Рота почетного караула

      Андрей нехотя поддержал шутку:
      - Я предпочел бы принцессу...
      - И во Дворец бракосочетаний! - рассыпался смешком Линьков.
      - Тебе все шуточки... - грустно одернул его Андрей.
      После перерыва лейтенант Гориков представил им командира отделения.
      - Сержант Матюшин! - Щелкнул каблуками долговязый сержант, тот самый, что бегал за уставом, и доверчиво посмотрел на шеренгу.
      Одет он был опрятно, даже несколько щеголевато, но в пределах той допустимой нормы, которая позволяет выглядеть одновременно и уставным, и элегантным. Мундир облегал его плотную фигуру так, словно был сшит на заказ, хотя и казался поношенным, как бы уже выбеленным солнцем. И всем сразу понравилась эта не парадная, а будничная, свойственная солдатам последнего года службы подтянутость, стройность, которая дается не напряжением, а естественна, как привычная поза или походка.
      - Ну, так с чего начнем? - простецки, по-свойски улыбнулся сержант и, опустив голову, в каком-то веселом своем раздумье прошелся вдоль строя.
      Это его добродушие, товарищеская непринужденность (подумаешь, чего бы ему выламываться: на каких-то два-три года старше) сразу передались шеренге. Она зашаталась, как забор, потерявший опору. И из возникшего тут же говорливого ручейка, побежавшего от фланга к флангу, выплеснулся озорной голос.
      - Начнем с кибернетики!
      Сержант поймал этот камушек, брошенный в его огород, не моргнув глазом.
      - Пожалуйста, можно... Вот вы, - уперся он немигающим взглядом в осклабившегося Линькова, - ответьте, пожалуйста, во-первых, что такое кибернетика, во-вторых, каков диапазон ее действия?
      - Ну, это и первоклассник знает... - насмешливо отозвался, борясь со смущением, Линьков и потер стриженый затылок так, что, показалось, раздалось поскрипывание.
      На его лицо тенью вдруг упала сосредоточенность подающего надежды математика, любимца учителей, бессменного победителя школьных олимпиад.
      - Я знаю! - перебил Аврусин. - Кибернетика - это, так сказать, наука об общих принципах управления... о средствах управления и об использовании их в технике, в живых организмах...
      - Примерно так, - спокойно согласился сержант и опять взглянут на Линькова: - А как называется труд Андре-Мари Ампера?
      Линьков совсем сник, замялся. И остальные стыдливо молчали, потупив взоры, как в школе, когда учитель начинал выбирать в классном журнале фамилии.
      - "Очерки по философии наук". Это он придумал название "кибернетика", - торопливо выпалил опять Аврусин.
      - Смотри какой деловой! - шепнул Патешонков.
      - Прекрасно! - сказал сержант. - Ну а теперь к делу.
      - Перекурить бы эту кибернетику! - снова обрел форму Линьков.
      И шеренга прыснула, поломалась. Нестеров полез в карман за сигаретами. Сержант встрепенулся:
      - Р-р-азговорчики! От-ставить!
      И, точь-в-точь как у лейтенанта, что-то в нем выпрямилось, сжалось. Приложил руки к бедрам, словно готовясь сделать взмах невидимыми крыльями, и повернул влево-вправо головой.
      - Равняйсь!.. Смирно!.. Вольно!
      Как бы незримым тросиком схваченные, подбородки дернулись вправо, мгновенно повернулись обратно, и строй снова спружинил вниз на чуть согнутом колене. И - молчок!
      - Тема первого занятия: обучение строевой стойке, - строго сказал сержант, спрятав совсем уже глубоко добродушие и простоту, беспечность, которые сближали его с шеренгой, делали похожим на всех. Между ним и строем пролегла черта.
      Оказалось, что даже такой пустяк, как постановка носков сапог, требует своей методики.
      - Носки свести вместе, делай - раз! - скомандовал сержант. - Носки развести, делай - два!
      - Во даем! - развеселился Линьков. - Ансамбль пляски острова Пасхи!
