Станюкович К.М.
      В море!
      Повесть
      I
      В это погожее майское утро Николай Алексеевич Скворцов, молодой моряк лет двадцати шести, к Пасхе произведенный из мичманов в лейтенанты, проснулся ранее обыкновенного. Несмотря на веселые лучи весеннего солнца, залившие светом небольшую комнату, которую Скворцов нанимал у кронштадтской вдовы-чиновницы Дерюгиной в Галкиной улице, он, проснувшись, не приветствовал утра, как бывало прежде, веселыми, хотя и довольно фальшивыми руладами, а, полежав минуту-другую, присел на кровати с озабоченным видом, раздумывая о своем положении.
      В самом деле положение было, как выражался лейтенант, "бамбуковое". В плавание на лето, благодаря правилам ценза (будь он проклят!), его не назначили и, следовательно, морское довольствие тю-тю, сиди на береговом жалованье, а между тем долгов было по самую макушку его довольно-таки бесшабашной головы. Из семидесяти одного рубля тридцати трех копеек причитавшегося ему жалованья вчера он получил, за вычетом на долги, только пятьдесят с чем-то. Но и из этих пятидесяти он тотчас же роздал неотложных долгов сорок рублей, так что у него на месяц оставалась всего красненькая, одиноко лежавшая в его объемистом, впрочем, бумажнике, полном какими-то записочками, счетами и письмами. Сегодня явятся портной и сапожник, спросит деньги за квартиру г-жа Дерюгина, и на днях надо внести проценты по долгу старухе-ростовщице, супруге отставного комиссара, - иначе, того и гляди, подаст, шельма, вексель ко взысканию. А откуда он достанет денег!?
      Но еще хуже долгов была эта маленькая пылкая адмиральша, положительно отравлявшая ему жизнь своей требовательной любовью и сценами ревности. И при мысли об адмиральше, при воспоминании о вчерашней "штормовой" сцене, которую она "закатила", заспанное лицо молодого лейтенанта, с белокурыми всклоченными волосами и парой темных добродушных глаз, сделалось еще озабоченнее и серьезнее.
      "И надо же было ему, дураку, тогда ухаживать за нею и восхищаться ее красотой... Вот и разделывайся теперь, как знаешь!" - прошептал лейтенант с тоскливым, недоумевающим видом человека, попавшего в безвыходное положение.
      Одно спасенье - удрать от нее в дальнее плаванье, этак годика на два, на три... "Что, мол, делать, назначили, я не виноват!" Но как попасть?.. Кого просить? Протекции у него никакой: ни важной бабушки, ни хорошенькой тетушки, ни влиятельного адмирала, которые могли бы поехать к начальству и хлопотать за него...
      Лейтенант грустно вздохнул и снова стал раздумывать, как бы ему деликатно и тонко объясниться с адмиральшей и сказать, что хоть он к ней и привязан как к другу и навсегда сохранит в сердце своем ее милый образ, как чудное воспоминание, но... "вы понимаете"...
      "Черта с два ей скажешь и черта с два она захочет что-нибудь понять, эта необузданная женщина!" - тотчас же прервал свои приятные мечтания молодой человек и даже заочно малодушно струсил при мысли, что бы было после такой декларации. Он вспомнил, какой "порцией" сцен встречена была недавняя слабая его попытка в этом направлении. Несколько грустный от хронического безденежья и непременной обязанности ежедневно посещать адмиральшу хоть на "одну минутку", он позволил себе по какому-то подходящему случаю выразить мнение, что любовь не может длиться вечно и что примеров такой любви история не представляет, так - господи боже ты мой! - каким гневным, уничтожающим взглядом своих черных, загоревшихся глаз окинула его адмиральша, точно он сказал нечто чудовищное. Он, лейтенант Скворцов, был бы первейшим негодяем в подлунной, если б разделял такие "гнусные" взгляды. Настоящая любовь должна быть вечная. "Понимаете ли вечная". Любовь не забава, а обязательство, по крайней мере для порядочного человека, ради которого женщина "всем пожертвовала", - значительно подчеркнула адмиральша.
