Сибириада - Схватка за Амур

Тот поспешно подошел.

– Моя «правая рука», – генерал окрасил эти слова тонкой иронией, и Ахте понял ее, так как, будучи человеком военным, успел заметить последствие ранения Муравьева, – Струве Бернгард Васильевич. – Николай Христофорович обменялся с молодым человеком крепким рукопожатием. – Предерзостным образом нередко имеет мнение, отличное от мнения начальства.

– Николай Николаевич… – смутился чиновник, но Муравьев похлопал его по плечу:

– Ничего, ничего, если для пользы дела, отнюдь не возбраняется.

В дверях гостиной появился невысокий, примерно одного возраста с Ахте, черноволосый офицер с грустными висячими усами, в морском мундире, и все вокруг подполковника сразу же изменилось.

Муравьев устремился к моряку, раскинув руки:

– Наконец-то! А то я думаю: куда же вы пропали?! – Он обнял вошедшего за плечи и обернулся: – Дамы и господа, с бесконечной радостью представляю вам подлинного героя нашего времени, коего за его открытия устья Амура и островного положения Сахалина потомки будут называть великим, а мы уже можем гордиться тем, что жили с ним в одно время и даже были знакомы. Прошу любить и жаловать – Геннадий Иванович Невельской! Ура! Ура! Ура!

Сибирская зимняя степь своим цветом напоминала молоко, а бескрайностью – океан, только волны этого «океана» застыли по мановению руки волшебника Мороза, да так и остались на много месяцев. Но игра теней и света в хаосе мелких и крупных волн делала бесконечную равнину удивительно привлекательной: на нее можно было смотреть долго-долго, радуясь и поражаясь прихотливо-естественной красоте великой Природы – «Zum Augenblicke durft ich sagen: Verweile doch, du bist so schon!»[2] – пробормотал Невельской, вдруг устав глядеть в окно кибитки, и откинулся на спинку сиденья. Дрезденское издание обеих частей «Фауста» было у него настольной книгой во всех морских походах. Он воспринимал героя трагедии как родственную душу, но спрашивал себя, готов ли на все ради постижения мира и со стыдом признавался самому себе: нет, не готов. А теперь совершенно неожиданно на его пути возникла Маргарита…

Он прикрыл глаза, вспоминая.

…Общее «ура» прозвучало нестройно, но аплодисменты были долгие и от души. Невельской смущался, поднимал руки, успокаивая, однако это не возымело действия – наоборот, его окружили, продолжая аплодировать и улыбаясь, и всячески старались выказать свое расположение. И вдруг он увидел близко-близко широко распахнутые от восторга голубые глаза, окруженные пушистыми золотыми ресницами, и услышал прерывающийся голосок:

– Геннадий Иванович, можно я вас поцелую?

Он почувствовал, что стремительно погружается в голубую глубину, смог в ответ лишь кивнуть, ощутил на щеке прикосновение мягких горячих губ и услышал одобрительный общий смех и новый взрыв аплодисментов.

И чей-то веселый возглас:

– Ай да Катенька! Никак жениха нашла!

За столом их посадили рядом, разумеется, предварительно официально познакомив. Геннадий Иванович узнал, что семнадцатилетнюю обладательницу бездонных голубых глаз и золотых вьющихся волос зовут Екатерина Ивановна Ельчанинова, но все ее называют Катенькой, что она – племянница иркутского губернатора (да-да, та самая, о которой в Якутске говорил ему Муравьев). А далее выяснилось, что Катенька обожает книги Джеймса Фенимора Купера и мечтает сама участвовать в каком-нибудь путешествии – морском или сухопутном, неважно, главное, чтобы с приключениями и даже тяжелыми испытаниями. Сам не понимая почему, Геннадий Иванович тут же пообещал обязательно написать книгу о подвиге русских моряков, правда, спохватился и добавил: но только позже, потом, когда появится достаточно свободного времени, а пока под большим секретом сказал, что уже ведет необходимые записи. Катенька пришла в восторг и с горящими глазами вытребовала еще одно обещание, а именно – что она будет первой читательницей рукописи.

