Самолет появился неожиданно. Посвистывая, словно отдуваясь, он серебристо возник рядом, невесомо скользнул по бетону и, мелко подрагивая крыльями, подрулил к шеренгам - это они обозначили черту, возле которой ему надлежало остановиться.
      Андрей так и не понял, то ли они подошли, подравнялись под крыло, то ли крыло само нависло над ними.
      К дверце "боинга" лихо подкатил, приник трап с наброшенной на ступени красной ковровой дорожкой.
      Командир роты встал спиной к самолету, лицом к шеренге, скомандовал "Смирно!" и сам замер, ловя звуки приближавшихся от аэровокзала шагов.
      "Как же он увидит, когда надо командовать?" - забеспокоился Андрей, заметив в группе подходивших к самолету людей, очень ему знакомых.
      Он помнил их по портретам, но вот так, в десяти шагах, видел впервые и очень удивился сходству. Но еще больше поразился простоте и естественности, обычности человека, которого знала вся страна. В нем не было ни чопорности, ни холодной натянутости официального, облеченного государственными полномочиями лица, встречавшего столь важного и высокого гостя: он шел неторопливо, с кем-то переговариваясь и в то же время успевая приветливо помахать рукой уже начинавшей бурлить толпе.
      Советский руководитель приблизился к трапу ровно в тот момент, когда открылась дверца и в ней показался президент великой державы.
      И его Андрей узнал сразу, только был он чуть помоложе, чем на портретах, а может, эту моложавость придавала ему порхнувшая по ступеням жена, еще юная и обаятельная на вид.
      Толпа сомкнулась, вспыхнули блицы фотоаппаратов, застрекотали кинокамеры.
      Выждавший еще с минуту и угадавший каким-то особым чутьем нужный момент, майор скомандовал:
      - На кра-ул! - и одновременно с этими словами, повернувшись кругом, с шашкой "под эфес", строевым шагом, оттягивая носки сапог, пошел навстречу отделившимся от толпы советскому руководителю и зарубежному президенту.
      Прогремевший "Встречным маршем" оркестр словно запнулся на полуфразе.
      - Господин президент!
      "Господин президент!" - откликнулся эхом аэродром.- Почетный караул от войск Московского гарнизона в честь вашего прибытия в столицу Советского Союза город-герой Москву построен!
      "Построен! ...строен!" - восторженно повторили стены аэровокзала.
      "Он совсем не волнуется! Спокойно отчеканивает каждое слово", - с чувством внезапного уважения, граничащего с любовью, подумал о майоре Андрей.
      Президент стоял, слегка склонив голову, вслушиваясь в каждую фразу рапорта. Был он одет в легкий серый костюм, свободно и небрежно застегнутый на одну пуговицу, синий галстук подчеркивал белизну сорочки - и весь этот непритязательный наряд, вежливая манера внимательно слушать как бы равняли его с остальными.
      Советский руководитель смотрел на майора по-другому - по-свойски доброжелательно, как на офицера, которого давно знал и с которым часто в подобных случаях встречался.
      Отсалютовав шашкой, майор повернулся влево, уступая президенту дорогу, и Андрею почудилось, будто далеко-далеко прозвенели струны Руслановой гитары.
      Президент шел прямо на него...
      Плавно закруглился горизонт, и Андрей почувствовал, что стоит на земном шаре. Рядовой роты почетного караула, солдат первого года службы Андрей Звягин от имени и по поручению Советского Союза встречал президента великой державы. И не струны Руслановой гитары, а фалы, тонкие тросики звенели на высоких мачтах, и флаги двух держав трепетали, плескались на упругом ветру.
      И уже не на аэродроме, а во чистом поле стоял богатырь Андрей, - в кольчуге и шлеме, с сияющим мечом в руках - и прямо на него, не сводя ощупывающих, с зеленоватым блеском глаз, шел высокий гость из-за тридевяти земель, из-за тридевяти морей. Андрей держал оружие не в том положении, с каким встречают врага, а "на караул", в жесте дружелюбия и мира, и вся земля советская стояла за ним - и родной поселок с наклоненными над прудом вербами, и Кремль с негаснущими звездами, и мать в своем присыпанном блестками снега пальтеце, и майор, затянутый в сияющие ремни, и даже вот тот, с государственным именем, знакомый по портретам человек - все стояли за Андреем, надеясь на него, наблюдая, как он поведет себя: дрогнет ли, опустит ли глаза...
