происходящих из привилегированных сословий.
      Долго просидели они вдвоем, долго еще Венецкий возвращался к началу, и долго еще Неручный терпеливо выслушивал порывистые излияния молодого приятеля, ласково посматривая на него своими большими синими глазами.
      - Ну, а вы как? - спросил наконец Венецкий, забывший в порыве своего горя даже спросить у приятеля, что он поделывает.
      - Да так, лечу помаленьку, помаленьку учусь, помаленьку читаю, а больше всего ленюсь... Вот, верно, скоро нашего брата на войну погонят. Там лень-то сбросить придется! - серьезно заметил Неручный.
      - Говорят, у вас в Петербурге все желают воины?
      Неручный серьезно взглянул на Венецкого и заметил:
      - Да вы никак газет начитались?.. Эка радость какая, война!.. Небось сам не хочет на войну, в Питер приехал, так в других возбуждение нашел... Мы, батюшка, народ смирный... Прикажут, - возбудимся, прикажут, охладимся... Ну, теперь, конечно, горячая пора... Нас по губам обновлением мажут... Верно, почитывали, как трогательно газеты расписывают...
      - Почитывал.
      - И что же, верите?
      - Что-то не верится.
      - А мне так и совсем не верится... Ну, да об этом после, а теперь пойдем-ка, милый человек, к Палкину... На радости, что вы приехали, царапнем бутылочку-другую... Мы по этой части искренний народ и никогда не откажемся. Кстати, и есть хочется. Да и вам поесть не мешает... Верно, сегодня ничего не ели?
      - Это правда! - улыбнулся Венецкий.
      - То-то!.. Знаю... Так идем, что ли?
      - Идем...
      Доктор оделся, и они вышли из дома. По дороге доктор все подтрунивал над петербургским возбуждением и так весело пародировал передовые статьи, что Венецкий несколько раз принимался смеяться.
      Глава седьмая
      "РАДИ БОГА, ДОКТОРА!"
      В оживленной беседе за бутылкой вина приятели просидели в трактире до поздней ночи. Доктор рассказывал без умолку, видно стараясь рассеять своего молодого приятеля.
      "Очень уж неожиданно хватили беднягу!" - думал он, участливо посматривая на печальное лицо Венецкого.
      Когда наконец они вышли на улицу и Венецкий хотел было идти к себе в меблированные комнаты, доктор его не пустил.
      - Идемте-ка лучше ко мне. Вдвоем веселей. По крайней мере будет кому реплики вам подавать, если вы захотите вести беседу! - усмехнулся Неручный, беря Венецкого под руку.
      Они скоро пошли домой и собирались уже ложиться спать, как вдруг в прихожей раздался отчаянный звонок, и вслед за тем чей-то взволнованный голос проговорил:
      - Доктор дома?
      - Дома... Эка трезвоните! - воркнула в ответ Матрена.
      - Доктора, ради бога. Скорей доктора!
      Неручный выбежал в прихожую.
      - Барин наш умирает! Пожалуйста, помогите. Тут близко, через два дома... - говорил прерывающимся голосом старый лакей. - Не откажите!
      Неручный тотчас же оделся и вышел вместе с лакеем.
      По дороге старый слуга отрывисто рассказал, что барин давно болен, но, с тех пор как он "на старости лет недавно вздумал жениться", ему все делалось хуже и хуже, а сегодня поужинали и... совсем умирают...
      - Супруга баринова, - таинственно проговорил слуга, - может, слышали... госпожа Бениславская урожденная... А барин наш, господин Орефьев, богат... Как бы...
      Он не досказал мысли.
      - Послали за доктором, который постоянно лечит вашего барина?
      - Послали, да дома не захватили... За многими докторами послали... А уж я бросился к вам, повар надоумил... дочку вы его лечили. Вот сюда, господин доктор, пожалуйте! - указал он на подъезд, пропуская доктора.
      Через ряд комнат Неручный быстро прошел в маленькую гостиную и остановился. Двери в следующую комнату были заперты. Он постучал в двери.