      Андрея одолевала усталость. Как сквозь сон, вслушивался он в монотонный голос сержанта, который учил теперь "держать грудь". Смешно подумать, но и в этом тоже была своя наука. Чтоб приподнять грудь, надо сделать глубокий вдох, в таком положении ее задержать, "выдохнуть и продолжать дыхание с приподнятой грудью". Устав давал точную инструкцию.
      - А такой фокус знаете? - услышал Андрей и не сразу осознал, что сержант обращался к нему.
      - Какой? - механически спросил Андрей, пытаясь сбросить одеревенелость.
      - Смирно! - скомандовал в ответ сержант и внимательно посмотрел на Андреевы ноги.
      - Поднять носки сапог!
      Андрей легко оторвал носки от асфальта, но тут же запрокинулся назад, замахал руками, едва удержав равновесие.
      - Вот-вот! - обрадованно, что фокус удался, усмехнулся сержант. Значит, неправильная стойка, не подали корпуса вперед. Попробуйте еще.
      Андрей чуть подался вперед, стараясь не сгибаться, попытался приподнять носки сапог и не смог: они были словно припаяны к асфальту.
      - Тупая, как зубная боль, злоба вдруг засаднила в Андрее.
      - Вы что, смеетесь? - спросил он, едва сдерживаясь, чтобы не сказать грубость. - Я что вам, кукла?
      - Над чем... смеюсь? - опешил на мгновение сержант.
      Губы его дрогнули, он виновато заморгал, не поняв или обидевшись.
      - Над нами смеетесь... - процедил Андрей. - Мы что же, выходит, совсем олухи?
      Сержант отступил на шаг, смерил Андрея взглядом, как будто видел впервые, и в щелочках прищуренных глаз, ставших снова похожими на лейтенантские, блеснула усмешка.
      - Я бы сказал вам, Звягин. Но вы сами... Надеюсь, сами... - И, отвернувшись, словно сразу потеряв к Андрею интерес, сержант выкрикнул: Разойдись!
      Натертые ноги ныли. Андрей подошел к высоким зеркалам, стоявшим сбоку плаца, под развесистыми тополями. Зачем они здесь? Неужели недостаточно тех, что в умывальнике? На крайний случай можно вполне обойтись своим квадратненьким, вделанным в футляр электробритвы...
      Ослепительно высверкнуло голубым, потом над небом мелькнул корявый сук тополя, и, как в дверном проеме, показался незнакомый солдат. Темные, ввалившиеся глаза отрешенно, с болезненным блеском недовольства смотрели на Андрея.
      "Неужели это я?" - не узнавал он.
      Фуражка нависала на уши, мундир болтался, как на вешалке, и, выдавая едва заметную кривизну ног, жестяными раструбами топорщились голенища сапог. В зеркале качнулось раскрасневшееся лицо Линькова.
      - А ты знаешь, зачем эти трюмо? - скорчив рожицу, спросил он. Строевую отрабатывать. С самим собой! Во дают!
      Приковылял Нестеров. Жалостно признался:
      - Не клеится у меня. Ну хоть ты что... Вместе с левой ногой левая рука поднимается... Какой-то я недоконструированный...
      Капли пота скатывались по его щекам, оставляя грязноватые бороздки.
      В тот день Андрей еле дождался отбоя. Вытягивая в постели затекшие, сделавшиеся чужими ноги, он долго размышлял о превратностях судьбы, о воле чистого случая, по которому попал в РПК, о будущем, которое виделось ему теперь лишь горячим, отшлифованным подошвами серым плацем, покачиванием бесконечных шеренг, вздрагивающих от ударов барабана... "А этот сержант... - с раздражением вспомнил Андрей. - Тоже еще фокусник... Носки врозь... Кто дал ему право?"
      Белый парашют - его мечта - покачивался в синеющем окне.
      "Только в ВДВ, только в ВДВ", - повторял про себя Андрей.
      Патешонков тоже не спал, вздыхая, ворочался рядом.
      - Послушай, Руслан! - позвал Андрей как можно тише. - Ну их к аллаху, а? Махнем в ВДВ? Я больше не могу, понимаешь, не могу... Мне этот плац уже снится.
