Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим

      - Ну, разумеется, таким бедным людям, как мы с вами, нечего связываться с богачами.
      И снова принималась весело болтать и угощать меня чаем и булками с маслом.
      VI
      Я бессовестно лгал ей, когда говорил, что мне нет никакого дела до той молодой девушки, которую я встречал у княгини. Напротив, эта девушка очень меня заинтересовала, и, когда я встречался с нею, у меня как-то сильней билось сердце, я замирал, и долго потом образ ее преследовал меня. Меня это злило. Я сознавал, что Софья Петровна, с своей точки зрения, была права, когда говорила, что "бедным людям нечего связываться с богачами", но мне в то время было двадцать три года, а девушка была такая красивая, изящная и гордая... И отчего ж я не смел даже молча любоваться ею?.. Разве оттого, что я нищий?.. Но кто же мешает мне не быть нищим?.. Я за эти два месяца кое-чему научился и увидел, что не боги же обжигают горшки и что не так трудно пробиться неглупому человеку, поставившему себе целью завоевать у судьбы положение... Я видел ничтожных и глупых людей, имевших и состояние и положение... Чем же я хуже других?
      Такие мысли нередко приходили мне в голову, когда я шел к старухе, приодевшись как можно лучше и опрятней. Обыкновенно около старухи сидела пожилая компаньонка и весело улыбалась моему приходу, так как ни дна часа она избавлялась от капризов больной и придирчивой старухи. Я присаживался на кресле перед маленьким столиком, на котором стоял графин воды и лежала раскрытая книга. Старуха кивала на мой поклон головой и, обыкновенно, таким же движением давала мне знать, что я могу начинать. Я читал ей "Русскую старину", "Русский архив", романы в журналах и книги духовного содержания. Чтение мое, как кажется, нравилось, потому что старуха, обыкновенно, внимательно слушала и не замечала, как при начале чтения компаньонка ее, Марья Васильевна, незаметно ускользала из комнаты, и мы оставались вдвоем с барыней. В небольшом будуаре, где она постоянно лежала в креслах, было до того накурено разными духами, что под конец чтения у меня всегда разбаливалась голова.
      Моя старуха, княгиня Надежда Аркадьевна Синицына, была очень богатая женщина, вдова помещика и, как рассказывала мне Марья Васильевна, страдала параличом ног лет восемь. Она лечилась везде, где только было можно, ездила на Кавказ, провела несколько лет за границей, но не поправилась и решила более никуда не выезжать. Она была раздражительна, капризна и мучила всех окружающих, за исключением внучки, которую любила без памяти и которая не подчинялась капризной старухе.
      Эта внучка и была та молодая девушка, о которой я упоминал раньше.
      Во время чтения старуха тихо выбивала такт маленькой сморщенной рукой по ручке кресел и иногда останавливала меня, чтоб я не торопился или читал с большим чувством сцены романического содержания.
      - Ах, так нельзя! - тихо останавливала она меня. - Так нельзя, мосьё Пьер (она меня так и называла мосьё Пьер)... Вы недостаточно вникли в положение действующих лиц. Ведь она обманута этим негодным человеком. Она страдает... Ей тяжело... Голос у нее должен прерываться, а вы прочитываете это, точно дело идет о каких-нибудь пустяках.
      Старуха, насколько могла, увлекалась при этом, и из ее темных впадин блистал в глазах слабый огонек.
      - Прочтите еще раз это место...
      Я беспрекословно повиновался.
      Случалось, что ей надоедал роман, и она просила меня читать послания св. Иоанна Златоуста или проповеди Иннокентия. У нее был очень странный вкус. Старуха любила слушать скабрезные сцены в романах, описание страданий любящих сердец, жития святых и душеспасительные проповеди.
      Во время этих чтений старуха нередко устанавливала на меня лорнет и не спускала с меня глаз. Я чувствовал ее взгляд и не отрывал взгляда от книги. В девять часов обыкновенно приходила Марья Васильевна; старуха кивала головой и, когда я собирался уходить, говорила:
      - Спасибо вам, добрый мой. Развлекли вы старуху. Сегодня вы очень хорошо читали!
