-- Надолго? -- спросила меня дежурная гостинице.
      -- На сутки.
      Я не сказал, что и эти сутки повиснуть д моей совести, что и за них придется давать объяснение. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив и его землю.
      Репрессии
      В Ленинграде я узнал страшную весть Начальник штаба советников -полковник Иван -- как мы его знали, приехав в Ленинград бросился с мои и погиб. Как позднее я узнал, поводом послужило вступление Сталина на совещании командного состава в июле месяце.
      Все началось с телефонных звонков.
      Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и содуживцев.
      Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне.
      Но вот досада! Куда бы я ни звонил отвечали совсем незнакомые люди.
      Не мог же я перепутать все номера? Инчего похожего раньше не бывало...
      Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции "Ленинград-Московскй".
      -- Дежурный помощник коменданта Черюгов слушает...
      Наконец-то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким-то другим. В бытность Писарев Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помошником комендан-та, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого...
      -- Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Свринов говорит!
      Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:
      -- Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего
      ранга?
      -- Ну да, он самый! Не узнали? Трубка молчит.
      -- Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?
      -- Да, слышу... Вы откуда, товарищ военинженер?
      -- Сейчас -- из гостиницы, -- смеюсь я, узнавая характерные нотки в чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал меня погибшим? И я спешу успокоить его: -- Со мной все в порядке! Жив-здоров! А как вы там?
      -- Все нормально, товарищ военинженер...
      -- Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню... хочу узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов.
      Ответа нет.
      -- Слышите вы меня? 1 Да, Чернюгов слышит.
      -- Он теперь... на курорте... -- В голосе Чернюгова то ли пренебрежение, то ли снисходительность.
      Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.
      -- Извините, меня вызывают...
      Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг.
      Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от повышения по службе?
      Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно-транспортной службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву. Этот все растолкует!
      И впервые слышу в ответ короткое страшное слово: "Взяли".
      Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого Бориса Ивановича?
      Непостижимо! Значит, его дружелюбие, заботливость, простота -- все это было страшной маскировкой?..
      Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я чего-то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?!
      А беспощадный голос совести тут же спросил: "Но в Якире, которого ты тоже знал, все-таки усомнился? Филиппов арестован теми же органами. Почему теперь ты не веришь? Или опять думаешь, что тут ошибка? Оставь! Точно так же ты думал, услыхав первый раз об аресте Якира! "
      Окончательно растерявшись, решил позвонить еще одному другу -- Н. С. Фрумкину. Он встречал меня на пристани и показался почему-то очень грустным. Фрумкин ответил, что зайдет ко мне сам, а от телефонного разговора уклонился.
      Больше я не подходил к аппарату.
      Теперь догадался, почему по знакомым телефонам отвечали чужие люди.
      Значит, правдой оказались темные слухи о массовых арестах на моей родине. Слухи, доходившие даже до Испании!
      Я вышел из гостиницы и долго бродил по городу, пытаясь осмыслить происходящее.
      Мозг сверлила неотступная мысль: "Завтра надо ехать в Москву. Какие новости ожидают там? "
      В номер вернулся поздно ночью: не хотелось оставаться один на один с черным телефонным аппаратом.
      Земля вновь уходила у меня из-под ног...
      ... На следующий день, ожидая поезда, я все же не выдержал и заглянул в комендатуру Московского вокзала. Чернюгов запер за мною дверь и шепотом сообщил, что летом арестованы начальник военных сообщений Красной Армии Аппого и начальник военных сообщений Ленинградского округа комбриг Картаев.
      -- Враги народа! -- испуганно поведал Чернюгов. -- А Филиппов был пособником Картаева.
      Я видел -- Чернюгов горит желанием сообщить еще какие-то детали, но почувствовал, что с меня довольно...
      В поезде не смог уснуть до самого Калинина.
      Невыспавшийся, разбитый физически и нравственно, докладывал я московскому начальству о своем возвращении.
      Меня поместили в гостиницу, сказали, что вызовут. Я принял пирамидон и завалился спать.
      Проснулся под вечер. В гостиничных коридорах стояла гнетущая тишина. И вдруг меня осенило: надо немедленно пойти к моему бывшему киевскому начальнику, близкому другу Ивану Григорьевичу Захарову. Вот с кем можно поделиться тревогой, вот кто разрешит сомнения!