      - Как это - махнем? - приподнялся Патешонков. - Да это же... особая рота!
      - Особая топать?
      - Выбрось из головы! - угрожающе прошептал Патешонков. - Ты же знаешь... Перевод может разрешить только сам министр...
      - А что министр? Напишу министру! - как о само собой разумеющемся сказал Андрей.
      Но холмистый силуэт на соседней кровати больше не шевельнулся. Раздался тихий притворный храп.
      "Напишу, - решил Андрей, все больше распаляясь от собственной идеи, озарившей беспросветный сумрак завтрашних дней. - Завтра же узнаю адрес и напишу".
      И он представил, как закругленно выведет на тетрадном листе: "Министру обороны Союза ССР... Заявление".
      Нет, точнее будет: "Рапорт". Но не слишком ли официально? Ведь он не докладывает о чем-то государственно важном... Ведь это всего-навсего личная просьба. Конечно, проще и правильнее: "Заявление".
      "Заявление. Уважаемый товарищ министр!" Да, уважаемый... Иначе как же? "Уважаемый..." - прочтет командир всех командиров, и подобреет его лицо. "А что, вполне воспитанный молодой человек", - кивнет министр и улыбчиво глянет поверх очков на стоящего рядом генерала. "Уважаемый товарищ министр! - повторил Андрей, холодея от восторга, от уважения к самому себе, так запросто обратившемуся к столь высокому лицу. - Пишет Вам выпускник средней школы, призванный... согласно Вашему приказу в ряды Советской Армии. - Вот это "согласно Вашему приказу" тоже понравилось Андрею, такую фразу министр не сможет не оценить. - Извините, что отрываю Вас своим письмом от важных дел по... охране, - нет, - обеспечению обороны нашей страны. Но я вынужден, просто вынужден к Вам обратиться... Во время приписки... в военкомате мне было обещано направить меня в ВДВ, - продолжал Андрей подбирать, как ему казалось, для весомости сугубо канцелярские выражения. - Однако произошло недоразумение. Непонятно, по какой причине я оказался в роте почетного караула, где сейчас нахожусь в карантине. - Андрей все больше вдохновлялся уверенностью, что министр обязательно поймет и исправит ошибку военкомата. - Смею Вас... заверить, - пробовал, перебирал Андрей каждое слово, - я ничего не имею против роты почетного караула. Очевидно, это подразделение носит важную функцию. И эта рота, безусловно, нужна. Однако я ходатайствую перед Вами о переводе меня в воздушно-десантные войска. Во-первых, потому, что я с детства мечтал о службе парашютистов, и, во-вторых, у меня в аттестате только одна четверка, и, следовательно, я мог бы быть более полезен нашим славным Вооруженным Силам в ВДВ. На мой взгляд, в роте, где я прохожу карантин, могут служить и другие, имеющие склонность к основному предмету, а именно к строевой подготовке".
      Андрея охватили сомнения: достаточно ли весомы аргументы? "А у него почему нет склонности к строевой?" - озадаченно спросит министр генерала. Нет, что-то не так... Надо высказать свое отношение к службе. Да-да, иначе будет непонятно.
      "...Как гражданин Советского Союза, выполняющий священную обязанность, - все больше проникаясь гордостью за себя, шептал Андрей, - я хотел бы отдать все свои силы и знания на самом трудном посту. И солдатские годы я хочу прожить так, чтобы быть достойным тех, кто отстоял нашу любимую Родину..." Эта последняя фраза понравилась Андрею больше всего.
      "Вот так и напишу... Завтра же... Узнаю адрес и напишу", - успокоенно согреваясь и засыпая, подумал Андрей.
      На другой день, оглядываясь, чтобы никто не увидел, он опустил письмо в почтовый ящик.
      4
      Дни пошли один за другим, похожие, как солдаты в строю. Время теперь стиснулось командами "Подъем!" и "Отбой!". Разграфленное на минуты, оно заполнялось одним и тем же, повторяемым с утра до вечера: физзарядкой, завтраком, строевыми занятиями, обедом, потом опять занятиями, ужином, коротким, как перекур, "временем для личных надобностей" и усталым забытьем сна.
