сочли его неудачной партией для своей сестры, сущим несчастьем. Мэй рыдала трое суток, уговаривая Эбигайль отказаться от свадьбы.
      В конце концов им пришлось удовольствоваться осознанием собственной правоты. Брак Малыша и Эбигайль не был счастливым — он так и не превратился в прочный и достойный союз, о котором мечтала Эбигайль Малышу было чуждо наслаждение милым домашним уютом, мирная жизнь, баюканье детей и стирка подгузников Он по-прежнему придерживался старых привычек, обожал развлечения и все чаще и чаще приходил домой пьяный, угрюмый, сердитый, обремененный долгами.
      Малыша поддерживала на плаву надежда на то, что, когда Старик умрет, ему достанется большое наследство — он получит самое крупное католическое поместье восточного Массачусетса. И все его дети верили, «что когда Старик умрет, они станут богатыми».
      Даже биржевая паника 1929 года и последующие годы жизни, бесконечные долги не переубедили Малыша и тетю Сисси и не разрушили этой уверенности Так продолжалось вплоть до того дня, когда в 1934 году было зачитано завещание Старика, из которого явствовало, что им досталось в наследство всего несколько тысяч долларов. Малыш отдал сотню сыну и тысячу жене, после чего испарился.
      Что произошло, когда так внезапно исчез отец? Какие суровые переживания, полные гнева и горя пришлось им всем пережить? Лири в своих опубликованных воспоминаниях мало говорит об этом, только где-то как бы в скобках замечает: «мое горе из-за ухода отца всплыло наружу во время одного приема наркотика в компании с Джеком Керуаком».
      Напротив, во «Флэшбэках» он скорее воздает ему хвалу:

      Я всегда любил и уважал отца. За тринадцать лет, что мы прожили вместе, он никогда не обманывал моих ожиданий… Папа для меня остался образцом одиночки, презирающего обычные пути… Малыш, следуя древней ирландской традиции, перехитрил всех — вырвался из набожной деревни и отправился в дальние страны, подобно одному из диких гусей ирландской легенды.

      Эбигайль и вполовину не столь хороша в воспоминаниях его сына. Ее набожность (она редко пропускала ежедневную массу), стремление стать достойной представительницей респектабельного среднего класса, а также врожденная подозрительность ко «всему веселому, легкомысленному или новомодному» надоедала Тиму и раздражала его — он специально культивировал в себе те качества, которые мать считала наследственными особенностями отца Лири.
      Насколько он преуспел в этом, можно судить по заметке одного из репортеров бостонского «Глоба», который, излагая много лет спустя историю обучения Тима в старших классах сприн-гфилдской школы, называл его «типажом в стиле Скотта Фицджеральда».
      Тим легко общался с людьми, участвовал во множестве школьных комитетов и получил премию как издатель школьной газеты. Он имел прекрасные отметки по английскому языку и истории, чуть хуже успевал по математике и естествознанию. Но наиболее высокой оценки он удостоился у противоположного пола. В выпускном классе школы одноклассницы называли его «самый симпатичный мальчик». «Леди, замрите, не дышите!» — свидетельствует о нем запись в школьном альбоме. На другой странице того же документа есть пожелание самого Лири: «Тим Лири оставляет свои увлечения Бобу Кэлхауну, еще одному блестящему поклоннику белых платьев на этом маленьком балу». Он только в одном отношении отличался от отца: Тим явно предпочитал «самых экстравагантных страстных богачек, каких только можно было найти в городе». И никаких Эбигайль!
       Тимоти Лири
 
      Но в реальности это было защитное поведение, самосозидание мальчишки, который, повзрослев, будет вспоминать не свои головокружительные успехи в школе, а огромное чувство одиночества, которое он стремился победить с помощью мечтаний о «доблести, славе, любви научной деятельности». От Малыша Тиму досталось вкрадчивое обаяние, которое обеспечило ему характеристику «самого симпатичного мальчишка», но от него же он унаследовал и чувство отчужденности, постоянно питавшее детские мечты о героических подвигах. Еще в детстве Лири ощущал себя посторонним: ирландец-католик в школе, полной «истинных американцев» — англосаксов протестантского вероисповедания, художник в окружении спортсменов и бизнесменов, неверующий в мире верующих. Позже это отчуждение переросло в непрерывные конфликты с властью, часто становясь сознательной конфронтацией.