      Для избежания грозившего вслед затем "шквала с дождем", как называл лейтенант Скворцов истерики со слезами, - тем более, что адмирала не было дома, - пришлось поспешно "убрать все паруса" и объяснить, что он говорил так, "вообще", "теоретически", и прильнуть к маленькой, выхоленной, необыкновенно "атласистой", благодаря вазелину, ручке, на мизинце которой сверкал красивый бриллиант, напоминавший о векселе, по которому Скворцов уже год платил "небольшие" проценты.
      "Как тут ни вертись, а бамбук!" - размышлял, вотще отыскивая выход, молодой человек. Действительно, ведь она для него "всем пожертвовала" и "испытывала муки", обманывая своего "доброго и благородного Ванечку", адмирала-мужа. И это она не раз говорила. И вдруг он, единственное ее утешение в жизни, которое она любила и мучила за все свои пожертвования, так-таки бросит бедную женщину? Ведь в самом деле это было бы довольно-таки подло с его стороны, пожалуй еще даже подлей, чем ставить рога простофиле Ивану Ивановичу, который, по-видимому, ни о чем не догадывается и необыкновенно ласков с лейтенантом.
      "Ах, если б она вдруг меня разлюбила! Ах, если б удрать в плавание!"
      Но и то, и другое казалось несбыточным.
      В таком скорбном состоянии духа у Скворцова явилась идея: сегодня же ехать в Петербург к своему товарищу и другу, лейтенанту Неглинному, с которым он всегда советовался во всех затруднительных случаях жизни, поговорить с ним о своем каторжном положении и занять, если можно, рублей двадцать пять, чтобы заплатить за квартиру и снести проценты.
      Эта идея несколько подбодрила упавшего было духом Скворцова. Он спрыгнул с постели, оделся и, просунув голову в двери, выходящие в коридор, крикнул:
      - Бубликов!
      На зов через минуту явился вестовой Бубликов, заспанный молодой матросик в казенной форменной рубахе, довольно неуклюжий, рыхлый и мягкотелый, с простоватым выражением круглого, простодушного лица деревенского парня, недавно взятого от сохи и еще не оболваненного ни городом, ни службой. Этот Бубликов прослужил у Скворцова осень и зиму и теперь доживал последние дни, назначенный в плавание, что ему не особенно улыбалось, так как он предпочитал спокойную жизнь вестового на берегу треволнениям и муштровке морской, неведомой ему, жизни.
      - Продрал глаза, Бубликов? Или еще спишь?
      - Никак нет, ваше благородие, - отвечал, ухмыляясь, вестовой.
      - Ну, так слушай, что я буду говорить. Живо самовар! Да вычисти хорошенько жилетку, сюртук и штаны... Новые... понял?
      - Понял, ваше благородие, - проговорил Бубликов, внимательно и напряженно слушая.
      - А в саквояж... Знаешь саквояж?
      - Мешочек такой кожаный, ваше благородие.
      - Так в этот самый мешочек положи, братец, чистую сорочку крахмаленную и другую - ночную, полотенце и два носовых платка... Еду в Петербург... Если кто будет спрашивать, скажи, завтра к вечеру приеду назад. Все понял?
      - Все понял, ваше благородие. А к чаю плюшку брать?
      - А ты думал, что по случаю отъезда плюшки не надо? - рассмеялся Скворцов.
      - Точно так. Полагал, что в Питере будете кушать.
      - А ты все-таки возьми и себе булку возьми...
      Вестовой ушел, и лейтенант тщательно занялся своим туалетом.
      В то время, как он, без рубашки, усердно мылил себе шею, в комнату вошла и тотчас же с легким криком выбежала квартирная хозяйка, вдова чиновника, госпожа Дерюгина. Узнавши от вестового, что жилец уезжает в Петербург, она благоразумно спешила получить за квартиру деньги, зная, что после поездки в Петербург господа офицеры всегда бывают без денег.
      "Она не ждет разочарования!" - подумал Скворцов и, окончивши мытье и вытиранье, надел чистую рубашку с отложным воротником и стал перед зеркалом, которое отразило свежее, красивое лицо с чуть-чуть вздернутым носом, высоким лбом, мягкими сочными губами и с тем приятным, добродушным выражением, которое бывает у мягких людей. Он зачесал назад свои белокурые волнистые волосы, расправил небольшую кудрявую бородку, подстриженную а la Henri IV, закрутил маленькие усики, повязал черный регат, облачился в новый сюртук, осторожно принесенный Бубликовым, и заварил чай.