      Карантин кончался, и новички, распределенные по взводам, становились в строй роты почетного караула.
      Да, это было событие, которого с надеждой и опасением - а вдруг отчислят! - ждали, к которому готовились все, кроме Андрея. Он и не подозревал, как спрятанным, придирчивым взглядом следили за каждым шагом, за стойками и поворотами опытные командиры, ревнивой придирчивостью своей похожие на тренеров, отбирающих самых лучших в сборную страны.
      Андрей готовился к другому - упрямо, с неостывающей надеждой ждал он ответа от министра обороны, уверенный, что обязательно удостоится внимания этого самого высокого воинского начальника. И это томительное, каждодневное ожидание крутой перемены в жизни, ожидание торжества справедливости, в которую он верил неколебимо, придавало сил. Он послушно жил жизнью, строго заключенной в пределы забора, выполнял все, что положено выполнять молодому солдату, но прилежности и старания не выказывал и смотрел на все, даже на себя, стоящего в строю, как бы глазами постороннего человека. Словно два Андрея существовали в нем одновременно: один - равнодушный, как робот, механически исполняющий команды; другой - живой, ранимый по пустякам, обиженный жестоким, несправедливым поворотом судьбы. Этот второй пристально наблюдал за первым и сочувствовал ему. Белый парашютик ВДВ миражно покачивался в небе и не давал покоя.
      Взвод новичков бросили "на прорыв" - на кухню. Картофелечистка гудела ровно и, разогреваясь, голодно позванивала. И в тот миг, когда, взвыв от удовольствия, она приняла в скрежещущую утробу новую порцию картошки, ее натужный гуд заглушили другие звуки, внезапно ударившие в окна. Ахнули рассыпчато медные тарелки, взвился серебряный голос трубы, басовитому рокоту барабана переливчато откликнулись флейты - и заходили ходуном, забились о стены казарм, заметались в тесноте плаца оглушительные ритмы марша.
      Они бросились к узкому окошку - из-за угла казармы выходила на плац радужно-нарядная, яркая и лощеная, как на переводной картинке, колонна солдат. Нет, это были три совершенно разные колонны, слитые маршем в одну.
      Впереди за огненно подрагивающим знаменем шли высокие и стройные, один к одному, как на подбор, перетянутые белыми ремнями парни в светло-серых шинелях, в серых каракулевых шапках, и черно-глянцевые их сапоги - шаг в шаг - словно выводили на асфальте какую-то свою мелодию, помогая оркестру, который восторженно гремел им навстречу. Лучась штыками, невесомо плыли над строем карабины - они были живым продолжением этих шагающих, резко разрубающих руками воздух солдат.
      Правофланговым первого ряда шел сержант Матюшин. Да, это был он непривычно сосредоточенный, как бы загипнотизированный музыкой. "Вот теперь и ты топаешь" - со злорадством подумал Андрей, не признаваясь себе, что любуется сержантом. Матюшин же, словно почувствовав его взгляд, покосился вправо, и Андрей стыдливо отпрянул от окна.
      За первой, общевойсковой, под своим - в сине-желтых лучах - флагом печатала шаг колонна солдат в голубых шинелях. Как будто на вертолете прямо на плац опустились летчики - от них веяло льдисто-холодным, бездонным небом, и у Андрея сладкой, щемящей тоской шевельнулось сердце: "ВДВ, почти ВДВ..."
      За небесной этой колонной горделиво трепетал третий - бело-синий с красной звездой, серпом и молотом военно-морской флаг. Парни в черных шинелях, в черных брюках клеш отбивали черными ботинками по асфальту, как по бронированной палубе, свой марш морей. И над согнутыми локтями, над взметенными белым прибоем перчатками всплескивались, отсвечивали золотом якоря, якоря...
      Сбоку всей этой серо-голубой, черной колонны то забегал вперед, то пятился, придирчиво вглядываясь в ряды, в лучистый частокол штыков, офицер в парадной шинели, с шашкой на золотистом ремне. Он что-то выкрикивал, стараясь пересилить оркестр, наверное, тут же, на ходу, делал замечания и очень был похож на дирижера, который управляет другой, вот этой шагающей музыкой - музыкой парадного строя.