      Первый такой конфликт произошел в последние месяцы его учебы в школе. Совершенно беспричинно Лири начал вдруг прогуливать занятия, вынудив директора школы — «мудрого старика из Новой Англии», обладателя белоснежной бороды, достойной члена Верховного суда, — пригрозить ему отчислением. Позже Лири объяснял, что это не произошло лишь потому, что потребовало бы заполнения безумного количества бумаг.
      Однако такое поведение стоило ему потери рекомендации в колледж. Из-за «бесконечных развязных шуточек» Тима не приняли ни в одну из престижных школ академического направления. Эбигайль была вынуждена прибегнуть к связям с местным настоятелем, с тем чтобы сына приняли в католический колледж Св. Креста, управляемый иезуитами.
      Этот колледж осенью 1938 года представлял собой учебное заведение, мало приспособленное как для социального, так и для интеллектуального продвижения. Если не считать поощрения занятий футболом, в основном список предметов был традиционным — упор делался на изучение греческого языка, латыни, религии. Колледж несколько напоминал монастырь, в котором разрешались занятия спортом. Тим провел в этом чистилище два года, переводя Цицерона и Горация и совершая подпольные вылазки за ограду совместно со своим другом Анджело. По ночам, после вечерней проверки они убегали в местные бары, чтобы попытать счастья с окрестными девушками.
      После окончания колледжа в силу романтического заблуждения, которое разделяли многие, в том числе и Аллан Эдгар По, Тим, используя политические связи его семейства, записался в военную академию Вест-Пойнта, где сумел продержаться едва ли год. Его стремление стать воином было подорвано в момент, когда он возвращался в академию вместе с несколькими старшими по званию, которые обвинили его в пьянстве — обвинение неприятное и наказуемое, но не смертельное. Лири всегда считал, что произошедшее позже было вызвано сочетанием избытка алкогольных паров и тех противоречий, какие всегда возникают, когда в общении участвуют крайне разные люди. Старший по званию проинтерпретировал поведение Лири как попытку солгать, с чем согласился кадетский суд чести. Кадет Лири опозорил свой Корпус, он должен был подать в отставку. Однако кадет Лири считал по-другому и потребовал официального расследования и суда. Это было расценено всеми как плохой поступок, хотя мнения по этому вопросу среди кадетов разделились. С этого момента Лири устроили обструкцию. Он стал никем, несуществующей персоной. В «Первосвященнике» Лири уподобил эту ситуацию сцене в самолете, когда он находится в окружении двух тысяч молодых людей, ни один из которых не решается сесть рядом с ним. Любое обращение к другим, типа «передайте мне соль», ему приходилось писать на бумаге.
      Несмотря на то, что официальный суд его оправдал, отношение к Лири не изменилось и так тянулось до августа 1941 года, когда Лири наконец послал командиру заявление. «Я болен и не приспособлен к военной карьере», — было написано в начале. Далее он писал: «я не удовлетворен здешним окружением и чувствую, что было бы лучше и для меня и для правительства, если бы мне разрешили оставить службу и найти другую профессию».
      Он уехал на юг и поступил в университет штата Алабама. Именно там Лири начал интенсивно заниматься интеллектуальной деятельностью. Он достиг больших успехов в изучении психологии и несколько меньших в изучении английского языка и истории, но вскоре ему в руки попал «Улисс» Джойса, который буквально ошеломил его. С того дня его голубой мечтой стало написать книгу не менее глубокую и красивую. Однако то, что Тим начал поглощать книги с большей, чем ранее, пользой для себя, не значило, что он полностью отказался от старых привычек. От южных женщин, например. Тим любил их кокетливую сексуальность и был в конце концов пойман, когда проводил ночь в одном из женских общежитий, за чем последовало отчисление из университета. Дальнейшие его приключения на ниве образования могли бы составить занимательный роман в стиле «Тома Джонса» — так продолжалось вплоть до Второй мировой войны, во время которой он работал армейским врачом в больнице ветеранов штата Пенсильвания. Война обозначила в жизни Лири резкий перелом. Тим всерьез принялся за учебу и в конечном счете получил докторантуру в психологической клинике в Беркли. Он женился, у него родилось двое детей, появился удобный пригородный дом и ранчо в окружающих Беркли холмах. Он получил престижную синекуру в государственной больнице Окленда — должность директора по исследованиям в области клинической психиатрии. Это был образцовый пример карьерного успеха в пятидесятых годах, что придает последовавшим за этим событиям еще более символический смысл. Если Гинсберг и «поколение битников» представляли одну крайность, а официозные чиновники — другую, то Тим был где-то посередке. С одной стороны (как он позже хвастал), в нем было «высокомерное презрение к буржуазному конформизму», а с другой — горячее желание получить все те блага, которые может предоставить этот самый буржуазный конформизм Напряженное взаимодействие двух этих мотивов ярко проявилось в его браке.