– Я буду счастлив, – пробормотал совсем потерявшийся Невельской и, опустив голову, исподлобья осторожно оглядел сидящих за столом – не видит ли кто его смущение. Конечно же, ему показалось, что все всевидят и лишь из деликатности старательно не обращают на них с Катенькой внимания. Только Варвара Григорьевна, сидевшая напротив наискосок, как раз глянула в их сторону, встретилась с ним взглядом и одобрительно улыбнулась.

Геннадий Иванович почувствовал, что краснеет, под черным шелковым галстуком, дважды обвивающим шею, стало жарко и влажно. Он судорожно сглотнул, ощущая себя гимназистом на первом свидании.

– Вам нехорошо? – услышал он шепот девушки, посмотрел в ее наполнившиеся тревогой глаза и произнес вполголоса первое, что пришло в голову:

– Как же сможете стать первой читательницей, если вы будете здесь, в Иркутске, а я – неизвестно где, может быть, у черта на кулишках?

И услышал ответ, потрясший его до глубины души:

– А вы женитесь на мне, и мы всегда будем вместе.

Конечно, для подобных объяснений, а тем более решений, обеденное застолье в присутствии почти десятка малознакомых людей – место не самое подходящее, но когда и где чувства спрашивали разрешения у разума? Ну, может быть, за малыми исключениями, служившими лишь для подтверждения общего правила.

Геннадий Иванович понял, что корабль его жизни круто переложил галс, сделав поворот фордевинд[3]. И все волнения последних двух, а то и трех месяцев (а что кривить душой – его, конечно, волновало, как отразится на карьере и судьбе пусть и невольное, однако все же грубое нарушение инструкции) показались куда менее значительными, чем представлялись прежде. Но самое главное – юное создание, сидевшее рядом с ним, безо всяких усилий раскололо скорлупу, которую он пятнадцать лет наращивал вокруг себя. Наращивал с того самого дня, когда на выпускном балу Смольного института благородных девиц, куда были приглашены лучшие кадеты старших классов Морского корпуса, девятнадцатилетний Геннадий, оттанцевав мазурку, услышал за спиной хихиканье и весьма нелестные отзывы о себе подружек партнерши («заморыш», «лягушонок» и «мальчик-с-пальчик» были самыми легкими). Он и так натерпелся из-за своего невысокого роста, придававшего ему мальчишеский вид – достаточно сказать, что выпускная комиссия сочла невозможным дать первый офицерский чин такому юнцу и оставила его еще на год в корпусе, – так вдобавок эти девичьи насмешки! В общем, юноша замкнулся крепко-накрепко от искушений женским полом и весь устремился к искусству кораблевождения.

А тут – нате вам! – предложение! И от кого – от недавней смолянки!

– Ну что же вы молчите?! Я вам не нравлюсь?

Геннадий Иванович вынырнул из глубокого оцепенения и, не решаясь поднять глаза, сказал шепотом, четко разделяя слова:

– Я буду счастлив просить вашей руки, когда вернусь из Петербурга хотя бы в прежнем чине.

– А вы можете не вернуться?

Он еле расслышал – ее губы шевельнулись почти беззвучно – и ответил в том же тоне:

– Меня могут разжаловать в матросы и послать служить в любое другое место.

Тут он все-таки рискнул взглянуть в ее глаза и увидел, что они готовы пролиться если не реками, то уж ручьями – непременно.

– Я буду вас ждать, – прошептала девушка.

Будет, поверил он, а еще поверил – дождется.

…И что же? «Остановись, мгновенье», и можно умирать? Ну, нет, жизнь только начинается!

