Глава 27

Фриссон заработал ногами только тогда, когда впереди показался океан. Но и тогда он только и сумел, что доплестись до лодки и, рыдая, повалиться в нее. А мы принялись толкать и тянуть, и наконец лодка закачалась на волнах. Главную лепту в этот труд, безусловно, внес Унылик. Без него нам бы ни за что не справиться.

— Садись, — сказал я троллю и указал на скамью. Тролль оскалил пасть, полную акульих зубов. Он явно радовался, что мы отплываем. Забравшись в лодку, тролль уселся на носу и заворчал, понимая, что ему суждено помучиться от морской болезни.

— Садитесь, — сказал я Жильберу и брату Игнатию. Они забрались в лодку через борта. Жильбер уселся лицом к корме, взял весло, вставил его между двумя сучками, служившими уключиной. К моему великому изумлению, то же самое проделал и брат Игнатий. Я запрыгнул в лодку через корму. Жильбер и Игнатий принялись дружно грести.

Скоро последние звуки музыки утихли вдали. Я думал о том, что происходило в беседке, а потом постарался изо всех сил сосредоточиться на мысли о... яблоках. Стараться о чем-то не думать — от этого чаще всего мало толка. Лучше попытаться думать о чем-нибудь еще.

Только тогда, когда остров превратился в тонкую зеленую полоску на горизонте, брат Игнатий, задыхаясь, выговорил:

— Погодите! — Они с Жильбером устало склонились к веслам. Отдышавшись, брат Игнатий сказал: — Спасибо тебе, чародей. Самому бы мне ни за что не освободиться.

А я знал почему. Он не очень-то и хотел этой свободы. И я не мог его за это винить.

— Рад, что так вышло, но у меня на то были свои причины.

— Верно, — кивнул брат Игнатий. — Ты сказал, что тебе нужна моя помощь.

— Точно. Видишь ли, мы собираемся затеять что-то вроде революции — хотим свергнуть королеву Аллюстрии.

С минуту я слышал только плеск волн да последние печальные всхлипывания Фриссона.

А потом брат Игнатий сказал:

— О! — И, помолчав, добавил: — Вот как?

— Да, — кивнул я и продолжил: — Видишь ли, вышло так, что я влюбился в одну из жертв королевы и мне удалось удержать ее от отчаяния в последний миг. Она была непорочной девушкой, и ее призрак устремился к Небесам. Но Сюэтэ не могла смириться, чтобы жертва ускользнула от нее, поэтому сохранила в теле моей возлюбленной жизнь. Я стараюсь сделать так, чтобы и тело, и душа Анжелики воссоединились. Но она — в замке Сюэтэ, и я...

— Я понял. Единственный способ — свергнуть королеву, — угрюмо кивнул брат Игнатий. — Не сказал бы, что задача поставлена дурная, хотя мотивы, движущие тобой, чародей Савл, и не совсем благородны.

— А я всегда был такого мнения, что любовь благородна, если только она настоящая. — Я пожал плечами. — Кроме того, я — не из вашего мира, поэтому меня не очень-то интересует ваша политика. Дело у меня исключительно личное.

Брат Игнатий посмотрел на меня в упор.

— Но любой человек не может быть равнодушен к битве между Добром и Злом!

— И то, и другое — абстрактные понятия, — возразил я. — Долгое время я даже сомневался, существует ли реальное зло, зло, так сказать, в чистом виде. Я считал, что это всего лишь ярлык и я сам прилепляю его к тем людям, которые противостоят мне. Но шли годы, и я повидал людей, с которыми меня вообще ничего не связывало. Они совершали по отношению к другим просто ужасные поступки, и порой только потому, что это доставляло им наслаждение. Поэтому теперь я могу сказать: зло существует. Но это все равно не моя проблема, понимаешь? Не мое это дело.

Но впервые собственные слова показались мне пустыми и бессмысленными.

Послышался сиплый стон. Фриссон вскарабкался со дна лодки на скамью и сел. Он смотрел мимо меня назад, на зеленую полоску острова Тимеи.

