Записки диверсанта (Книга 1)

      -- Юлька! -- всполошились ее подруги, -- Что с тобой?
      А маленькая курносенькая Юлька, с полными слез голубыми глазами, пыталась еще улыбаться:
      -- Чепуха... Обойдется...
      Ей было восемнадцать лет, этой тоненькой, изящной Юльке, готовившейся стать партизанской радисткой. Но в хрупком девичьем теле билось отважное сердце.
      После трагической гибели одного из парашютистов, когда иные приуныли, Юля первой вызвалась прыгать со следующего самолета.
      -- Ах, девочки-мальчики! -- с отлично разыгранной беззаботностью восклицала она. -- Я легкая! Бросайте меня для пробы, не разобьюсь!..
      На всех занятиях рядом со мной в те дни была партизанка Рита. Настойчивая, уверенная в себе, стремящаяся сделать все как можно лучше, она, казалось, не знала усталости. Вернувшись с задания, затевала игры, заводила песню. Мы любили слушать
      ее.
      И вдруг однажды под Купянском, во время установки мин на сильно охраняемом участке железной дороги, в руках Риты взорвался капсюль в макете. Взрыв ослепил ее. Мельчайшие осколки поранили лицо и глаза.
      Окровавленная, она молчала. Без единого стона дошла со мною до школы. Там ее перебинтовали, и я с первым поездом повез девушку в Харьков.
      На операционном столе Рита тоже не проронила ни звука.
      -- Характер... -- почтительно сказал профессор-окулист, оперировавший Риту. -- Сколько ей лет?
      -- Девятнадцать, профессор, -- отрывисто ответил я, не сводя глаз с осунувшегося девичьего лица.
      Все дни до выздоровления я навещал Риту, ухаживал за ней и наконец высказал ей то, что до тех пор не говорил ни одной девушке.
      Зрение у Риты полностью восстановилось. Мы были счастливы. Нам казалось, ничто и ни когда не разлучит нас. Ничто и никогда...
      1933 год. В отделе Мирры Сахновской
      В этот период я работал в Москве в отделе Мирры Сахновской. Это была опытная, энергичная, мужественная женщина, награжденная в числе первых орденом Красного Знамени. За тот сравнительно небольшой промежуток времени мне удалось подготовить две группы китайцев и ознакомить партийное руководство некоторых зарубежных стран -- Пальмиро Тольятти, Вильгельма Пика, Александра Завадского и других с применением минной техники.
      Именно в столице я вдруг обнаружил, что подготовка к будущей партизанской борьбе не расширяется, а постепенно консервируется.
      Попытки говорить на эту тему с Сахновской ни к чему не приводили. Она осаживала меня, заявляя, что суть дела теперь не в подготовке партизанских кадров, что их уже достаточно, а в организационном закреплении проделанной работы (позже я узнал, что она острее меня переживала недостатки в нашей работе. Все ее предложения отвергались где-то наверху).
      Нерешенных организационных вопросов действительно накопилось множество. Но решали их не в нашем управлении.
      Будущий легендарный герой республиканской Испании Кароль Сверчевский успокаивал: сверху, мол, виднее.
      Я тоже верил в это. Но все труднее становилось примирять с этой верой растущий внутренний протест. Состояние было подавленное.
      Встретившиеся в Москве друзья по 4-му Коростен-скому Краснознаменному полку горячо советовали " поступать в академию.,
      Я внял их доводам. Сам начал чувствовать, что мне недостает очень многих знаний. Правда, я и сам дважды уже делал попытки поступить в Военно-транспортную академию. И меня дважды отставили из-за болезни сердца. Но теперь мне стало казаться, что тогда я просто не проявил должной настойчивости, напористости.
      Ознакомившись с программой отделения инженеров узкой специальности, где учились старые товарищи, убедился, что смогу, пожалуй, сразу поступить на второй курс. И дерзнул...
      Я доложил Мирре Сахновской о своем намерении. Она одобрила, написала аттестацию и благословила на учебу.
