Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим

Если я поступал неискренно, то у меня по крайней мере было оправдание. Я хотел ей понравиться, чтобы через мужа добиться положения, а она... Что оправдывало эту барыню, опытную светскую женщину двадцати шести-семи лет? Что заставляло ее как бы нечаянно спускать косынку с плеч и повертывать голыми плечами перед "скромным мальчиком", заставляя его вздрагивать не на шутку?
      А с каким презрением эта же самая женщина говорила иногда о безнравственности прислуги; как жестока она была в своих приговорах, когда вопрос касался какой-нибудь девушки, оставившей родительский дом! Тогда глаза ее сверкали злостью, и она говорила о "нравственном падении" с патетической восторженностью, отыскивая во всем грязную сторону и относясь к "непорядочным" людям с нескрываемым презрением, хотя и была деятельным членом какого-то благотворительного общества.
      "Вот она, - нередко думал я, весело усмехаясь, - этот образец добродетели, эта ненавистница мужчин, какою рекомендовал мне ее шут гороховый Остроумов! Она не прочь "пошалить" с "мальчиком", но так "пошалить", чтобы все было прилично и чтобы никто не смел кинуть камень осуждения в эту добродетель, защищенную богатством, связями и изящными формами".
      Заметив мое смущение, Елена Александровна приблизилась ко мне и тихо проговорила:
      - Что это вы задумались и повесили голову? Верно, деревня уже надоела вам и вам хочется скорей в Петербург? Кстати, извините за вопрос, вы знаете, женщины так любопытны, - добавила она, смеясь, - с кем это вы ведете такую деятельную переписку? Каждую неделю мне подают два-три письма из Петербурга на ваше имя.
      - Это старая тетка мне пишет.
      - Советует, верно, не скучать в деревне?
      - Я не скучаю!.. - прошептал я.
      - Не лгите!.. Какое же вам веселье здесь? Вот, впрочем, скоро приедет муж, и тогда вы будете с ним в пикет играть. Вы играете?
      - Играю.
      - Все веселее будет! - подсмеивалась она. - Не правда ли?
      Я поднял на нее глаза. Она стояла такая веселая, свежая, блестящая и так кокетливо улыбалась. Я пристально и смело посмотрел на нее, и вдруг лицо ее изменилось. Куда девалась кокетливая ласковая улыбка! Она нахмурилась и взглянула на меня строгим, надменным взглядом, точно наказывая меня за смелость, с которою я взглянул на нее, и показывая, какое огромное расстояние разделяло меня от нее, Елены Александровны Рязановой, супруги Леонида Григорьевича Рязанова, видного деятеля и чиновника-аристократа.
      Она ушла с балкона, не проронив ни слова и не дожидаясь ответа на свой вопрос, села за рояль и долго играла в темной зале, играла порывисто, бурно, словно бы негодуя на что-то.
      Я сидел, прижавшись в углу, и слушал.
      Она оборвала резким аккордом какую-то бравурную арию, вышла на балкон и, облокотившись на перила, перегнулась станом, глядя в темневшую глубь сада. Ее белая стройная фигура резко выделялась в темноте. Она простояла долго, не оборачиваясь, и, проходя назад, повернула голову в мою сторону и проговорила строго:
      - Вы еще здесь? Подите, пожалуйста, взгляните, не идут ли наши? Уже поздно!
      Скоро пришли все с прогулки и сели за чайный стол. Елена Александровна была не в духе; зато сестра ее Марья Александровна, по обыкновению, пододвигала мне хлеб и масло, удивлялась, что я мало ем, и спрашивала, отчего я такой скучный.
      - Верно, от матушки давно писем не получали? - заметила она ласково.
      - Да, - отвечал я.
      Елена Александровна подняла на меня глаза, и, показалось мне, усмешка пробежала по ее губам.
      "Смейся, смейся! - думал я. - Смейся, сколько тебе угодно!"