      Тук-тук-тук!
      - Входите!
      И только что высокая и дебелая, еще не старая и довольно видная квартирная хозяйка, прикрывшая свою утреннюю белую кофточку шерстяным платком, собиралась открыть рот, как Скворцов любезно приветствовал ее с добрым утром, сказал ей, что она свежа сегодня, как майская роза, и прибавил:
      - Вы, разумеется, за деньгами. Варвара Петровна, но - увы! - денег нет. Всего десять рублей с копейками, честное слово!
      - Но ведь вчера... двадцатое число... жалованье, - несколько заикаясь от столь неприятного известия, проговорила дебелая дама, сразу утеряв впечатление удовольствия от только что полученного комплимента.
      - То было, Варвара Петровна, вчера... Действительно, вчера у меня было нечто вроде жалованья, а сегодня...
      И вместо окончания Скворцов меланхолически и протяжно свистнул.
      - Но однако, Николай Алексеевич, мне самой нужны деньги...
      - Вам-то? Чай, в банке лежат денежки, Варвара Петровна?.. Небойсь, припасено на черный день покойным вашим супругом?
      - Вам все шутки, Николай Алексеич, а мне, право, деньги очень нужны, обиженно проговорила г-жа Дерюгина.
      - Какие шутки! Не до шуток мне, коли хотите знать, Варвара Петровна!.. Совсем мои дела - табак! Но вы не тревожьтесь. Я надеюсь в Петербурге перехватить у одного приятеля и, коли перехвачу, привезу вам.
      - Прокутите, Николай Алексеич.
      - Не бойтесь, не прокучу... Ну, а если не достану денег, уж вы не сердитесь, Варвара Петровна, и подождите до следующего двадцатого числа, прошу вас!
      - Это верно?
      - Так же верно, как то, что я лейтенант Скворцов.
      Подавив недовольный вздох и оттого, что не получила денег, и оттого, что жилец не обращает ни малейшего внимания на ее внушительные прелести, хоть и болтает иногда вздор, - Варвара Петровна согласилась подождать и ушла, после чего Скворцов уже гораздо спокойнее выпил два стакана чаю с лимоном и, взглянув на свои серебряные часы, недавно купленные по случаю залога золотых, послал Бубликова за извозчиком.
      За пять минут до девяти часов лейтенант был на пристани и, взявши билет, входил на пароход, довольный, что не увидит ни портного, ни сапожника, и главное, на целых два дня по крайней мере избавлен от сцен подозрительной и ревнивой адмиральши. "Отдуюсь уж заодно по возвращении!" - подумал он, предчувствуя, что без этого не обойдется. Пожимая руки знакомым офицерам, ехавшим в Петербург просаживать жалованье, Скворцов с веселым видом проходил на корму парохода, как вдруг выражение испуганного изумления омрачило его лицо.
      В двух шагах от него на скамейке сидела адмиральша, - маленькая, интересная брюнетка, в щегольской жакетке, обливавшей красивые формы роскошного бюста и тонкую талию, с пикантным, хорошеньким лицом, казавшимся совсем молодым, свежим и ослепительно белым из-под розовой вуалетки, спущенной до подбородка, на котором задорно чернела крошечная родинка... Веселая и сияющая, по-видимому не испытывающая никаких мук оттого, что обманывает "честного и благородного Ванечку", сидевшего с ней рядом, она разговаривала с каким-то пожилым моряком, щуря глаза на костюмы дам.
      - Вот так фунт! - невольно пролепетал на мгновение ошалевший лейтенант, останавливаясь на полном ходу.
      Он хотел было дать тягу и вернуться на берег, благо ни адмиральша, ни адмирал его не заметили, но сходня была снята, пароход тронулся, и адмиральша, повернув голову, уж увидала его и, несколько удивленная, сверкнув глазами, приветливо кивнула в ответ на его почтительный поклон, продолжая болтать с пожилым штаб-офицером.