      Остальное зависело от начальника нашего управления Я. К. Берзина. Ян Карлович поддержал меня. Полученные от него рекомендации пересилили заключение медицинской комиссии.
      Резолюцию о зачислении меня в Военно-транспортную академию наложил тогдашний ее начальник С. А. Пугачев.
      Семена Андреевича Пугачева тоже безгранично уважали в армии. На его груди красовались орден Красного Знамени, ордена Бухарской и Хорезмской республик. Еще во время гражданской войны я не раз слышал о С. А. Пугачеве. Высокообразованный офицер генерального штаба царской армии, он активно участвовал в вооруженной защите октябрьских завоеваний. В 1934 году по рекомендации Г. К. Орджоникидзе и С. М. Кирова ЦК ВКП(б) приняла его в партию...
      Итак, сам Пугачев наложил резолюцию на мое заявление. Но... старший писарь отказался внести в списки мою фамилию: не спущен лимит.
      . Спорить с писарем, если за его спиной стоит грозный лимит, -- дело бесполезное! Пришлось потратить около двух недель, чтобы попасть на прием к начальнику военных сообщений Красной Армии товарищу Э. Ф. Аппоге.
      -- Видите, как все просто, -- расцвел старший писарь строевой части Военно-транспортной академии, получив оформленную по всем правилам бумажку.
      Я предпочел промолчать...
      Предстояло взять последний рубеж: поступить прямо на второй курс. Пугачев пытался отговорить меня от этой затеи.
      -- Вам будет слишком трудно.
      На выручку пришел начальник железнодорожного факультета Дмитриев -"Кузьмич", как ласково называли его за глаза слушатели.
      -- Да ведь Старинов и так много лет упустил. А время такое, что медлить обидно... Пусть попробует! -- деликатно возразил он начальнику академии, поглаживая пышные усы.
      И Пугачев согласился.
      Глава 8. 1934 год. Учеба в Академии
      Рита
      Жизнь постепенно входила в колею. Решил, что уже можно вызвать Риту. Написал в Киев. Все сроки истекли, а ответа нет и нет. Послал телеграмму, другую... Наконец получил открытку. Почерк Риты, но содержание непонятно: точно открытка предназнача-лась не мне, да и подпись показалась необычной.
      Я не мог оставаться в неведении. Подал рапорт и получил разрешение на отъезд.
      В дорогу накупил газет и, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, пытался читать. Но газеты того времени не подходили для успокоения нервов.
      Тревожные вести шли из Германии. Там хоронили демократию и культуру... Расправы над известными писателями и учеными. Травля евреев. Пытки в гестаповских застенках. Кошмар концентрационных лагерей. Костры из книг на улицах Лейпцига. Рост вермахта. Бредовые вопли Гитлера о необходимости покончить с коммунизмом...
      Да, газеты заставляли волноваться еще больше. Но тем сильнее, наперекор всему хотелось простого человеческого счастья, близости любимого человека.
      Прямо с поезда я отправился по адресу, указанному на открытке. Ничем не приметный дом на тихой улице. Грязноватая лестница со щербатыми ступенями. Обитая темной клеенкой дверь.
      На стук открыла незнакомая женщина. Я назвал себя.
      Женщина помедлила, провела рукой по волосам. Я услышал не слова, а скорее, вздох:
      -- Здесь ее больше нет.
      -- Как нет? Где же она?
      Женщина подняла лицо. Оно было сочувственно и растеряно:
      -- Не знаю... Поверьте... Просто она уехала...
      Я попрощался и вышел.
      Захлопнулась дверь с темной клеенкой. Остались позади лестница со щербатыми ступенями, неприметный дом, неприметная улица... до весны 1943 года (всех, кто работал с рукописью Ильи Григорьевича, заинтересовала судьба Риты. Однако наши попытки выяснить что же с ней произошло не увенчались успехом. Илья Григорьевич уходил от ответа. Прим. ред. Э. А. )
      1935 год. Окончание академии.
