Я догадался: дело тут, видимо, было в ориентации силы. Наверное, все эти посохи действовали наподобие антенн, но я счел за лучшее промолчать. Было бы нечестно с моей стороны затрагивать в разговоре со средневековым монахом теорию электромагнитных волн.

— Однако создание заклинаний с помощью физических объектов, играющих роль символов, — дело долгое и сложное, — объяснял тем временем Игнатий. — В чистом поле волшебнику не на что рассчитывать, кроме как на слова и жесты.

— Но от них-то что толку? И что толку от физической символики, если на то пошло?

— Дело в том, господин чародей, что символ — это вещь.

Я выпучил глаза, но не проронил ни слова. В моем мире один из кардинальных принципов семантики заключался в том, что символ — это ни в коем случае не вещь. Ну, что тут поделаешь? Другой мир — другие законы природы.

— Вся суть творящего чудо должна быть собрана воедино и куда-то направлена, — продолжал брат Игнатий, — для того, чтобы вся энергия внутри нашего тела и снаружи него могла образовывать и выстраивать энергию магическую в соответствии с нашими целями. Символы — это инструменты, которыми мы пользуемся для того, чтобы укрепить самую нашу суть, и чем мощнее символ, тем лучше происходит единение разрозненных частиц нашей сути.

— Стало быть, призываем ли мы в данном случае Бога, чтобы он помог нам сфокусировать нашу энергию, или не призываем — дело исключительно нашего желания.

— «Сфокусировать» — вот прекрасное слово! — Брат Игнатий от радости хлопнул в ладоши. — Мне давно следовало обратиться к математическим понятиям! Благодарю тебя, чародей Савл.

Я поежился, гадая, что я такого натворил. В этом мире это самое «магическое поле», про которое толковал брат Игнатий, похоже, было эквивалентом нашего электрического, а я отлично знал, что способны вытворить наши инженеры с помощью электричества и магнитов, когда они додумываются до чего-нибудь и начинают соображать в соответствии с математическими принципами. А что стрясется здесь, если брат Игнатий примется прикладывать математику к магии?

Тут могли произойти поистине удивительные, на мой взгляд, вещи. У меня появилось сильное подозрение, что очень даже возможно манипулировать этим «магическим полем», не полагаясь ни на злые, ни на добрые силы. Это «поле» в конце концов было безликой силой — личностный момент возникал только тогда, когда ты обращался к помощи сверхъестественных существ, дабы те помогли тебе управлять этим «полем». Кроме того, я все еще пытался думать об этих существах как о воображаемых — а в этом случае они могли служить весьма, весьма могущественными символами.

Нет, поистине могущественными — ведь они запечатлевались не где-нибудь, а в подсознании. Я вспомнил о своем галлюцинаторном ангеле-хранителе и поежился.

— Я бы не стал переходить на крайности, — сказал я. — Мы же говорим об искусстве, а не о какой-нибудь торговле. Итак, слова — это символы, поэзия концентрирует значение слов. Значит, чем лучше стихи, тем сильнее заклинания?

Фриссон от волнения выпучил глаза.

— Верно, — подтвердил брат Игнатий. — А те стихи, которые пропеты, — это еще более могущественные заклинания.

— Пропеты? — Я сдвинул брови. — А это при чем?

— При том, что в мелодике существует определенный порядок, — ответил брат Игнатий. — И этот порядок усиливает порядок ритмики и метрики. Песня ощущается всем телом и потому включает в себя все энергии.

Я ужасно расстроился. В плане музыкального слуха мне, что называется, медведь на ухо наступил. А Фриссон просто-таки сиял.

— У меня приятный голос, — сказал он радостно.

— Что ж, тогда обрати мысли свои к Богу и добру, — посоветовал поэту монах. — Молись ему, чтобы он обратил твою магию во благо ближних, чтобы все, что творишь, способствовало укреплению Добра.

Фриссон не спускал с брата Игнатия сияющих глаз. Он с готовностью кивнул.

— О да, потому что мы должны сразиться с великим Злом, брат Игнатий.

— Добро всегда сильнее Зла, — сказал монах. — Потому что Добро — от Бога, из самого чистого источника.

Я рывком выпрямился:

— Только не говори мне, что Добро всегда побеждает Зло!