      II
      - Ванечка, посмотри, Николай Алексеич здесь, - проговорила самым равнодушным тоном адмиральша, крепко пожимая руку подошедшему с непокрытой головой лейтенанту и легонько подталкивая локтем мужа, погруженного в чтение "Кронштадтского Вестника".
      Адмирал, тучный и рыхлый человек лет за пятьдесят, с большим выдававшимся вперед животом, видимо причинявшим ему немало хлопот, поднял свое красноватое, опушенное седой бородой лицо, далеко неказистое, с маленькими заплывшими глазками и толстым, похожим на картофелину, носом, и с ласковой доброй улыбкой протянул свою толстую и широкую, с короткими пальцами, волосатую руку.
      - Доброго утра, Николай Алексеич. Что, погулять собрались в Петербург, а? То-то вчера было двадцатое число - сколько мичманов едет! - весело говорил, отдуваясь, адмирал, озирая публику и приветливо отвечая на поклоны. - В Аркадии, конечно, будете сегодня? Там, батенька, говорят, венгерочки, прибавил адмирал, значительно понижая голос. - Вернетесь - расскажите...
      - Николай Алексеич, кажется, не охотник до разных твоих Аркадий, вставила адмиральша, чутко прислушивавшаяся к разговору, и сделала гримаску.
      - Отчего же, Ниночка, и не развлечься иногда молодому человеку, послушать пение там... неаполитанцев, что ли, - несколько робким тоном возразил адмирал. - Не так ли, Николай Алексеич? В газетах пишут, что неаполитанцы производят фурор.
      Лейтенант чувствовал на себе пристальный взгляд адмиральши и, малодушно предавая адмирала, ответил:
      - Я, ваше превосходительство, не собираюсь в Аркадию сегодня... Да и, по правде говоря, все эти загородные сады...
      - Ишь, и он тебя боится, Ниночка, - перебил адмирал с добродушной усмешкой. - Говорит: "не собираюсь", а сам, я думаю, непременно будет, - шутил старик.
      - Что ему бояться меня? - с самым натуральным смехом возразила адмиральша, бросая быстрый взгляд на мужа.
      - А мы, батенька, совсем неожиданно собрались, - продолжал адмирал, как будто не слыша замечания жены, - меня вызывают в главный штаб, а Ниночка кстати собралась за покупками...
      - И Николай Алексеич, кажется, совсем неожиданно собрался? полюбопытствовала адмиральша.
      "Допрашивает!" - подумал Скворцов и в ту же минуту храбро соврал:
      - Вчера получил письмо, что заболел один мой товарищ. К нему еду.
      - К кому?.. Это не секрет?
      - К Неглинному, Нина Марковна.
      - Так Неглинный болен? Что с ним? - участливо спросил адмирал.
      - Инфлюенца, ваше превосходительство...
      - Да что ж вы не присаживаетесь к нам, Николай Алексеич? Садитесь около Нины... вот сюда...
      И старик хотел было подвинуться, но Скворцов, чувствовавший всегда какую-то неловкость, когда находился в присутствии обоих супругов, просил не беспокоиться и объявил, что он еще не пил чая, - не успел, торопившись на пароход, - и отошел, направляясь в буфет.
      - Славный этот Скворцов... Не правда ли, Ниночка? - заметил адмирал.
      - Д-д-да, добрый молодой человек... Такой услужливый и так тебе, Ванечка, предан...
      - Ну, и тебе, пожалуй, не меньше, если не больше. Ниночка, - проговорил, усмехнувшись, старик и, протяжно вздохнув, принялся за газету.
      Адмиральша опять взглянула на мужа. Но на его лице ничего не было заметно, кроме обычного добродушия. Однако адмиральша невольно подумала: к чему это муж в последнее время стал чаще говорить с ней о Скворцове? Неужели он подозревает?
      А Скворцов в то время сидел в буфете за стаканом чая, курил папироску за папироской и был в подавленном состоянии духа. Если он не удерет никуда на лето - беда! Адмирал на днях уходит в плавание, адмиральша перебирается в Ораниенбаум на дачу и уж говорила ему о том, как они будут счастливы на свободе. Они будут видеться каждый день и без всякого страха... Они будут ездить иногда в Петербург и завтракать вдвоем... "Благодарю покорно!" - не без досады подумал Скворцов.