      Первые дни после этого вечера Елена Александровна выдерживала свой строгий тон и почти не говорила со мной, думая, конечно, что наказывает меня за дерзость, обнаруженную мной несколько дней тому назад, но через несколько дней она смягчилась и стала любезней. Ее точно забавляло дразнить меня, и она нередко меняла обращение: то была любезна, кокетлива, внимательна, то вдруг снова третировала меня с небрежностью гордой барыни и даже бывала дерзка, так что Марья Александровна не раз пожимала плечами и с укором шептала, взглядывая на сестру впалыми большими глазами:
      - Helene! Helene!
      Раз я даже слышал, притаившись в саду, как Марья Александровна допрашивала сестру:
      - За что ты так притесняешь бедного Петра Антоновича? Ты иногда бываешь просто невозможна с ним.
      - Будто?
      - Он прекрасный молодой человек. Такой скромный, такой внимательный и, кажется, несчастный! За что такое обращение?
      - Уж не нравится ли он тебе? - И Елена Александровна залилась смехом. Ты так горячо его защищаешь.
      - Helene! Что за вздор! Как тебе не стыдно говорить глупости? Мне просто жаль его. Я удивляюсь, как еще он выносит твое обращение.
      - Еще бы! - как-то самоуверенно сказала она. - Смел бы не выносить!..
      - Ты просто взбалмошная женщина! - с сердцем проговорила сестра.
      - Может быть; только напрасно ты так жалеешь этого... сурка. Он вовсе не так скромен, как кажется. Карие его глаза часто бегают, как мышонки. Ну, да бог с ним!
      И разговор сестер смолк.
      Я слушал и злился. Злился и хотел проучить эту женщину. Но как проучить, в этот момент я не давал себе отчета.
      Я стал реже спускаться вниз. Когда Елена Александровна приглашала меня "поскучать вместе", я отговаривался спешной работой, которую будто бы должен приготовить для Остроумова. Рязанова пристально взглядывала на меня, точно изумляясь моему стоицизму. Ей хотелось продолжать шалить, а я настойчиво уклонялся. Она стала капризна и раздражительна. Очевидно, ей было скучно. Целую неделю я выдержал добровольное затворничество, и когда Рязанова, недоверчиво улыбаясь, спрашивала: "А вы все работаете?" - я отвечал, что "все работаю".
      Однажды после обеда Марья Александровна с Верочкой и мисс Купер собрались на озеро смотреть рыбную ловлю. Звали Рязанову, но она сказала, что поедет кататься верхом, и приказала седлать Орлика.
      - С кем же ты поедешь, Helene? Андрей болен.
      - С кем? - переспросила она и прибавила: - Петр Антонович меня проводит.
      Марья Александровна с укором взглянула на сестру. Действительно, тон Рязановой был небрежен и резок.
      - Но, быть может, Петр Антонович не может. Он кончает работу...
      - Он, верно, кончил! - проговорила Рязанова. - Хотите провожать меня? повернулась она вдруг ко мне, окидывая быстрым ласковым взглядом, резко отличавшимся от небрежного тона ее слов.
      - С большим удовольствием!
      Марья Александровна пожала плечами, видя, как безропотно я согласился, а Верочка и Володя даже сердито взглянули, изумляясь покорности и безответности перед этим небрежным приказанием.
      Рязанова взглянула на сестру с усмешкой, точно хотела сказать: "Видишь, какой он послушный!"
      Марья Александровна с детьми уехала на озеро, а мы выехали на дорогу и тотчас же свернули в лес, большой густой лес, тянувшийся верст на пятнадцать.
      Сперва мы ехали шагом, молча. Елена Александровна была серьезна. Я искоса взглядывал на барыню: она была очень хороша в амазонке; высокая шляпа, надетая набекрень, удивительно шла к ней. Стройная, изящная, красивая, блестевшая под лучами солнца, она прекрасно сидела на красивом коне и точно чувствовала, что ею любуются.
      - Ну, не отставайте от меня! - проговорила она, подтянула поводья, взмахнула хлыстиком, пустила лошадь рысью, потом в галоп и понеслась по лесу.
