В мутной воде

      "Еще минуту! Минута моя!.." - подумал он.
      В прихожей раздались сердитые знакомые голоса.
      - Пора! - прошептал Борский, расстегнув сюртук, и приставил дуло револьвера прямо к телу, около сердца. Ощущение холода заставило его вздрогнуть. Рука невольно опустилась, и отчаянный, тоскливый взгляд обратился к отворенному окну...
      За дверями громко говорили. Борский взглянул еще раз на голубое небо и повернул голову к дверям. В дверях двигалась ручка... Кто-то громко стучал.
      Он машинально поднял руку, приложил дуло к сердцу, зажмурил глаза и дернул за собачку раз, потом другой...
      Два выстрела один за другим раздались в кабинете.
      Когда выломали двери, Борский был мертв. На столе лежала записка следующего содержания: "Прошу прощения у всех. Потерявши честь, остается потерять жизнь, что я и решил сделать. Точные сведения о моих долгах и о моем имуществе лежат в запечатанном пакете. Сведения малоутешительные, хотя и верные".
      Глава двадцать вторая
      ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
      Когда Елене подали письмо и она прочла первые строки, у нее потемнело в глазах, она потеряла сознание и без чувств упала на руки горничной. Когда она пришла в себя, около нее уже был старик отец. Она непременно хотела немедленно прочитать письмо, и старик дрожащим от волнения голосом прочитал следующие строки:
      - "Дорогая Елена!
      Когда ты будешь читать мое письмо, меня не будет в живых. Прости, что я испугал тебя таким концом, но конец этот являлся единственным неизбежным исходом. Я рисковал всю жизнь и не всегда разбирал средства, - не приходится теперь останавливаться перед риском смерти. Лучше смерть, чем позор, презрительные взгляды тех самых людей, которые у меня ели и пили, и наконец перспектива суда и ссылка за... за мошенничество... Я хотел было не писать тебе этого слова, тебе, честной и правдивой натуре, но теперь, у порога смерти, я не решаюсь обманывать тебя... Да, я сделал мошенничество: я взял залоги, чтобы внести их в военное министерство, но не внес. И так как эти деньги пропали вместе с заводом, на который я легкомысленно возлагал надежды, то мое дело потеряно навсегда... Я увлекся возможностью быстрой наживы и поставил все на карту. Карта убита, - убит и я. Если бы она была дана, я возвратил бы деньги и никогда не думал бы, что я сделал мошенничество... Мы, игроки наживы, меряем нравственность успехом.
      Но не для того я взялся за перо, чтобы посвящать тебя, чистую и непорочную, в эту грязь, которая для тебя всегда была грязью, а не золотом, и которая мне казалась грязью только в редкие минуты просветления и теперь, когда приходится подвести итоги... Я взялся за перо, чтобы вымолить у тебя прощение, надеясь, что ты, хорошая и добрая, найдешь в своем сердце сострадание и для меня, несмотря на признания, которые я должен сделать, как это мне ни трудно...
      Я обманул тебя, обманул твоего отца, для того чтобы жениться на тебе. Я не любил тебя тогда, - не любил, как любят люди, связывающие с своей судьбой судьбу другого существа, - и сделал предложение не тебе, а наследству, которое, думал я, ты получишь от твоего дяди. Я знал, что ты любишь другого, но я знал также, что ты любишь твоего честного отца, и вот на твоей привязанности к нему я основал свои расчеты. Тебе сказали, прости, если можешь, и той, которая сказала тебе, - что семье грозит разоренье, что твоему любимому отцу грозит позор и что я являюсь спасителем, и ты с самоотвержением согласилась быть женой нелюбимого человека. Ты не скрыла этого от меня и просила только об одном, чтобы отец твой никогда не знал о твоем поступке..."
      - Леля... Дорогая моя!.. Как же!.. - проговорил, прерывая чтение, рыдая, старик и бросился на шею к дочери.
      - Папа... папочка... успокойся!