      На другой день мне приходилось иногда рассказывать вкратце содержание прочитанного, так как старуха забывала и не раз капризно перебивала меня:
      - Постойте, постойте, Пьер... Кто кого любит? Расскажите сперва мне. Я что-то не помню.
      Я рассказывал и затем снова читал, прислушиваясь, не пронесется ли знакомый шелест платья и не войдет ли молодая девушка. Иногда она входила во время чтения, целовала бабушку, собираясь в театр или в гости, а то просто заходила, присаживалась и слушала.
      Тогда я читал как-то лучше. Голос мой раздавался сильней и тверже. Сцены выходили живей. Мне хотелось читать при ней хорошо, и я чувствовал, что читаю действительно с чувством. Она на мои поклоны слегка кивала головой и, казалось мне, смотрела на меня с каким-то великодушным снисхождением. Иногда я подымал глаза, чтобы взглянуть на нее, и тотчас же опускал глаза на книгу, чувствуя к этой девушке и невыразимое обожание, и ужасную злобу.
      А она была очень хороша: стройная, грациозная, словно вся выточенная, брюнетка, с тонким профилем прелестного лица, главным украшением которого были большие, черные, блестящие глаза. Чуть-чуть вздернутый носик и приподнятые углы губ придавали ее лицу надменное выражение. Глаза смотрели серьезно и обличали характер. Гладко зачесанные назад черные волосы моложавили ее лицо, придавая ему что-то детское. Нередко она задумывалась и тогда казалась какой-то суровой богиней красоты. О чем она задумывалась? Что мучило ее молодую головку? Какие вопросы решала эта красавица, единственная наследница миллионного состояния?
      Точно желая отвязаться от мучивших ее сомнений, она слегка откидывала назад голову и весело иногда болтала с бабушкой. Она, видимо, любила старуху и одна только могла успокоить ее, когда та уже очень капризничала.
      Мною не стеснялись. На меня, очевидно, глядели как на случайную мебель, и потому нередко при мне заводили такие разговоры, словно бы, кроме бабушки и внучки, никого не было в комнате.
      Я прекращал чтение и дожидался конца.
      - Продолжайте, мосьё Пьер! - обыкновенно замечала старуха.
      - Разве его, бабушка, зовут мосьё Пьером? - спросила однажды девушка слегка дрожащим голосом, причем верхняя губа ее вздрогнула и ноздри раздулись, точно у степной лошади.
      Я навострил уши. Сердце у меня забилось.
      - Я так его называю, Катя... Короче. Мосьё Пьер так добр, что не обижается на больную старуху. Правда, мосьё Пьер?
      Я взглянул на молодую девушку и заметил устремленный на меня взгляд, полный презрения. Она, впрочем, тотчас же отвернулась.
      - Ведь вы не обижаетесь? - повторила старуха.
      - Нет! - глухо прошептал я и стал читать.
      Я читал, как теперь помню, роман Стендаля "Черное и белое". Положение героя романа напоминало мое собственное. Бедный энергичный молодой человек, без средств, без положения, пробивает себе дорогу и делается любовником молодой знатной девушки, которая сначала презирала его.
      Помнится мне, я читал с каким-то особенным наслаждением. Я, видимо, сочувствовал герою и принужден был сдерживать злобно-торжествующее чувство, готовое вырваться из моей груди. Я читал, вероятно, превосходно, потому что старуха уставилась на меня, а молодая девушка замерла. Я и сам забыл, что читаю по обязанности. Я помнил только, что я сам в таком же положении, и восторгался этим романом, в котором как бы нашел отклик на волнующие меня чувства.
      На маленьких часах пробило уже девять часов, в комнату вошла Марья Васильевна, но я не обращал ни на что внимания и продолжал читать, с особенным чувством прочитывая те сцены, где герой являлся торжествующим.
      Меня не прерывали; впрочем, может быть, и прерывали, но я не слыхал. Я перестал только тогда, когда Марья Васильевна громко сказала:
      - Довольно, довольно, Петр Антонович. Княгиня просит вас перестать.