— При прочих равных — побеждает, — заявил брат Игнатий. — Ни одному демону не устоять против ангела. Белая магия могущественнее черной. Но гораздо труднее быть хорошим, нежели плохим, и гораздо труднее творить белую магию, нежели черную. Поститься, молиться, смиряться, отвечать добром на зло — все это очень трудно. А вот гневаться и мстить — это очень легко.

Я вспомнил о даосах и дзен-буддистах.

Но тут слово взял Фриссон:

— Нам придется драться со злой колдуньей и ее приспешниками, брат Игнатий. Нам понадобится вся сила, которую только сможет дать Господь.

— Милосердие Господне со всеми нами, — пробормотал монах. — Надо только открыться для него.

— Думаю, — сказал Фриссон решительно, — мне надо научиться молиться.

У меня от этих слов почему-то похолодела спина, и я попробовал сменить тему разговора.

— Так вот почему королева сделала так, что Тимея держала тебя на острове?

Брат Игнатий резко обернулся, в глазах его зажегся странный огонь.

— Значит, ты и об этом догадался, господин чародей! Да, я думал об этом, хотя и не мог доказать, что так оно и было. Но весьма вероятно, что наш кораблю к острову Тимеи пригнала именно королева Аллюстрии. Сама королева повредить мне никак не могла, покуда я оставался душой и телом предан Богу.

— И если кому и под силу было разрушить эту преданность, — резюмировал я, — так только Тимее. Но почему королеве так не терпелось убрать тебя с дороги? Может быть, она боялась, что тебе удастся убедить кое-кого из ее колдунов покаяться и перестать служить Злу? Стремиться к святости?

— Как и всем нам, — напомнил мне брат Игнатий, — если мы не впали в отчаяние. Это возможно, господин Савл, но гораздо вероятнее другое: она хотела держать меня в ссылке, чтобы не распространялись мои идеи о жизни людей.

— Мысли о загадке существования человечества? — Я нахмурился. — А до этого-то ей какое дело?

Брат Игнатий склонил голову, пряча горькую усмешку. Когда он поднял глаза, лицо его было спокойно, а улыбка, как обычно, тиха и приятна.

— Я собрал мудрость Востока и Запада, господин Савл, и опустил фрагменты, показавшиеся мне несовпадающими с целым. И получилось нечто такое, что может не устраивать власть предержащих. Они могут подумать, будто бы я их высмеиваю или не их, а их право на власть.

— Ты хочешь сказать, что выразил идеи, ставшие угрозой для королевы? — изумился я. — Чем они ей грозили?

— Ну, в общем, я говорил о том, что народ не должен зависеть от короны, когда речь идет о жизни и безопасности, а должен полагаться только на Бога, на самого себя и на своего ближнего.

— Децентрализация? — воскликнул я. Меня словно громом поразило. — О Господи! Нечего и дивиться, что Сюэтэ решила от тебя избавиться! Ты же угрожаешь ее бюрократии!

— Что такое «бюрократия»? — недоумевающе спросил монах.

— «Правление письменных столов», — ответил я (в который раз). — За каждым столом сидит по чиновнику. Они приходят и уходят, а столы остаются. И для каждого письменного стола существует больший стол, перед которым он обязан отчитываться. Более ответственные чиновники отчитываются перед еще более ответственными, и так далее, до самой королевы.

— Значит, ты все видишь ясно, господин Савл. — Монах снова устремил на меня странный, пристальный взгляд. — Ты понимаешь, что чиновники ставят ее во главе управления страной и дают ей власть над самым малым из ее подданных, как бы далеко от ее замка он ни пребывал.

— Основная идея такого правления мне понятна, это верно.

— А понятно ли тебе, что в этом случае любой подданный обязан поступать только так, как ему велят, и не задавать никаких вопросов?

— На словах понятно. Но фактически это может быть и не так. Мои соотечественники привыкли задавать массу вопросов, отправлять кучи жалоб, а порой им даже удается пробиться к кому-нибудь из чиновников средней руки, после чего они поднимаются по бюрократической лестнице до самого верха, и их жалобу удовлетворяют.

Глаза монаха сверкнули.

— Удивительные люди! Нечего и дивиться тому, что именно ты способен помочь нашей стране!

— Я вовсе не сказал, что я один из тех, кому в этом деле повезло, — попытался отговориться я. — И в моем мире, между прочим, есть страны — я про них слыхал, — где люди не осмеливаются жаловаться и даже задавать какие бы то ни было вопросы. Ваша Аллюстрия именно такова, верно?