      Оба они утирали друг у друга слезы, и только через несколько времени Елена взяла письмо и продолжала:
      - "Я женился и думал заслужить твое расположение. Мысль о том, что я разбил твою жизнь, мучила меня, и я не раз порывался все сказать тебе и просить пощады... Ты видела, как я был раздражителен... ты видела, как я ревновал тебя... Но я медлил признанием в надежде, что ты когда-нибудь полюбишь меня, так как я сам начинал любить тебя и полюбил, когда уже было поздно... Я, как безумный слепец, все еще надеялся, хотя хорошо понимал, что ты любишь другого... Но я все-таки решил, что я не стану у тебя на дороге... Ты помнишь наш разговор на даче?.. Если бы я не сделал тебя теперь свободной вдовой, а бы умолил тебя о разводе, и хотя поздно, но поправил бы свое преступление...
      Теперь ты знаешь все... Можешь ли простить меня? Если можешь, прости и пожалей о человеке, которому бог дал все, чтобы быть человеком, но который забыл бога и помнил только себя...
      Мне стыдно тебе говорить о деньгах. Как-то неловко извиняться перед тобой, которую я ограбил нравственно, в том, что я истратил и те тридцать тысяч, которые ты получила от дяди... У тебя есть бриллианты. Продай их, за них ты все-таки что-нибудь выручишь...
      Прощай, Елена... Прости... Не хочется умирать, но, к сожалению, надо... Мне остается единственное утешение, что ты теперь свободна, и я умоляю тебя об одном: не носи по мне траура и скорей, скорей соединись с человеком, который достоин тебя. Это моя настоятельная предсмертная просьба, а ведь просьбы умирающих священны...
      Хотелось бы еще написать тебе... Хотелось бы опять начать мольбу о прощении, но время идет... Я знаю, я чувствую, что ты простишь, и эта уверенность придает мне спокойствие в последние часы моей жизни. Упроси отца, чтоб и он не проклинал меня!.."
      Елена кончила. Слезы душили отца и дочь.
      С первым же поездом они поехали в Петербург. Елена повезла с собой все драгоценные вещи, подаренные ей мужем, и, когда приехала на квартиру мужа, отдала их судебному следователю.
      Мать была в ужасе, узнавши на другой день об этом поступке. Она стала было ее упрекать, но Елена тихо заметила:
      - Мама... не говорите... Я знаю, что я делаю!..
      - Но на что же ты будешь жить?..
      - Будьте покойны, мама, вам во второй раз не придется приносить меня в жертву для спасения папы...
      - Ты это на что намекаешь?..
      - Я все знаю, мама... Слышите ли, все!
      Александра Матвеевна изменилась в лице, но не ответила ни слова. Какая-то заискивающая улыбка появилась в ее глазах, и она избегала смотреть прямо в глаза дочери.
      "Неужели она все знает?" - подумала она со страхом...
      В большой зале на столе лежал покойник, и священник служил панихиду. Кроме Чепелевых и вдовы, никого не было, хотя в газетах уже появилась заметка о самоубийстве.
      Панихида только что кончилась. Дьячок заунывным голосом читал псалтырь, а Елена с отцом прошли в дальние комнаты, они молча сидели и оба задумались. Машинально Елена взяла со стола газету, развернула и вдруг стала бледней полотна... Зрачки расширились и в ужасе смотрели в одно место.
      - Лена... Голубушка! что с тобой?..
      - Папа... Папочка!.. - прошептала она каким-то жалобным тоном, словно ребенок, молящий о помощи.
      Старик заглянул в газету. В телеграмме в числе опасно раненных оказался штабс-капитан Венецкий.
      Генерал перекрестился и обнял Елену. Она затрепетала в его руках, как подстреленная птичка.
      - Господи... За что же? за что? - прошептал старик, прижимая к своей груди полумертвую Елену.