Начальник Главного морского штаба светлейший князь Меншиков внимательно выслушал, сверяясь с картами и судовыми журналами – не только чистовыми, но и черновыми, – доклад Невельского об описи Амурского лимана и устья реки, поправил седые усы и сказал, разглаживая ладонью разложенные на большом столе бумаги:

– Дело вы, братцы мои дорогие, свершили зело великое, и наш милостивый государь его оценил. Но вот представление Муравьева о необходимости занятия устья Амура уже в навигацию этого, пятидесятого, года, да еще столь крупным отрядом… – Адмирал сделал паузу, многозначительно покачивая головой, и Невельской тут же ею воспользовался:

– Семьдесят человек – разве это много, ваша светлость? – Много, много, покивал князь. – А если много, то можно и тридцать. Там воевать-то не с кем. Гиляки – народ мирный, к русским относятся дружелюбно, а китайцев в тех краях днем с огнем не сыскать. – Заметив тень, скользнувшую по лицу адмирала и приняв ее за сомнение, добавил горячо: – Неужто вы нам не верите, Александр Сергеевич? Вы же меня знаете… В конце концов, такое недоверие даже оскорбительно…

– Да верю-верю, – отмахнулся Меншиков. – Я верю. А вот вице-адмирал Врангель[4] еще в сорок шестом годе доносил канцлеру о том, что на Нижнем Амуре города китайские стоят и войска великой численности. И наша миссия в Пекине о том же извещала.

– Я не знаю, откуда у барона Врангеля такие сведения – на Амуре ни он сам, ни агенты Компании не бывали. А мы были!

– Я тоже, голуба моя, не знаю. Но Нессельроде, Чернышев, Берг и еще этот, бывший директор Азиатского департамента Сенявин – ну, то есть большинство в Амурском комитете – опираются на Врангеля, выказывают вам недоверие и настаивают на вашем разжаловании за проявленную дерзость.

– Александр Сергеевич, ваша светлость, да если бы там были китайцы большими силами, разве позволили бы они провести наши обмеры и описи? Правительство всегда может проверить справедливость моих донесений, я в них абсолютно уверен и потому прошу вашу светлость защитить меня и моих товарищей от подобных нареканий.

– Защитить вас в комитете, голуба моя, можем только мы с графом Перовским, ибо только мы сочувствуем и вам, и представлению генерал-губернатора Муравьева о немедленном занятии устья Амура. – Адмирал встал, остановив жестом попытавшегося вскочить Невельского, прошелся в раздумье по кабинету, остановился за спиной Геннадия Ивановича и вдруг положил ему руку на плечо. Невельской повернул голову и встретился – глаза в глаза – с наклонившимся к нему стариком в расшитом позументами мундире. Взгляд опытного царедворца был печален, но печаль эта не была навеяна сожалением – мол, зачем я только с тобой связался, – нет, она походила на тонкий слой пепла, под которым затаились раскаленные угли, готовые вспыхнуть огнем при самом легком поддуве. – От тебя, голуба моя, потребуется большое мужество. Представление будет рассматриваться на отдельном заседании комитета, куда могут вызвать и тебя. А потому поезжай к графу Перовскому и все ему подробно расскажи, как вот только что рассказывал мне. Он тоже должен быть во всеоружии. Драка, голуба моя, предстоит отчаянная. Сможешь ли ты стоять на своем? Ведь угроза разжалования тебя в матросы весьма и весьма велика.

Адмирал теперь уже требовательно смотрел в глаза капитана, а в душе того вскипали слезы умиленной благодарности старику – за его самоотверженное участие в почти безнадежной схватке с могущественным канцлером, за сочувственное понимание побуждений – собственно, его, Невельского, а вместе с тем и Муравьева, и экипажа «Байкала». Но, может быть, главной причиной благодарности было это теплое отеческое «ты», совсем не похожее на «тыканье» много старшего по званию и чину.

Невельской сглотнул подступившие к горлу слезы, медленно поднялся, не отводя взгляда, и выдохнул:

– Буду стоять. До конца!