      Президент подошел совсем близко. Нет, он был все-таки старше, чем казался издалека. "Ну, взгляни, взгляни на меня", - загадал Андрей и чуть не отпрянул, вспыхнул - президент смотрел на него.
      Он смотрел не долго, лишь секунду-другую, но задержалась, отдалась в сердце пристальность его взгляда с затаенным где-то на самом дне зеленоватых глаз любопытством.
      Наклонившись к переводчику, президент с улыбкой что-то сказал.
      Переводчик, молодой, расторопный парень, повернулся к советскому руководителю:
      - Господин президент говорит, что очень доволен выправкой. Отличные парни, превосходный караул.
      - Я благодарю гостя, - усмехнулся советский руководитель. - Переведите ему, что было бы очень хорошо, если бы на всей земле остались только роты почетного караула...
      - О да! О'кей! - просиял президент и приложил руку к груди.
      Они пошли дальше, к толпе, зовущей их трепетом разноцветных флажков.
      Остальное Андрей припоминал потом смутно, словно это происходило во сне или с кем-то другим: гулко, в самую душу, бил барабан, а рота, перестроясь в колонну по четыре, шла - нет, не шла, а летела над бетонными плитами в торжественном марше, и Андрей все опасался, что вдруг у него лопнет ремень или задерется зацепленная карабином пола шинели; но в те несколько секунд, пока белесо мелькнуло лицо президента, ничего не случилось, по команде "Вольно!", раздавшейся глухо, как из-под земли, рота глубоко вздохнула, сразу спружинила шаг, и Андрей опомнился уже возле курилки - Матюшин неловко совал ему в рот сигарету.
      - Ну что? С крещеньицем, Андрюха!
      Переполненный нахлынувшей благодарностью, чувством необыкновенной праздничности, Андрей только и смог спросить:
      - Как?
      - А ничего, гарно, як в балете! - засмеялся довольный Сарычев. "Какие они славные - и Матюшин, и Сарычев, и... командир роты", - подумал Андрей, радуясь этому знакомому и новому чувству только что с успехом сданного экзамена. Он не знал, что главный экзамен ждал его впереди.
      8
      - А ты везучий, Звягин, - завистливо вздохнул над тарелкой борща Патешонков. - Надо же, встречал президента... На что Аврусин - и то не взяли. Теперь ты эрпэкашник. Огни и воды и медные трубы... Тебе майор не родня, случайно? Или другая протекция?
      Матюшин и Сарычев, сидевшие напротив, одним движением ("И тут как на плацу!" - усмехнулся Андрей) придвинули тарелки с макаронами и, словно по команде, нацеленно тюкнули вилками - тирада Руслана не произвела впечатления. Молчал и Андрей, хотя подначка друга польстила.
      Сарычев поклевал вилкой по донышку опустевшей тарелки (и когда только успел!), нахмурился, поводил бровями.
      - Воды и медные трубы, оно, конечно... А шо доогней, то трэба разжуваты...
      Андрей поднял от своей тарелки глаза:
      То есть?..
      Перевожу, - серьезно пояснил Матюшин, и в его мягкий голос прокрался жестковатый, знакомый по занятиям на плацу командирский холодок. - Сарычев имеет в виду Вечный огонь... Вот когда постоишь у могилы Неизвестного солдата, тогда будешь полный солдат РПК...
      "И что особенного? - с неприязнью подумал Андрей. - Что они все кичатся этим постом? Ну, час стоять, четыре бодрствовать... Так это же сплошное удовольствие - в центре Москвы, в Александровском саду. Как говорится, на людей посмотреть и себя показать..."