      Глава двадцать третья
      ЗА ГРАНИЦЕЙ
      I
      Целую неделю Варвара Николаевна каталась по румынским железным дорогам в надежде нагнать Привольского и еще раз обнять его. Какое-то капризное желание влекло эту женщину, заставляя ее пересаживаться с поезда на поезд, сердиться на остановки и на скверные гостиницы. Верившая предчувствиям, она сердилась и плакала, когда в сердце ее закрадывалась мысль, что она больше не увидит своего любовника. Она ехала дальше, расспрашивала офицеров, где полк, который она искала, получала самые сбивчивые сведения и сердилась на Парашу, когда та советовала ей вернуться.
      Катанье ее было безуспешно. Она не встретилась с Привольским и узнала наконец от одного знакомого генерала, что полк, в котором служит Привольский, уже за Дунаем и получил немедленное назначение идти за Балканы к отряду генерала Гурко.
      Это известие заставило ее поплакать и успокоиться. Дальше ехать было некуда, и наконец, она так устала.
      Варвара Николаевна вернулась в Букарешт. Там она рассчитывала отдохнуть несколько дней, кстати, повидаться с новым уполномоченным, назначенным вместо Башутина, а затем или ехать куда-нибудь на воды за границу, или вернуться в Россию, - она еще не решила.
      Утомленная, разбитая после беспрерывной езды и гадких гостиниц, Варвара Николаевна обрадовалась, когда ранним августовским утром поезд пришел в Букарешт и она очутилась наконец в очень недурном номере лучшей гостиницы.
      Она тотчас же взяла ванну, выпила чашку кофе и с удовольствием уставшего человека улеглась на кушетке в капоте, с распущенными волосами.
      Она наконец могла сосредоточить свои мысли и спокойно обдумать свое положение. Она вспомнила сперва о Привольском, но - странное дело! теперь, когда она знала, что он далеко, что он не может прийти к ней и целовать ее со страстью здорового юноши, она гораздо спокойнее думала о нем и даже назвала себя сумасшедшей, вспомнив, что она, как девчонка, рыскала по железным дорогам. Она старалась отогнать от себя такие мысли и в то же время досадовала, что так дорого дала Башутину за свои письма... Она, конечно, любит этого юношу, но к чему она так поспешила с Башутиным? Он ее поддел на удочку... Делец заговорил в ней и победил любовницу.
      - Я совсем вела себя, как девчонка! - прошептала она. - Нет... нет!.. Я по-прежнему люблю его!..
      Она хотела уверить себя, что по-прежнему любит Привольского, но сердце ей подсказывало другое.
      "Неужели это был только порыв... один порыв?" - допрашивала она себя.
      Она велела Параше подать себе шкатулку и стала перебирать свои письма к Башутину...
      - И я его когда-то любила! - шепнула она, перечитывая некоторые письма. Просматривая другие, она испуганно качала головой.
      "Все уничтожить!" - решила она, заперла письма в шкатулку и отдала Параше.
      Мысли начинали путаться. Разные лица неясными тенями мелькали в усталом мозгу. Усталость взяла свое, и она заснула.
      Был пятый час, когда Варвара Николаевна проснулась.
      - Вы спали, барыня, отлично! - заметила Параша.
      - И страшно проголодалась. Скорей прикажи давать обедать.
      Она ела с аппетитом и после обеда хотела было ехать разыскать доверенного, но вместо того присела к столу и стала писать письмо к Привольскому.
      Ей словно хотелось обмануть и себя и любовника, и она написала самое восторженное, горячее письмо. Когда она прочитала его, ей показался фальшивым этот восторженный тон письма, но она все-таки запечатала его и попросила Парашу отнести на почту и привести ей коляску.
      Она присела к окну и рассеянно смотрела на улицу.
      - Барон! - вдруг крикнула она, увидав проходившего мимо старого своего друга.
      Барон поднял голову, весело улыбнулся и через минуту уже целовал руки очаровательной женщины.
      - Вы какими судьбами здесь, барон? - спрашивала его Варвара Николаевна.
      - Да все из-за вас, прелестная женщина.
      - Как из-за меня?
      - Вы приказали отпустить Башутина и, конечно, хорошо сделали... Я прислал сюда одного человека вместо него, но хотел сам посмотреть, что здесь делается...
      - И что же?..