— Да. И если тебе понятно, как именно все происходит, следовательно, ты можешь представить, что будет, если каждый из этих подданных вообразит, будто он — господин своей судьбы, и он сам обязан выбирать, что ему делать, а чего не делать.

Я почувствовал, что глаза мои медленно, но верно вылезают из орбит.

— Это и есть твое богословие?

Монах неловко пожал плечами.

— Частично. Но на самом-то деле это довольно древние воззрения. Христиане всегда верили в свободу воли, верили, что каждый выбирает сам, грешить ему или не грешить, работать ради Царствия Небесного или скатываться в Ад.

— Но ведь такой тиран, как ваша королева, может многого добиться, если ей удастся убедить свой народ, что он и так уже обречен на Преисподнюю, и тогда люди тоже станут делать то, что нужно королеве. Избегнут боли и страданий в этой жизни — и получат от королевы то, что она сочтет нужным им дать.

— Правильно. Но еще я верю в то, что народом можно управлять только с его согласия, что каждый вопрос нужно обсуждать, что жить надо по примеру святых отшельников. Тогда и получится, что люди живут по закону, который создали вместе и согласно Заповедям Господним.

— Революционер!

— Да, смелые заявления. Хорошо, если бы все так и было! — страстно подхватил Фриссон. — Но как это возможно, брат Игнатий? За одну ночь, даже за десять суток мысли людские так не переделать.

— Верно, — согласился монах. — Если это и удалось бы, то только на терпеливом примере мужчин и женщин, посвятивших себя Богу, но я, конечно, не верю, что все вот так идеально и получится. Только в Раю мы можем стать совершенны сами по себе и все вместе. И все равно я верю, что с годами мы можем измениться к лучшему. Это будет долгий и медленный процесс...

— Но даже на самых ранних стадиях этого процесса, — вмешался я, — людям захочется лучшего правительства. Ты-то вкладываешь им в головы мысль о том, что они заслуживают лучшей доли.

— Ну конечно, — пробормотал брат Игнатий. — Так оно и есть. Всякая душа бесконечно драгоценна, господин Савл, драгоценна для Господа, потому должна быть драгоценна для любого, кто зовет себя христианином.

— Так должно быть, — подчеркнул я. — Но тут, бесспорно, возникает второстепенная проблема: осуществятся ли твои идеи все сразу, или хватит всего лишь малой их толики, чтобы немножко расшевелить бюрократов. Они же на людей смотрят как на цифры, а не как на живые существа.

— Прекрасно подмечено, — нахмурился брат Игнатий. — Теперь ты еще лучше понимаешь, брат мой, почему королева отправила меня в ссылку.

— О, конечно! Она-то хочет, чтобы люди верили, что они — скоты, кем бы ни родились, а уж если родились прислугой или крестьянами, как большинство в вашей стране, значит, нечего им и пытаться что-то изменить в своей жизни, стать другими и даже противиться тому, что им приказывают власти.

— Другими словами, это означает, что у них нет свободы воли, даже в самых малых ее проявлениях, — заключил монах.

Забавно. Возможность смены социальной прослойки и общественных действий он счел «малыми формами» свободы воли.

— Конечно, трудно стать кем бы то ни было, если ты им не рожден, а общество делает все для того, чтобы ты не рыпался и сидел на месте.

— Трудно, — согласился монах. — Но не невозможно. Наше появление на свет, данные нам при рождении способности, воспитание, которое нам дают родители и священнослужители, — все это из области вещей, над которыми мы не властны. И все же страждущая душа, душа, мудро пользующаяся тем, что ей дано, способна творить великие дела.

Я сдвинул брови.

— А что ты скажешь о тех, кто родился злодеем, с жаждой власти, с неудержимой похотью в крови?

Брат Игнатий поежился.

— Я слыхал о таких людях, но я их не встречал. Но даже тот, кто родился таким, может обрести Царство Небесное преданностью Господу, верностью Его Заповедям.

Да. Это единственное, что для него имело значение. Существовала свобода воли, а стало быть, свобода выбора: грешить или не грешить, летать или гореть в огне. Меня захватил образ жизни человечества в виде некоего станка, в котором законы силы и движения выступают в роли детерминизма, а свободой воли является то, как сильно и когда именно я включаю электричество.