Я решил рискнуть.

— Тебе уже получше?

С минуту он не отрываясь смотрел на остров, потом неохотно кивнул.

— Да, — вяло проговорил он. — Пожалуй, что мне следует поблагодарить тебя, чародей Савл, за помощь. Я был просто околдован.

— И до сих пор не уверен, хотелось ли тебе на волю.

Поэт покачал головой, уронил ее на грудь.

— Вот горе! Ведь там мне хотелось умереть, лишь бы только она позволила коснуться себя! Мне хотелось спрятать ее в бутылку и забрать с собой, чтобы она была со мной всюду!

— Ты не первый мужчина, которого мучают такие желания! — предложил я Фриссону слабое утешение.

— Да ты ее тут же бы выпустил, — заявил брат Игнатий с уверенностью опытного профессионала. — И не сумел бы заманить снова. Всю жизнь бы зря потратил, приплясывая перед ней и ожидая ее милостей.

Фриссон вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.

— Разве это называется «потратить зря»?

— Да, это называется именно так, потому что ты бы ничего не достиг, — сказал я. — Ты перестал бы существовать как личность и превратился бы в одну из игрушек Тимеи. Забудь об этом, Фриссон. Я уже сказал тебе. Не ты первый, не ты последний. — Я обернулся к брату Игнатию. — Понимаешь, с одной стороны, мне бы не хотелось, чтобы он забывал о случившемся, а с другой стороны, нельзя, чтобы он отвлекался от дела — дел у нас впереди ой как много. Ты изучал магию, можешь что-нибудь подсказать?

— Я не только изучал магию, — негромко, отозвался монах. — Я пытался постичь Бога, Веру и душу. — Он повернулся, протянул руку и коснулся виска Фриссона. То есть еле-еле коснулся, кончиком пальца, а Фриссон вдруг как бы окаменел. Монах что-то нараспев произнес по-латыни.

Фриссон обмяк, однако в глазах его появилось странное выражение — какое бывает у цепного пса.

Брат Игнатий убрал руку и вздохнул.

— Говорил же я: нет у меня таланта.

— Намекаешь? — усмехнулся я. — Ладно, попробую.

Фриссон снова вытянулся, словно мачта, а потом обмяк, будто проколотый воздушный шарик. Мы, затаив дыхание, ждали. Поэт медленно сел. Глаза его были широко открыты.

— Это произошло! Я излечился! — прошептал он и, робко улыбнувшись, посмотрел на меня. — Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, господин Савл.

Вид у него, правда, остался печальный.

— Какие счеты между друзьями, — сказал я. — Кроме того, ты мне нужен, чтобы воевать на стороне ангелов.

Брат Игнатий воззрился на меня с одобрительным удивлением.

— А я думал, что ты проповедуешь существование вне Добра и Зла, чародей Савл.

— Нет, не вне, — поправил я монаха. — Я говорил всего лишь о том, что не намерен служить ни тому, ни другому.

Монах грустно улыбнулся.

— Одного без другого не бывает, чародей.

— Бывает, — негромко отозвался я. — Есть нейтральное поле, и я стою на нем. — Последние слова эхом прозвучали в моих ушах. Я остолбенел, но упрямо продолжал: — Но это не означает, что я бесстрастен. Мне не все равно, когда я вижу людские страдания, и, если я могу оказать помощь, я это делаю. Просто я не фанатик, вот и все.

— Нельзя балансировать между Богом и Сатаной, чародей, — спокойно проговорил брат Игнатий.

По спине у меня побежали мурашки, но я небрежно пожал плечами.

— Здесь, вероятно, нельзя. Однако можно удерживать в поле зрения все, что тут происходит, смотреть на все несколько отстранение и не позволять себе цепляться за букву закона так, чтобы это мешало твоему духу.

Глаза монаха раскрылись шире.

— Я думал, ты не питаешь склонности к добру, чародей Савл, между тем ты цитируешь слова Спасителя нашего.