      - Все прекрасно... Мы с вами поставляем превосходные сухари и получаем хорошие деньги... Но бог с ними, с делами... Я так рад, что наконец вас увидал... так рад...
      И барон снова стал целовать руки Варвары Николаевны. Маленькие его глазки стали советь.
      - А вы... вы где пропадали?.. - заметил он печальным голосом. - В последнее время вы нигде не показывались, вдруг умчались из Петербурга, и, если бы не ваша телеграмма из Ясс, я бы не знал, где вы...
      - Ах, барон!.. Мне просто стало скучно, и я поехала прокатиться...
      - И ни слова старому другу?.. В Петербурге рассказывали, что будто вы...
      - Погналась за любовником? - перебила Варвара Николаевна.
      - Да!.. - прошептал барон.
      - А вы не верьте всему, что говорят, мой милый друг, если хотите оставаться со мной в дружбе... Слышите?
      И Варвара Николаевна так нежно заглянула ему в глаза, что барон дал слово ничему не верить.
      Она толково расспросила его о делах и, по обыкновению, совсем очаровала влюбленного старика. Они вместе катались по городу, потом ужинали и за ужином выпили бутылку шампанского. Когда барон возвращался домой, то он трогательно распевал пьяным голосом какой-то чувствительный романс и долго не мог заснуть, вспоминая эту очаровательную, но неприступную женщину.
      А Варваре Николаевне тоже не спалось. Она задавала себе вопрос, к чему она кокетничает с этим "плюгавым" бароном, и грустно усмехнулась, вспомнив Привольского.
      - Ах! Если бы он был здесь со мной!.. - печально прошептала она и стала думать о том, как бы ей вернуть пятьдесят тысяч, отданные Башутину.
      II
      Через неделю они с бароном поехали в Мариенбад. Барон был в восторге, что они едут вместе, ухаживал за Варварой Николаевной, бегал на станции за фруктами и ревновал ее к пассажирам, с которыми Варвара Николаевна иногда весело болтала. Особенно смущал его один красивый молодой итальянец, с которым они познакомились на пароходе. Итальянец сперва сказал, что едет в Карлсбад, но когда Варвара Николаевна шутя сказала, что в Мариенбаде лучше, то он немедленно объявил, что доктора предоставили ему на выбор то или другое место и что он выбирает Мариенбад.
      Варвара Николаевна слегка кокетничала с итальянцем и вместе с ним подсмеивалась над старым бароном. Скоро они сошлись точно старые знакомые. Варвара Николаевна весело смеялась глазами, замечая нередко упорные взгляды больших черных с поволокою глаз молодого итальянца, который скверным французским языком с порывистостью жителя юга и с фамильярностью художника просил позволения снять с нее портрет и говорил ей об ее красоте.
      Когда они втроем приехали в Мариенбад, то барон ходил как в воду опущенный.
      - Полно, полно... дуться!.. - ласково заметила она ему. - Интересный молодой человек, и... больше ничего!.. Ну, чего вы так смотрите, барон?
      И барон снова оживал.
      Варвара Николаевна наняла себе прелестное отдельное помещение в три комнаты около самого леса, вдали от Крейцбруннена.
      Барон с итальянцем остановились в гостинице. В вилле, которую выбрала Варвара Николаевна, не было ни одной свободной комнаты, и барон очень огорчился, когда Варвара Николаевна сказала, что она этому очень рада.
      На другой же день Варвара Николаевна послали Привольскому телеграмму и написала письмо, в котором сообщала свой адрес и умоляла его написать скорей.
      В Мариембаде Варвара Николаевна опять сделалась нервная. То по целым дням была весела, то, напротив, хандрила, была раздражительна и капризна, так что и барон и итальянец только разводили руками, сопровождая ее, по обыкновению, у Крейцбруннена, или в Вальдмюле, или в Швейцергоф, где Варвара Николаевна любила пить кофе.