      Прошло два года напряженной учебы. На пороге стоял май 1935-го. Весна была ранняя, дружная. Снег сошел еще в начале апреля, и деревья уже опушились молодой листвой. На перекрестки, как грибы после дождя, высыпали продавщицы газировки. В пестрых ларьках снова появились исчезавшие кудато на зиму мороженицы. Влюбленные парочки маячили у ворот подъездов чуть ли не до рассвета.
      Накануне майских торжеств столица похорошела:
      через улицы перекинулись транспаранты, дома выбросили флаги.
      Страна подводила итог предмайского соревнования. Газеты и радио сообщали о трудовых победах строителей Магнитки и Кузбасса, о сверхплановых тоннах угля, руды, стали, нефти, об успехах колхозного строительства. Москва радовалась.
      Радовались и мы, выпускники военных академий. Радовались, может быть, больше других. Ведь мы получили высшее военное образование!
      Ранним утром 1 Мая мы застыли в четких шеренгах на Красной площади, с нетерпением вслушиваясь в мелодичный перезвон курантов,
      На трибуну Мавзолея вышли руководители партии и правительства. Командующий парадом А. И. Корк встретил на гнедом скакуне Наркома обороны К. Е. Ворошилова.
      Прозвучало громкое многократное "ура! "... Печатая шаг, мы прошли перед Мавзолеем...
      А 4 мая 1935 года нас пригласили в Кремль... После парада выпускников академий мы, затаив дыхание, слушали речь Сталина. Я впервые видел его так близко. Чем больше смотрел, тем меньше был похож этот невысокий человек с пушистыми усами и низким лбом на того Сталина, которого мы обычно видели на фотографиях и плакатах.
      Сталин говорил о том, что волновало каждого: о людях, о кадрах. И как убедительно говорил! Здесь я впервые услышал: "Кадры решают все". В память на всю жизнь врезались слова о том, как важно заботиться о людях, беречь их...
      Как сейчас, вижу возбужденные, счастливые лица начальника нашей академии Пугачева и моего соседа, бывшего машиниста, выпускника академии Вани Кирьянова...
      Не прошло и трех лет, как они, да и не только они, а пожалуй, большинство тех, кто присутствовал на приеме и восторженно слушал Сталина, были арестованы и погибли в результате репрессий.
      Я окончил академию с отличием и был награжден именными часами. Вместе с другими отличниками меня рекомендовали на работу в аппарат Народного комиссариата путей сообщения.
      Выпускники нашей академии шли в НКПС с большой охотой: им предлагали там высокие посты. Но я отказался.
      Прослужив около 16 лет в Красной Армии, я не захотел расставаться с ней.
      Глава 9. Ленинградская железнодорожная комендатура
      Вскоре меня вызвали в отдел военных сообщений РККА и объявили о назначении на должность заместителя военного коменданта железнодорожного участка (ЗКУ), управление которого помещалось в здании вокзала станции Ленинград-Московский.
      Выражение моего лица видимо говорило ярче слов, как я воспринял эту новость. Товарищ, сообщивший о моем назначении, нахмурился и счел необходимым прочитать нотацию:
      -- Вам оказывают большую честь... не говоря о том, что вы должны будете обеспечивать работу вашего направления с военной точки зрения... -- В голосе его неожиданно зазвучали торжественные ноты, послышался неподдельный пафос: -- Вам выпадает честь встречать и сопровождать высших военачальников!
      Он даже грудь выпятил и теперь мерил меня победоносным взглядом.
      Я понял, что лучшего назначения здесь не получить, и смирился. Единственным утешением оставалось то, что впереди был целый месяц отпуска.
      Но в Бердянске, куда дали путевку на отдых, меня ждала телеграмма о смерти самого близкого из братьев -- тридцатилетнего Алеши.
      Алеша отличался удивительными способностями. Окончив всего-навсего четырехлетнюю начальную школу, он уже в юности мастерил сложнейшие лам-. повые приемники, увлекался автоматикой, электроникой. Опытные инженеры пророчили ему блестящее будущее.,,:.