      Я остановился, взглянул вокруг растерянным взглядом и отодвинул книгу.
      - Вы, мосьё Пьер, сегодня превосходно читали и даже увлеклись до того, что не заметили, как я вас несколько раз просила окончить, - проговорила старуха ледяным тоном. - Вам, верно, понравился роман? Герой его порядочный негодяй!
      Я ни слова не сказал, поклонился всем и, шатаясь, вышел из комнаты. Когда я уходил, мне послышалось, что молодая девушка проговорила:
      - Вы, бабушка, хоть бы чаю ему предложили!
      Вслед за тем Марья Васильевна догнала меня и попросила вернуться.
      - Мосьё Пьер... Останьтесь... Сейчас будем чай пить... Вы сегодня запоздали! - проговорила старуха.
      Я поблагодарил, отказался и снова вышел из комнаты.
      - Странный молодой человек! - прошептала старуха, не стесняясь, что я могу ее слышать.
      Когда я вышел на улицу, меня душила злоба, и слезы полились из глаз.
      VII
      В начале одиннадцатого часа я вернулся домой, раздраженный и злой. Вошел в свою конуру, гляжу: на письменном столе, вместо прежней гадкой лампы, стоит новая, и неясный свет мягко льется из-под светло-синего колпака. Это был новый сюрприз моей хозяйки.
      Я присел на кресло, как через несколько минут меня окликнула наша кухарка.
      - Вам что?
      - Чай пить будете?
      - Давайте, пожалуй.
      - Сюда самовар вам?
      - Сюда.
      - А то ступайте к барыне. Она сама еще не пила. С девяти часов вас дожидается. Два раза самовар грела. Одной пить тоже скучно.
      Я пошел в комнату Софьи Петровны.
      Большая комната моей хозяйки сияла приветливостью и домовитостью. Все в ней было необыкновенно уютно и мило. На столе весело шумел блестящий самовар и сияла большая лампа, бросая яркий свет на всю обстановку. Мягкая светленькая мебель, цветы на окнах, олеографии в рамках, альбомы и безделушки, расставленные на столах, все блестело свежестью и чистотой, и все было у места. В углу стояла большая, пышная постель, скрытая от глаз безукоризненно чистым кисейным альковом. Входя в эту комнату, вы сразу чувствовали, что попали в гнездо аккуратной и опрятной хозяйки. Вас так и охватывало приятное чувство порядка и домовитости и располагало отдохнуть в этой комнате. Потому-то я, признаться, и любил обедать здесь и после обеда просиживать иногда час, другой в уютном гнезде, которое свила себе моя хозяйка.
      Ее в эту минуту не было в комнате, и я присел к столу.
      На чистой скатерти расставлен был хорошенький чайный прибор, а булки, свежее масло и сливки смотрели так аппетитно, что я с удовольствием собирался напиться чаю.
      Через несколько секунд из кухни вышла Софья Петровна в белом капоте и чепчике с голубыми лентами, из-под которого выбивались пряди белокурых волос. Она была очень недурненькая маленькая блондинка, мягких форм, с небольшим добродушным лицом, пухлыми щеками и вздернутым носом. Когда она подошла поближе, я заметил, что глаза ее были красны от слез.
      Я поздоровался с нею.
      - Что это вы, Софья Петровна, нездоровы, что ли?
      - Нет, ничего! - проговорила она и вдруг нервно прибавила: - А вы что так поздно?
      - Зачитался.
      - У старухи?
      - Да, у старухи. Интересный роман попался.
      - Ваша красавица приходила слушать?
      - Приходила! - проговорил я с раздражением, припоминая унижение, которому я ежедневно подвергался.
      - И долго слушала? - продолжала Софья Петровна, и, показалось мне, в голосе ее звучала сердитая нотка.
      - Да что вы так ею интересуетесь, добрейшая Софья Петровна? Налейте-ка мне лучше чаю. Ужасно пить хочется.
      Она вдруг вспыхнула до ушей, взглянула на меня с нежным укором в глазах, хотела что-то сказать, но из груди ее вырвался только вздох, и она стала разливать чай.