      Но в доме друга застал горе. Жена его встретила меня заплаканная и в трауре. Страшную историю рассказала она. Последние недели Иван Георгиевич жил в бесконечной тревоге, ожидая самого дурного. Арестовали двух его прямых начальников, с которыми он и жена были дружны семьями. Захаров пугался каждого шороха, стал замкнутым и раздражительным.
      Однажды под утро раздался торопливый и настойчивый стук в дверь. Иван Георгиевич привстал, но тут же, охнув, потерял сознание. Умер он от разрыва сердца. А как оказалось, приходил всего-навсего дежурный по части со срочной служебной телефонограммой...
      Не помню, сколько часов бесцельно бродил я по городу. Очнулся, увидев, что стою перед домом еще одного давнишнего товарища, с которым мы прослужили в одном полку восемь лет.
      С трудом поднимался на пятый этаж старого дома, опасаясь, что и здесь застану слезы, страстно желая, чтобы мой друг оказался жив и здоров.
      -- Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у двери/Минуту спустя донесся приглушенный голос:
      -- Кто там?
      -- Свои! -- радостно крикнул я.
      -- Кто свои?
      -- Да это я, Старинов!
      -- Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою. Залязгали замки. Один. Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.
      -- Входи, -- сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину.
      Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо его тут же вытянулось.
      -- Ты?.. Ты откуда?
      -- Из спецкомандировки.
      -- А почему во всем заграничном?
      -- Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.
      -- Вот оно что!.. За границей?! Мы топтались в передней. Мне не предлагали раздеться.
      -- Я что -- не вовремя?
      Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.
      -- Ты извини, Илья... Но знаешь, время такое... Между прочим, недавно арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не состояли... Всегда генеральную линию партии признавали...
      Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.
      -- Ясно, -- сказал я. -- В оппозиции не состояли, никуда не ездили... Извини!
      Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука.
      Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь.
      Вышел на тротуар.
      -- Илья! Подожди!
      Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое, несчастное лицо.
      -- Илья! -- он судорожно схватил меня за руку. -- Не сердись! Пойми!.. Если бы ты приехал с Дальнего Востока... А то бог знает откуда... Ведь я работаю с секретными документами... У меня во всех анкетах написано, что из близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..
      -- Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем.. -- Ты понимаешь?
      -- Иди!..
      S-942
      К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в "Метрополе" шла "Волга-Волга".
      Погиб Иван Георгиевич Захаров.
      Лучший друг не пустил меня к себе...
      Надо мной сгущаются тучи
      Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным. Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.
      -- Вы достойны высокой награды, -- сказал маршал. -- Я считаю, товарищ комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании. Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности.
      Выйдя из-за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:
      -- Ждите назначения, товарищ Старинов!...
      Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает, даже благодарят за службу!
      Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно, не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний.
      И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал.
      Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре арестовали Гендина.
      Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка легендарной бригады Котовского. Шинкаренко -- один из моих друзей по партизанской школе в Киеве -- в числе первых в республике был удостоен ордена Боевого Красного Знаме ни и награжден Почетным оружием. Оказалось, и Шинкаренко взяли.
      От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости -- известных мне партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на случай войны.
      -- Костя -- честный человек. Ни с какими врагами народа он не был связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова, -- всхлипывая твердила жена Шинкаренко.
      Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь он скоропостижно скончался...
      Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не к Наркому обороны. Меня вызывали в НКВД.
      В НКВД
      Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в тени.
      -- Не волнуйтесь, -- слышу я. -- Мы вызвали вас в качестве свидетеля. От вас требуется одно -- дать чистосердечные показания. Это в интересах государства и в ваших собственных.
      -- Но что я должен показывать?
      -- Не догадываетесь?
      -- Нет,
      -- Хорошо. Мы вам поможем...
      Я не помню точной последовательности допроса, "Мы" все время выпытывал, где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром.
      Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.
      -- Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати -- ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов -- так называемые партизанские отряды?
      5'131
      Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу из "свидетеля" превращусь в Обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил бывших начальников.
      Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских армий".
      Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным...
      -- Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они сотни миллионов или миллиарды рублей!
      -- Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.
      -- Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство, стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между границей и укрепрайонами... Я готовил партизан для борьбы с врагом. Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины.
      Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:
      -- На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не тронем. Но... возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение...
      Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди, все святое.
      Я видел только один выход -- обратиться к Наркому обороны, рассказать о своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений.
      Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.
      -- В чем дело? О чем вы хотели сообщить? Волнуясь, сбиваясь, рассказал маршалу о своих переживаниях.
      -- Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по вашему указанию.
      Нарком обороны смутился,
      -- Вы не волнуйтесь...
      Потом, помешкав, взял телефонную трубку:
      Здравствуйте, Николай Иванович... Да вот... У меня сидит недавно прибывший из Испании некий Стари-нов. Его допрашивали о выполнении заданий Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия...
      Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок.
      Снова говорит Ворошилов:
      -- Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким человеком, мог и не знать сути дела.
      Опять пауза. И опять отвечает маршал:
      -- Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину. Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры...
      Начальник полигона
      Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков.
      Предстоящая встреча волновала.
      С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя совместная служба в 4-м Коро-стенском Краснознаменном железнодорожном полку.
      Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные войска после столь длительного перерыва? Вряд ли!
      Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления товарища Баринова.
      -- Очень хорошо! -- широко улыбаясь, сказал Крюков. -- Блудный сын вернулся'. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении.
      Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без тени улыбки сказал:
      -- Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам должность начальника военных сообщений округа.
      На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко мне:
      -- Разрешите, товарищ комбриг'. Какой же из меня начальник военных сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей воле... Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.
      -- Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! -- вмешался Баринов. -- Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь -- начальник военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров.
      Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в малодушии.
      Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника военных сообщений округа -- невероятное, головокружительное повышение. С другой -- мне было абсолютно ясно -- не спра-РЛЮСЬ я с такой работой, не отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!
      -- О чем задумались? -- озабоченно спросил комбриг. -- В вашем подчинении будут два железнодорожных полка. Руководя службой военных сообщений на двух дорогах, вы сможете жить в большом городе. 134
      -- Если уж нельзя иначе, прошу -- назначьте меня лучше командиром одного из железнодорожных полков! -- взмолился я.
      -- Хватит скромничать.. Илья Григорьевич! покачал головой Крюков. -Многие ваши однокашники уже начальники дорог, начальники военных сообщений округов, а вы -- "полк"! Полками у нас командуют выпускники училищ не двадцать второго, а тридцатого года. Они были командирами взводов в ту пору, как мы с вами ротами командовали.
      -- Да поймите, не гожусь я на такую роль!
      -- И что вы заладили "не гожусь, не гожусь"... Хорошо. Раз так упрямитесь, не станем говорить об округе. Но и полк не пройдет! Самое меньшее, что мы можем вам предложить, -- должность начальника Центрального научно-испытательного полигона. Устраивает? Но учтите -- полигон вдали от больших городов, в лесах...
      Из двух зол следует выбирать меньшее. Подумав, я согласился стать начальником полигона.
      -- Так и запишем, --обрадовался Крюков.
      Мы с Бариновым встали и направились к двери.
      -- Да, минуточку, товарищ Старинов! -- позвая Крюков. -- Задержитесь. Мы остались одни.
      -- Зайди вечером ко мне домой, -- по старинке на "ты" предложил Александр Евдокимович. -- Я ж тебя сто лет не видел. И супруга моя обрадуется, и сыновья... Ты-то еще не женился?
      -- Да как тебе сказать... почти... Глаза Крюкова округлились:
      -- Это событие! Кто же она, что тебя приручила?
      -- Познакомлю, Александр Евдокимович. Крюков махнул рукой:
      -- Знак" тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин. Ладно... Приходи, ждем!..
      Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:
      -- Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни -- того и гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа, кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал, что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии: мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.
      -- Но полигон -- это целый город в лесу со своим большим хозяйством. Боюсь, это хозяйство заест меня! -- признался я.
      Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах.
      Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились на меня. Я отодвинул рюмку.
      -- Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди служили Советской власти и вдруг продались? И -- какие люди! Те, кому государство дало все, абсолютно все! И вот они -- враги народа. А кто они? Буржуи? АН нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись, когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы знали по фронту, по работе...