      И вот Алеши не стало. У него были слабые легкие, и жестокая простуда оборвала жизнь веселого пытливого человека... Южное солнце померкло для меня.
      Выбитый из колеи, я вскоре уехал из Бердянска.... В то лето там жили слишком весело...
      На бойком месте
      Новый мой начальник, Борис Иванович Филиппов, дело знал и любил. Он не имел высшего образования, но обладал большим опытом и пользовался уважением.
      Впрочем, практические советы Бориса Ивановича порой и смущали.
      Однажды почти одновременно обратились с просьбой о выдачи брони на билет в мягкий вагон до Москвы комбриг и капитан -- адъютант командующего войсками округа. Недолго раздумывая, я дал комбригу место в мягком вагоне, а капитану предложил в жестком.
      Борис Иванович пришел в ужас.
      -- Что же вы наделали, голуба моя? -- с отчаянием восклицал он, ероша волосы. -- Чему вас учили в академии?! Разве можно сравнивать комбрига с адъютантом командующего?! Комбриг он и есть комбриг, а адъютант... Ведь он, окаянный, командующего каждый день и час видит!.. Такого может про нас напеть!..
      Комендант перестал бегать по кабинету, остановился, перевел дыхание и плюхнулся в кресло.
      -- Вот что, голуба моя... Лирику бросьте. Я серьезно говорю: адъютантов впредь не обижайте... Неожиданно он опять разгорячился:
      -- Да что -- адъютантов!.. Если к вам одновременно обратятся за билетом проводник из вагона командующего округом -- слышите? проводник! -- и какой-нибудь комбриг из линейных войск -- слышите? комбриг! -- то вы, голуба моя, все дела бросайте -- и кровь из носу, -- но чтобы у проводника билет был! Вот! А комбригом пусть Чернюгов займется, писарь!
      -- Борис Иванович...
      -- Я потому только и Борис Иванович, что это правило свято соблюдаю! Наивны вы еще, вот что! Ну что
      может комбриг? Жалобу написать? Пусть пишет! А проводник, понимаете, затаит обиду да при случае командарму или маршалу, чай подавая, возьмет и подпустит шпильку, сукин сын! Вот, скажет, товарищ маршал, и с водой-то у нас нынче плохо, и прохладно, и углишка мало... А все ленинградский комендант --Филиппов. Уж я обращался к нему, а он никакого внимания. Только одни обещания...
      Борис Иванович даже покраснел во время этого монолога, представив очевидно, как "сукин сын" проводник "подпускает" подобную шпильку и какие могут получиться последствия.
      -- Если вы думаете, что проводники вагонов высоких начальников, а тем более их адъютанты -- обычные люди, то ошибаетесь. Много им доверяется, многое с них и спрашивается. А потому мы должны в меру возможностей облегчать их трудную работу! Надо поддерживать авторитет нашей комендатуры! А вы своим академическим подходом режете меня без но-жа...
      Волнение Бориса Ивановича усугублялось тем, что осенью 1935 года началось присвоение новых воинских званий. Появились лейтенанты, капитаны, майо-ры, полковники, комбриги, комдивы, комкоры, командармы и маршалы. Каждый волновался, не зная, ка-кое звание получит при переаттестации. Еще бы! Некоторым приходилось снимать с петлиц ромбы и На-" девать три, а то и две шпалы, то есть, говоря по нынешнему, лишаться генеральских званий и возвращаться в полковники или майоры. Борису Ивановичу повезло -- он остался при своих двух шпалах и ликовал.
      Ленинградская комендатура находилась на бойком месте. В Ленинград часто прибывали руководители партии и правительства, ведущие работники Нарко-мата обороны, Генерального штаба, командующие округами.
      В наши обязанности входило встречать и сопро- вождать их от Ленинграда до Москвы, обеспечивая техническую безопасность поездок.
      Это льстило самолюбию Бориса Ивановича. Он сиял во время церемоний, как большой ребенок. Сердиться на него или иронизировать было невозможно: искренность его просто обезоруживала.