      Двери тотчас же отворили, и на пороге появилась Варвара Николаевна. Она была взволнована, и в ее лице не было ни кровинки.
      - Вы доктор? - спросила она, запахивая ворот капота.
      - Да.
      - Ах, пожалуйста, поскорей... Мужу моему плохо!..
      Неручный вошел вслед за Варварой Николаевной в роскошный будуар.
      На кушетке лежал Орефьев, откинувши голову назад, бессмысленно глядел вперед и тихо стонал. Около кушетки был маленький стол, чернильница и лежали какие-то бумаги...
      Доктор подошел к Орефьеву, внимательно осмотрел его и спросил:
      - Вы страдаете?..
      Но вместо ответа Орефьев что-то пробормотал.
      - Можете говорить?
      Орефьев тихо пошевелил головой.
      - Можете написать?..
      В мутных оловянных глазах старика промелькнуло выражение испуга...
      - Ах, не мучьте его! - вступилась Варвара Николаевна. - Он уже с полчаса ничего не говорит... По обыкновению, он ужинал, и после с ним вдруг сделалось дурно...
      Неручный снова осмотрел больного и, когда кончил осмотр, тихо покачал головой.
      - Ну, что?
      - Он в агонии! - тихо прошептал Неручный, как-то подозрительно оглядывая комнату.
      Варвара Николаевна обратилась к старику Никифору с приказанием съездить за священником.
      Но Никифор наотрез отказался.
      - Я при барине останусь. Извольте послать кого-нибудь другого.
      Варвара Николаевна промолчала и вышла распорядиться.
      - Ну, что, господин доктор... какая болезнь у барина? - прошептал Никифор. - Умрет?..
      Неручный кивнул головой.
      - Это непременно она его... если бы вы знали...
      Старик оборвал свою речь. В комнату вошла Варвара Николаевна, за нею Башутин и новый доктор.
      Он косо взглянул на коллегу, протягивая ему руку, осторожно приблизился к больному и сказал:
      - Ну, как ваше здоровье, дорогой Василий Матвеевич?.. Не беспокойтесь... Мы вас на ноги поставим!
      Но ответа никакого не было, и сам диктор понял, что это шутливое приветствие было излишне. Он посмотрел на умиравшего, дал понюхать чего-то из пузырька и, отойдя от больного, стал шептаться с Неручным; затем как-то торжественно приблизился к Варваре Николаевне и тихо сказал:
      - Нам здесь больше делать нечего! Посылайте за священником!
      Башутин вызвался съездить и уехал.
      - А за Александрой Матвеевной изволили послать? - как-то угрюмо прошептал Никифор.
      Варвара Николаевна бросила на старого лакея быстрый злой взгляд и сказала:
      - В самом деле. Я и не догадалась... Пошлите скорей.
      Оба врача уехали.
      Когда через полчаса приехала Александра Матвеевна, то увидала своего брата уже мертвым. Она с нескрываемою злостью взглянула на Варвару Николаевну и тихо заметила:
      - Вы очень скоро сделались вдовой...
      Варвара Николаевна смерила Орефьеву с головы до ног и промолвила:
      - Вы что хотите этим сказать?..
      И, не дождавшись ответа, пожала плечами и вышла из комнаты.
      К утру приехал Борский, а вслед за ним явился на квартиру судебный следователь и доктор.
      Варвара Николаевна с достоинством невинно оскорбленной женщины отвечала на вопросы судебного следователя.
      Глава восьмая
      НАСЛЕДНИКИ
      Скоропостижная смерть Орефьева возбудила в городе толки об отравлении. Об этой смерти даже появились заметки в прессе, но все толки оказались вздорными. Труп Орефьева был исследован, и оказалось, что никакого отравления не было, а что старик умер от быстрого истощения сил...
      Когда вскрыли духовное завещание, то узнали, что все состояние было завещано вдове и только двадцать тысяч Елене...