— Ты хорошо знаешь Библию, да? Я тоже, хотя и не сказать, чтобы по своей воле. Я получил хорошее религиозное воспитание — хорошее, с точки зрения моих родителей.

— Но что же в этом плохого?

— А то, что я успел наглядеться на уйму фанатиков, на множество людей, которых хлебом не корми, а дай публично поунижать ребенка и постращать его тем, что он всенепременно угодит в Ад.

— Это грубейшая ошибка, — пробормотал монах, не спуская с меня широко раскрытых глаз. Я печально улыбнулся.

— Хорошо, если бы таких священнослужителей, как ты, было бы побольше.

Он отвернулся, лицо его помрачнело.

— Навряд ли. В конгрегации от меня не было бы проку, господин чародей. На самом деле я уверен, что стоит мне только взойти на кафедру, как язык у меня к небу прилипнет и я ни слова не смогу произнести со страху.

Мне стало его ужасно жалко.

— Да что ты. Все будет хорошо! Все мы побаиваемся выходить на публику. Ну а если тебя и взаправду воротит от этого, ну, значит, нет у тебя таланта проповедника. Ты ведь сам знаешь, в чем ты силен, верно?

— Знаю, — кивнул Игнатий и отвернулся. — Я обладаю бесполезным даром толкования Святого Писания, чародей, и потому умею разъяснять, каким образом слова Христа, произнесенные им тысячу лет назад и даже больше, могут управлять нашим поведением даже теперь. Хотя, может быть, мой дар и не так уж бесполезен, поскольку другие священники, бывало, подслушивали меня, а потом пересказывали мои слова своим прихожанам.

— Так ты богослов! — выпалил я.

— Почел бы за великую честь так называться, — вымолвил Игнатий. — Но не смею.

— Как это не смеешь? — возмутился я. — Ты не имеешь права лишать тех, кому это нужно, возможности вкушать плоды твоих трудов! Значит, ты специализируешься в том, что толкуешь Писание для повседневной жизни?

— Да. И особенно я умею толковать о том, как другим людям применить данные Господом таланты, поскольку сам я почти начисто лишен таковых.

— Так вот почему ты стал изучать магию, — понимающе проговорил я, и у меня появилась догадка. — Распространились ли твои изыскания на то, чтобы объяснить принцип действия магии?

— Да, хотя, по сути, это проще простого.

— Как и большинство величайших открытий, — тихо прошептал я.

— Начать хотя бы с того, что попробовать дать определение, что такое магия, а что ею не является. Вот первый шаг к упрощению.

— Вот как? И что же ею не является?

— Молитва. Если мы молим Господа вмешаться в нашу жизнь и он полагает, что это возможно, мы склонны думать, что это волшебство, тогда как на самом деле это божественное чудо.

Я нахмурился.

— Я таких чудес никогда не видел.

— Неужели? — улыбнулся монах. — А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке?

Я покраснел.

— Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...

Брат Игнатий смотрел на меня в упор.

— Ну ладно. — Я поднял руки. — Значит, есть еще что-то, помимо сексуального желания и совместимости феромонов. Но и такое встречается нередко.

— Ты когда-нибудь видел, как рождается ребенок? — спросил брат Игнатий.

— Это естественный процесс!

— А вот создание новой души — нет! Это деяние Господа!

У меня голова шла кругом. Я пытался прогнать смятение.

— А я думал, что, когда так говорят, имеют в виду только всякие кошмарные бури и землетрясения.

— Получается, что ты думал о Господе нашем только как о разрушителе? Или всякая молния представляется тебе божественным чудом?

— Я думал, что молнии принято считать проявлением гнева Господня, — выдавил я.

— Это не так, хотя молнии и могут быть его орудиями, как и все на свете. Каждый добрый христианин должен надеяться, что Господь и его изберет своим орудием.

— Погоди! — воскликнул я и поднял руку, чтобы прервать монаха. — Не к тому ли ты клонишь, что чудеса — это все, что происходит на свете?