      Он вспомнил строгую нарядность площадки возле Вечного огня, серебристо-узорчатые, как на морозном стекле, кружева инея на гранитных ступенях, жарко струящееся, журчащее пламя над приконченной бронзовой звездой; от этого пламени подтаивало вокруг, хотя морозец тогда был знатный. Но присягу-то они принимали в декабре, а сейчас май, и там небось как в парке - трава, листья, цветы.
      - А кто все-таки там лежит? - осторожно спросил Андрей, опять представив ту площадку, как бы просевший мрамор ниши, черную, в серых блестках, глухую, но совсем не похожую на кладбищенское надгробие плиту. Наоборот, чем-то жизненным, привычно светлым, как в дворцах метро, веяло от этого мрамора. - Кто там, как вы думаете? - повторил Андрей.
      - Неизвестный солдат, - сдвинув брови и немигающе глядя куда-то мимо тарелки, проговорил Сарычев. - Неизвестный.
      Матюшин отложил ложку.
      - Его в шестьдесят... по-моему, в шестьдесят шестом похоронили под Кремлевской стеной, - произнес он с таким видом, как будто сам лично присутствовал на похоронах. - На бронетранспортере привезли из-под Крюкова. И наш караул сопровождал...
      - В шестьдесят шестом? - переспросил Андрей и вспомнил однажды виденное, но давно забытое.
      Кто-то из ребят принес в школу две ржавые, осыпающиеся темной окалиной гильзы, алюминиевый портсигар со слипшейся, будто оплавленной крышкой и полуистлевший помазок для бритья - каких-то несколько волосинок кисточки, зажатых в почерневшей медной ручке. Принесенное было найдено в обвалившемся, старом окопе, но больше всего Андрея поразили тогда не разговоры о владельце этих предметов, смутные предположения о его гибели, приглушенно возникшие тут же, а сами гильзы, портсигар и помазок, нелепо и странно, как свидетельства с другой планеты, лежавшие на учительском столе. Даже нет, не гильзы, будто еще источающие острый запах пороха, и не пустой, смятый, как папиросная пачка, портсигар - Андрей не мог отвести глаз от помазка, быть может за час перед боем касавшегося живых Щетинистых щек. Что-то необъяснимое, несправедливое, не соответствующее логике заключалось в том, что помазок ну если не жил, то все-таки существовал на этом свете, тускло поблескивал медной кругловатой, как груша, ручкой, из которой выглядывала, словно прорастала, рыжеватая кисточка, а человека, хозяина этой вещи, уже не было на свете...
      - Он погиб под Москвой... Понимаешь, погиб. - Сарычев заговорил быстро, горячо, словно в чем-то убеждая и самого себя: - Там же страшные бои были... Восьмая гвардейская Панфилова, танкисты Катукова, кавалеристы Доватора... Они не пустили врага к Москве...
      Матюшин, все это время сидевший задумчиво, твердо произнес:
      - В Александровском саду он за всех похоронен... За всех известных и неизвестных...
      Они помолчали. Почему-то не хотелось притрагиваться к компоту, хотя вот-вот должна была прозвучать команда "Встать!". Второе отделение, сдвинув пустые тарелки и кружки на край стола, нетерпеливо поглядывало на дверь.
      - У него ведь и мать, и отец еще живы... - с грустью проговорил Патешонков, потянувшись за фуражкой.
      - Возможно, - согласился Матюшин, и хмурое лицо его разгладилось воспоминанием. - Нам сверхсрочник рассказывал, уже уволился... Он тогда солдатом был в нашей роте, в почетном эскорте шел. Помнишь, Сарычев? Сарычев помнил, кивнул. - Они же тогда от Белорусского вокзала до Александровского сада сопровождали гроб... Строевым шагом, с карабинами, по улице Горького... Народу - тьма, по тротуарам - оцепление. А напротив "Маяковской" какой-то дед прорвался - и к лафету... "Мой, - говорит, - мой сын!" - и все... Ему и так и сяк - ни в какую! Пристроился и шел за лафетом до самой площади...
      - А потом какая-то женщина... - напомнил Сарычев.