      Борский не верил своим глазам, прочитывая завещание. И, однако, все было в порядке. Несомненно, подпись была Орефьева.
      - Этого быть не может! Это фальшивое завещание! Старик так любил Лелю и не раз говорил, что оставит ей свое состояние! - говорила, рыдая, Александра Матвеевна.
      - Я сам сомневаюсь! - резко ответил Борский. - Но все в порядке... Никакого другого завещания нет.
      Тем не менее он предварительно решил переговорить об этом щекотливом предмете с Варварой Николаевной и через несколько дней после похорон поехал в одиннадцать часов утра к вдове Орефьева.
      - Скажите, что по очень важному делу! - проговорил он, отдавая слуге карточку.
      Через несколько минут ввели его в гостиную.
      Варвара Николаевна сидела на диване, одетая в глубокий траур. Она сухо кивнула головой в ответ на поклон Борского, и, не протягивая руки, указала взглядом на кресло, и тихо проговорила:
      - Я вас готова слушать!
      Борский взглянул ей прямо в лицо. За эти дни оно осунулось, побледнело, но все-таки было прелестно. Глаза резко блестели и не опустились под пытливым взглядом Борского.
      - Я вас слушаю!.. - повторила Варвара Николаевна.
      - Я приступлю прямо к делу, Варвара Николаевна... Вы позволите без предисловий?
      - Они излишни.
      - Тем более что мы старые знакомые...
      Варвара Николаевна презрительно усмехнулась.
      - Надеюсь, вы приехали ко мне не для излияний?..
      - Я приехал, чтобы предложить вам сделку...
      - Вы? сделку?.. Разве у нас с вами есть какие-нибудь дела? проговорила она, как бы удивляясь словам Борского.
      - Еще бы... Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю?..
      - Не понимаю! - усмехнулась Варвара Николаевна.
      - Я говорю о духовном завещании вашего покойного мужа.
      - О нем так много говорят, Василий Александрович, что, право, это надоело...
      - Но я вас все-таки попрошу еще раз выслушать... Я не верю в это завещание!.. - проговорил Борский, не спуская глаз с лица Варвары Николаевны.
      Ему показалось, что при этих словах она вздрогнула.
      - Не верите?.. Что ж, не верьте... Кто заставляет вас верить? проговорила она, улыбаясь. - Я и сама, признаться, сперва не поверила своему счастью... Покойный муж наградил меня не по заслугам...
      - Но так как моя недоверчивость нимало не может тронуть вас, то я хотел бы возбудить подобную же недоверчивость к духовному завещанию и в вас, и тогда, быть может, мы могли бы сойтись...
      Он замолчал.
      Варвара Николаевна взглянула на него с улыбкой и заметила:
      - Что же вы не продолжаете?.. Вы так хорошо говорите!
      - Я жду вашего ответа...
      - Но я вас все-таки не понимаю!
      - А ведь понять так легко... Я предлагаю вам отдать половину наследства моей жене...
      - Только-то?.. Ах, как мало! - заметила Варвара Николаевна и засмеялась, тихим смехом.
      Борский начинал сердиться.
      - Вы шутите?
      - Нет... я не шучу... Но, видите ли, я... я не совсем понимаю, за что вы так мало хотите... Уж лучше просили бы все состояние, а то половину!
      Борский поднялся с места.
      - Вы, значит, не хотите понять меня и верите в подпись покойного мужа?
      - Подпись? А что подпись?..
      - Ничего, я вас только спрашиваю, вы верите?..
      - Ну?..
      - А я не верю, и потому вам и предлагаю... Если вы откажетесь, я постараюсь найти средства заставить усомниться в завещании и суд, как это ни трудно...
      - Довольно, господин Борский. Это уже слишком... Вы забываете, что вы не на бирже, а с женщиной... Я и то вас долго слушала...
      - Я больше не скажу ни слова... Прощайте...
      Он медленно вышел из комнаты.
      Борский вернулся домой взбешенный. Ничего не вышло из объяснения. Он обдумывал, что делать дальше, и не находил исхода...