      Он вышел наверх, когда Петербург уже был в виду, и сразу заметил, что адмиральша была не в духе. Когда Скворцов приближался к корме, она встала и, поднимаясь на площадку, где, кроме шкипера и двух рулевых финляндцев, никого не было, - едва приметным движением глаз звала его туда.
      Лейтенант спустя минуту был около адмиральши.
      - Вы все пили чай? - спросила она тихим голосом, предвещавшим бурю.
      - С знакомыми говорил, Нина Марковна, - с напускной беспечностью отвечал Скворцов.
      - Зачем вы едете в Петербург?
      - Да ведь я уже сказал...
      - Ты правду говоришь, Ника?
      - О, господи! Вечные подозрения! - вырвалось невольно у Скворцова.
      - Ну, ну... не сердись... Прости... я не могу... Ведь ты знаешь, как я тебя люблю! - почти шептала молодая женщина. - Ты знаешь, что я всем для тебя пожертвовала и никому тебя не уступлю... Слышишь? - прибавила она, бросая на молодого человека нежный, чарующий взгляд...
      - Осторожней... могут увидеть, Нина, - произнес Скворцов, подавляя вздох сожаления, что адмиральша его никому не уступит. - И то уж в Кронштадте говорят...
      - Пусть говорят... Обо всех говорят... Только бы он не догадывался...
      - А если?
      - Ну, что ж... Я ему скажу тогда, что люблю тебя... Он даст развод...
      "Этого только недоставало!" - подумал в ужасе лейтенант и с жаром проговорил:
      - Что ты, что ты, Нина... Разбить жизнь бедному Ивану Ивановичу... Это жестоко!.. Однако пойдем вниз... Сейчас пристаем.
      - Ты когда вернешься в Кронштадт? - спрашивала адмиральша, спускаясь на палубу.
      - Завтра вечером...
      - Сегодня в три будь в Гостином дворе у номера сто сорок четвертого... Слышишь?..
      - Но...
      - Без "но"... В три часа! - повелительно шепнула адмиральша и, подойдя к адмиралу, проговорила: - А ведь Николай Алексеич сознался, Ванечка, что вечером едет в Аркадию...
      - То-то и есть... И отлично делает, что едет!.. Пользуйтесь жизнью, батенька, пока молоды, - заметил, вставая, адмирал и ласково потрепал по плечу несколько смущенного лейтенанта.
      Пароход подходил к пристани. Проводив до кареты адмиральшу и адмирала, Скворцов взял извозчика и велел везти себя в Офицерскую улицу, где жил Неглинный.
      III
      Неглинный, моряк-академист, окончивший курс по гидрографическому отделению и мечтавший об ученой карьере, долговязый, худощавый блондин, с бледным истомленным лицом, большими, несколько мечтательными глазами и рыжеватой, взъерошенной головой, сидел за письменным столом, обложенный книгами, готовясь к последнему экзамену, в своей крошечной, очень скромно убранной комнатке, в четвертом этаже, во дворе, - когда к нему шумно влетел Скворцов.
      - Ну, брат Вася, совсем бамбук! - проговорил он, пожимая руку товарища.
      - Здравствуй. В чем дело? - спросил без особенной тревоги в голосе Неглинный, хорошо знавший экспансивность своего друга.
      - Щекотливое, брат, дело... О нем-то я и приехал поговорить с тобой по душе. Одному мне не расхлебать этой каши... Но прежде скажи: есть у тебя деньги?
      - Конечно есть. Вчера жалованье получил.
      - Да и я получил и все роздал; у меня теперь восемь рублей всех капиталов. За квартиру не отдано, в клубе больше обедать в долг нельзя, одним словом... на мели. Можешь дать две красненькие?
      - Могу, - промолвил Неглинный, вынимая из кармана бумажник.
      - A y тебя останется?
      - Десять рублей... Бери, бери, - проговорил Неглинный, увидав протестующий жест Скворцова. - Я обойдусь. У меня вперед заплачено за комнату и за стол. Чаем и сахаром я тоже запасся на месяц... И табаком тоже...