      Мне приходилось неоднократно сопровождать в Москву Блюхера, Тухачевского, Ворошилова, тогдашнего командующего Ленинградским военным округом Шапошникова. Нас нередко приглашали на чай или ужин к Шапошникову, Тухачевскому...
      Глава 10. Партийная чистка.
      Друзья познаются в беде
      Осенью 1935 года на мою голову внезапно свалилась беда. Проводилась проверка партийных документов. Меня вызвали в политотдел спецвойск Ленинградского гарнизона.
      Начальник политотдела, предложив сесть, долго изучал мой партийный билет.
      Я знал начальника политотдела не один день. Но тогда его словно подменили.
      -- Значит, вы Старинов? -- наконец прервал он молчание.
      -- Да, Старинов. Надеюсь, мой партийный билет в порядке?
      -- А вы погодите задавать вопросы... Лучше ответьте: за резолюцию оппозиции не голосовали?
      -- Нет!
      Он на минуту задумался и спросил:
      -- Вы были в плену у белых?
      -- Да, был. Об этом написано во всех моих анкетах, в автобиографии. В первую же ночь я бежал из плена и вернулся в свой двадцатый стрелковый полк!
      -- Так вы сами говорите и пишете! А кто знает, как вы попали в плен и как оттуда освободились? Где доказательства того, что вы бежали?
      -- Есть документы в архивах... Есть живые однополчане!
      -- Документы, однополчане...
      Начальник политотдела снова задумался и на короткое время показался таким внимательным, душевным, каким я его знал. Потом опять посмотрел в мой партбилет, который не выпускал из рук, и вдруг спросил:
      -- А может, вы не Старинов, а Стариков?
      -- У нас в деревне четверть дворов -- Стариновых и ни одного Старикова, -- с трудом сдерживаясь, ответил я.
      Мой собеседник первый отвел глаза. Поджав губы, он помолчал, видимо принимая какое-то решение, и наконец заявил:
      -- Все ваши слова надо проверить и доказать. Собирайте справки. А партбилет пока останется у нас.
      Я, наверное, выглядел вконец растерянным, потому что начальник политотдела скороговоркой посоветовал:
      -- Не теряйте голову. Собирайте нужные документы. Мы запросим архивы...
      Во взгляде его не было враждебности. Мне даже показалось, что он сам чем-то смущен.
      Не помню, как добрался до комендатуры.
      У добрейшего Бориса Ивановича Филиппова, узнавшего о том, что случилось, вытянулось лицо.
      -- Как же так, голуба моя?..
      Я не мог рассказать подробности. С тоской подумалось, что Борис Иванович при всей своей доброте ничем не поможет. Разве я не знаю, какой он осторожный? А тут -- политотдел... Меня подозревают в умышленном изменении фамилии, в обмане партии, чуть ли не в измене...
      -- Вот что, голуба моя... Пойдем-ка ко мне домой. Да. На рыбу. Вчера с рыбалки привез, -- услышал я взволнованный голос Бориса Ивановича. -Выхлопочем вам отпуск, отправитесь куда надо и привезете нужные бумажки... Не расстраивайтесь. Идем на рыбу!
      Дорого было товарищеское сочувствие, но я отказался от приглашения. Пошел домой, бросился на кровать.
      Что будет? Как жить, если тебя подозревают в таких преступлениях?
      Зазвонил телефон. Борис Иванович, оказывается, уже успел побывать и в Управлении дороги и в штабе военного округа.
      -- Все в порядке, голуба моя! Отпуск вам разрешили. Поезжайте за документами. И не тревожьтесь! Все образуется!
      Мне стало стыдно. Как я мог усомниться в Борисе Ивановиче? Настоящим человеком в трудную минуту оказался именно он, а не я...
      -- Ну, ну, голуба моя... -- прервал меня в комендатуре Филиппов, когда я принялся сбивчиво толковать о том, что стыжусь самого себя. -- Нашли о чем... Получайте билет и с богом. Желаю удачи!