Извозчичьи санки снова несли Андре Леграна (он же Анри Дюбуа) по мартовским сугробным улицам Красноярска. Направляясь в Париж по вызову Лавалье, он не мог миновать гостеприимный дом Мясниковых, не заглянуть в милые, полные сибирской небесной голубизны, глаза Анастасии. Настеньки…

«Как-то она жила эти почти два года, что мы не виделись, может быть, уже давно замужем, – думал он, воротником медвежьей шубы прикрывая лицо от пронизывающего ветра». Вообще-то, ветер был не так чтобы очень сильный, дул с равнинного правого берега Енисея, но здесь, на гористом левом, а тем более между домами, как-то по-особому завихривался и норовил забраться под шапку и шубу то с одной, то с другой стороны. Забраться и ущипнуть кожу крепким морозцем. Будто знал, что в санках едет не дюжий молодец-сибиряк, а избалованный теплом европеец. Небось извозчика не трогает – вон как тот у шубейки ворот распахнул, лисий малахай на затылок сдвинул и что-то насвистывает, помахивая кнутом, пользоваться которым и нужды особой не было – пегая лошадка и сама бежала резво и весело.

Вот и дом Никиты Федоровича – двухэтажный дворец европейского типа, с не по-сибирски большими окнами по всему фасаду. Особенно велики, да еще с арочным верхом, были пять средних, за которыми – Андре знал – находился бальный зал. Там дорогой паркет, лепной потолок, три люстры с хрустальными подвесками на пятьдесят свечей каждая, большие зеркала в золоченых рамах с завитушками, мраморные скульптурки на высоких подставках в простенках между окнами… Богато, помпезно и во всем, хоть и небольшой, но перебор, вызывающий привкус вульгарности.

Зал этот Андре хорошо запомнил, потому что накануне его отъезда в Иркутск Никита Федорович устроил бал для местной знати и купечества. Мясников в губернии был крупной фигурой, коммерции советником, кавалером ордена Святого Владимира 4-й степени, следовательно, дворянином, пользовался уважением и авторитетом – посему на бал съехалось все «высшее общество» Красноярска. Не было только губернатора Падалки – тот находился в Иркутске на приеме у генерал-губернатора. И на этом балу хозяин представлял французского гостя с такой значительностью в голосе, что можно было подумать, будто Андре не будущий компаньон – о деловом партнерстве они успешно договорились, – а не меньше, чем член семьи. Андре даже заподозрил тогда, не рассказала ли Настенька своему батюшке о том, что случилось между ними на заимке. И случилось, кстати, не единожды, а еще две ночи подряд до этого самого бала, и каждую ночь не по разу. И не только по желанию изголодавшегося Андре Настенька радостно откликалась на каждый его призыв, но и сама была заводилой любовных игр, и Андре оставалось лишь удивляться ее открытой смелости и удивительной схожести в поведении с Катрин.

Эти мысли и воспоминания прокрутились в его голове за то недолгое время, пока он ехал на извозчике от гостиницы до мясниковского дворца, пока не взялся за бронзовое кольцо дверного звонка, пока не потянул его и не услышал в глубине дома веселый трезвон. У Мясниковых на другом конце звонковой цепочки висел не один колокольчик, а целый комплект, в миниатюре повторяющий колокольный подбор Покровского собора и играющий как бы звоны при встрече архиерея. К тому же колокольцы эти были отлиты по специальному заказу и в единственном числе. «Шутка миллионщика», – усмехнулся хозяин с изрядной долей самоиронии, когда европейский гость восхитился мелодичностью звона.

Дверь открыл русокудрый парень в красной рубахе и цветной атласной жилетке. «Тот же самый, – вспомнил Андре, – что и прошлый раз, ничего не изменилось».

– Чаво изволите? – хмуро спросил парень, видимо, не узнав гостя.

– Я к Никите Федоровичу, – ответил Андре, вдруг ощутив какую-то тревогу. Прошлый раз парень видел его впервые, но был несравнимо дружелюбнее. Как его зовут? Кажется, Алешка. Да, точно, – Алешка.