      Мы скакали по лесной дороге, среди густой чащи деревьев, сквозь которую едва пробивалось солнце. В лесу было свежо и несло смолистым ароматом. Рязанова неслась впереди как бешеная, подгоняя лошадь хлыстом, когда Орлик уменьшал бег. Я едва поспевал за ней; в моих глазах мелькал только развевавшийся длинный вуаль. Мы углублялись все дальше и дальше в чащу, а Рязанова все неслась как сумасшедшая... Наконец я стал отставать. Она обернулась назад, взмахнула хлыстом и скрылась из моих глаз...
      Когда наконец я догнал ее, она ехала шагом, опустив поводья. Орлик был весь в мыле, и она ласково трепала его благородную шею. Елена Александровна раскраснелась и прерывисто дышала... Глаза ее блестели и улыбались; полуоткрытые губы слегка вздрагивали.
      - Благодарите меня, - проговорила она, смеясь, когда я подъехал к ней, - что я позволила вам догнать себя, а то бы ехали вы теперь один-одинешенек... Ах, как хорошо здесь... в лесу! - прибавила она, заворачивая лошадь в узкую тропинку, по которой едва можно было проехать двоим.
      Она поехала вперед, я ехал сзади. Так ехали мы несколько минут. Наконец Рязанова обернулась:
      - Что ж вы сзади?.. Мне поболтать хочется...
      Мы поехали рядом; наши лошади почти касались друг друга.
      Она посмотрела на меня, улыбаясь какой-то странной улыбкой, и сказала:
      - А вы все еще сердитесь?
      - Я не сердился...
      - Ну, ну, не сочиняйте, скромный юноша; точно я не знаю, что у вас никакой работы нет. Ведь правда? - шепнула она, нагибаясь ко мне. - Правда?
      - Правда! - еще тише проговорил я.
      - То-то! Ведь я все вижу, - сказала она и засмеялась.
      Тон ее был особенный: ласковый и в то же время резкий. Она глядела на меня каким-то загадочным, странным взглядом, продолжая улыбаться. Я ощущал в это время обаяние близости этой женщины. Казалось, между нами не было теперь никаких преград, и я свободно любовался ее пышным станом, ее разгоревшимся лицом, ее маленькой ручкой. Она позволяла мне любоваться ею, точно испытывая силу своего очарования.
      Мы все подвигались вперед. В лесу было так хорошо и свежо. Только треск под копытами сухого валежника нарушал торжественную тишину леса. Впереди, на полянке, показалась маленькая полуразвалившаяся изба, густо заросшая вьющимся хмелем.
      - Я устала. Отдохнем здесь! - проговорила Рязанова.
      Я спрыгнул с лошади и помог ей сойти. Когда я обхватил ее стан, руки мои вздрагивали.
      Я привязал лошадей. Елена Александровна вошла в избу и присела на лавке у окна.
      - Тут прежде лесник жил, - заметила она и задумалась. - А вы что стоите? Садитесь! - резко сказала она.
      Я сел около, молча любуясь ею. Она сдернула краги, облокотилась на окно и глядела в лес, вся залитая багровыми лучами заходившего солнца. Я любовался ею и видел, как тяжело вздымалась ее грудь, как вздрагивали ее губы.
      - Что же вы молчите? - повернула она свою голову. - Говорите что-нибудь... Посмотрите, как хорошо здесь!
      Но что я мог сказать?
      - Какой вы... смешной! Что вы так смотрите, а? Говорите же что-нибудь, а то вы так странно молчите! Ну, рассказывайте, отчего вы так сердились на меня? Теперь не сердитесь, нет? - говорила она странным шепотом, вовсе не думая о том, что говорит.
      Но вместо ответа я вдруг схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Она не отдернула руки, и я чувствовал, как рука ее дрожала в моей. Я взглянул на нее. Она сидела, улыбаясь все тою же загадочной улыбкой, с полуоткрытыми губами. Глаза ее подернулись влагой. Вся она словно млела.
      У меня застучало в висках. Я вдруг почувствовал, что эта женщина моя, обнял ее и стал покрывать поцелуями шею, лицо, грудь... Она тихо смеялась, замирая в моих объятиях.