      - Командир роты майор Турбанов! - восхищенно проговорил Патешонков.
      А Нестеров осведомленно пояснил:
      - Встречный строй в полном составе. Поеду встречать премьер-министра Японии. - Он не отрывал глаз, впечатался щекой в стекло, провожая колонну, пока она не скрылась за поворотом. - Черт возьми, неужели меня не зачислят? Ну хоть бы замыкающим!..
      - Хватит ныть! - не сдержался Андрей и, выражая полное безразличие, вернулся к картофелечистке. - Ну не возьмут... Свет, что ли, клином? Это же бутафория, показуха! Разве это моряки? Или, может, летчики? Да они ни моря, ни неба ни в жизнь не увидят. Плац - это да. Это их работа... Ать-два левой - и в столовую!
      - Ну как у меня отмашка? Посмотри! - не обращая внимания на Андрея, умоляюще обратился Нестеров к Патешонкову.
      И там - да, да, именно там, возле картофелечистки, когда Нестеров неуклюже, будто ломаным крылом, взмахнул рукой, изображая строевой шаг, Андрея осенила простая, но именно в простоте своей гениальная идея. Как он раньше не догадался? Нестеров рвется во встречный строй РПК, а его не берут: руки и ноги враздрай, хоть ты что! Роте нужен особый "шаг", роте нужна особая "рука". Не каждый сможет сделать то, что нужно этой роте. А он, Звягин, любуйтесь, пожалуйста!.. А может, и у него не получается? Не получается, и все. Координация не та, реакция да мало ли что?
      * * *
      Из серой, набухшей тучи, которая, казалось, нарочно повисла над плацем, сыпал мелкий, колючий дождь вперемежку со снегом. Ветер пронизывал насквозь, забираясь под воротник, в рукава шинели. Шли последние отборочные занятия. Сапоги, перемешивающие на асфальте грязную снежную кашицу, отсырели, отяжелели и не сопротивлялись холоду. Но Андрея согревало озорное ожидание: затея, кажется, удалась - никто из всего взвода не получил столько замечаний, сколько он.
      - Что с вами, Звягин? - обеспокоенно поинтересовался лейтенант. - Не заболели? Портянки хорошо навернули?
      - Плохому танцору всегда что-нибудь мешает, - отшутился Андрей. Значит, ноги не из того места растут...
      - Жаль, - искренне посочувствовал лейтенант.
      Покурили, поглотали теплого дымка и опять: "Выходи строиться", "Становись!". Затолкались, подравнивая шеренгу. И еще не стихший говор сразу оборвала хлесткая команда. Лейтенант повернулся и зашагал навстречу приближавшемуся от казармы офицеру.
      Андрей узнал командира роты, который совсем не был похож на того юношески бодрого красавца в аксельбантах, что тренировал на плацу почетный караул. Худощавое, уже немолодое лицо выражало задумчивость и озабоченность.
      - Товарищ майор! - вскинул лейтенант к козырьку руку, но тот мягко остановил:
      - Вольно, вольно, продолжайте занятия.
      Остановился в десяти шагах, спокойным, ощупывающим взглядом пробежал по шеренге. Андрею показалось, что он чуть дольше, чем на других, задержался на нем. Что-то похожее на усмешку мелькнуло в усталых глазах командира.
      - Сейчас объявит... - настороженно шепнул Нестеров.
      Но командир молчал. Еще раз, теперь уже слева направо, оглядел шеренгу.
      - Ну что ж, посмотрим...
      Снова поискал-поискал взглядом и как будто случайно остановился на Андрее.
      - Вот вы, - показал подбородком командир роты.
      - Рядовой Звягин! - выкрикнул Андрей нарочито громко.
      Рядовой Звягин, выйти из строя! - не повышая голоса, приказал командир.
      И Андрею опять стало весело - никто не мешал ему повторить тот же спектакль, только теперь специально для командира роты.
      - Рядовой Звягин, - как бы разговаривая, без восклицания скомандовал майор, - прямо, шагом... марш!