– Нету хозяина, – так же хмуро сказал Алешка и вдруг всхлипнул.

– Что-то случилось… Алексей?

Парень удивленно вскинул красные от слез глаза и, кажется, узнал.

– Это вы, господин…

– Легран, – подсказал Андре.

– Да, господин Легран. – Алешка снова всхлипнул и посторонился. – Заходите, господин Легран. Вам будут рады…

– Да что случилось-то? – нетерпеливо спросил Андре, заходя в просторную прихожую и скидывая на руки слуги тяжелую шубу.

– Девять дён нонеча, – вздохнул Алексей. – Шапку пожалуйте.

Андре машинально отдал шапку и шарф, которым на два оборота укутывал шею, и только тут до него дошло:

– Кто-то умер? – почему-то понизив голос, почти испуганно спросил он.

Алешка кивнул:

– Хозяин преставился. Девять дён как… Вы проходите в столовую, господин Легран. Наши все там.

В столовой был накрыт длинный стол, за которым сидели в основном незнакомые Андре мужчины и женщины – все в черном. Место хозяина во главе стола занимала Анна Васильевна – в глухом платье и кружевной накидке на совершенно седой голове. По правую руку от нее сидели старшие дочери с мужьями и подросшими детьми, а по левую… У Андре перехватило дыхание. Слева от матери сидела Анастасия, Настенька, а на коленях у нее – золотоволосый маленький ангел, правда, не в белом, а тоже в чем-то черном кружевном. На вид ангелу было около года, не больше. А это значит…

«Ничего это не значит, – одернул он себя. – Настеньку вполне могли выдать замуж сразу после его отъезда… Впрочем, нет, вряд ли. Никита Федорович явно питал надежду заполучить в зятья французского негоцианта и не стал бы торопиться с замужеством своей любимицы. И выходит, все-таки…»

Андре появился так тихо, что на него не сразу обратили внимание. Тем более что остановился он в тени дверной портьеры, и, только когда вышел из тени, Анна Васильевна, словно почуяв что-то, вскинула на него глаза. Вскинула и замерла, и лицо ее мгновенно стало столь напряженным, что все, кто смотрел в ее сторону, как по команде, повернули головы, направляя взгляды на вошедшего. Мясниковские зятья и Настины сестры расплылись радушными улыбками и заоглядывались на Анну Васильевну, словно говоря: «Это же Андре вернулся, матушка, наш Андре, неужто не узнаете?» Сама же Настенька зарылась лицом, вспыхнувшим ярким румянцем, в золотые волосы ангела, но левым глазом украдкой, как заметил Андре, косилась на него.

Что выражали взгляды и лица остальных, знакомы они ему или нет, Андре не интересовало совершенно – он и мясниковскому-то семейству уделил лишь мимолетные мгновенья, всем существом своим устремившись к Анастасии и к тому крохотному златоголовому существу на ее коленях, которое, единственное за столом, не обратило на него ни малейшего внимания – существо сосредоточенно возило ложкой в пустой тарелке, видимо, получая удовольствие от трудноописуемых звуков. Андре все еще не понимал – сын это или дочь, но восхищенное умиление ребенком, никогда прежде им не испытанное, уже затопило сердце. Он понимал, что надо что-то сказать, что-то сделать, но не знал, что именно, а потому просто и, казалось, беспомощно протянул руки к ним – к Настеньке и ребенку. И Настенька начала подниматься навстречу его рукам, но мать жестко ударила ладонью по столу – это был единственный звук в жутковатой напряженной тишине, охватившей столовую с появлением Андре, – и Анастасия, словно прихлопнутая, опустилась на место и снова спрятала лицо в волосах своего ангела.

– Не ошиблись ли вы дверью, сударь? – Тихий голос Анны Васильевны прозвучал для Андре набатом среди общего безмолвия. Его словно обдало ледяным ветром. – Извольте удалиться.