— Конечно же, нет. Но между тем чудеса не так уж редки. Вместе с тем они все равно остаются чудесами, друг мой, — сказал брат Игнатий и дружески улыбнулся. — Я видел, как излечиваются безнадежно больные, и не тем, что к ним прикасались руки целителя, а только из-за того, что сами больные молились Богу, и Богу была приятна их молитва. Я видел, как девичья печаль рассеивается при виде восходящего солнца. Я видел мужчину, решившего покончить счеты с жизнью и отказавшегося от этого в тот миг, когда он услыхал пение жаворонка. Милость Господня способна коснуться всякого из нас в любое мгновение, если мы открыты для нее.

Откровение!

— Так вот что такое молитва! Вроде как взять и включить приемник и найти верный канал!

— Дивны мне слова твои, — нахмурившись, покачал головой брат Игнатий. — Но чувствую, что-то ты понял верно. Не все, конечно, но частично понял.

— У меня такое ощущение, что именно та часть молитвы, которая мне понятна и достойна последующего обсуждения. Ну а как же, на твой взгляд, происходит действие волшебства?

— Это происходит за счет применения символов и подключения воли, — отвечал брат Игнатий. Он положил руку на плечо Фриссона и запел:

Фриссон испуганно вздрогнул, нахмурился и посмотрел на брата Игнатия.

— Что ты сделал?

— Всего-навсего дал тебе песню, которая будет охранять твое сердце, — заверил поэта монах.

Фриссон еще на миг задержал взгляд на брате Игнатии.

— Тебе это удалось, и я глубоко признателен тебе за это. Увы, блудница была прекрасна! Но на самом деле она думала только о своем удовольствии, а не моем благе. Теперь все прошло, но воспоминания об испытываемой мною страсти так сладки... — Лицо Фриссона помрачнело. — О горе мне, в какого же дурака я превратился!

— Тебе в этом немало помогли, — утешил его монах. Фриссон улыбнулся, а я рот раскрыл от удивления: улыбка вышла сардоническая — я такой у него раньше ни разу и не видел.

— В особой помощи я не нуждался, брат Игнатий, — возразил Фриссон. — Я сам из себя делал дурака, много раз в прошлом. О, сколько раз!

— Что ж, в таком случае мы с тобой братья.

— Вот как? Нет, не думаю. Ты избрал жизнь по Божьим законам и потому избежал позора.

— Как говорится в псалме: «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель, Бог мой».

— Для тебя, наверное, но не для меня. Я только и делал, что валял дурака. Честно говоря, так и подмывает сказать, что не я сам в этом повинен, а Бог меня таким идиотом создал.

— Не говори так, — строгим голосом одернул поэта монах. — Единственная истинная глупость состоит в том, чтобы отвернуться от Господа, господин поэт, а покуда тебя тянет к другим людям, можешь быть уверен — этого не произошло.

— Даже тогда, когда они меня отталкивают? А пожалуй, в твоих словах есть смысл, — кивнул Фриссон. — Но тянуться к людям можно по-разному. Наверное, мне стоит поработать над приемами, брат-Мудрость.

— Я бы себя назвал братом-Глупцом, — улыбнулся монах. — Пока мы живем и дышим, мы должны до какой-то степени оставаться глупцами. — Монах заметил мой взгляд и спросил: — Что тебя так удивляет, господин Савл?

Я тряхнул головой и сказал:

— Да вроде бы ты сам твердил, что не умеешь творить чудеса?

Брат Игнатий зарделся и потупился.

— Это такое маленькое волшебство, господин чародей, такое мог бы любой.

Я хотел было поспорить, но вдруг понял, что он имеет в виду. «Заклинание» — это такое же предположение, как любое другое высказывание. Надо было лишь убедить Фриссона в том, что он равнодушен к Тимее, и это удалось, поскольку поэт верил и в чудеса, и в слова монаха. Но сказал я вот что:

— У тебя это заклинание было заготовлено?

— Верно, — признался брат Игнатий. — Хотя несколько строчек я поменял на ходу. Это — лекарство от многих болезней, господин Савл. Все должно пройти, и пусть проходит поскорее, если от чего-то нам плохо.