      А деньги были нужны до зарезу... Одна надежда на подряд, который почти что слажен... Он поправит его дела.
      "А если нет?" - пронеслось у него в голове.
      Он сумрачно задумался и не заметил, как отворились двери кабинета и Елена тихо проговорила:
      - Могу я войти?
      Он поднял глаза и с неудовольствием взглянул на эту маленькую женщину, которая остановилась в ожидании, робко взглядывая на него своими голубыми глазами.
      "Что еще надо?.. Уж не новое ли объяснение?" - подумал он с неудовольствием и громко произнес, поднимаясь с кресла:
      - Что тебе, Елена?
      Глава девятая
      МУЖ И ЖЕНА
      I
      Елена медленно приблизилась к столу.
      Она подняла глаза, увидела расстроенное и недовольное лицо мужа и испуганно проговорила:
      - Я помешала тебе? Извини, пожалуйста, я уйду.
      - Нисколько. Я совершенно свободен, - отвечал с обычною любезностью Борский, подвигая жене кресло.
      - Я не задержу тебя долго.
      - Елена, как тебе не стыдно! - ласково упрекнул Борский.
      Ему вдруг сделалось невыразимо жаль жену. Он с особенною нежностью поцеловал ее руку.
      - Ты до сих пор считаешь меня чужим, Елена? - тихо проговорил он, пожимая ее руку.
      Елена ничего не ответила. Этот мягкий упрек еще более смутил ее, и она тихо высвободила руку.
      Она в самом деле до сих пор не могла привыкнуть к мужу, стеснялась его как чужого, при нем была молчалива, сдержанна, даже робка, и с каким-то страхом оставалась с ним наедине. Она не могла пожаловаться на Борского. Он точно понимал, что делается с Еленой, и относился к ней с деликатною осторожностью человека, терпеливо ожидающего перемены к лучшему. Он не навязывал ей своей любви, был ровен, приветлив, сдержан. Она втайне благодарила его за это, старалась быть ласковою, но ласковые слова стыли на ее губах; принуждала себя на горячие поцелуи мужа отвечать поцелуями, но вместо поцелуев у нее вырывались сдержанные рыдания, и краска стыда жгла ее лицо.
      Она чувствовала фальшивость своего положения и хорошо понимала, что к ней относятся как к малому ребенку, с снисхождением доброго педагога. Она видела, что между мужем и ею была пропасть. Он снисходил к чувству женщины, но не давал себе труда подумать о ней, как о человеке...
      - Я к тебе с просьбой, - проговорила Елена, видимо затрудняясь, как приступить к просьбе.
      - Наконец-то ты хоть что-нибудь просишь! - весело воскликнул Борский.
      Елена удивленно вскинула на мужа глаза после этого восклицания и покраснела.
      - Ты, верно, не понял меня... Эта просьба...
      Она остановилась и едва слышно прошептала:
      - Я прошу твоего позволения видеть Венецкого!
      Борский не ожидал такой просьбы. Он невольно сделал движение назад.
      - Последний раз... Он уезжает на войну, и я желала бы с ним проститься...
      "Ах, если бы убили там этого болвана!" - пронеслось в голове у Борского.
      Ему вдруг сделалось досадно, что он так глупо ошибся, и обидно, что он был так нежен с женой.
      "Она все еще любит! - И чувство оскорбленного самолюбия заговорило в нем. - Его - мальчишку!"
      - А я думал, Елена, что у тебя просьба посерьезнее! - проговорил равнодушно Борский. - Об этом, мне кажется, нечего было и спрашивать... Ты свободна принимать своих знакомых.
      - Я у отца его увижу...
      - Тем лучше... Я не имею ничего против...
      - Благодарю тебя! - горячо проговорила Елена.
      Слова благодарности взбесили Борского.
      "Она еще благодарит! - подумал он, бросая сердитый взгляд на жену. Она думает, что это так и следует. Получила разрешение от мужа, и за это благодарность. Обо мне она и не подумала, обращаясь с такою просьбой!"