      - Счастливец! А у меня запас одних долгов!
      - Вольно же тебе испанского гранда разыгрывать. Цветы, конфеты и все такое к ногам своей мадонны-адмиральши. Так, брат, не сойти тебе с экватора.
      - То-то, не сойти... И в плаванье не назначили.
      - Да ведь ты сам не хотел в плаванье. Помнишь, зимой говорил?
      - То было, Вася, зимой, - ответил, внезапно краснея, Скворцов, - а теперь я хоть в Ледовитый океан...
      Неглинный, которому Скворцов раньше, во время первого периода любви, открылся в своих чувствах к прелестной адмиральше, - пристально посмотрел на товарища.
      - Об этом самом деле я и приехал посоветоваться с тобой, хоть ты и профан в вопросах любви и совсем не знаешь женщин... Я, брат, хотел бы удрать от мадонны, от Нины Марковны... Что ты таращишь глаза? Понимаешь: удрать, чтоб и след мой простыл...
      - Так что же тебе мешает? - спросил Неглинный, не спуская с товарища своих больших, наивно недоумевающих глаз. - И зачем, скажи на милость, тебе непременно удирать? Надеюсь, ты не оскорбил такую чудную женщину, как Нина Марковна, каким-нибудь пошлым намеком? Ведь ты не лез к ней с своим чувством, зная, что она замужем и никогда не нарушит своего долга, хотя бы и не любила мужа? - продолжал Неглинный, не замечая, по-видимому, иронической улыбки, блуждавшей на лице Скворцова. - Ходи к ней реже, а потом и вовсе зашабашь! Твое безумное увлечение, видно, прошло, а? - закончил он вопросом.
      - Что мешает? - начал было Скворцов.
      И вместо того, чтобы объяснить, что мешает, совершенно неожиданно воскликнул:
      - Какой же ты, однако, простофиля, Вася, хотя умный и ученый человек! Честное слово, простофиля, да еще в квадрате! Положим, я тебе всего не говорил, но думал, что ты все-таки догадываешься...
      - О чем? - простодушно спросил Неглинный.
      - О, святая наивность! О, пентюх ты этакий! Пойми, что наши отношения зашли слишком далеко, в этом-то и беда. Понял ты теперь, какая бамбуковая история?.. И адмиральша, брат, не мадонна, далеко не мадонна...
      Но Неглинный, необыкновенно робкий и застенчивый с женщинами, относившийся к ним с благоговейным и боязливым почтением чистой и целомудренной натуры, казалось, и теперь не вполне понимал, за что Скворцов назвал его простофилей, да еще в квадрате.
      - Ты что же... руки целовал, что ли? - промолвил, наконец, недовольным, угрюмым тоном Неглинный, опуская глаза.
      При этих словах Скворцов расхохотался.
      - Руки?.. Стоило бы об этом говорить? Это ведь ты только такой Иосиф Прекрасный, что боишься целовать хорошенькую ручку... Тут, брат, не руки... Тут... Ну, одним словом, у бедного адмирала давно украшение на лбу. Теперь понял?
      Неглинного покоробило. Он взглянул на Скворцова строгим и вместе с тем испуганным и растерянным взглядом. Такой профанации он не ожидал. В душе его происходил сложный процесс. Тут было и негодующее порицание друга, и невольная, смутившая его, зависть к счастливцу, обладавшему такой красавицей, к которой и он питал тщательно скрываемое влечение, - и чувство презрительной жалости к женщине, внезапно упавшей в его глазах и оскорбившей его верования в ее добродетель.
      Несколько мгновений он сидел подавленный и безмолвный и только ерошил свои вихрастые рыжие волосы.
      - Адмирал не догадывается? - наконец, спросил он.
      - Кажется, нет.
      - И вы с нею обманывали адмирала?
      - А то как же?..
      Неглинный неодобрительно покачал головой и значительно произнес:
      - Это, брат, большое свинство. И ты, как мужчина, главный виновник!