      Когда позже его друзей просили рассказать о том, какие взаимоотношения были у Тима и Марианны, они ссылались на пьесу Эдуарда Олби «Кто боится Вирджинии Вулф». Как пожилая ученая пара в пьесе Олби, Тим и Марианна были мастерами на колючие шуточки и уничижительную критику. По общему впечатлению, они будто пытались свести друг друга с ума. Но они держались вместе в те годы, когда Лири делал работу, которая создала ему репутацию многообещающего молодого физиолога В мире академической психологии Тим считался экспертом в оценке личности и изменений в ее поведении. Это подразумевало, что к нему обращались, когда надо было интерпретировать диагностические тесты типа ТАТ и MMPI. В то же время он сумел преодолеть пропасть в одном из действительно ключевых вопросов психологии: изменении поведения. Одной из причин, почему успех психотерапии был весьма низок, было то, что интеллектуальное понимание не вело непосредственно к изменению поведения. То, что пациент понял, в чем состоит его проблема, вовсе не означало, что он изменится; слишком часто пациенты оказывались запертыми в порочный круг отношений и установившиеся рамки поведения, за которые выйти было крайне сложно. Но тем не менее при использовании психотерапии иногда что-то вдруг срабатывало! Попытаться уловить, что именно это было, все равно что ловить солнечный зайчик. «Можно делать записи на магнитофон, использовать кинофильмы, считать сердечные удары, измерять мускульные сокращения, считать количество минут, затраченных на беседу, задавать вопросы (вопросы типа «истина-ложь», открытые вопросы, вопросы скрытые), получать интерпретации чернильных пятен или прибегать к каким-то другим трюкам, которые всем нам известны», — писал лучший друг Лири, сокурсник по Беркли, Фрэнк Бэррон.
      Фрэнк Бэррон и Тим Лири имели много общего — оба ирландцы, оба психологи, они вместе окончили университет в Беркли и каждому из них нравился в другом его темперамент. Тим, с его живым воображением и сильной природной страстью ниспровергателя основ, выдвигал самые немыслимые теории, которые Бэррон спокойно и ловко спускал с небес на землю. Если Тим, с его любовью к Джойсу, воплощал в себе творческий порыв, то Бэррон был склонен к спокойному анализу, усовершенствованию и последующему применению теорий.
      Так что они прекрасно подходили друг другу. Когда они взялись за исследование положения в клинике Кайзера, то получили непредвиденные результаты. Клиника Кайзера была переполнена, некоторые пациенты месяцами ожидали госпитализации. В душе каждого представителя науки-Золушки был запечатлен лозунг — чем больше людей успешно пройдет психотерапию, тем лучше станет жить в этом мире. Конечно, примерно те же убеждения разделяли Лири и Бэррон, хотя, возможно, они относились к этому с чуть меньшим энтузиазмом, чем большинство их коллег.
      Когда выяснилось, что в клинике Кайзера существует список людей, ожидающих курса психотерапии, они решили провести маленький эксперимент: сравнить тех пациентов, что признают наличие у них проблем и еще только ожидают психотерапевтического лечения, с теми, что уже прошли курс психотерапии, — чтобы получить выраженное в цифрах подтверждение пользы от помощи профессиональных психологов. По крайней мере, они рассчитывали именно на это.
      Сказать, что результаты привели их в ужас, будет, пожалуй, слишком сильно, но, безусловно, они их удивили, обеспокоили, заинтересовали и озаботили — все вместе. Потому что оказалось, что между двумя группами испытуемых нет никаких различий: «Те, что прошли терапию, не испытали улучшения более сильного, чем те, что не успели пройти курс», сообщали они о результатах эксперимента в «Журнале консультирующего психолога». В обеих группах треть пациентов не испытала никаких изменений, треть почувствовала себя хуже и треть стала чувствовать себя лучше.