      Борский сердился все более и более. Он никак не рассчитывал, чтоб эта "маленькая Елена" могла причинить ему, умному и знающему себе цену человеку, столько неприятностей и затруднений, а затруднений он именно и не любил. Женясь на ней, он вполне был уверен, что "блажь" пропадет скоро, что она полюбит Борского (его так много женщин любило) и будет в его руках послушной женой, смотрящей ему в глаза, и, таким образом, семейная жизнь устроится тихо, мирно, порядочно, без каких бы то ни было неприятностей, и вдруг вместо этого ему на первых же порах приходится выносить подобные сцены и видеть около себя женщину в положении какой-то жертвы...
      - Ты знал раньше!.. - проронила она шепотом.
      - Да, я знал, но я рассчитывал, что когда выходят замуж, то все старое забывают...
      - Видит бог, я стараюсь забыть! - проговорила она, глотая слезы.
      - Это очень похвально! - подхватил Борский, иронически улыбаясь. Каждая порядочная жена, разумеется, должна постараться забыть привязанность к постороннему человеку или же, если она этого сделать не в силах, обязана расстаться с мужем. Свидания едва ли помогут добрым намерениям, - ведь чувство так капризно! - и я, в интересах обоюдного спокойствия, считаю долгом просить тебя, чтоб это свидание было действительно последним... Едва ли нужно прибавлять выражение уверенности, что... доверие мое не будет употреблено во зло и что имя мое...
      Борский говорил эту тираду, медленно отчеканивая каждое слово и словно бы наслаждаясь смущением жены, а Елена слушала эти ядовитые слова, опустив голову, как будто виноватая! Но при последних сливах она вспыхнула от негодования, гордо подняла голову и проговорила, глядя прямо в лицо мужу:
      - Я очень хорошо ценю доверие, и, - вы это знаете, - напоминать мне об этом жестоко!
      Борский изумленно взглянул на Елену. Этот тон, этот взгляд, этот благородный порыв негодования были для него неожиданны. Он привык смотреть на нее как на сентиментальную, скромную женщину и любовался теперь, глядя на ее энергичное, одушевленное лицо.
      - Жестоко? А разве твоя просьба о свидании не жестока? - вдруг крикнул Борский, вскакивая с кресла. - Ты разве не понимаешь, что лучше было бы не спрашивать меня об этом и устроить свидание без санкции супруга?.. Или тебе, в качестве жертвы, принесшей себя на заклание, можно безнаказанно мучить человека?
      Борский забыл обычную сдержанность и говорил горячо, тоном оскорбленного человека.
      Елена испуганно глядела на мужа. Он был бледен, губы нервно вздрагивали; в чертах лица виднелось страдание. Ей сделалось страшно. Ей стало жаль мужа. Ей даже понравился резкий тон.
      - Я не увижусь с Венецким! - прошептала она.
      - Этого еще недоставало! - воскликнул он, усмехаясь. - Это значит еще один лишний упрек себе на совесть... И без того их много... - прибавил он тихо и замолчал.
      - Нет, я прошу тебя, я умоляю тебя, Елена, повидайся с Венецкцм... Слышишь ли, непременно повидайся!.. Быть может, это свидание заставит тебя принять окончательное решение. Но только потом... потом, если ты вернешься назад, не забудь, что около тебя все-таки человек, который так или иначе, но считается твоим мужем и любит тебя...
      Борский смотрел на нее, и лицо его мало-помалу смягчалось. Какое-то мягкое, хорошее, давно не являвшееся чувство, словно луч, согрело его сердце, и в голове его мелькнула давно забытая молодость, когда он сам был другим...
      "За что он губит молодое создание?" - подступил роковой вопрос, и ему вдруг сделалось страшно при виде этого беспомощного существа. Ему захотелось прижать к своей груди эту маленькую, несчастную женщину, сказать, как он виноват и перед ней, и перед собой, покаяться, как скверно употребил он свои силы и слабости, как тяжело ему самому, вымолить прощение и любовь... Ему вдруг сделалось страшно при мысли, что эта самая Елена оставит его и он останется один, - один с делами, накануне разорения. Он снова взглянул на нее, и она показалась ему теперь такою красавицей, которую он вдруг увидал...