      В тот же вечер я выехал собирать справки о том, что я Старинов, а не Стариков и что действительно бежал из плена и честно воевал за Советскую власть.
      Тревога и боль не проходили, но становилось легче при мысли, что Борис Иванович Филиппов -- не один хороший человек на свете, что живут на земле тысячи прекрасных людей и что товарищи меня не оставят...
      Первым делом направился в свою академию.
      -- Черт знает что! -- воскликнул, выслушав мою историю, начальник факультета Дмитриев. -- А ну подожди минутку... Он достал бумагу и тут же от руки написал нужную: справку.
      -- Все уладится, Илья Григорьевич! -- уверенно говорил Дмитриев. -- Вы же сами слышали товарища Сталина, помните, как он призывал беречь и ценить кадры... Просто какое-то недоразумение, а может быть, и клевета.
      Теперь предстояло ехать в родную деревню.
      В Орле я сошел с большим рюкзаком: зная, что в сельмагах многого не купишь, запасся сахаром, селедкой и даже белым хлебом.
      В 1935 году из Орла в деревни автобусы не ходили. Пришлось шагать по обочине.
      Болховская дорога длинна и грязна после дождей. Дует осенний знобкий ветерок. Невесело...
      Вот и обоз. Посадят или нет?
      На передней подводе сидел мужичок. Что-то удивительно знакомое было в худощавом небритом лице с неповторимо хитрой улыбкой. Если бы снять с мужичка залатанный зипунишко и лапти да обрядить в красноармейскую гимнастерку, в ботинки с обмотками...
      -- Алеша! -- не помня себя от радости, закричал я, -- Алеша? Ты?!
      Постаревший, поседевший Алеша Бакаев, мой со-служивец по 20-му стрелковому полку, не соскочил, а прямо-таки скатился с телеги.
      Мы крепко обнялись, оторвались друг от друга, обнялись еще раз.
      -- Сколько ж это годков, Григорьевич? -- бормотал Алеша. -- Никак, десять? Каким тебя ветром к нам?
      Набежали другие подводчики. Кто-то хлопнул меня по плечу. Оглянулся и -- глазам не поверил. Передо мной стоял, протягивая заскорузлые руки, Архип Денисович Царьков. Тот самый Архип Царьков, с чьей легкой руки я стал когда-то сапером!
      -- Архип!
      -- Илюшка!
      -- Тебя и не узнать, Архип....
      -- Да и ты изменился. Ишь в больших чинах ходишь...
      -- Какие там чины! Как я рад, ребята, родные...
      -- Негоже на дороге толчись, -- трезво рассудил один из возчиков. -Поехали, что ли? Дома наговоритесь!
      Обоз тронулся. Сидя на телеге рядом с Архипом Царьковым и Алексеем Бакаевым, я рассказал, что привело меня в деревню. Однополчане и удивились и опечалились:
      -- И тебе не верят, выходит? Н-да... Ты же до конца воевал! Тебя, как заслуженного бойца, в военную школу посылали! Что же деется?
      Остановился я у Архипа Царькова: семья у него поменьше бакаевской, а изба -- попросторнее. 51
      Сели за стол. Хозяйка подала картошку в чугуне. Я вытащил хлеб и сельди.
      -- Хлеб ты хороший привез, -- прожевывая ломоть, сказал Архип. -- А завтра и мы испечем настоящего ржаного. Со встречей!.. По праздникам мы, брат, уже чистый печем, без мякинки... Ты скажи, как армия наша? Сильна?
      -- Сильна, Архип.
      -- Ну, и мне легче, когда знаю -- не зря терпим. Спать легли, едва смеркалось: керосину у Архипа было мало. А на следующий день мы с Царьковым отправились по соседним деревням искать однополчан, которые меня хорошо помнили.