      Что касается этой последней группы, то выяснилось, что с пациентами кое-что произошло — все они испытали некий неуловимый животворящий толчок, который «столь же мало поддается описанию, как и любовь или счастье, и столь же важен, как момент благодати или момент сотворения мира», — писал Бэррон.
      Исследование, проведенное Лири в клинике Кайзера, было замечено в профессиональных кругах, так же как и его следующая книга «Межличностная диагностика личности», которую «Ежегодный обзор психологии» хвалил как «самую важную книгу по психотерапии в этом году». Казалось, Лири прочно утвердился на профессиональной почве. Так оно и было бы, если бы не неожиданное самоубийство его жены Марианны, которая покончила с собой утром в день тридцатипятилетия Лири в их гараже в Беркли.
      «Невзирая на то, что это самоубийство было совершено в припадке злобной мстительности, Лири был абсолютно раздавлен; он полностью поседел за четыре месяца», — вспоминал Бэррон.
      Кроме того, смерть Марианны имела и другие последствия. Она внезапно освободила Лири, подобно тому, как Малыша освободила смерть Старика. Он мог делать теперь все, что хочется, а он давно рвался в Европу, собирался жить на случайные заработки и работать над своей книгой. Через несколько месяцев после смерти Марианны Лири уволился из клиники Кайзера и в сопровождении двоих детей и чемодана записок отплыл в Испанию. Записки содержали «тысячу тестов и нумерованных списков, которые с определенностью свидетельствовали о том, что психотерапия не помогает» и должны были лечь в основу его следующей книги, где он хотел развить теорию о витализирующем контакте-транзакции, которая должна была бы (если бы он только смог остановить на миг и описать мимолетные прекрасные видения, что клубились в его голове) стать столь же знаменитым трудом по психологии для второй половины двадцатого века, каким было «Толкование сновидений» Фрейда для первой.
      Но книга не шла. Лири переезжал с места на место, читал случайные лекции в Испании и Дании, а потом обосновался во Флоренции, где Бэррон и нашел его весной 1958 года. Бэррон взял с собой бутылку виски «Джеймсон», чтобы отпраздновать воссоединение. По мере того как виски убывало, двое друзей все живее обменивались новостями.
      Бэррон приехал в Европу по делу, он только что прилетел из Ирландии, где брал интервью у писателя Шона О'Фаолейна. Перед этим он провел несколько дней в Гарварде на семинаре, посвященном творчеству в научной деятельности, и там, как раз перед тем как улететь из Сан-Франциско, попробовал некие нар — котические грибы… теонанакатль… Psilocybe mexicana… Может быть, Тим припоминает, что читал о них в «Лайф»? То, что эти маленькие грибы смогли вызвать сильные видения у нью-йоркского банкира, очень заинтересовало Бэррона, и он, как только у него будет отпускное время и деньги, собирался повторить путешествие Уоссона. Но прямо перед отъездом он узнал о двух ученых из государственного университета в Мехико, которые получили большую поставку грибов и желали разделить их с таким же, как они, исследователем. Лири был несколько скептически настроен и не разделял энтузиазм Бэррона. Отчасти это объяснялось тем, что он не видел, какая польза может быть от природного галлюциногена для решения действительно неотложных проблем психологии, а отчасти потому, что он был занят своими собственными столь же неотложными проблемами (преимущественно связанными с недостатком наличных денег).
      Вот почему он навострил уши, когда Бэррон упомянул, что перед отъездом он зашел к своему другу Дэвиду Макклелланду, директору Гарвардской клиники, и тот сообщил ему, что будет в конце месяца во Флоренции. Бэррон советовал Лири позвонить Макклелланду, что Тим и сделал, приехав к тому на велосипеде своей дочери и сжимая подмышкой портфель с рукописями. Назад он возвращался с должностью лектора в Гарварде и перспективами на будущее. Если бы Лири был обречен на роль нищенствующего ученого в средние века, то это было бы похоже на внезапно предложенную синекуру в Риме, поскольку Гарвард был в то время столицей академической психологии.