      Шлепнув сапогом по снежной жиже, Андрей вперевалку пошел прямо, не затаивая улыбку - со спины ее уже никто не видел.
      Но с этой нарочитой небрежностью, едва отрывая ноги от асфальта, слегка волоча их, он прошел шагов семь-восемь, не больше.
      - Отставить! - услышал Андрей и не узнал голоса командира властность, требовательность и раздражение, прозвучавшие одновременно, исказили привычный баритон. В спину прогремело жестью: - Рядовой Звягин! Строевым, шагом марш!
      Андрей попытался опять изобразить неуклюжесть и хромоту, но внезапно ощутил, что ноги и руки уже не подчиняются ему, а послушно исполняют приказание командира.
      Это было странно: командир молчал, но команда его продолжала повелевать - так от короткого, несильного толчка начинает стучать маятник. Не замечая луж, Андрей дошагал до забора, сам повернулся и отчаянно, поддаваясь новой волне озорства, пошел прямо на командира полным строевым шагом, и не таким, как учил устав, а еще более четким, с резким выбросом руки, с секундной ее задержкой перед грудью - как это он вчера подсмотрел у встречного строя роты.
      "На тебе, на тебе! - в такт шагу думал Андрей, дерзко глядя прямо перед собой, стараясь перехватить взгляд майора. - Тоже еще наука!.. Если ты командир РПК, так небось думаешь, что никому эту вашу шагистику не освоить? На тебе, на тебе, на тебе!"
      Андрей шел прямо на командира, нисколько не сомневаясь, что тот уступит дорогу: команды остановиться никто не подавал. Снег ошметками летел из-под сапог, грязные брызги доставали до подбородка.
      - Стой! - со вскриком нескрытого удивления скомандовал майор, остановив Андрея в трех шагах от себя. И снова, невидимая строю, отчетливо адресованная только Андрею, проступила в глазах командира усмешка: "Вот так-то, дорогой вы мой, знаем мы эти ваши штучки. Становитесь в строй и чтобы больше - ни-ни!"
      - Молодец, Звягин! - вслух похвалил командир. - Так ходить! Все видели? Хоть сейчас во встречный строй! - Расправил перчатки, помолчал и, уже не глядя на Андрея, сказал: - После занятий, Звягин, ко мне.
      В накуренном кабинете командира роты было тесновато: кроме него самого, разговаривавшего с кем-то по телефону, Андрей увидел трех лейтенантов. Двоих он знал только в лицо - командиры взводов, "морского" и "летного". Лейтенант Гориков сидел на стуле в углу, сосредоточенно рассматривая какой-то альбом.
      - Садитесь, - кивнул командир роты, и Андрей, потоптавшись, примостился на краешке единственного свободного стула.
      Кабинет и в самом деле мог бы быть попросторнее: в него едва вместились стол и шкаф. На стене козырьком выпирала вешалка с наброшенным на плечики парадным мундиром. Под вешалкой стояли сапоги с негнущимися, начищенными голенищами.
      "В полной боевой готовности", - насмешливо подумал Андрей. Он обвел взглядом унылые, пустые стены и над самым столом, справа - при входе сразу и не заметишь, - увидел портрет, который показался ему не то что знакомым, но даже родным. На Андрея по-свойски, как на близкого человека, на единомышленника, смотрел министр обороны. И от этого доброго взгляда, от присутствия рядом маршала, который наверняка уже прочитал письмо и вскоре должен был прислать положительный ответ, Андрей почувствовал себя уверенно и свободно и, теперь уже ничуть не смущаясь, открыто взглянул на командира.
      "Если насчет письма, ну что ж... Я за себя отвечаю..."
      - Ну так что будем делать, Звягин? - спросил майор, аккуратно положив трубку.
      - Вы что имеете в виду? - как можно учтивее уточнил Андрей.
      - Я имею в виду ваш кордебалет на плацу. Не хотите ходить? Может, вы вообще служить не хотите?
      И майор обвел взглядом лейтенантов, как бы призывая их в свидетели, прося их сочувствия.
      - Почему же? - стараясь быть спокойным, возразил Андрей. - Я даже очень хочу служить, но только... не в вашей роте...