      Таких нашлось немало, и я собрал целую груду справок. Заверять справки поехали в город Волхов. Там все обошлось без волокиты. Радость моя была бы полной, не замечай я забитых хат, поросших бурьяном полей и огородов, темных окон,
      -- Чуешь? Ни гармони не играют, ни девки не поют, -- сказал как-то Архип. -- Молодежь-то в город норовит податься, а кого выслали попусту... Эх! Если бы коллективизацию проводили, как нам объясняли на политзанятиях! И колхозы бы иначе выглядели, и скот бы мы сохранили... Я полагаю, самое трудное уже позади. В этом году, к примеру, и посеяли больше, и работа пошла веселей... Наладит партия дело в колхозах! Оживем!..
      x x x
      Борис Иванович Филиппов встретил меня радостно. Просмотрел пачку привезенных справок и одобрил потраченные усилия:
      -- Бумажка, она, голуба, теперь в силе!..
      Я отвез справки в политотдел. Мне сказали, что все проверят, а пока подождать.
      Ждал долго. Меня временно отстранили от работы с секретными документами, не посылали сопровождать начальство.
      Борис Иванович переживал происходящее не меньше меня, но твердо верил в благополучный исход:
      -- Главное, голуба, бумажки у тебя в порядке!
      И по-прежнему приглашал то на чаек, то на рыбку.
      Наконец вызов в политотдел спецвойск гарнизона.
      -- Ну вот, все и проверили, -- встретил меня начальник политотдела. -Теперь вас никто беспокоить не будет. Понимаю, нелегко вам все досталось, но...
      Когда были закончены формальности, начальник политотдела вручил мне новый партбилет и, крепко пожимая руку, посмотрел на меня смущенно, по-дружески.
      Тяжело мне стало от его смущения.
      Но вот позади кабинет, коридор, лестница... На улице я потрогал левый нагрудный карман. Партийный билет был со мной! Помчался в комендатуру.
      -- Борис Иванович!..
      Он понял все без слов. Заставил сесть. Потер ладони:
      -- Вот так, голуба! Бог правду видит! И, довольно улыбаясь, вдруг свел брови:
      -- Готовьтесь, товарищ Старинов, сопровождать командарма первого ранга Шапошникова. Сегодня же!
      Насладясь произведенным эффектом, Филиппов подмигнул и засмеялся:
      -- Хороша все-таки жизнь, голуба моя! То-то!
      * ЧАСТЬ II. МЫ ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТЫ *
      Глава 1. 1936 год. По вызову "Старика".
      Лето 1936 года начиналось жаркими безоблачными днями, светлыми ночами и тревожными сообщениями телеграфных агентств: в Испании, где на февральских выборах победил Народный фронт[1], открыто выступили против законного правительства фашистские генералы.
      -- Сукины дети! -- коротко выругался мой начальник Борис Иванович. -Морду им набить...
      Никто и не сомневался, что Франко и его приспешникам "набьют морду". Мятежники, обманувшие часть армии, никогда бы не выстояли против народа. Но на помощь им пришли фашистские Германия и
      -- В 1931 году в Испании была свергнута монархия и установлена республика. Однако реакционные силы в основным сохранили свое экономическое могущество и политическое влияние. Правительство Лерруса (1933-1935 годы) пытались уничтожить все демокртические завоевания. На защиту республики поднялись трудящиеся. В 1934 году в Астурии, Каталонии, Мадриде и других районах произошло вооруженное, восстание. В начале 1936 года антифашистские силы, в авангарде которых шла компартия, объединились в народном фронте. После победы Народного фронта на выборах в кортесы (февраль 1936 года)было образовано левореспубликан-ское правительство. Страна встала на путь демократического развития. (Прим. авт. )
      Италия. Гитлер и Муссолини послали мятежникам авиацию, танки, регулярные части.
      По всей нашей стране забурлили митинги, прошли демонстрации солидарности с республиканской Испанией.
      Советские люди решили оказать борющимся испанским братьям не только моральную поддержку, но и материальную помощь. Начался сбор средств. Трудовые копейки быстро складывались в миллионы.
      Испания превращалась в передний край международной борьбы за демократию. Немецкие и итальянские антифашисты, англичане и американцы, чехи, поляки и венгры ехали в Испанию, чтобы с оружием в руках бороться против фашистов.