      - Да-да... Многие были в черных платках... Как будто знали, что по улице Горького...
      - А вы сами-то стояли у могилы? - спросил Андрей с робким, но уже родившимся в душе решением.
      - Я - три раза, - с несвойственной ему горделивостью сказал Матюшин.
      - А я - два, - скромно обронил Сарычев.
      И тут они словно отдалились, какое-то непонятное отчуждение отодвинуло этих двоих, стоявших на посту у Вечного огня и, значит, знавших нечто такое, что было недоступно Андрею и Патешонкову.
      - Помнишь того, с тюльпанами? Ну который в старой гимнастерке приходит?
      - Как же... Он сначала обойдет пилоны - и по цветку: Ленинграду, Бресту, Волгограду. А еще, когда мы в паре с тобой стояли, старушка положила кусочек булки и крашеное яйцо...
      - Кусочек кулича, - поправил Матюшин.
      Матюшин и Сарычев, сидевшие рядом, как будто перенеслись в другое измерение, как бы в иную плоскость бытия, невидимую Андрею и Патешонкову. Вот так в полумраке зрительного зала на лицах, выхваченных голубым лучом и как бы им осеребренных, отражается происходящее на экране.
      - А в тот раз, - обращаясь теперь не только к Сарычеву, но и к Андрею, к Патешонкову, все оживляясь, проговорил Матюшин, - подходит мужчина, весь в медалях. Отцепил одну и положил рядом со звездой...
      - Это многие делают, - подтвердил Сарычев. - А старушку видел? Как одуванчик, седенькая, при мне минут двадцать на коленях простояла...
      - Тяжкое дело, - сказал Матюшин, опять помрачнев. - Самый тяжелый пост...
      - Так в чем же все-таки трудность? - недоумевая, спросил Андрей.
      Матюшин и Сарычев переглянулись, и оба посмотрели на Андрея как на человека, которому битый час объясняли очевидное и понятное.
      - Рота! Встать! - раздался голос лейтенанта.
      * * *
      Все оставшееся после обеда время Андрей мучительно раздумывал над услышанным. "Старички", конечно, важничают, задаются. Но тут было и другое, что Андрей давно подметил, но никак не мог себе объяснить. Он ясно видел: солдаты, чей срок службы перевалил за первый год, вели себя так, словно действительно обладали очень важной, зашифрованной от новичков тайной. И правда, для чего бы это они старались - набивали на пятках мозоли, в кровь сбивали прикладами руки, - только для того, чтобы поровнее пройти?
      Но самой большой, непонятной, призрачно мерцающей в пламени Вечного огня тайной было окружено гранитное возвышение возле древней Кремлевской стены.
      - Кто же это говорил? Кто же это говорил, что в двенадцать часов ночи к Вечному огню приходят на поверку все неизвестные солдаты?..
      "Я должен там стоять. Должен. Обязательно", - сказал себе Андрей. И спохватился - до Девятого мая оставались считанные дни.
      Каждый вечер, в час, отведенный для личных надобностей, уже целое отделение тренировалось возле специального макета могилы Неизвестного солдата. И четыре смены, назначенные в почетный караул, готовил не кто-нибудь, а Матюшин.
      Сооружение из фанеры мало чем напоминало гранитные ступени, а Вечного огня и вообще не было, и всякий раз, проходя мимо, Андрей немало дивился, с каким старанием солдаты выполняли строевые приемы.
      "Артисты! - восхищался он. - Ну прямо артисты! Это надо же так сыграться!"
      Он долго присматривался к длинному и тощему Лыкову, который заступал в почетный караул впервые, хотя и прослужил в роте больше года, и ничего выдающегося в его движениях и поворотах не обнаружил.
      "Пожалуй, и я так смогу!" - подумал Андрей и попросил у Матюшина разрешения встать очередным в следующую пару.
      - Попробуйте, - без воодушевления позволил Матюшин.
      Все силы, все, чему успел научиться за эти месяцы, Андрей как бы переместил в руки, перебрасывающие карабин, в ноги, шагающие в такт разводящему.