      Я взглянул на нее. Странная мысль промелькнула в голове. "Не может быть!" - подумал я и вдруг почувствовал, что краснею, как школяр.
      - А что же вы сливок?
      - Сливок? Я и забыл.
      - Сегодня вы какой-то рассеянный. Видно, красавица ваша околдовала вас? - попробовала она шутить, но шутка не выходила, и Софья Петровна, печальная, отхлебывала чай.
      - Что же вы хлеба с маслом?.. Намазать?
      Она стала резать хлеб, а я смотрел на ее белую сдобную руку, проворно и аппетитно приготовлявшую мне хлеб с маслом.
      "Она недурна, - пронеслось у меня в голове. - Очень недурна!" - подумал я, всматриваясь в хозяйку в первый раз с особенной внимательностью.
      - Хотите еще чаю?
      - Позвольте!
      Я выпил молча еще стакан. Софья Петровна тоже молчала и сидела за столом грустная, задумчивая.
      Убрали самовар, и мы пересели на диван.
      - Знаете ли, что я вам скажу, добрый мой сирота, - начала она в шутливом тоне, - не влюбитесь вы в эту барышню!
      - А что?
      - Напрасно. Не для нас она с вами... Мы люди бедные, а она... Эх, Петр Антонович, вы, как посмотрю, и в самом деле думаете о принцессе!..
      Она говорила эти слова с дрожью в голосе.
      Я отвечал, что ни о каких принцессах не думаю, и посматривал на молодую хозяйку. Она сидела близко. Из-под капота вырисовывались ее мягкие, полные формы... Ее белокурая головка печально склонилась вниз, а маленькие ручки нервно перебирали обшивку... Мне вдруг захотелось подразнить ее.
      - А отчего бы мне и не думать о принцессе?
      - Да вы-то сами принц, что ли? - засмеялась Софья Петровна.
      - Принц не принц, да и она не принцесса. Без шуток, она очень милая девушка.
      - И вы влюблены в нее?
      - А как вы думаете?.. - поддразнивал я.
      - Послушайте, Петр Антонович, я, сами знаете, женщина простая, необразованная. Стыдно вам дразнить меня... стыдно!
      Она закрыла лицо руками, заплакала и вдруг поднялась с места.
      - Ну, виноват. Не буду, не буду!..
      Я подошел к ней. Она была так близко от меня и глядела на меня так ласково добрыми нежными глазами.
      - Я не влюблен в эту барышню. Я с ней и не говорил ни разу, - прошептал я.
      Я чувствовал, как кровь приливала к голове, и хотел убежать в свою комнату, но близость молодой женщины притягивала меня. Я совсем приблизился к ней.
      - Ну, что, довольны вы теперь?
      Она улыбнулась, заглянула мне в глаза с какой-то лукавой нежностью и шепнула:
      - Правда? Вы не влюблены в эту девушку?..
      Вместо ответа я вдруг обнял ее. У меня закружилась голова. В первый раз я прижимал к своей груди женщину.
      Она тихо вскрикнула, отскочила в сторону и заметила:
      - Вы смеетесь... Вы меня не любите!
      - Люблю, люблю! - крикнул я в каком-то бешеном порыве.
      Она порывисто бросилась ко мне на шею и осыпала меня поцелуями, как безумная, повторяя самые нежные слова любви.
      Когда я вернулся в свою комнату, мне вдруг сделалось стыдно. Я хотел на другой же день сказать ей, что я ее обманул, что с моей стороны был только порыв и больше ничего, но ничего не сказал.
      Софья Петровна была дочь содержанки. История ее очень проста. Она училась в школе, потом молодой девочкой попала на содержание к богатому старику, привязалась к какому-то юноше и потеряла в одно время старика и любовника. Первый отказал ей в средствах; второй, узнав, что у нее нечего занимать, бросил ее, предварительно обобравши.