      Но Борский почему-то не обнаружил своего порыва. Он молча прошелся по кабинету, потом остановился перед Еленой и тихо произнес:
      - Прости меня, Елена, если можешь. Я сегодня расстроен и наговорил тебе много лишнего...
      Он протянул ей руку, крепко пожал ее, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а, круто повернувшись, снова заходил по комнате.
      Елена хотела было сказать ему слова утешения, хотела объяснить, что она заставит его забыть его страдания, что она полюбит его, но ни одного слова не вырвалось из ее груди...
      Она тихо поднялась с кресла и тихо вышла из кабинета.
      - Она ненавидит меня! - прошептал с каким-то ужасом Борский, глядя ей вслед. - Она понимает меня!
      Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом присел к столу и горько, горько задумался.
      II
      Если бы лет десять тому назад молодому, красивому юноше Борскому кто-нибудь сказал, что из него выйдет делец самой последней формации, то он даже не оскорбился бы, а весело расхохотался от одной мысли, что ему можно предсказать такую будущность. Он тогда был молод, верил в свою звезду, надеялся на свои силы и перебивался кое-как то уроками, то переводами, то случайною работой. Он хорошо занимался, много читал, много учился и, наверно, кончил бы в университете блестящим образом курс, если бы не случилось одного из тех недоразумений, которые так часто заставляют многих юношей предпринимать отдаленные путешествия.
      Он прожил несколько лет в одном из уездных захолустьев. Первые годы он продолжал усидчиво сидеть за книгами и мечтать о деятельности, которая бы удовлетворила его. А жить между тем хотелось. Порывы молодости, мечтавшей сперва о самопожертвовании, о служении человечеству, с годами появлялись все реже и реже, и Борский, сперва благородно негодовавший, когда слышал, что тот или другой товарищ весьма удобно пристраивался к пирогу, мало-помалу приходил к убеждению, что сидеть впроголодь в то время, когда другие пользуются жизнью, по меньшей мере, глупо...
      Он, конечно, не будет походить на других. Он не станет жить для одного себя... Он далек от этой мысли... Но отчего же ему не окунуться в эту самую жизнь, отчего ему не воспользоваться ее благами? Довольно он нищенствовал, довольно он корпел над книгами, а что толку из этого?..
      А кругом шла бешеная погоня за наживою. Большинство, казалось, обо всем забыло, кроме погони за рублем. Никакие препятствия не останавливали в этой скачке: ни совесть, ни стыд, ни мужское, ни женское целомудрие... все словно сговорились забыть о каких-то идеалах; все, когда-то мечтавшие о чем-то другом, более возвышенном, наперерыв друг перед другом спешили в этом направлении.
      И только меньшинство брезгливо сторонилось от этого быстрого течения и изумленно глядело на то самое общество, которое в шестидесятых годах, казалось, являло все признаки пробуждения.
      Сперва он, как это водится, вел "теоретические" беседы в этом направлении с одним из своих приятелей, вместе с ним коротавшим скуку захолустья, и всегда побеждал приятеля диалектикой; потом начал подсмеиваться над брезгливым сторонением от жизни и кончил, разумеется, тем, что разошелся со своим другом.
      - Эх, Борский, плохо вы кончите! - сказал ему как-то раз приятель. В вас барин русский сказывается... Вам жить хочется по-барски, ну, а для этого надо пуститься во все тяжкие. Времена нынче такие, что компромиссы невозможны.
      Борский рассердился на эти слова и порвал связи с приятелем.
      Приятель скоро куда-то исчез, а Борский попробовал, как он говорил, окунуться в жизнь.