      Однажды часу в пятом, когда обыкновенно мариенбадские больные рассыпаются по окрестностям пить кофе с горячим молоком, Варвара Николаевна под руку с итальянцем поднималась по лесной аллее на Vilhelm's Hohe. Барон с трудом поспевал за ними. В лесу было хорошо: пахло душистой сосной, веяло лесной свежестью. Итальянец горячо о чем-то рассказывал, а Варвара Николаевна смеялась глазами, слушая восторженные полупризнания. Она была очень хороша в своем изящном сером костюме, обвивавшем ее стройную, гибкую фигуру. Лицо ее было оживленно, глаза улыбались.
      - Однако мы оставили барона далеко позади!.. - смеясь, заметила Варвара Николаевна, останавливаясь.
      - Вы не хотите меня слушать? - сердито проговорил итальянец.
      - Отчего ж?.. Но только втроем будет веселей... Как вы думаете?
      И она так лукаво взглянула на молодого художника, что он с сердцем проговорил:
      - Шутить, синьора, нехорошо!
      - А разве я шучу? Я думала: вы шутите! Барон, идите скорей! крикнула она барону.
      Отдохнувши, все стали подниматься. Итальянец мрачно молчал, а Варвара Николаевна поддразнивала барона, рассказывая ему по-русски, что у итальянца прекрасные глаза и белые зубы. Барон находил его тривиальным и нежно нашептывал Варваре Николаевне, что она очаровательна.
      - Ах, барон, если бы вы знали, как все это надоело!.. Я думаю скоро уехать отсюда!.. Слава богу, вот и скамейка! Присядемте!
      Они уселись на скамье, стоявшей на площадке. Это было Charlotten's Hohe. Напротив них сидели две дамы и мужчина.
      - Здесь хорошо, но только скучно, не правда ли? - промолвила Варвара Николаевна по-русски, обращаясь к барону. - Посмотрите-ка на итальянца. Он все, верно, сердится... Я люблю сердить его!
      Мужчина, сидевший напротив, пристально посмотрел на Варвару Николаевну и не спускал с нее глаз.
      - Что ж, пойдем дальше, барон?
      - Как хотите...
      - Спросим у итальянца!..
      Он мрачно отвечал, что ему все равно.
      - Так пойдемте вниз!
      Все стали спускаться молча. Варвара Николаевна отказалась от руки, предложенной итальянцем, и шла одна. Веселое расположение духа давно исчезло. На нее вдруг напала хандра, и она почему-то вспомнила теперь, что не уничтожила своих писем к Башутину.
      Она обернулась. Господин, сидевший на скамье, тихо шел следом за ними. Этот господин вдруг почему-то смутил ее. Почему? Она сама не могла себе объяснить. Они спустились вниз к Вальд-Квелле и выпили по стакану этой воды. Она оглянулась. Господин следил за нею глазами.
      "Какая я глупая!" - промелькнуло у нее в голове при мысли, что какой-то неизвестный господин может ее беспокоить. Она дошла до дому, простилась со своими спутниками, посмотрела вокруг, - никого не было.
      Параша встретила ее с письмом в руках.
      Варвара Николаевна взглянула на адрес, весело улыбнулась, узнавши руку Привольского, быстро разорвала конверт и стала читать.
      С первых же строк лицо ее покрылось смертной бледностью и глаза сверкнули. Она скомкала письмо и бросила его на пол.
      - Все кончено!.. - проговорила она сквозь зубы. - И он еще смеет упрекать!..
      Она подняла письмо и прочитала громко:
      - "Прошу вас избавить меня от писем. Я узнал, кто вы такая, и..."
      - Узнал, кто я такая!.. - повторила она, нервно подергивая губой.
      Горе, злость, оскорбленное самолюбие брошенной любовницы терзали ее. Она ходила по комнате в бессильной злобе. В эту минуту Привольский был ей противен, но в то же время как бы хотела она видеть его у себя, заставить на коленях умолять о любви и, наконец, простить его.
      Слезы наконец подступили к горлу, и ей стало легче. Она позвала Парашу и рассказала ей, как подло с ней поступили. Параша участливо заметила, что все мужчины такие...