      - После этого мне ничего не оставалось, как броситься в воду, рассказывала мне Софья Петровна, - право, очень тяжело мне было, что человек, которого я любила, так обманул меня. Уж я готова была исполнить намерение и стояла у Николаевского моста, как меня удержал какой-то господин. Он успокоил меня и приютил у себя. Это был доктор, добрый и хороший, но больной человек. Я к нему привязалась, как собака, и прожила с ним пять лет. Любить я его не любила как женщина. Он был больной, совсем больной, а я молодая, но я любила его как спасителя и до смерти была верна ему, хотя он этого и не требовал, и была его сиделкой. Два года тому назад он умер и оставил мне три тысячи рублей. Я сняла квартиру и пускаю жильцов. Вот и вся моя история!.. - заключила свой рассказ Софья Петровна.
      Беда в том, что она не понимала меня и нередко в разговорах строила планы, как я получу место и как мы будем жить вдвоем. Меня это коробило, но я не разуверял ее. К чему?.. Она была так счастлива тем вниманием, которое я оказывал ей, что жестоко было бы разочаровывать бедную. Да и я так спокойно, экономно и уютно устроился, что мне не к чему было нарушать порядок своей жизни. Я сумел ее отучить от ревнивых сцен, и так как обыкновенно возвращался домой в девять часов, то не приходилось и объяснять ей, почему я не желал бывать с нею в театре. Мы и без того проводили довольно времени вдвоем, - к чему еще было показываться вместе?
      Софья Петровна первое время была счастлива и веселилась как сумасшедшая. Она поджидала меня вечером. Мы пили чай и потом оставались одни. Она ласкала меня с какой-то безумной нежностью. Я сам был молод и отдавался животной страсти с увлечением юноши, впервые близко познакомившегося с женщиной.
      Но через месяц я стал холодней. Софья Петровна потребовала объяснений. Я сослался на болезнь, но она стала грустней и подозрительно заглядывала мне в глаза. Медовый месяц страсти прошел. Наступило время обыкновенной случайной связи. Я реже заглядывал в ее комнаты и чаще просиживал один за работой. Она не роптала и довольствовалась тем, что я изредка бросал ей ласковое слово. Она и не подозревала, что "принцесса", как она называла молодую девушку, не переставала интересовать меня и злить. Мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы эта девушка обратила на меня внимание, и - кто знает? - быть может, она полюбит меня. А полюбил ли бы я ее, это еще мы посмотрим!.. Но, главное, мне надо было скорей выбраться в люди.
      VIII
      С того самого вечера, как я читал у старухи роман Стендаля, я заметил, что старуха стала относиться ко мне холодней. Она редко заговаривала со мной и ни разу не повторила приглашения своего остаться пить чай. Молодая девушка тоже редко заходила к бабушке в то время, когда я был там, и мы обыкновенно оставались со старухой вдвоем. Редко, очень редко девушка на минутку мелькала в комнате, холодно кивая головой на мой поклон. Мало-помалу и я стал излечиваться от своей дурацкой страсти (если только мое чувство можно было назвать страстью) и уже не прислушивался с замиранием сердца к знакомым шагам и шелесту платья.
      И мысли о том, что старуха, из чувства благодарности к милому молодому человеку, развлекающему ее чтением, оставит ему после смерти несколько тысяч рублей, тоже показались мне глупыми до последней степени. Надо было бить наверняка, а не строить воздушные замки. Я это очень хорошо понимал и потому желал получить какое-нибудь место, где заметили бы мои способности. Особенно хотелось мне попасть к Рязанову и действовать если не на него, то на его жену. Эта красивая барыня имела на него большое влияние, но, к сожалению, мне как-то не удавалось обратить ее внимание. Говорили, что она не любит мужа и большая кокетка.
      Так раздумывал я, пробираясь как-то холодным весенним петербургским вечером к дому, где жила моя старуха. Мне приходилось переходить дорогу, и я, занятый своими мыслями, тихо переходил улицу, не обращая ни на что внимания.