      С первых же шагов ему повезло. Умный, деятельный, ловкий, умевший подмечать людские слабости и пользоваться ими, он хорошо понял, что неглупому человеку на Руси успеть можно, и, поступив на службу на одну из железных дорог в качестве правителя дел, скоро сошелся и познакомился со многими воротилами железнодорожного мира и получил большое содержание.
      "Боже ты мой, как, однако, все это просто!" - думал он не раз, слушая рассказы о том, как получились концессии, как устраивалось то или другое дело.
      Оказывалось, что для этого не требовалось ни особенного ума, ни даже особенной ловкости, а нужны были только связи и уменье пользоваться ими.
      Горячую, ищущую деятельности натуру не удовлетворяла деятельность правителя дел. Его начинала интересовать игра в наживу, среди которой он вращался. Он попробовал было спекулировать, но первый опыт был неудачен: он потерял свои небольшие сбережения и принужден был оставить службу на железной дороге. Он приехал искать занятия в Петербург, и случай натолкнул его на семейство Чепелевых, где он сделался домашним учителем. Деятельность учителя, конечно, не удовлетворяла Борского; он плохо занимался с мальчиком, но отлично сумел пользоваться знакомством Чепелевых и не разыграл роли Иосифа Прекрасного*, когда Александра Матвеевна, тогда еще свежая и красивая брюнетка, предложила ему свою страстную любовь...
      _______________
      * По библейской легенде, прекрасный юноша Иосиф был продан
      своими братьями в Египет в рабство. Там, при дворе фараона, его
      тщетно пыталась соблазнить жена царедворца Пентефрия.
      Так прошел год. У Борского завязались хорошие знакомства, и все его знали как основательного и хорошего молодого человека. Молодого Чепелева отдали в заведение, а Борскому предложили место секретаря у Познякова, ворочавшего тогда большими делами. Новый секретарь скоро до того понравился Познякову, что ему предложили место главного управляющего делами с огромным содержанием... Дела пошли блестяще. Борский поправил разоренные имения Позняковых и обнаружил такие способности, такую быструю сообразительность во всех коммерческих делах, что скоро сделался компаньоном и вместе с Позняковыми получал подряды и концессии. Он все более и более погружался в эти дела и целые дни работал. "Дела" для него было то же, что карты для игрока. Он наслаждался хорошими ходами, он с восторгом топил ближнего, он радовался, когда отбивал хороший куш у другого. Он не мечтал нажиться и успокоиться, как какой-нибудь французский лавочник. Нет! Чем дальше он шел, тем более ему хотелось идти в этой бешеной игре, когда человек не знает, что принесет ему завтрашний день. Он уже стоял на той едва уловимой нравственной черте, когда человек не отличает, что честно и что нечестно, и когда нравственные принципы сводятся на вопросы об успехе или неуспехе.
      Он вращался среди женщин и знал, что через женщин можно делать гораздо больше, чем через мужчин. Он умел говорить с ними так вкрадчиво, так нежно, умел обещать долю в предприятии так незаметно, так нечаянно, что женщины, так или иначе влиявшие на источники благ земных, пропагандировали Борского, и скоро имя его сделалось известным в петербургских гостиных так же хорошо, как и на бирже.
      Пока все ему удавалось. Он открыл каменноугольную компанию, продал выгодно это дело, после чего компания разорилась, так как угля оказалось мало в той местности, которой Борский сулил значение Кардифа, он получил концессию на маленькую дорогу, которая дала ему чистого полмиллиона, но зато в один день потерял полмиллиона, купивши заглазно, понадеясь на свое счастье, золотой прииск, и в последний год в спекуляциях терял все более и более...
      Но чем более он терял, тем фантастичнее являлись новые проекты, и он жил в каком-то диковинном мире разных спекуляций, проектов и грандиозных предположений... То он строил каналы, набережные, пристани; в его воображении осуществлялись все эти затеи; самые точные выкладки свидетельствовали о верности всех этих предположений; он заказывал планы и рисунки, вез их какому-нибудь высокопоставленному лицу и очаровывал это лицо своею горячею речью о великом значении предприятия и хорошими рисунками, причем не забывал, разумеется, после свидания с этим лицом заехать к какой-нибудь влиятельной "жене сбоку" и заставить ее напомнить этому лицу о предприятии...