      С первого захода по команде "Стой!", обозначенной стуком приклада об асфальт, у него не совсем синхронно с напарником получился поворот, и это секундное несовпадение не ускользнуло от Матюшина.
      - Резче! - поправил он. - Резче! Вы же у могилы Неизвестного солдата, Звягин...
      Он разрешил Андрею еще заход, и, кажется, получилось - замечаний не было.
      - Ну как, товарищ сержант? - спросил Андрей. Матюшин, не оборачиваясь, вцепившись взглядом в другую, замершую по его команде пару, сказал:
      - Неплохо. Только вы не о том, о чем надо, думаете, когда идете...
      - А в принципе? В принципе?
      - В принципе подход и отход правильные, - уклончиво ответил Матюшин.
      "Я же не артист, чтобы перевоплощаться", - обидевшись на сержанта, подумал Андрей
      С затаенной надеждой вошел он в кабинет командира роты. Гориков тоже еще не ушел, сидел на привычном месте - возле книжного шкафа.
      "Поддержка с фланга", - обрадовался Андрей и не успел открыть рта, как майор, встав из-за стола, предупреждающе поднял руку, перебил.
      - Я видел, все видел в окно, - сказал он. - Молодец, Звягин, отлично...
      - Ну так... - Забыв, что стоит перед командиром, совсем по-штатски развел руками Андрей и улыбнулся.
      - Рано вам еще... - с обезоруживающей ласковостью произнес майор.
      - Как рано? - смутился Андрей. - Я уже умею! Вы же видели... - И вытянулся, прижал руки, стараясь казаться выше.
      - Не-льзя... - упирая на "не", проговорил командир. - Это высшая честь, Звягин... Понимаете? Высшая.
      "Он мстит за письмо министру", - обозленно подумал Андрей и уже повернулся, пошел к выходу, как вдруг на полшаге был остановлен голосом Горикова.
      - Минуту, Звягин! Товарищ майор! Может, его под знамена?
      Андрей обернулся.
      - Хорошо, - сухо согласился майор. - В порядке исключения.
      9
      На встречу ветеранов прославленной дивизии в почетный караул у боевых знамен командир роты назначил Звягина, Патешонкова и Сарычева. Старшим шел Матюшин. Под его сержантским попечением они должны были доехать на метро до Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, там найти у входа отставного полковника, одетого в штатский серый костюм. Еще одна отличительная примета - красная повязка на левом рукаве. Полковник и проведет их к месту встречи ветеранов - на летнюю эстрадную площадку возле Зеленого театра.
      Народу было - не протолкнуться, но с краю массивной колоннады они сразу увидели того, кто им был нужен; отставной полковник оказался довольно еще молодым на вид, может, оттого, что подстрижен был "под бобрик", как боксер, и эта короткая, ершистая прическа словно бы умаляла авторитет его сплошной седины. Он обрадованно, как будто давно их знал, кинулся навстречу, пожал, крепко потряс руки и торопливо повел за собой по красноватой, посыпанной кирпичным крошевом дорожке в глубь парка.
      Всюду - по дорожкам и аллеям - расхаживали, сидели на скамейках пожилые люди, принаряженные, как на праздник; встречались мужчины в старых, застиранных, вылинявших гимнастерках, а кое-кто облачился даже в полную парадную форму времен войны, которая была уже не по плечу - топорщилась, казалась слишком тесной.
      То тут, то там раздавался радостный вскрик - и пожилые, солидные люди, позванивая гирляндами орденов и медалей, сверкавшими на пиджаках, бежали навстречу друг другу, кидались в объятия.
      Непонятное было ощущение - в этом парке, исхоженном тысячью ног, расчерченном на скверы и газоны, пронизанном аллеями и дорожками, в этой пестрой, раскрашенной круговерти люди искали друг друга, как в дремучем лесу. И чтобы они обязательно встретились, почти на каждом повороте и перекрестке была установлена стрелка-указатель, на ней значились названия армий, дивизий и полков. И в этом тоже было что-то невероятное, словно парк культуры и отдыха вдруг оккупировали несметные воинские части и скрытно в нем расположились.