      Я не находил себе места в спокойном кабинете военного коменданта.
      -- Ну, чего вы, голуба моя? -- досадовал Борис Иванович. -- Тоже в Испанию рветесь? Так вы не маленький, сами знаете: если понадобитесь -позовут. А коли не зовут...
      Конечно, Испания могла обойтись и без меня. Но я все равно мечтал о ней. Мне казалось, что партизан". екая подготовка и несколько военных специальностей, которыми я владел, могут пригодиться республиканской армии. Тем более я знал: в Испанию едут добровольцы и из нашей страны!
      После долгих раздумий написал рапорт Народному комиссару обороны с просьбой направить в Испанию и подробно изложил выношенные мною планы обучения республиканских войск действиям в тылу врага.
      Рапорт дошел до адресата быстро. Меня стали вызывать в различные инстанции. Но дальше распрос-сов о том, откуда мне известно, что в Испанию едут добровольцы из СССР, дело не шло.
      Неожиданно я встретил на вокзале бывшего начальника учебной части железнодорожного факультета Военно-транспортной академии РККА М. В. Обыде-на.
      Чуть ли не с первой минуты заговорили конечно же об Испании. Михаил Васильевич -- участник первой мировой и гражданской войн, старый член партии. Он хорошо знал меня по академии. Естественно, я рассказал ему о своем заветном желании попасть за Пиренеи,
      -- Надо подумать, -- не сразу отозвался Обыден.
      -- Подумать?
      -- Видишь ли... Только это должно оставаться между нами!.. Я имею некоторое отношение к отправке добровольцев.
      Я не поверил своим ушам. Не сразу опомнился.
      -- Михаил Васильевич!
      -- Ладно, постараюсь...
      Обыден уехал в Москву. А через три дня в нашу комендатуру поступило телеграфное сообщение:
      "Немедленно командируйте зам. ЗКУ Старинова в Москву".
      -- Все-таки добился своего. А я-то гадал, что даст эта встреча случайная? -- развел руками Борис Иванович. -- Ну что ж, молодец! Завидую!.. Желаю тебе успеха, Илья Григорьевич.
      -- Спасибо. Не поминайте лихом.
      Глава 2. Через шесть границ
      В Москве я узнал, что я направляюсь в Испанию по личному вызову "Старика", моего бывшего начальника Якова Берзина. Быстро пролетели дни, до предела забитые необходимыми в таких случаях процедурами и собеседованиями, бумажной волокитой. Наконец все позади, и вот однажды:
      -- Знакомьтесь, товарищ Старинов. Ваша переводчица. Тоже из добровольцев, -- сказал торжественно начальник 4-го Управления Генштаба Гай Лазаревич Туманян.
      Девушка тряхнула коротко остриженными русыми волосами и протянула мне прохладную ладошку.
      -- Анна Обручева, -- сказала она глубоким контральто, сделав, как все северяне, особое ударение на "о".
      Я в замешательстве поглядел на Туманяна и неуверенно улыбнулся Обручевой, избегая взгляда ее больших голубых глаз.
      Вечером того же дня мы с Анной Обручевой стояли на перроне Белорусского вокзала возле готового к отправке поезда Москва-Столбцы.
      Провожавшие нас товарищи держались как чуткие, заботливые родственники. Одно было неприятно: нас слишком энергично уговаривали не беспокоиться об остающихся семьях, намекали, что в случае чего наших близких не забудут... Меня эти заверения ничуть не трогали -- я был холостяком. Но Анна Обручева оставляла в Москве восьмилетнюю дочурку! И все же держалась моя попутчица молодцом.
      ... Мягкие диваны, зеркала, полированное красное дерево, надраенные до солнечного блеска ручки дверей, мягкий свет настольной лампы -- все в купе международного вагона свидетельствовало о комфорте и призывало к покою.
      Но покоя я не испытывал.
      Нам с Обручевой предстояло через день пересечь Польшу, а это сулило мне мало приятного.