Андре уронил руки и невольно попятился. Он ожидал чего угодно, только не такого откровенно унижающего отчуждения. Ему нестерпимо захотелось плюнуть и послать всех к дьяволу, но дворянское самолюбие и офицерская гордость тут же восстали против такого отступления. Что ж это такое?! Да какое она право имеет?! Я, можно сказать, приехал к своему ребенку…

– Настенька, – сказал он, – ты тоже хочешь, чтобы я ушел?

Анастасия вздрогнула, быстро взглянула на него и встала, прижав ребенка к груди.

– Сядь! – сказала мать, но дочь, будто не слыша ее, отодвинула свой стул и пошла к Андре.

– Сядь на место, я сказала! – взорвались за спиной грозные слова матери, и ладонь хлестко припечатала их к столу. – Не позорь нашу семью!

Андре снова протянул руки навстречу, и Настенька, не колеблясь, отдала ему золотоволосое чудо – именно чудо, Андре только так и воспринял его, – нет, даже не отдала, а вместе с ребенком прижалась к нему и затихла.

– Итак, подведем итоги, – сказал сэр Генри, не сводя пронзительных, чуть навыкате, глаз с порозовевшего под этим взглядом Остина. Сэмюэл Хилл сидел в своем кресле тихо, как мышка, и радовался, что внимание старого хищника обращено на другую жертву. – Ваша миссия, Ричард, провалена столь успешно, что теперь и вам, и мисс Эбер появляться в Иркутске и Забайкалье противопоказано. Вы там персоны нон грата.

– Сэр, кто же мог предположить, что контрразведка у русских поставлена так хорошо…

– В пограничной области, да будет вам известно, контрразведка всегда более бдительна, чем в столице. Как оказалось, даже у русских.

– Но ведь Хиллу никто не препятствовал пройти до Охотска…

– Это говорит лишь о том, что русские своему традиционному пути на Камчатку не придают особого значения. В отличие от Амура. Вы не используете даже эйбиси[5] анализа, Ричард. Стыдно для разведчика с таким стажем!

– Стыдно, – сокрушенно вздохнул Остин. – За вас стыдно, сэр.

– Что-о?! За меня?!

На Остина уставились две пары изумленных глаз – министра и Хилла.

– Разумеется, сэр. Ведь это у вас при неограниченных возможностях такие ограниченные разведчики, – потупил голову Остин, уголком глаза наблюдая за реакцией шефа: не переборщил ли?

Еще некоторое время в воздухе висело напряженное молчание, а затем Генри Джон Темпл откинулся в кресле и захохотал – открыто и весело. Была у него такая экстравагантная особенность – при всей сухости и сдержанности, присущих многим представителям британского истэблишмента, особенно состоявшим на королевской и государственной службе, министр иностранных дел, третий виконт Пальмерстон иногда вдруг взрывался искренним весельем или радостью, в зависимости от обстоятельств. Бывало, что это шокировало окружающих, но однажды, когда виконт позволил себе такую вольность в Виндзорском дворце, из соседней комнаты появилась королева и, против ожидания многих, сказала, улыбаясь: «Ваш смех, Пальмерстон, так заразителен, что у меня мгновенно прошла хандра. Смейтесь, сколько вам хочется». Это произошло еще в то время, когда между министром и королевой не пробегали черные кошки.

Сейчас лорд явно веселился, на что Хилл смотрел немного испуганно, пытаясь изобразить улыбку, а Остин довольно оскалился, как стрелок, попавший в «яблочко». Все-таки он не ошибся: шутка была на лезвии бритвы, но шеф оценил ее по достоинству.

– Приношу свои извинения, Остин, – отсмеявшись, сказал министр. – Вы ловко поставили меня на место. Просто мне было досадно, что французская разведка орудует в Сибири без проблем, а вас оттуда элементарно выгнали.

– Простите, сэр, откуда известно про французов?