      Александр Евдокимович тяжело вздохнул:
      -- Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул руководителем НКВД Ежова... Разве не так? Что ты молчишь, как каменный? Давай лучше выпьем! -- все так же невесело предложил Александр Евдокимович и добавил: -- Ведь мы с тобой никого не хороним...
      Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы.
      Он взял меня за руку:
      -- В свое время ты спас моего сына... Тебе я доверю одну семейную тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата подполковника 136
      Андрея Крюкова. Я уверен, ЭТО ошибка. Он честный человек. Убежден, что разберутся и его восстановят... А каково сейчас мне?..
      Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу ответить.
      Крюков первым пришел в себя.
      -- Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду невинных!
      Я получаю звание полковник
      ... Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения из Испании, назначили начальником Центрального научно-испытательного железнодорожного полигона РККА.
      Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой верный друг Анна Обручева.
      На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске.
      Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926 -- 1930 годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины.
      Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он по-прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.
      -- Оставляй, оставляй свое барахло! -- согласился Афонько. -- Приедешь -- заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого кавказского вина.
      Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу.
      Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в открытой двери.
      -- Неужели? -- только и выговорил я. С Евсевием Карповичем мы свиделись только спустя двадцать лет.
      -- Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать... Но я вспоминаю; Такое забыть нельзя!
      Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович.
      Первому негодяю-следователю, который занес на него руку, Афонько дал сдачи по-партизански, одним ударом сбив его с ног.
      За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал:
      "Дорогой Иосиф Виссарионович, арестованных пыта-дат, они не выдерживают, клевещут на себя, потом от них требуют назвать сообщников и невыдержавшие клевещут на своих знакомых. Последние арестовываются и тоже не выдерживают и "все подтверждают. Кому это нужно?.. "
      И за такие письма его не наказывали!
      Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили без суда" на восемь лет в лагеря "за шпионаж в пользу неизвестного государства".
      -- А потом, брат, перестал я писать "великому вождю", -- с горечью признался Евсевий Карпович. -- Перестал, потому что убедился: Сталину обо всем известно...
      Глава 2. 1938 год. "Враги народа".
      В конце апреля 1938 года я прибыл к новому месту службы и тут же мне напомнили: бывшего начальника полигона полковника Чумака арестовали как врага народа, Правда, в чем состоит его преступление, никто не знал.
      -- Большую перестройку произвели после Чумака?
      -- Гм... Вот дом его с верандой передали детскому саду...
      Начал я знакомиться с работой полигона, с тематикой испытаний техники железнодорожных войск, с программой учений. Нет, домиком с верандой дело не ограничилось! С тревогой обнаружил: прекращены работы по ряду образцов новой техники. Изобретатели и авторы этих конструкций тоже объявлены врага
      ми народа. Их имена вычеркнуты из программы ра'-бот. Часто зачеркиваются и предложенные ими образцы новой техники...
      Логики никакой. Но, как говорится, куда пойдешь м кому скажешь? Видимо, на полигоне происходило то же, что и везде.
      Вспоминая о том времени, я спрашиваю себя: не потому ли в предвоенные годы многие замечательные образцы военной техники доводились черепашьими темпами?
      Не потому ли в начале войны с гитлеровской Германией на вооружении Красной Армии не оказалось многих отличных видов оружия, почти готового к серийному производству?
      И отвечаю себе: да, именно поэтому!
      Правда, не всех ценных специалистов посылали рыть золото на Колыму или гатить болота в Сибири. Иным разрешали работать и в заключении. Эти "счастливчики" доводили проекты до совершенства в камерах-одиночках, оторванные от мира. Над ними висела угроза, что любая ошибка будет признана вредительством, всякая неудача вызовет ухудшение тюремного режима. Трудно было получать нужную научную информацию, узнавать последние достижения науки и техники... Что и говорить, обстановка далеко не творческая!
      На полигоны и" испытательные площадки репрессированных специалистов доставляли под усиленной охраной. Об их прибытии сообщалось только начальнику полигона, комиссару и уполномоченному особог ГО отдела.
      Помню, весной или летом 1939 года к нам привез-ли подобным образом какого-то авиационного конструктора. Фамилии его никто не знал. Вагон с аре-стованным подали на ветку за полигоном. К этому времени на небольшой лесной поляне сотрудники органов безопасности уже поставили палатки, окружив их двоимым высоким забором из колючей проволоки.