      "Что, теперь не смеешься?" - думал я, когда через четверть часа помогал Рязановой садиться на Орлика. Она старалась не глядеть на меня. Передо мной теперь была уже не капризная, гордая барыня, а усталое, нежное создание, склонившее голову.
      Мы ехали молча. Но скоро она погнала лошадь и помчалась из лесу как сумасшедшая. Когда я вернулся домой, Орлика уже водили по двору.
      На следующий день, встретившись за завтраком, Елена Александровна держала себя как ни в чем не бывало. Она сухо поздоровалась со мною и сказала несколько слов. С этого памятного вечера обращение ее сделалось еще суше и резче. Она редко говорила со мной, и если говорила, то небрежным тоном, третируя меня как несчастного учителя, что приводило добрую Марью Александровну в огорчение. Я редко оставался внизу и продолжал относиться к Рязановой с почтительной вежливостью учителя; мое обращение ей, видимо, нравилось. После обеда мы часто ездили кататься и заезжали в избушку, а через несколько времени, когда ночи стали темней, я лазил из сада к ней в спальню, и она ждала меня, встречая горячими объятиями, тихим смехом и сладостным лепетом...
      Я торжествовал. Самолюбие мое было удовлетворено. Эта светская барыня, третировавшая меня днем, была моей послушной любовницей ночью, делала сцены ревности, когда я пропускал одну ночь, говорила, что только в моих ласках она поняла счастие любви. Ни одна душа не догадывалась о наших отношениях. Такой скромный любовник, как я, и нужен был этой женщине, боявшейся светской молвы как огня.
      XVI
      Наступил август.
      В одно прекрасное утро была получена телеграмма, что приедет Рязанов. Елена Александровна казалась очень обрадованной и веселой. Я, признаться, струсил. А вдруг она в порыве признается мужу? Я намекнул ей об этом. Она весело расхохоталась и шепнула:
      - Глупый! Разве я отпущу тебя? - и прибавила: - мы будем опять кататься верхом!
      Рязанов приехал, веселый и довольный; в последнее время Рязанова часто писала ему и звала его приехать. В течение месяца, который пробыл Рязанов в деревне, он был постоянно весел и счастлив. Елена Александровна как будто изменилась: не капризничала, не делала мужу сцен и даже позволила ему спать в спальне. Он благодарил меня за занятия с сыном и был предупредителен со мной.
      После обеда он нередко просил меня ехать кататься с его женой и часто делал замечания Елене Александровне за то, что та недостаточно со мной любезна... По вечерам мы играли с ним в пикет. Рязанов все более и более ко мне привыкал и однажды спросил меня, не желаю ли я служить? Я, конечно, пожелал.
      - Мне нужен секретарь! - сказал он. - Вы пишете хорошо. В скромности вашей я уверен, в трудолюбии тоже. Хотите?
      Я, конечно, рассыпался в благодарности.
      - Работы у вас будет много, но жалованье у нас невелико. Впрочем, мы пособим и этому. Я вам еще устрою место в правлении железной дороги... так что вы будете получать тысячи три, а впереди дорога для вас открыта... Такой способный молодой человек, как вы, не может остаться незамеченным.
      Он попробовал меня, дал составить резюме из огромной докладной записки и остался очень доволен моей работой...
      - Что же касается до взгляда на службу, то едва ли мне нужно говорить с вами, Петр Антонович. Вы, кажется, понимаете, что на службе личные убеждения надо спрятать в карман и... исполнять волю пославшего тя... - заметил он улыбаясь. - Впрочем, - прибавил он, - у вас такта довольно. Главное такт... Без такта служить нельзя...
      Когда на другой день мы ехали по лесной глуши с Еленой, то она сказала:
      - Предлагал муж тебе место?
      - Да... и этим я, конечно, обязан вам?
      Она засмеялась, как ребенок, веселым смехом и проговорила:
      - Вы всем обязаны себе, мой красивый и скромный Ромео!..
      Она весело болтала, рассказывала, как сделает меня секретарем благотворительного общества, в котором она председательствует, как мы будем ездить вдвоем посещать бедных и как она будет смотреть, чтобы я в Петербурге вел себя хорошо...