      Одна из таких стрелок с названием гвардейской дивизии привела их на открытую эстрадную площадку. Все лавочки - от первой до последней - уже были заняты точно такими же пожилыми людьми, какие встречались на пути сюда. Они сидели тихо, в ожидании неторопливо и негромко переговариваясь. Отставной полковник завел солдат за эстраду, поманил за собой.
      Темно-красное полотнище, кое-где порванное и уже истлевшее, словно подпаленное по краям, тяжело развернулось на отполированном древке, и Матюшин ловко его подхватил, когда отставной полковник, видно не рассчитав силы, чуть было не уронил, высвобождая одной рукой из чехла.
      - Сарычев - знаменщиком, Патешонков и Звягин - ассистентами, - тут же распределил обязанности Матюшин, передавая знамя Сарычеву.
      Тот привычно взялся за древко, потянул вверх-вниз, попробовал знамя на вес, чтобы угадать, как удобнее нести, и, перекинув полотнище влево, встал, приготовился, ожидающе глянув на отставного полковника.
      - Пора! - сказал полковник и помахал кому-то в глубине эстрады; тут же щелкнуло, зашипело в репродукторе, и сверху обрушилась, загремела песня: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..."
      Сарычев отлично знал весь порядок, весь ритуал. Выйдя из-за эстрады, он не стал подниматься кратчайшим путем на сцену, а обошел сначала всю площадку - до последних рядов - и только потом по проходу начал возвращаться назад. Андрей шел слева от него, изо всех сил стараясь попадать в ногу, стиснув зубы - почему-то дрожал, отвисая, подбородок. Идти было неудобно - слишком узок оказался проход, да к тому же все встали, близко толпились, мешали идти.
      Сцена тоже была полна. За накрытым красным столом стояли люди в штатском и военном, и, хотя лица сливались, Андрей почувствовал, что все смотрят на них, несущих знамя.
      Он почти не слушал команд, которые отрывистым шепотом подавал Сарычев. Стараясь попадать в ногу, они поднялись по ступенькам и встали за столом президиума в глубине сцены.
      Андрей вгляделся. Народу собралось уже много - все места были заняты, кое-кто даже стоял, прислонившись к ограде. Но больше всего Андрей удивился как бы исходящему из передних рядов металлическому мерцанию - никогда он еще не видел так много орденов и медалей.
      От зрительного зала Андрея отделял президиум - в двух шагах теснились, горбились спины, и невольно бросалось в глаза, как много собралось вместе седых людей. И было что-то трогательно-смешное в том, что люди эти, с одышкой одолевавшие ступени, грузно занимавшие стулья, называли друг друга Петями, Вовами, Сережами. Словно они по-своему, по стариковски дурачились, вспоминая давнишнюю, детских лет, озорную игру.
      Но вот со своего, как видно, председательского, места поднялся тощий, узкоплечий мужчина, сутуловато, вопросительным знаком наклонился над столом, пощелкал пальцем по микрофону, что-то сказал. На худой шее розовато проступили пятна. В микрофоне скрипнуло, зашуршало, и голос стал слышнее, отчетливее.
      - Вот посмотрю я вперед, - покашливая, сказал тощий мужчина и повел перед собой рукой, - посмотрю в зал, и кажется: как было нас много, так и осталось. А ведь это не нас, не нас... Незнакомые все лица. Зрителей, значит, больше...
      Забулькал графин. Тощий мужчина отпил глоток и обернулся к президиуму. На какие-то секунды обернулся, и Андрей сразу заметил: на стареньком кителе - орден Ленина, три ордена Красного Знамени и медалей - сплошной слиток.
      - А посмотрю назад, - осевшим голосом продолжал мужчина, - посмотрю назад - ребят наших все меньше и меньше. На первой встрече, в пятьдесят пятом, восемнадцать человек сидели в президиуме, а сейчас - десять. Только за этот год троих потеряли. А ведь придет день, когда кто-нибудь из нас и в зале-то останется один...