      Лишь в 1943 году, встретившись с конструктором замечательного пикирующего бомбардировщика В. М.
      Петляковым, я узнал, что именно он был моим "гостем" на полигоне...
      Но и в тех трудных условиях коллектив полигона работал слаженно и дружно.
      Большая заслуга в этом принадлежала комиссару Александру Васильевичу Денисову -- человеку, умевшему глубоко вникать в дело и сплачивать людей.
      Однако и наш дружный коллектив тоже порой лихорадило.
      Вскоре после моего приезда обвинили в связях с троцкистами моего заместителя по материально-техническому обеспечению Дмитрия Ивановича Воробьева. Единственным поводом к этому явилась дружба Воробьева с главным инженером строительства Саратовского железнодорожного моста полковником Н. М. Ипатовым, который незадолго перед тем был объявлен врагом народа.
      На партийном собрании инженер П. И. Марцинке-вич и помощник Воробьева кавалер ордена Боевого Красного Знамени В. Н. Никитин пытались защитить Дмитрия Ивановича. Но нашлись и недоброжелатели. Воробьева исключили из партии.
      Вскоре на посту Наркома внутренних дел Ежова сменил Берия. Начались репрессии в самих органах НКВД. Там стало не до Воробьева. Через девять месяцев Дмитрию Ивановичу вернули партийный билет...
      Нависла угроза и над Александром Евдокимовичем Крюковым. Из отдела кадров Генштаба ко мне поступила просьба дать развернутую партийную характеристику на члена ВКП(б) А. Е. Крюкова, обязательно указав его поведение во время дискуссий. Я написал самый положительный отзыв. Александр Евдокимович уцелел, хотя в сентябре 1939 года его и освободили от занимаемой должности.
      На полигон в ту пору то и дело приезжали различные комиссии и отдельные работники от начальника Управления военных сообщений РККА. Все это были новички, попавшие в центральный аппарат в 1937 -
      1938 годах. Как правило, они не имели не только Опыта, но Зачастую и необходимых знаний. -- К чести многих приезжающих, должен сказать: они понимали, что не могут ничем нам помочь и ни во что не вмешивались.
      Однако встречались и иные. Эти "инспекторы" считали прямым долгом хоть чем-то проявить себя. По уровню образования вмешиваться они могли только в дела административные и потому заполняли свои акты и докладные записки сведениями о том, когда и кто из работников полигона опоздал на службу (того, что у нас часто работали до глубокой ночи, они не замечали! ), какие объекты слабо охраняются и т. п.
      Впрочем, нельзя осуждать этих выдвиженцев. Сами они не просились в центральный аппарат, многие искренне переживали двусмысленность положения, упорно учились и уже в годы войны вполне освоились с работой.
      Общее наше несчастье заключалось в том, что почти сразу сошли со сцены наиболее опытные кадры, нарушилась преемственность в их смене. Всю глубину этого ничем не оправдываемого бедствия мы постигли лишь после XX съезда партии. Но народ чуял недоброе уже и в годы репрессий.
      Помню такой случай. Служил на полигоне пожарный. Был он смел, но до предела бесхитростен. Любил этот рыцарь огня и лишнюю рюмку пропустить.. И вот однажды, философствуя в кругу собутыльников, задал наш пожарный глубокомысленный вопрос:
      -- А что, братцы? Вот мы нынче Ежова в депутаты двинули. А вдруг он окажется таким же врагом, как Ягода?
      Он не сразу уразумел, почему внезапно остался в одиночестве. А поняв, покрылся холодным потом.
      О происшествии доложили комиссару полигона. Денисов пошел на большой риск, приказав немедленно уволить пожарного. Беднягу спасли этим от неминуемого ареста.
      А ведь он оказался прав!
      x x x
      Еще перед отъездом на полигон я много наслышался о тамошних лесах, о бесчисленных рыбных озерах. Все рассказы оказались сущей правдой. Край пришелся мне по душе. Но самым приятным сюрпризом для меня и особой достопримечательностью полигона оказалось здешнее железнодорожное кольцо.
      Это кольцо длиной всего около восемнадцати километров было разделено на три перегона, где мы могли "разрушать" и "восстанавливать" пути и мосты, устраивать "крушения".