Здравый смысл в этом был, хотя я и не слышал подобную мудрость из уст европейца.

— Я уже было начал подумывать, что в вашем мире ты кто-то вроде физика-теоретика, но теперь я начинаю подозревать, что ты скорее психолог.

Брат Игнатий сдвинул брови.

— Какие непонятные слова.

— Непонятные, это точно. Итак, брат Игнатий, так как же, на твои взгляд, действует магия?

— Действует так, как действует, — отвечал монах. — Причем постоянно, поскольку охватывает всех нас, хотя мы об этом и не знаем. Она похожа на огромное пушистое невидимое одеяло, застилающее весь мир, господин Савл, — так, как туман окутывает равнину.

Слово «застилающее» мне не понравилось, показалось слишком уж уютным, что ли. Я хотел было возразить, сказать, что больше подходит определение «оцепляет», но тут вспомнил, что, по понятиям брата Игнатия, Земля плоская.

— Значит, это вещество, но очень разреженное?

— Не вещество, — покачал головой монах, — а вид энергии, что-то вроде прилива бодрости, какой ощущаешь ясным утром, будучи в добром здравии.

Я напрягся. Он описывал силу поля.

— И это самое энергетическое одеяло покрывает всю Землю?

— Да, но наша внутренняя энергия способна уплотнять и направлять ткань магии в нужное место, если у нас есть к тому талант.

— Как? — Я нахмурился. — Думая об этом? А что, в этом есть смысл. Мыслительные волны будут модулировать силу поля...

Но брат Игнатий просительно поднял руку.

— Дело не только в мыслях, господин Савл. Подумай обо всех наших телах, о каждой частице нашей сути. Наша собственная энергия наполняет нас, и она зиждется не только в разуме, ведь тогда мы и ходить бы не могли.

Такое развитие мысли мне пришлось не по душе, но зато оно явно понравилось Фриссону. Он просто-таки впился глазами в брата Игнатия.

— Человек с прирожденным талантом, — продолжал монах, — способен сгущать магию, брать от нее силу и направлять эту силу по своему желанию.

— И как же он это делает?

— Путем выбора символов. Они проясняют его мышление и подчиняют его воле все существо, — ответил брат Игнатий.

— Но что же тогда, — вмешался Фриссон, — делает магию черной или белой, злой или доброй?

— Цели, преследуемые творящим чудо, — отозвался брат Игнатий. — Цели и причины, двигающие им. Если добродетельная женщина желает вылечить кого-то, кому-то чем-то помочь, кого-то защитить, то она молит Господа о поддержке в делах своих, и тогда ее магия будет белой.

— Ну а если она, скажем, попросит о Божьей помощи для того, чтобы убить напавшего на нее? — поинтересовался я.

— Хорошая женщина не захочет никого убивать, — ответил монах и обернулся ко мне. — Она захочет только защититься и молить Бога станет о том, чтобы Он остановил напавшего на нее или помешал ему. Если другого пути остановить злодея не будет, заклинание может и убить его. Однако намерения женщины останутся добрыми и магия — белой.

Звучало с натяжкой, но спорить я не стал. Я вдосталь наслушался о преступлениях на сексуальной почве для того, чтобы вот так взять и поверить, что женщина могла случайно убить насильника. Все верно, мысли у нее наверняка направлены на то, чтобы ему помешать, остановить его. А выход — врезать как следует между ног, и все дела. Только давайте будем считать, что я этого не говорил. Я спросил у монаха:

— Но как узнать, кто перед тобой — чародей или колдун?

— Его можно распознать по тем символам, которыми он пользуется, — ответил брат Игнатий. — Если он обретает силу через боль, если он говорит о смерти, употребляет для своих нужд черепа, витые клинки и кровь, значит, его магия определенно черная, злая, и помогают ему силы Зла.

— Символы? — Я непонимающе нахмурился. — Пока я видел только таких колдунов, которые колдуют словами.

— Еще они могут размахивать палкой или посохом, — продолжал брат Игнатий. — Этим они усиливают мощь заклинания или хотя бы силу наносимых ударов.