— Думаю, нам следует напасть внезапно.

Все трое глянули на меня так, словно я выжил из ума.

— Что ты сказал, чародей?

— Нет-нет, ничего, — быстро нашелся я. — Это я так, насчет революционной стратегии. А как вы думаете, далеко ли до материка?

Оказалось, сутки пути. Мы пережили несколько штормов, которые приходили внезапно, буквально средь ясного неба. Но наш Фриссон уже вполне пришел в себя, голова у него заработала, и все мы более или менее понимали, с чем нам приходится бороться. Я только и делал, что копался в коллекции кусков пергамента да вручал поэту какую-нибудь парочку од, восхвалявших солнечный свет. Читая оды, Фриссон на ходу импровизировал, и почему-то ненастье рассеивалось столь же быстро, сколь и собиралось.

А мне все-таки казалось странным, что королева дает нам вернуться на материк, докучая такими малостями, как дурная погода.

Как раз об этом я и сказал брату Игнатию, как только мы оттащили лодку подальше от берега и оставили там, где до нее не добрался бы высокий прилив.

— Может быть, все дело в том, что у нее до нас руки не доходили, — высказал предположение монах. — Хотя большего вызова ее престолу, чем мы, не существует.

— Верно, — подтвердил Жильбер. — Если Король-Паук и Гремлин все сделали, как обещали, она наверняка занята по уши, и ей не до нас.

— Было бы неплохо, если так, — кивнул я и глянул на ближайшего крупного паука.

Мы топали по болотистому лугу, и тут все буквально кишело пауками — похоже, крепкие стрельчатые листья болотных трав были идеальной основой для паутины.

— Скажи Королю-Пауку, что мы вернулись, ладно? — попросил я. — И еще нам бы хотелось узнать, что тут делается.

Мои приятели искоса поглядывали на меня, словно снова засомневались в моей дееспособности, но поскольку все, кроме брата Игнатия и Унылика, были знакомы с Королем-Пауком, то промолчали. И очень хорошо сделали, что не шумели и не дергались — паук деловито заделывал дыру с краю паутины. Закончив работу, он быстро побежал к середине сети... и исчез.

Брат Игнатий несколько секунд не спускал глаз с паутины. Потом посмотрел на меня и снова перевел взгляд на паутину.

Жильбер расправил плечи и откашлялся.

— Болтать-то особо нечего, — сказал он. — До Аллюстрии путь не близкий, а нам не на что рассчитывать, кроме своих двоих.

Он зашагал вперед, мы пошли за ним.

Примерно через полчаса мы добрались до рощи. Справа от тропы между двумя молодыми деревцами раскинулась великолепная паучья сеть — фута четыре в диаметре. В ней сидел паук размером с долларовую монету старого образца. Мы восхищенно глянули на паука, а потом более внимательно присмотрелись к паутине.

А на паутине были вытканы руны. И написано было:

«Смотрите».

— «Смотрите»? — повторил я, непонимающе хмурясь. — На что смотреть-то?

— Туда, — указал брат Игнатий, и мы ушли с тропы, свернули в рощу и пошли на звук ручья. Монах брел вдоль берега ручья, пока наконец не нашел то место, где вода образовывала крошечное озерцо между двумя валунами.

— Иди сюда, поэт, — сказал брат Игнатий. — Сочини стихи, которые соединили бы это озерцо с разумом короля.

— Ой, это... я думаю, что... Ладно. — Я вынул пачку пергаментов, пробежал по ним глазами и выбрал один. — Вот, Фриссон!

Поэт поджал губы, прочел про себя собственные стихи и произнес их вслух с небольшими изменениями:

Я потом сам проглядел пергамент. Ошибки не было, Фриссон употребил слово «телевизор». Собственно, по-латыни «телевидение» означает «видение на расстоянии», хотя Фриссон имел в виду нечто совсем не то, что вкладывают в это понятие мои современники. И я посмотрел на озерцо. Нет, честно: я хотел, чтобы оно мне что-нибудь показало.

Озеро затуманилось и потемнело, потом муть рассеялась, но вода осталась темной — цвета индиго, и в глубине начали прорисовываться картины. Я смотрел на воду как завороженный. Даже если бы захотел, не смог бы отвести глаз. Да и не хотел я отворачиваться. Зрелище, мягко говоря, было неотразимое.