      Зачем он тогда так, прямо? После Андрей не мог себе простить несдержанного откровения, а вернее ответного взгляда майора, сразу затуманенного, потухшего, не спрятавшего обиду.
      - Ваша рота, конечно... Я понимаю... Я ничего не имею против... фальшиво и запоздало спохватился Андрей. - Но в военкомате мне говорили, в ВДВ...
      Майор наклонился над столом, чуть скособочась.
      - "Не имею против"... - покачал он головой и слабо улыбнулся грустной, словно оправдывающей улыбкой.
      - Я просил бы, товарищ майор... - зазвеневшим голосом, доверяясь этой улыбке, подхватил Андрей.
      Он с надеждой, ища поддержки, повернулся к лейтенантам. Они сидели, затихнув, демонстративно поглядывая в окно. Гориков опять уткнулся в альбом, как будто ничего больше, кроме этого альбома, на свете не существовало.
      Командир роты выдвинул ящик стола, достал из кожаной папки какую-то бумагу, и по тому, как он на отлете, на весу ее держал, Андрей понял, что бумага очень важная.
      - Вот ответ... министра... - строго взглянув на Андрея, сказал майор. Последнее слово он произнес с нажимом, отделяя его от других и тем самым усиливая значение.
      "Так быстро?" - изумился Андрей.
      - Министр оставляет решение вопроса на наше усмотрение, - медленно проговорил майор, выпрямляясь.
      - Что значит - на ваше? - недоверчиво, с тяжелым предчувствием спросил Андрей.
      Майор что-то хотел объяснить, но лейтенант Гориков, все время молчавший, вдруг оторвался от альбома, опередил:
      - Видите ли, товарищ Звягин, армия - не кружок художественной самодеятельности... Хочу пою, хочу танцую...
      - Не надо так, Гориков! - остановил майор.
      И, бережно вкладывая бумагу в папку, сказал:
      - И на ваше усмотрение, Звягин. Время есть. Есть время подумать... Можете идти.
      Майор, три лейтенанта и он сам, Андрей... Да, и было в комнате пятеро. Больше ведь никто не заходил. Но почему Андрею показалось, будто о разговоре с майором уже знала вся рота? Матюшин прошел отвернувшись, Патешонков и Нестеров тягостно отмалчивались с тем видимым безразличием, в котором таилось презрение.
      5
      Присягу принимали в декабре. Ну да, в первое воскресенье, Андрей тогда еще удивился - только в декабре выпал запоздавший снег...
      Андрей ехал вместе со всеми - порядок есть порядок, присягу должен принять каждый солдат, к какому бы роду войск ни относился. Присяга одна на всех, будь ты пехотинец, моряк или летчик. И нет худа без добра: это даже лучше - перевестись в ВДВ уже равноправным, давшим клятву солдатом.
      Из новичков в казарме оставался один Нестеров - его отчислили из РПК за непригодность к специальной строевой службе и переводили в другую часть. Нестеров стоял возле автобуса, потирая кулаком покрасневшие глаза, - вчера, когда командир роты объявил о своем решении, солдат, не стесняясь, как мальчишка, заплакал в шеренге. Андрей Нестерова жалел.
      Автобус нетерпеливо подрагивал. Лейтенант Гориков - в парадной шинели, перетянутый золотистым поясом - "под шашку", в каракулевой шапке с сияющим "крабом", праздничный и деловитый, словно ему предстояло парадом пройти сегодня по Красной площади, - упруго вскочил на подножку автобуса, в котором уже сидел, тоже весь в новом, сияющий пуговицами, его взвод, отодвинул, будто полог, край флага, свисающего сверху, пробежал, прощупал взглядом, все ли на месте. Он глянул как бы мимо Андрея, не принимая его в счет, и от этого явно подчеркнутого невнимания, небрежения Андрею стало не по себе.