      Вдруг под самым моим ухом раздался отчаянный крик: "Берегись!" Я поднял голову. Передо мной торчало дышло кареты и шел пар от лошадиных морд. Я инстинктивно сделал движение в сторону, но что-то сбило меня с ног и откинуло на мостовую. Я был ошеломлен, но не почувствовал никакой боли, быстро встал на ноги и злобно взглянул в ту сторону, куда поехала карета.
      - Мерзавцы! - крикнул я. - Чуть было человека не раздавили!
      Карета, однако, не двигалась и была от меня в нескольких шагах. Лакей высаживал какую-то даму, укутанную в шубку. Она быстро выскочила и бежала ко мне.
      - Не ушиблись ли вы?.. Не нужна ли помощь?.. Карета к вашим услугам! проговорила барыня, приблизившись ко мне.
      Я сразу узнал этот голос. Это был голос моей "принцессы".
      Когда она подошла близко, я увидал ее испуганное, бледное, расстроенное лицо.
      Должно быть, она меня сразу не узнала в полутемноте вечера.
      - Благодарю вас! Мне ничего не нужно!.. - отвечал я.
      - Ах!.. Это вы... Петр... Антонович?.. - прошептала она, изумляясь неожиданной встрече и, показалось мне, как бы недовольная, что это был именно я. - Простите, пожалуйста!.. Не ушиблись ли вы?
      - Нисколько!
      - И вы можете дойти без помощи?
      - Конечно! Только прикажите вашему кучеру ездить осторожнее! внушительно прибавил я и, поклонившись, быстро повернул и пошел, не оборачиваясь, по направлению к дому, где жила старуха.
      "Тоже сочувствие выражает, а сама как бешеная ездит! - думалось мне после этого происшествия. - И теперь, верно, досадно ей, что пришлось из кареты выпрыгнуть для какого-то чтеца".
      Я привел в порядок свой костюм у швейцара и, по обыкновению, поднялся наверх. Лакей попросил несколько минут подождать.
      - У барыни гости! - заметил он внушительно.
      Я присел в гостиной и перелистывал какую-то книгу. До моего слуха из гостиной долетал чей-то веселый, необыкновенно симпатичный мужской голос. Гость то смеялся, то говорил без умолку, громко, очевидно нисколько не стесняясь присутствием больной старухи.
      Прошло с четверть часа... У меня начинало слегка побаливать плечо, и я потирал его рукой, как в гостиную вошла "принцесса". Она, должно быть, заметила мое движение и, показалось мне, хотела было направиться в мою сторону, но в это время из будуара старухи вышел высокий красивый здоровый молодой офицер. Она свернула и пошла к нему навстречу.
      - Вы какими судьбами, Екатерина Александровна?! - удивился офицер. Что заставило вас вернуться? Вы так рвались к вашей кузине? Уж не желание ли проститься со мной дружелюбней, чем вы только что простились?
      - Не то, Крицкий!.. У меня просто сделался мигрень!
      - И вы поэтому вернулись? Не верю! - смеялся офицер.
      - Как хотите. Я не прошу, чтобы вы верили.
      В это время взгляд офицера скользнул в мою сторону. Он прищурился и тихо спросил по-французски:
      - Это что за господин?
      - Бабушкин чтец!
      - Студент?
      - Нет!.. А впрочем... не знаю...
      - Интересное лицо! - прибавил он, улыбаясь и взглядывая на Екатерину Александровну.
      Мне показалось, что при этих словах "принцесса" покраснела.
      - Не нахожу! - ответила она.
      - Вы эксцентричны!.. Для вас ведь интересно все то, что неинтересно для других! - прибавил офицер, вдруг впадая в грустно-шутливый тон.
      - Это старо, Крицкий!.. Скажите что-нибудь поновей!
      - У меня все старое и на сердце и на языке!
      - Опять? - шепнула Екатерина Александровна. - Однако я вас не держу... вы собирались... Верно, в клуб?
      - А то куда же?
      - Играть?
      - Играть.
      - Желаю вам выиграть.
      - И за то спасибо.
      Офицер пожал руку девушки и ушел. В это время Марья Васильевна позвала меня.