      - И без тебя знаю, что свинство... Пора с ним прикончить. Особенно смущает меня адмирал... Он так ласков со мной, так внимателен! И на кой только черт дернуло его жениться на молодой!? Знаешь что, Вася, никогда не женись на старости лет... Тут ни гимнастика, ни массаж не помогут. Вот мой адмирал добросовестно каждый день делает упражнения, а к чему все это?.. Но только, честное слово, не я главный виновник во всем этом деле... Напрасно ты так меня винишь... Во всяком случае, я достаточно наказан за свое легкомыслие... Вся эта любовная канитель вот где у меня! - прибавил с горячностью Скворцов и довольно энергично хлопнул себя по затылку.
      По строгому и снова недоумевающему выражению лица Неглинного можно было легко догадаться, что он решительно не мог сообразить, чтобы любовь, хотя бы и преступная, такой хорошенькой женщины, как адмиральша, могла вызвать столь неблагодарный жест.
      И он негодующе промолвил после нескольких секунд добросовестного размышления:
      - Ты неблагодарное животное, Скворцов!
      - И ты Брут?.. Да ты пойми только, что Нина Марковна, хоть и прелестная женщина, но совсем не... не ангел кротости, каким она казалась, пока... я был в периоде обалдения и благоговейного целования ее атласных рук... Каюсь теперь, что я был болван, не остановившись на этом. И ее не хвалю, что она в ту пору не прогнала меня к черту, а предложила быть ее другом, "как брат и сестра"... Очень заманчиво было... Ну, ля-ля-ля, да ля-ля-ля, все больше о чувствах. Она так хорошо говорила, что чувство свободно и что ревность оскорбительна для обеих сторон... Чтения вдвоем, пока адмирал винтил где-нибудь, поездки в Петербург, поцелуи на положении "брата и сестры"... и... не Иосиф же я, вроде тебя, забыл, что мы "брат и сестра", вляпался, и скоро оказалось, что она ревнива, как Отелло в юбке, и подозрительна, как сыщик... Вечные допросы, сцены, упреки. Где был, что делал? на кого взглянул? Не смей ни с какой особой женского пола разговаривать... И все это, заметь, без малейшего повода, а от горячей любви, как она говорит. В этом-то и загвоздка. Ах, брат, если б она поменьше любила, а то и вовсе разлюбила бы... А то теперь... мертвая петля. Нет никакой возможности отделаться от ее любви... Понимаешь, каково окаянное положение?
      - Отчего же ты не объяснишься прямо? - проговорил, несколько смягчась, Неглинный.
      - Объясниться? Попробуй-ка... заговори. Ах, Вася, ты и вообразить себе не можешь, что это за подлая штука, когда женщина тебя так полюбит, что каждую минуту готова от любви перервать тебе горло, а ты при этом, как человек, для которого всем пожертвовали, не смеешь слова сказать! Ко всему этому адмиральша весьма решительная женщина, и я, признаться, ее трушу... Ну, и приходится вилять хвостом и ее успокаивать...
      - Не любя? - строго спросил Неглинный.
      - Да кто ж тебе сказал, что я ее совсем не люблю?.. Она такая хорошенькая и, когда не делает сцен, очень мила. Конечно, прежнего безумия нет, и я разжаловал ее из мадонн. А главное, доняла она меня совсем своими притязаниями... измотала душу вконец. Хочется выйти из этого рабского положения, отдохнуть от любовных бурь... Ну их! И перед адмиралом стыдно... Иной раз думаешь: а что, как он догадывается, но, по доброте, делает вид, что ничего не понимает?.. Нет, надо все это покончить, а то чем больше в лес, тем больше дров.
      - Конечно, надо покончить, - согласился и Неглинный.
      - А как это сделать? Раскинь-ка умом, Вася.
      Неглинный целую минуту добросовестно ерошил волосы, тер свой большой лоб, хмурил брови и в конце концов предложил Скворцову написать адмиральше письмо.
      - Изложи в нем все основательно, логично и деликатно. Объясни, как нехорошо основывать свое благополучие на несчастии других... Одним словом, убеди ее... Она поймет...
      Скворцов ядовито усмехнулся и безнадежно махнул рукой.
      - Убедить? На нее никакая логика не подействует... Она потребует личного объяснения.
      - Ну, что же, сходи, объяснись...