      III
      В это время кто-то робко постучал в дверь. Варвара Николаевна вздрогнула и велела Параше сказать, что она больна и никого не принимает.
      - А если итальянец?
      - Не надо. Никого не надо!
      Через минуту Параша вернулась и сказала, что какой-то незнакомый русский желает видеть ее по важному делу.
      - Пусть придет завтра!
      - Он просит немедленно вас видеть, - доложила, снова вернувшись, Параша и прибавила шепотом: - Он велел вам сказать, что не уйдет, пока не увидится с вами!..
      У Варвары Николаевны тревожно забилось сердце. "Какое такое важное дело здесь, в Мариенбаде?" Ей почему-то вспомнился господин, следивший за ней на прогулке.
      - Прими его! - выговорила она, сдерживая невольное волнение.
      Она вытерла слезы, зажгла свечи, села на диван и устремила глаза на двери.
      "Он или не он?" - думала она, ожидая с каким-то суеверным страхом этого странного посетителя.
      "Он!" - чуть было не крикнула она, когда в комнате показался тот самый господин, которого она только что видела в лесу.
      Господин этот был очень скромный на вид человек, лет сорока, с самым обыкновенным добродушным лицом. Одет он был очень скромно.
      При взгляде на него Варвара Николаевна успокоилась и даже улыбнулась при мысли, что она могла испугаться такого смирного и безобидного, по-видимому, человека.
      - Извините, пожалуйста... Я побеспокоил вас! - проговорил скромный господин, бросая беглый взгляд вокруг. - Я имею честь говорить с Варварой Николаевной брефьевой?
      - Да. Что вам угодно?
      - Видите ли, в чем дело, Варвара Николаевна, - проговорил он, усаживаясь около нее без приглашения, - я имею к вам одно поручение...
      Он замялся и тихо прибавил:
      - Отошлите вашу горничную.
      Варвара Николаевна отослала Парашу.
      - Я приехал, чтоб арестовать вас...
      - Меня?.. Вы с ума сошли, или, вероятно, вы приняли меня за другое лицо? - проговорила Варвара Николаевна с достоинством, чувствуя в то же время, как сердце ее стало замирать.
      - Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Варвара Николаевна, - почти нежно проговорил скромный господин. - Я исполняю приказание... Вас велено доставить в Россию, и вы, конечно, не заставите меня обращаться к содействию австрийской полиции и делать скандал...
      - Но за что же... за что?..
      - Вас обвиняют в составлении подложного духовного завещания вместе с отставным поручиком Башутиным и мещанином Ефремовым... Они уже сознались и находятся в Петербурге...
      Варвара Николаевна насмешливо взглянула на господина.
      - А вы кто такой?..
      - Я - агент сыскной полиции... Угодно удостовериться?
      Он достал из кармана бумагу и показал ее Варваре Николаевне.
      - Но я не виновата... Это клевета...
      - Очень может быть, но я все-таки должен привезти вас... Когда вам угодно будет ехать?.. Вечером поезд идет в девять часов... Еще три часа времени, - и мы могли бы уехать сегодня... А пока позвольте осмотреть ваши вещи.
      Она опустила голову и ничего не отвечала.
      В девять часов они выехали из Мариенбада в Россию. Скромный господин очень довольно улыбнулся, ощупывая в своем боковом кармане пакет с письмами Варвары Николаевны.
      На другой день барон тоже уехал в Россию, изумленный телеграммой, посланной ему со второй станции от Мариенбада Варварой Николаевной.
      Глава двадцать четвертая
      НА ПЕРЕВЯЗОЧНОМ ПУНКТЕ
      Венецкий очнулся на носилках. Быстро шагая по грязному полю, четверо солдат несли его, слегка покачивая, точно в люльке, к перевязочному пункту.
      "Слава богу! Я жив!" - промелькнуло у него в голове, и сердце забилось радостью жизни. Он поднял глаза. Над ним нависли тяжелые свинцовые тучи, и крупные дождевые капли падали на его лицо. Начинало смеркаться. Изредка раздавались пушечные выстрелы, но уже не слышно было шипящего свиста снарядов. Стреляли где-то далеко. Бой, очевидно, замирал.