– Был я в Париже с визитом, – неохотно сказал Пальмерстон, – и коллега имел удовольствие похвастаться. Что с него взять – полный профан: ему даже в голову не пришло, что это – государственная тайна. Хорошо! – Министр тряхнул седой шевелюрой. – Вернемся к нашим баранам[6]. Значит, мисс Эбер осталась в Петербурге с тем, чтобы проникнуть в его высший свет…

– Да, сэр. В этом нам обещал содействие бывший директор Азиатского департамента, а ныне товарищ министра иностранных дел, фактически министр, поскольку Нессельроде как бы курирует весь кабинет. – Сэр Генри покивал: знаю, знаю. – Мисс Эбер попытается выйти на наследника престола великого князя Александра, которому император Николай намеревается поручить руководство Амурским комитетом. Пока что он принимает участие в его заседаниях как наблюдатель, входит в курс дела. Как вы понимаете, от этого комитета максимально зависит, когда русские выйдут на Амур и выйдут ли туда вообще. В комитете и сейчас большинство противников освоения Амура, но все зависит от председательствующего: как он решит и как представит это решение императору, так и будет.

– Логично. – Пальмерстон сыграл на столе пальцами какую-то ему одному ведомую мелодию. – И каковы шансы на успех у нашей очаровательной мисс?

– Наследник, как вам, сэр, известно, уже девять лет женат и у него только что родился четвертый сын, а всего пятый ребенок. Супруга его, как повелось у русских царей и наследников от Петра Первого, немецкая принцесса, и с семнадцати лет она то беременна, то рожает. Страстью, естественно, там и не пахнет…

– Не скажите, – перебил министр. – Дети как раз могут быть результатом страсти. И говорят, чем сильнее страсть, тем красивее дети. У нас у всех перед глазами достаточно яркий пример – И Пальмерстон чуть заметно кивнул в сторону большого двойного портрета королевской четы, висевшего на боковой от окна стене.

– Вы правы, – склонил голову Остин, – но только в отношении этого уникального союза. Кроме того, как известно из истории, мы с германцами одной крови Другие же европейские дворы являют нам примеры прямо противоположные, а азиатские, к которым относится российский, и того более. Ни сам император Николай, ни его сыновья не отличаются супружеской верностью, из чего можно сделать вывод, что у мисс Эбер шансы на успех весьма и весьма значительны.

– Логично, логично, – снова выстучал свою мелодию сэр Генри. Очевидно, она помогала ему думать и даже принимать решения, потому что, закончив пассаж, он изменился в лице – из отстраненного оно приняло сугубо деловое выражение – и сказал: – Итак. От Эбер подождем результатов, миссия ее долговременная. Вы, Хилл, возвращаетесь в Сибирь и переключаетесь на Амур. По всем признакам, генерал Муравьев постарается форсировать использование этой реки для военного снабжения Камчатки, а нам это нежелательно, потому что у Англии есть свои виды на Авачинскую бухту. Говорят, она такая огромная, что может вместить флоты всего мира. Но мы предпочитаем, чтобы она вмещала нашу эскадру. Поэтому вы, Остин, проходите ускоренные курсы китайского языка, после чего также отправитесь на Амур, только с китайской стороны. Задача для обоих – всячески препятствовать планам и попыткам России использовать Амур. Устье, похоже, мы потеряли…

– А если еще нет? – осторожно вставил в образовавшуюся паузу свое слово Хилл. – Бюрократия русских более неповоротлива, чем даже наша…

– Да, и инициатива у них преследуется на всех уровнях, – подхватил Остин. – Вот увидите, капитан Невельской еще поплатится за свои открытия. Устройство военного поста в устье Амура потребует новых расходов, и немалых, а русский министр финансов скорее удавится, чем раскошелится на что-то новое. Можно сказать: он – наш главный союзник в противодействии инициативам генерала Муравьева.