      А я?.. Я ехал и думал, как скоро судьба помогла мне. Прошел год с тех пор, как я приехал в Петербург, и я уже вышел на дорогу... Впереди - дорога открытая, и от меня будет зависеть не сходить в сторону. С Соней я уже покончил. Недели две тому назад я наконец написал ей письмо, в котором писал, что отношения наши кончены, что мы не пара. Письмо было убедительное, и я уверен был, что Соня поймет и примет его как неизбежный конец наших отношений. Меня только удивляло, что я не получал никакого ответа.
      При сравнении ее с блестящей, красивой Еленой, маленькая Соня казалась такой невзрачной мещаночкой, такой глупенькой, смешной...
      Елена весело болтала. В это время, в нескольких шагах от нас, из леса вышла толпа крестьянских мальчишек, окружавших высокую, стройную фигуру девушки. Невдалеке от них шел какой-то пожилой рыжебородый господин в высоких сапогах.
      Мы поравнялись с толпой, и в изящной девушке я узнал Екатерину Нирскую. Она весело разговаривала с мальчишками, и, когда подняла голову, я поклонился ей; она вдруг побледнела, едва кивнула на мой поклон и с презрением отвернулась от меня. Я был изумлен, когда до моих ушей долетели ее слова, произнесенные с ироническим смехом:
      - Это тот самый скромный молодой человек!
      - Вы знаете Нирскую?! - изумилась Рязанова.
      - Знаю. Я был чтецом у ее бабушки!
      - А!.. Она живет верстах в десяти от нас, в деревне. Странная девушка! Оригинальничает!.. Открыла школу и возится с этими пачкунами, - произнесла она, презрительно щуря глаза. - Нравится она вам?
      - Нет.
      К счастию, Рязанова не слыхала слов, произнесенных Нирской, и не входила в дальнейшие объяснения. Она взмахнула хлыстом; мы понеслись вперед и скоро свернули в глухую тропинку.
      Дня через два, когда я сидел у себя наверху, лакей сказал мне, что какой-то господин желает меня видеть. Я недоумевал, кто бы это мог быть, и удивился, когда через несколько минут в комнату вошел тот самый рыжебородый господин в высоких сапогах, которого я на днях встретил в лесу. Лицо его напомнило мне Соню, что-то похожее было. Господин взглянул холодно и проговорил:
      - Вы господин Брызгунов?
      - Я! Что вам угодно?
      Я хотел было протянуть руку, но господин держал руки засунутыми в карманах.
      - Моя фамилия Иванов. Я двоюродный брат Сони Васильевой! - проговорил он.
      Я струсил. Он, должно быть, заметил это, как-то презрительно усмехнулся, помолчал и тихо начал:
      - Соня больна. Она получила ваше письмо и слегла в постель.
      - Если надо, я поеду навестить ее, - проговорил я.
      - Послушайте, зачем же вы ее обманывали? - как-то грустно проговорил господин.
      Я начал было оправдываться, но он остановил меня:
      - Я знаю все от сестры. Она давно догадывалась, что вы не любите ее, и просила разузнать о вас. Я недалеко живу, на фабрике. Я слышал, как вы любезничали с этой барыней в лесу, и написал Соне, чтобы она забыла вас, но вы продолжали писать ей жалкие слова и наконец написали письмо, жестокое письмо. Она сообщила мне его содержание, но просила ничего вам не говорить.
      Он умолк и как-то грустно взглянул на меня.
      - Вы так молоды, а между тем так поступили с бедною женщиной! А она надеялась! Ее письма дышали такою любовью к вам! Впрочем, не в том дело. Вчера я получил телеграмму от доктора, что она опасно больна. Она выкинула ребенка, и жизнь ее находится в опасности.
      - Я поеду к Софье Петровне, если вы находите это необходимым, и успокою ее.
      Он пристально оглядел меня с ног до головы и повторил:
      - Если я нахожу необходимым? А вы... вы не находите это необходимым?! вдруг крикнул он, подходя ко мне вплотную...