      Венецкому казалось, что его несут тихо, но он не решился пожаловаться. Он слышал, как тяжело дышали солдаты, и чувство беспредельной благодарности к ним наполняло его умиленное сердце. По временам до него доносились жалобные стоны. "Верно, тяжелораненые!" думал Венецкий и тут же эгоистически радовался, что он, верно, не так тяжело ранен, что не стонет. Он чувствовал боль в ноге, чувствовал жар и какую-то тяжесть, но терпеть было можно. Он поднимал глаза к небу, вдыхал с наслаждением воздух, смотрел любовным взором на белые рубахи и на стриженые затылки двух солдат, шагавших перед ним, и жажда жизни охватила все фибры его молодого существа.
      "Жить, жить, жить!" - вот одна мысль, неотвязно преследовавшая его. Ему показалось, что рана его совсем ничтожна, что он напрасно лежит на носилках и заставляет солдат нести себя; он мог бы сам дойти до перевязочного пункта. Под влиянием этой мысли он попробовал шевельнуть раненой ногой. Жгучая боль заставила его застонать. Опять он ощутил на ноге что-то теплое, мокрое.
      - Ваше благородие! Алексей Алексеевич! - раздался над самой его головой прерывающийся от усталости знакомый участливый голос Барсука.
      И Венецкому сделалось точно легче от этого участливого слова и совестно, что он не удержался от стона.
      - Может, испить хотите? Я захватил водицы.
      - Спасибо! Спасибо, голубчик Барсук. Не надо.
      - Сейчас перевязочный!.. - утешил Барсук. - Рукой подать... Ну-ка, ребята, прибавь шагу! - скомандовал Барсук.
      И солдаты прибавили шагу.
      - Вы устали. Зачем спешить? Я, слава богу, не опасно, кажется, ранен!.. - промолвил Венецкий.
      - Не велика беда для нас, ваше благородие, и устать маленько. Тоже и мы люди! - отозвался Барсук.
      - Кабы все были такие господа, как вы! - заметил другой солдат. - Вы тоже нашего брата жалеете!..
      "За что? За что они так добры ко мне? - подумал Алексей Алексеевич, умиляясь над наплывом теплого, хорошего чувства. - Что я для них сделал?"
      Он пережил одну из тех редких минут, которые потом никогда не забываются. Каким недостойным казался он себе в эту минуту перед этими простыми людьми, которых не теснит только тот, кому лень, готовыми только за доброе слово, за человеческое обращение отплатить сторицей.
      "А мы... мы чем им отплачиваем?"
      И перед ним пронеслись картины одна другой печальнее, одна другой возмутительнее...
      - Вот и перевязочный, Алексей Алексеевич! - проговорил Барсук над головою Венецкого.
      Солдаты остановились среди болгарской деревни, перед домом, на крыльце которого развевался флаг с красным крестом. У крыльца, освещенного фонарем, суетился фельдшер и стояла куча легко раненных солдат.
      - Неси сюда!.. - крикнул фельдшер.
      Венецкого принесли в довольно большую комнату, освещенную свечами и фонарями. В комнате было душно и смрадно, несмотря на отворенные окна. На полу, устланном соломой, лежали рядами раненые, и комната оглашалась стонами и жалобами. У двух больших столов, посреди комнаты, доктора с засученными рукавами, в кожаных фартуках, работали над человеческим мясом; фельдшера с полотенцами стояли около... Венецкий с ужасом взглянул на этот приют людских страданий. "На воздухе так хорошо было, а здесь так скверно!" - испуганно подумал он, и ему хотелось скорей на воздух.
      Солдаты в нерешительности остановились, не зная куда идти.
      В это время свежее румяное женское лицо заглянуло в носилки. Венецкий заметил мягкий взгляд, брошенный на него, и услышал тихий голос, обращенный к солдатам:
      - Сюда несите. За мной!
      Его пронесли к стене, в дальний угол, бережно опустили носилки и положили на солому рядом с другим раненым офицером.