– Ну, не настолько же они безголовые, – почти воскликнул Пальмерстон. Это вырвалось у него непроизвольно, а потому по-человечески искренне и даже как-то по-детски беспомощно перед явной несуразностью. Поймав на себе изумленные взгляды подчиненных – им, разумеется, было чему изумиться, – глава Форин Оффис поспешил исправить положение: – Не думаю, что, заботясь о благе своей страны – а министры обязаны о нем заботиться, иначе зачем они нужны, – русские власти не заглядывают вперед. Хотя бы на несколько шагов. Но мы должны смотреть еще дальше, исходя из того, что Россия ни в коем случае не должна усилить свое военное присутствие на Тихом океане. Война с русскими не за горами, и нам следует всемерно использовать ее для стратегического укрепления морского могущества Великобритании. Сегодня на морях нам нет равных, не должно быть таковых и в будущем.

Вогул уже несколько минут шел за Элизой, хоронясь за выступами домов, столбами ворот, частоколами палисадников. Девушка, можно сказать, впервые вышла на улицу без сопровождения (куда ее понесло в такой мороз?! Похоже, к Волконским), и надо же было судьбе так сыграть в орлянку, что Григорий именно в это время шел в шалман на встречу с блатной компанией, доставшейся ему как бы в наследство от погибшего в горах Якутии Гурана. Она вышла из-за угла, и они столкнулись лицом к лицу, но Элиза равнодушно скользнула взглядом по бородатому мужику в низко надвинутом волчьем малахае и, не замедлив шага, прошла мимо. Не узнала, облегченно, и в то же время разочарованно, вздохнул Вогул; немного помедлив, он развернулся и пошел следом. Блатные подождут, с них не убудет, а второго такого везения может еще долго не быть.

Не узнала виолончелистка некогда покусившегося на нее бывшего легионера – вот и хорошо, вот и ладно: проще будет выбрать укромный уголок, затащить ее туда, благо прохожих на улице раз-два и обчелся, и поквитаться за испытанное тогда, на волжском берегу, унижение.

И жалко, что не узнала, жалко – тогда ее женское сердечко затрепетало бы в ужасе и толкнуло бы назад, домой, а на пути домой – он, Григорий Вогул, и побежала бы она вперед, ища городового, чтобы позвать на помощь, – только где ж его, сердешного, сыщешь в такой мороз: сидят городовые в дворницких, чаи попивают, беседы с дворниками беседуют – мол, за порядком следи, разбоя не допускай, пьяных в околоток, а чтобы жалованье повысить – денег у казны нет… Ноги бы у нее, бежавшей, от страха заплелись, и упала бы она своей хорошенькой мордашкой в грязный снег. А тут бы и он подоспел…

Думал так Григорий, криво усмехаясь, ускоряя шаг и постепенно догоняя Элизу, а черные острые глаза рыскали по сторонам в поисках подходящего закута. Вон, впереди, знакомые покосившиеся и приоткрытые ворота, а за ними – знал Вогул, точно знал – темный крытый двор с выходом на огороды, пятистенный дом с высоким крыльцом – усадьба купца Кивдинского. Сам-то купец был в прошлом годе взят под стражу за контрабанду, да сбежал, говорят, в Китай, а в доме остались младшие дети – сын Петр Христофорович да дочка Антонина. Гуляют, проживают отцом нажитое, с варнаками знаются. И он, Вогул, там бывал не единожды, и Антонину, случалось, приголубливал…

…Элиза поравнялась с воротами. Вогул в два размашистых шага догнал ее, ухватив сзади за талию, забросил в приоткрытую створку ворот и юркнул следом. Виолончелистка и пикнуть не успела, Григорий зажал ей рот и поволок в самое темное место – к выходу на огороды. Она билась, хрипела, пыталась вырваться – Вогул не обращал внимания. Пускай дергается, сейчас он ей покажет и Волгу, и Якутию, а заодно и Алжир с Парижем. Где-то тут должен быть топчанок для всякой рухляди – вот на него он и уложит красулю, а там, глядишь, и сама ножки раздвинет, хотя бы из любопытства.