      - Тогда я, брат, пропал... Ты не знаешь адмиральши... Никто не устоит против ее слез... И, наконец, если она в самом деле так безумно меня любит, как уверяет...
      - Так что?
      - Как подействует мое письмо?.. Если вдруг что-нибудь случится... Понимаешь?.. Она - необыкновенно впечатлительная... Ведь тогда я на всю жизнь с укором на совести! - проговорил Скворцов, не желавший брать на душу такого греха.
      - Ты думаешь, может что-нибудь случиться? - озабоченно спросил Неглинный.
      - Кто ее знает... Она сумасшедшая... Раз уже грозила, что отравится, если я ее разлюблю...
      - Однако обманывает же она адмирала и... ничего... переносит это невозможное положение! - заметил Неглинный.
      - Но зато как страдает, если бы ты знал! Она часто об этом говорит и всегда называет адмирала "бедный Ванечка"...
      - Гм... Стра-да-ет? - протянул Неглинный и прибавил тоном искреннего сожаления: - Бедняжка!.. А я и не догадывался... По виду она такая веселая и радостная... Значит, скрывает...
      - То-то и есть... Нет, брат, все эти письма и объяснения ни к черту. Необходимы дипломатические средства...
      - Например?
      - Удрать от нее, но так, брат, удрать, чтобы дерка эта была, так сказать, не по моей воле. Понимаешь? Если б были деньги, сказал бы, что мифическая тетка саратовская заболела и вызывает меня, и прожил бы где-нибудь месяца три-четыре... все бы лучше было... но на что уедешь? Денег нет.
      - И у меня, брат, нет. И достать негде.
      - Если бы попасть в дальнее плавание, этак годика на три...
      - Отлично бы. Но как попасть?
      - Насчет этого я и ломаю голову. "Так, мол, и так, ваше высокопревосходительство, изнываю на берегу и ни разу не ходил в дальнее плаванье!" Как ты думаешь?
      - Не выгорит... А вот, брат, мысль! - воскликнул Неглинный. - Попытаюсь-ка я уговорить своего влиятельного дядюшку Осокина, чтобы он попросил министра о тебе. Правда, мой дядя самолюбивый чинодрал и не любит хлопотать, если не уверен в успехе, но я попробую... Спрос не беда.
      - Вот бы удружил, голубчик! - проговорил Скворцов и весь просиял.
      - Да ты не радуйся заранее... Надежда у меня небольшая... Дядя с нашим министром, кажется, не в особенных ладах... Попробуем!.. Завтра же, после экзамена, пойду к дяде...
      - Ах, если б пофартило, а то ведь видишь, какое положение... И адмиральша, и долги...
      - Да, брат, скверное твое положение, - участливо проговорил Неглинный. - Я и не думал, что ты так влопался... Ну, как тут, после этого, не бояться женщин! - неожиданно прибавил он и объявил, что ему надо заниматься, - завтра экзамен.
      IV
      Облегчив свою душу в откровенной беседе с другом, Скворцов ушел от него повеселевший и несколько обнадеженный возможностью удрать в плавание. Чем черт не шутит! Неглинный, конечно, пристанет к дяде, как смола, за друга, и тот, пожалуй, поедет к министру. А дядя Неглинного - особа. Попросит и... министр назначит сверх комплекта... Мало ли было таких примеров!
      С такими радужными мыслями Скворцов зашел к Доминику, скромно там позавтракал, затем побывал у замужней сестры и, покорный воле адмиральши, в исходе третьего часа уже был в Гостином дворе, пробираясь в толпе к условному месту свидания. Он несколько недоумевал, к чему его зовет адмиральша, но дал себе слово вести себя самым покорным образом. Пусть в ней не будет ни малейшего подозрения, что он затевает против нее каверзу. Так-то лучше. И благоразумная осторожность молодого человека была так велика, что, заметив в толпе одну знакомую молодую хорошенькую даму, он нарочно отвернулся, чтобы не подойти к ней, хотя ему и очень хотелось. Адмиральша могла увидеть его разговаривающим с барыней и непременно задала бы ему "бенефис", подозревая, что он приехал в Петербург именно для свидания с ней.