      Я подался назад, заметив, как вдруг лицо его исказилось злобою и стало белей полотна...
      Он стоял как бы в раздумье, стиснув зубы, и снова спросил:
      - А вы... вы не находите необходимым?
      Я инстинктивно схватился за стул. Он окинул меня презрительным взглядом и тихо прошептал:
      - Господи! Такой молодой и такой подлец!
      С этими словами он тихо вышел из комнаты.
      Злоба душила меня. Я хотел было броситься на него, но вспомнил, что внизу занимался Рязанов, и употребил чрезвычайные усилия, чтобы остаться на месте.
      Я припал на постель и долго не мог прийти в себя. Через несколько часов я был спокоен и дал себе слово никогда не забыть этого человека и припомнить ему оскорбление.
      И что я такое сделал? Разве я обязан был вечно нянчиться с этой влюбленной дурой и смотреть, как она чинит мое белье?
      Это по меньшей мере было бы глупо.
      В сентябре я приехал с Рязановыми в Петербург и скоро получил обещанное место. Жизнь моя изменилась. Я жил в приличной квартире, держал лакея, работал, познакомился с порядочными людьми и принимал у себя тайком Рязанову. Я достиг своей цели и мог сказать наконец, что живу так, как люди живут... Будущее манило меня блестящими картинами, а пока и настоящее было хорошо. Ко мне все относились с уважением; чиновники заискивали в секретаре Рязанова, а сам Рязанов не чаял во мне души и радовался, как дурак, когда через восемь лет супружества у него наконец родился сын...
      Те самые люди, которые год тому назад не протянули бы мне руки, теперь относились с уважением к солидному молодому человеку, принятому в порядочном обществе. У меня было положение, была будущность; оставалось приобрести состояние, и я решил, что и оно у меня будет...
      Через год я увидал Соню. Однажды я шел по улице и встретил ее. Она была такая же пухлая и свежая, но теперь лицо ее показалось мне слишком вульгарным. Я приветливо поклонился ей, но она вдруг побледнела, взглянув на меня, и прошла, не ответив на мой поклон. Я только пожал плечами и усмехнулся.
      Я съездил в свое захолустье, к матушке, и застал ее в большом горе. Лена, как я и предвидел, кончила скверно, отыскивая какую-то дурацкую свою "правду".
      Я старался успокоить старушку, но она была безутешна и все просила меня похлопотать за нее у Рязанова.
      Но разве мог я, не компрометируя себя, просить за сестру, и у кого? У Рязанова?
      Разве я мог сказать слово в защиту глупой, смешной девчонки?
      Я старался объяснить это матушке, но она как-то странно посмотрела на меня, залилась слезами и с укором заметила:
      - Петя, Петя! Что сказал бы твой отец?
      - Покойный отец был непрактичный человек, маменька!
      - А ты... ты слишком уж практичный! - грустно прошептала она и простилась со мною очень холодно.
      Глупая старушка!
      Она не понимала, что я был прав и что в жизни бывают положения, когда надо заставить молчать сердце и жить рассудком. Благодаря тому что я жил рассудком, я выбился из унизительного положения.
      Прошло несколько лет, я расстался с Рязановой. Уж очень ревнива стала она, и наконец связь наша могла компрометировать меня в глазах общества.
      Она стала упрекать меня, говорила, будто я погубил ее, но, как умная женщина, скоро поняла, что говорит глупости. Елена Александровна, впрочем, утешилась, отыскав другого юного любовника...
      Я имел положение и средства. Я был счастлив.
      Оставалось увенчать счастие семейной жизнью, и я стал приискивать приличную невесту...
      Вспоминая прошлую жизнь, я с гордостью могу сказать, что обязан всем самому себе, гляжу на будущее с спокойствием и трезвостью человека, понимающего жизнь как она есть.
      Только сумасшедшие, дураки или блаженные вроде Лены могут погибать в житейской борьбе, не добившись счастия.
      Умный и практичный человек нашего времени никогда не останется наковальней.
      Жить, жить надо!
      1879