      То он вдруг носился с планом нового пароходства, и докладные записки, одна другой убедительнее, переписанные министерским почерком, шли к разным министрам, и везде умел заставить говорить о себе...
      Словно обезумевший, желавший забыться в этом море спекуляций, Борский бросился в азартную игру и однажды очень хорошо увидал, что если ликвидировать дела, то вместо миллиона, в котором его считали, у него окажется на миллион долгу...
      Но престиж его, как солидного дельца, еще сохранялся, и он еще имел кредит. Сперва он брал деньги в банках, под залоги разных предприятий, не приносящих никаких доходов, потом он брал деньги под чудовищные проценты и всегда аккуратно платил проценты. В этом отношении он очаровывал своих кредиторов, и ему давали снова деньги, и эти деньги снова уходили в какую-то бездонную пропасть, а долги вырастали...
      Борский давно уже разошелся со всеми приятелями своей молодости. При встрече с ними он сперва отворачивался, а потом прямо глядел на них, точно на незнакомых людей.
      По временам на него находила жестокая хандра, и тогда он запирался дома и никого не принимал, но дела скоро излечивали его, и он, снова деятельный, неутомимый, то появлялся на бирже, то в кабинете министра, то в будуаре нужной содержанки, то в гостиной старой ханжи, фрейлины, могущей замолвить слово.
      Мысль о женитьбе на Елене пришла к нему случайно. Он об этом прежде не думал. Александра Матвеевна навела его на эту мысль, уверив его, что дядя даст хорошее приданое и оставит состояние. Приданым он надеялся замазать дыры и затем занять денег у Орефьева и поправить свои дела...
      Но для Борского, как и для игроков, наступила несчастная полоса. Все не клеилось, все не удавалось. Перед ним теперь стоял грозный вопрос, как вывернуться из положения...
      Но не об этом думал теперь Борский, сидя в кабинете.
      Он думал об Елене, и сознание, что она его ненавидит, приводило его в ужас...
      - Неужели я влюбился в свою жену, как мальчишка! - проговорил он, встряхивая головой, словно желая освободиться от гнетущих мыслей.
      Он начал было думать о делах, но в первый раз в жизни дела не шли на ум, и никакие спекуляции не зарождались в его больной голове.
      Он, как школьник, мечтал об Елене и искренне завидовал Венецкому.
      Глава десятая
      ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ
      I
      Иностранец, попавший из Парижа, Лондона или Вены на петербургские улицы в понедельник 13 апреля 1877 года, был бы несказанно удивлен, узнав, что в этот самый день в Петербурге появился манифест, объявлявший восьмидесятимиллионному населению о войне с Турцией. Так незначительны показались бы иностранцу проявления общественного возбуждения по сравнению с теми, которые бывают в европейских городах при событиях гораздо меньшей важности, чем объявление войны.
      Нас, русских, подобная сдержанность, разумеется, не удивила. Русский человек издавна приучен к осторожности в выражении чувств, возбуждаемых в нем тем или другим событием, и рискует обнаружить их на людях только тогда, когда вполне уверен, что подобное проявление освящено санкцией. А так как в знаменательный день 13 апреля 1877 года обыватели не были извещены о том, что им предоставляется зажечь иллюминацию, то петербургские улицы в этот день представляли обычный, будничный вид.
      Рассказывая по долгу справедливого летописца о внешнем виде Петербурга в день объявления войны, я, разумеется, не имею в виду отрицать возбуждения, охватившего множество народа при чтении манифеста. Говорить о степени и характере возбуждения в нашем обществе довольно трудно, так как проявления его у нас не имеют публичного характера, но тем не менее, насколько выражались эти проявления среди петербургского общества, надо сказать правду, что проявления эти были в большинстве радостного характера.