      Я уселся в кресло и начал читать. А плечо болело сильней, но я не показывал виду. Я читал как-то машинально. Из соседней комнаты долетали звуки фортепиано, и я прислушивался к прелестной мелодии. Игра окончательно расстроила мои нервы, и, когда пробило девять часов, я поспешно вышел из комнаты.
      Проходя через залу, я снова встретился с Катериной Александровной. Она ходила взад и вперед быстрыми шагами. Очевидно, происшествие подействовало на ее нервы. От этого она и вернулась назад, хотя и стыдилась признаться в этом и сослалась на мигрень. В самом деле, как признаться, что почувствовала жалость к человеку, которого чуть было не раздавила?
      Завидев меня, она нерешительно остановилась на месте, но тотчас же пошла навстречу ко мне.
      - Я снова должна извиниться перед вами за кучера, проговорила она, вскидывая на меня взгляд. - Вы, кажется, ушиблись, и я готова...
      Она, видимо, затруднялась окончить речь и подняла на меня свои прелестные черные глаза. Теперь в них не было обычного гордого выражения; напротив, они глядели как-то робко, умоляюще.
      Я глядел ей прямо в лицо и с трепетом ждал, что она скажет.
      - Вы человек труда... Я понимаю это... Очень может быть, что вам придется обратиться к врачу, и если вы позволите... если вам нужна помощь...
      Сердце у меня болезненно сжалось. Злоба душила меня. Я понимал, что она хочет сказать. Я молчал и ждал, что будет дальше.
      Но она совсем растерялась. Обыкновенный ее апломб пропал. В глазах стояли слезы.
      - Вы не обидьтесь, пожалуйста, - пролепетала она. - Я хотела сказать, что если нужна помощь...
      - Какая? - тихо проговорил я, но проговорил таким голосом, что она испуганно посмотрела на меня и сделала несколько шагов назад.
      Она молчала... Молчал и я.
      - Доктора или...
      - Дать несколько денег бедному молодому человеку за ушиб? - перебил я, чувствуя, что более не владею собою. - Не нужно мне ничего! Если б я хотел получить десять рублей за ушиб, то я подал бы жалобу к мировому судье, но не взял бы от вас. А вы думали предложить мне деньги?.. Чтец!.. Он возьмет!.. Он нищий!.. Да вы с ума сошли? - проговорил я, задыхаясь.
      Она совсем растерялась и ничего не отвечала. Я вышел вон из комнаты.
      IX
      "И как она смела, как смела! - повторял я, вздрагивая от негодования при воспоминании об этой сцене. - Как она решилась оскорбить меня таким предложением? Именно она, которую я и обожал и ненавидел в одно и то же время!" Мое самолюбие, впрочем, было несколько удовлетворено тем, что я ее оборвал и показал ей, что я не первый встречный нищий, который примет подачку.
      Однако плечо начинало болеть сильнее. Я взял извозчика и поехал домой.
      Софья Петровна осмотрела мое плечо, послала кухарку за доктором и немедленно стала растирать мое распухшее и очень болевшее плечо мазью. Она как будто была довольна, что ей придется ухаживать за мной и выказать свою любовь. Она заботливо уложила меня в постель, напоила чаем и с такой любовью глядела мне в глаза, что я, казалось бы, должен был радоваться; но меня, напротив, ее внимание и любовь тяготили, и я отворачивался к стене, чтоб как-нибудь не обнаружить своих впечатлений перед этой доброй женщиной. Она поправляла подушки, сердилась, что доктор так долго не идет, спрашивала, не надо ли мне чего, и нежно ласкала своей рукой мои волосы, а я... я с какой-то злобой посматривал исподлобья на ее белую, слегка дрожавшую от волнения пухлую руку, когда она осторожно дотрогивалась до моего лба. Ее мягкие, тепловатые пальцы заставляли меня откидывать голову... Но она, выждав минуту-другую, снова прикладывала их к моему лбу...
      Нечего и говорить, что когда я рассказал ей о происшествии, то она напустилась на "принцессу".
      - Подлая тварь! - взвизгнула она с какой-то злобой. - Велит кучеру гнать, а потом тоже выражает участие! Вот ваша принцесса! Какова она? Вот какова!