      - Когда-нибудь вообще никого не останется! - Заворочался на стуле прямо перед Андреем полный, с блестящей лысиной мужчина.
      - Вообще ни одного участника войны, - уточнил профессорского вида старик в очках.
      - Участник войны - понятие растяжимое. Всем досталось. А рабочий - не участник, по-вашему? Ну-ка, постой полсуток у станка с пустым животом... Да еще под бомбами...
      - Правильно. Вот я и говорю, все военное поколение сходит на нет...
      - А как же иначе - диалектика...
      - Диалектика, оно верно, а вам не кажется, что вместе с человеком умирает и его время? Что самое главное в нашей биографии? Война...
      - Вы хотите сказать, что вместе с последним участником войны умрет и память о войне?
      - В какой-то степени - да. То, что останется в книгах и фильмах, - это уже вторичное, так сказать, отраженный свет. Одно дело - смотреть по телевизору фильм о блокадном голоде и попивать чаек с пирожным, а другое самому делить на шестерых стограммовый кусочек хлеба. Одно дело - лежать под бомбами, а другое - читать про бомбежку под уютным торшером...
      - Так затем и страдали, чтобы детям жизнь досталась посветлее и потеплее...
      - Не спорю. А все же "спасибо" хотелось бы услышать и от правнуков. Будущая-то жизнь... рождена вчерашней смертью...
      Председательствующий постучал по графину карандашиком - услышал спор этих двоих, - и они замолчали и сидели, насупившись, делая вид, что слушают выступавших, но, наверное, что-то мучило их обоих, потому что мужчина профессорского вида, не выдержав, опять заговорил:
      - Вам не приходило в голову, что память поколений работает, как трансформатор? Главным обазом, понижающий напряжение. А хотелось бы с повышением.
      - Но ток-то все равно бьет... - Лысый усмехнулся. - Вы же помните гражданскую войну, хотя родились в год ее окончания.
      "Нет, пожалуй, лысый больше похож на профессора", - подумал Андрей.
      - Так мы договоримся до того, что помним Бородинское сражение, хитровато блеснул очками второй мужчина.
      - А что? Помним! Люди уходят вроде бы поодиночке, а получается целыми поколениями. Поротно и побатальонно, выполнив на этом свете свою боевую задачу... А знамена... - Лысый поискал глазами, повертел головой и вдруг обернулся к Андрею: - А знамена оставляем вот этим...
      Андрей залился краской, опустил глаза.
      Коренастый мужчина, едва выглядывающий из-за трибуны, рассказывал о каких-то петеэрах, стрелявших по танкам, о том, как, переправившись через реку всем батальоном, они остались в живых на том берегу лишь втроем - и тут выяснилось, что третий не кто-нибудь, а вот этот самый лысый, минуту назад доказывавший свою причастность к Бородинской битве. Трудно, невозможно было поверить, что эти люди, отяжеленные возрастом, бросались под танки, переплывали ледяные реки, бежали к рейхстагу по смертоносной площади. Андрею казалось, будто они рассказывали не о пережитом, а о прочитанном или виденном в кино.
      Его взгляд намагничение соприкоснулся со встречным из зрительного зала. Подавшись вперед, похожая на старенькую учительницу женщина во втором ряду с двумя блеснувшими на кофточке медалями долго не сводила с него глаз, но, приглядевшись, Андрей понял, что она смотрит как бы чуть-чуть мимо, и догадался, что ее интересует знамя. Она словно прощупывала, перебирала каждую складку и даже как будто шевелила губами, пыталась прочесть вышитую на знамени надпись; наверное, это было очень трудно - женщина щурилась и все больше высовывалась над плечами сидевших в первом ряду.
      "Что это она?" - удивленно подумал Андрей.
      А женщина, вдруг вскрикнув, вскочила с места и бегом бросилась к сцене. Споткнувшись, перескочив две ступеньки, она кинулась к знамени и, с глухим стуком упав на колени, схватила бахромистый край полотнища, прижалась к нему губами. Андрей услышал рыдание.