      - Воды, бога ради, воды! - простонал раненый, увидя сестру.
      - Сейчас... сейчас я вам принесу пить, голубчик... Потерпите секунду! - говорила сестра, участливо взглядывая на раненого...
      Тот ответил благодарным взглядом, перестал стонать и, взглянув на нового соседа, спросил:
      - Вы куда ранены? Легко?
      - В ногу. Кажется, легко.
      - И я в ногу осколком гранаты, но тяжело!.. - с завистью в голосе произнес он. - Господи!.. какая мука!.. Скорей бы доктор осмотрел, а то долго как! - снова застонал он.
      - Я сейчас приду к вам! - обратилась сестра к Венецкому, - сию минуту! И вам воды принесу! - сказала она соседу.
      С этими словами она торопливо ушла.
      - Прощайте, ваше благородие! - проговорил Барсук, наклоняясь над Венецким.
      - Спасибо... всем вам спасибо! Никогда не забуду, что вы для меня сделали...
      Он протянул руку и крепко пожал руку Барсука.
      - Кланяйся всем... Еще раз спасибо!
      - Скорей, ваше благородие, извольте поправляться! - участливо сказали солдаты и ушли прочь.
      Венецкий проводил их глазами и терпеливо стал дожидаться прихода сестры. Кровь лила из его раны.
      Не прошло и минуты, как около него уже положили нового соседа, совсем мальчика, белокурого юнкера. Он был как смерть бледен, глядел испуганным, умоляющим взглядом и все хватался рукой за бок и вздрагивал, когда в комнате раздавались отчаянные стоны...
      Пришла сестра и сделала Венецкому перевязку. Боль была ужасная, но он терпеливо переносил ее. Он взглядывал на сестру, стараясь по лицу ее угадать, как опасна рана.
      - Сестра... скажите... моя рана опасна? - наконец решился спросить Венецкий.
      - Нет... Нисколько!.. Сейчас доктор осмотрит вас!..
      - Сестра... Сестрица!.. Помогите мне!.. Если б вы знали, как я страдаю! - проговорил юнкер.
      - Сию минуту, голубчик... Вот только с ними кончу... Вот и готово.
      Она уже снимала шинель с мальчика-юнкера, наклонившись над ним. Венецкий заметил, как вдруг лицо ее стало угрюмо, и он понял, что рана бедного мальчика опасна.
      - Голубушка! Скажите, ведь я... я буду жить?.. - спросил он робким, тоненьким голосом.
      - Разумеется!.. - отвечала сестра, не глядя на него.
      - Мне ведь вынут пулю? да?.. Но отчего ж так тяжело... горит внутри... везде горит... Дайте мне пить... пить... Скорее!
      Сестра пошла за водой, а мальчик вдруг заплакал:
      - Ах! Мне не жить. Я это чувствую... Боже, как тяжело!
      Он вдруг весь вытянулся, отчаянно замахал рукой, хотел приподняться и в бессилии опустился на изголовье... Он тяжело, прерывисто дышал... глаза его стали мутнеть...
      Пришла сестра, поднесла ему воды, но мальчик уже был мертв. Его тотчас же унесли.
      Сосед продолжал стонать и жаловаться, что долго не осматривает доктор.
      Наконец его понесли и положили на стол. Доктор стал возиться около него.
      Венецкий смотрел на стол. Он увидал, как при свете блеснул какой-то нож и услыхал какие-то отрывистые стоны: "Ах, не надо... Нельзя так. Доктор... доктор, ради бога, не надо!" Затем все смолкло... Через несколько минут что-то скатилось на пол. Венецкий увидал окровавленную ногу и зажмурил глаза.
      Пришли за ним. Ему стало страшно, когда его положили на стол и он увидал серьезное, вспотевшее лицо доктора. Руки его были все в крови. Он закурил папироску и отдыхал, пока с ноги Венецкого снимали перевязку.
      Доктор наклонился, пощупал руками около раны, подавил вокруг нее, потом взял зонд и запустил в рану.