      - И еще десять рублей предложила в помощь! - подливал я масла в огонь, чувствуя прилив злобы.
      Но странное дело! Эпизод с предложением денег не произвел на Софью Петровну того впечатления, которое произвел на нее рассказ мой об ее извинении. Она даже нашла, что, быть может, "принцесса" хотела предложить деньги от сердца, хотя, конечно, она должна была бы понять, с кем имеет дело, если б была поумней...
      Софья Петровна хитрила. Она попросту ревновала меня к этой девушке. Я это хорошо видел и усмехнулся при сравнении этих двух женщин. Невольно образ девушки лез в голову, и я напрасно ругал себя за это и настраивался на враждебный тон. И чем более бранила ее Софья Петровна, тем противнее становилась мне ее круглая, пышная фигурка, пухлое личико, пухлые руки, добрый, заискивающий взгляд крупных серых глаз и какое-то самодовольство, проглядывавшее во всех ее движениях с тех пор, как мы с ней близко сошлись.
      - Петруша... Петенька, как тебе теперь? - ласково шептала она, когда я чуть-чуть стонал от боли.
      Меня резали эти уменьшительные "Петруша" и "Петенька". Они казались мне чем-то пошлым, неприличным.
      Я нарочно не отвечал.
      - Петя, голубчик, да что с тобой?
      - Послушайте, Софья Петровна, - вдруг вскочил я, присаживаясь на кровати и чувствуя прилив бешенства. - Я вас прошу раз навсегда: не называйте меня ни Петрушей, ни Петенькой, ни Петей. Это раздражает меня.
      Она вдруг вся обомлела. Глаза ее как будто сделались еще больше и глядели на меня растерянно и глупо.
      - Как же звать вас? - наконец проговорила она.
      - Зовите меня... ну, зовите Петром, что ли, но не Петрушей, слышите?
      Я опять взглянул на нее, и мне стало жаль эту женщину. Чем она виновата? Я упрекнул себя. Зачем я тогда, после памятного вечера, не сказал, что я ее не люблю, что она не может быть моей женой, что наши дороги разные? Разве сказать ей теперь?
      Будет сцена, ужасная сцена. А я сцен не люблю. Она станет плакать, упрекать... Мне придется оправдываться, снова устраивать себе другую жизнь, перебираться с квартиры. Еще бог знает на кого попадешь, а она... она все-таки заботится обо мне, любит меня, и... и... ничего мне не стоит...
      "Нет! - решил я, - и для меня, и для нее лучше, как придет время, расстаться тихо... Напишу ей письмо... объясню все. Она добрая, поймет, что она мне не пара".
      Такие мысли пробегали в моей голове, и мне стало жаль, что я ни с того ни с сего вдруг оскорбил Софью Петровну.
      - Соня! - проговорил я нежно, - прости меня.
      Она изумленно взглянула на меня, поспешно утирая обильно льющиеся слезы.
      - Прости меня, - продолжал я, протянув ей руку. - Я болен... Я нравственно болен. Ты понимаешь, что значит быть нравственно больным? прибавил я.
      Она не понимала, что хотел я сказать, и как-то жалобно взглянула на меня.
      - Называй меня, Соня, как хочешь, и... и прости меня.
      Не успел я окончить, как уж Софья Петровна обливала горячими слезами мою руку и говорила, что я добрый, хороший, милый. Словом, перебирала весь лексикон нежных названий.
      - И разве я могу на тебя сердиться, дорогой мой? Разве я могу? Ведь ты любишь же меня хоть немножко, ну, хоть вот такую капельку. Любишь?
      - Конечно...
      - Вот если бы ты обманывал меня, если бы ты, не любя, говорил, что любишь, вот тогда... тогда...
      Она приискивала выражение. Ее обыкновенно добрые глаза сверкнули зловещим огоньком.
      - Тогда... тогда... тогда... уже я не знаю, что бы я сделала тогда. Однако я болтаю, а ты, быть может, хочешь отдохнуть. Да что же это доктор не идет? Как твое плечо?