      Он хотел наклониться, помочь встать и уже было нагнулся, но что-то остановило его, и, цепенея от неловкости, от несуразности положения, в котором оказался, Андрей остался стоять как было положено по инструкции, по стойке "смирно".
      Зал оледенело молчал. Молчал и сбитый с толку очередной оратор. Председательствующий подошел к женщине, взял ее под локоть, помог встать и, с неловкой улыбкой о чем-то спросив, усадил рядом.
      - Товарищи! - сказал он, постучав по графину карандашиком. - Продолжим заседание. Ничего особенного. Просто человек узнал свое знамя...
      Андрей вспомнил то, что по пути сюда замечал лишь мимолетно. Указатели воинских частей, расставленные в парке, вели не просто к полкам и дивизиям, а к знаменам. Ну да, к знаменам. Он же видел, как они вспыхивали, рдяно светились среди деревьев Люди искали свои знамена.
      И еще Андрей подумал о том, почему эти взрослые, пожилые люди, почти уже совсем старики, не стеснялись своих чувств. Почему им не стыдно слез... И почему эта встреча, такая внешне радостная встреча ветеранов дивизии, чем-то очень похожа на прощание... Да-да... Встречаясь, они и прощаются. Вот не пришли трое, сидевших за этим столом в прошлом году... А эта женщина?! Что значит - узнала знамя? Когда и где она видела его последний раз? А поколения действительно уходят поротно, побатальонно?
      - Продолжим!.. - опять постучал карандашиком председательствующий.
      10
      Задание командира роты было выполнено, к, прежде чем вернуться в роту, раздобревший Матюшин своей сержантской властью разрешил погулять, поразвлечься полчаса - не каждый день и даже не каждое увольнение удается попасть в парк культуры и отдыха.
      Народу в парке прибавлялось. Толпы, несметные, как после футбольного матча, вливались в арку и, бурля, растекались по дорожкам. Воинские части, расквартированные на эстрадных площадках, в читальных павильонах и просто на зеленых лужайках, с каждым часом получали подкрепление, и уже не один, а несколько оркестров перекликались трубами, и то тут, то там возникающие песни перебивали одна другую.
      Немного отстав, Андрей перешел ажурный мостик и влился в толпу, которая в странном, безмолвном любопытстве разглядывала что-то возле прицепленного на куст боярышника указателя стрелковой дивизии.
      Андрей протиснулся дальше и увидел посреди толпы девушку. Она стояла, потупив глаза, словно чего-то смущаясь, а когда подняла их, очутившийся совсем близко Андрей успел перехватить ее темный, как ему показалось, с золотистыми искорками взгляд. "Глаза с веснушками", - сразу подумал Андрей, но в этих глазах держалась какая-то очень взрослая дума, не соответствующая скуластенькому, со вздернутым носиком личику. Что-то девчоночье и одновременно мальчишечье было в ней, может, потому, что и подстрижена она была "под мальчика" - светлые завитушки, наверное непослушные гребню, проявляли полную непокорную самостоятельность.
      Глаза с веснушками словно бы вспыхнули от соприкосновения с человеком, нарушившим неподвижность толпы, и Андрей заметил, как, оживясь, они скользнули по необычной его форме, на мгновение задержались на аксельбантах и тут же словно погасли, потеряли всякую заинтересованность.
      И только сейчас Андрей обратил внимание на то, что разглядывала толпа. Девушка прижимала к груди лист ватмана с приклеенной к нему фотографией. Наискось лист пересекала надпись, выведенная синим фломастером. "Кто помнит?" - прочитал Андрей.
      С фотографии, как бы через залитое дождем стекло, смотрел парень в гимнастерке и фуражке, чуть сдвинутой набекрень. Черты лица были размыты, только глаза остались черными, словно проникающими сквозь лист, и с них не слиняла та смешливость, которую много лет назад секундно перехватил и запечатлел объектив аппарата. Парень был примерно того же возраста, что и Андрей, и, если бы не военных времен форма, - солдат из соседнего взвода.