      Три автобуса, вместивших роту, стояли в порядке взводов, и, заглянув в оконце, Андрей увидел впереди этой кавалькады зеленый, с красной полосой "рафик", на крыше которого ослепительно синим светом уже вертелась-мелькала "мигалка". Перед "рафиком", положив на рули белые краги, сидели на мотоциклах затянутые в кожу регулировщики военной автоинспекции. На первом автобусе, как и на двух остальных, торжественно красовалась надпись, обозначавшая их принадлежность: "Почетный караул". И недосягаемо важничавшие мотоциклисты, и "рафик" с "мигалкой", коим надлежало открыть и держать перед автобусами "зеленую улицу" - так, чтобы до самого места напрямик, без остановок, через кишащие пешеходами перекрестки, - и сами автобусы, в окнах которых мелькали штыки и знамена, - все это придавало колонне особое значение, особый вид. Нет, не простые солдаты выезжали из ворот КПП.
      Мотоциклы впереди взревели, дернулись. Поехали.
      - Братцы, а ведь мы первый раз за воротами! - на весь автобус выкрикнул Патешонков.
      Сдерживая скорость, кавалькада долго петляла переулками, пока не съехала, как бы пятясь, на широкую, окаймленную гранитным парапетом набережную. "Москва! - догадался Андрей. - Москва-река!"
      От берега до берега в избытке темных, еще не схваченных льдом вод катилась река, о которой он так много слышал, но которую видел впервые. Автобус нагнал медлительную неуклюжую баржу с белой, свежевыкрашенной рубкой. Баржа, явно отставая, скользнула назад, и снова от берега до берега, от гранита до гранита недвижно блестела вода. И быть может, волжанин, даже наверняка из тех мест парень, сидевший на задней лавочке, не умеряя природного оканья, вспомнив, видно, свою Волгу, запел сначала тихо, про себя, а потом, забывшись, во весь голос:
      Из-за острова на стрежень, На простор речной волны...
      И взвод, разминая застоявшиеся в молчании голоса, обрадовавшись случаю, подхватил, грянул так, что лейтенант Гориков, сидевший впереди, непроизвольно оглянулся. Однако замечания не сделал, и это сразу солдаты отметили - чуть-чуть приглушили голоса для вежливости, но петь продолжали свободно.
      И вдруг Патешонков, который не отлипал от окошка всю дорогу, опять крикнул:
      - Кремль!
      И замерла на губах, застыла на выдохе песня; даже "старички", ехавшие по этой дороге, может быть, не первый десяток раз, и те подались вправо: "Кремль!"
      Андрей увидел словно бы волшебно вынырнувшую из Москвы-реки легкую, умытую, чистую, как облако, громаду Кремля.
      Непривычно было видеть Кремль со стороны Москвы-реки, как бы этой рекой подчеркнутый, словно кто провел по низу прекрасной картины синей маслянистой кистью. А может, и картина-то вся начата вот этой волнистой полоской реки? Чуть повыше брошен серый штришок набережной и выведен зубчатый, сбегающий каскадами с еще зеленого, под голубыми елями холма узор стены. А еще выше, на пространстве, занятом уже у неба, - снежная, обметенная вековыми вьюгами, удивительно похожая на ждущую старта космическую ракету колокольня Ивана Великого, и золотым пожаром по куполам, по куполам - то выше, то ниже - солнце. Вот оно размельчилось на разноцветные кусочки - как будто радугой застеклили окна Большого Кремлевского дворца. И слышно: еще дрожит, дрожит в остекленевшем небе набатный гул тяжелых древних колоколов...
      Автобус свернул направо, и стройная величавая башня - Андрей никак не мог вспомнить ее названия - заслонила окошко. Боровицкая? Боровицкие ворота? А эти деревья вдоль стены, за чугунной оградой, - Александровский сад?
      Опять стена, еще какая-то башня, поворот вправо - и заворчал, зафырчал мотор, попугивая зевак. Приехали.
      Вся площадь между темно-бурой громадой Исторического музея и черной металлической решеткой, что вытянулась прямо от башни, огибая Александровский сад, была запружена народом. Но толпу сдерживали легкие переносные ограждения, возле которых, постукивая валенком о валенок, стояли милиционеры. Колонна быстрым шагом бесшумно прошла через распахнутые чугунные ворота в сад и остановилась, выравниваясь вдоль гранитного возвышения.