ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ

Анаэль был уверен, что его казнят. Ему связали сзади руки и два стражника молча вывели его за ворота «нижних пещер». В преддверии веревки или топора даже многолетнее гниение в темноте тюремного лепрозория не казалось чем-то невыносимым.

Рассвет только занимался и после теплой вони каменной кельи воздух казался почти холодным. Утренние звезды светились равнодушно и бессильно. Смерть таким безрадостным, пустынным утром казалось особенно обидной, но бывший ассасин, а ныне считающий себя висельником, Анаэль ничем не выдавал своего состояния. Болел пищевод из-за слишком быстро и насухо проглоченного серебра, боль эта была какой-то наивной, ее хотелось пожалеть, ибо она не знала, чем будет вскоре пожрана.

Стражники сонно перекликались на стенах крепости. Начинался час тумана, наплывающего с мертвой морской равнины, самое удобное время для нападения на обитель Святого Лазаря, если бы кому-то вздумалось такое нападение совершить.

Очень скоро Анаэль понял, что его ведут не к конюшням, где обычно совершались экзекуции, а скорее к неказистому зданию собора Святого Лазаря. Оттуда доносилось приглушенное стенами богослужебное пение, монахи собрались на молитвы, им дела не было до предполагаемой казни. Когда стражники ввели связанного в тень собора, медленно, со скрипом ржавых петель, распахнулись ворота, и два десятка серых, чуть согбенных фигур, вышло из собора, надвигая на глаза капюшоны. До службы первого часа в соборе никого не будет.

Дождавшись, когда монахи отойдут подальше, стражники ввели Анаэля внутрь. Там было намного темнее, чем снаружи. Стражники видно имели кошачьи глаза, темнота им ничуть не мешала и, не нарушая неизвестно кому данного обета молчания, они уверенно пересекли залитое мраком помещение, держа бывшего прокаженного за предплечья. Слева от алтаря имелась невысокая дверь. Один из стражников распахнул ее и велел связанному входить. Ситуация смутно напомнила Анаэлю ту, что имела место ночью в капелле Агаддина. Это вселило в него смутную надежду, хотя, по логике вещей, в совпадении этом он должен был бы углядеть для себя дурной знак. После того разговора его положение из тяжелого сделалось ужасным.

Войдя в дверь, Анаэль увидел освещенную комнату, светильник был один, но зато большой, и хорошо заправленный маслом. На стене висело распятие, перед ним стоял на коленях человек и молился.

Анаэль почувствовал, что его предплечья отпущены, стражники исчезли, оставив, правда, связанными кисти рук.

Молящийся медленно поднялся с колен. Анаэль напрягся, в его голове мелькнула еще одна ассоциация. То что происходило сейчас, чем-то напоминало не только об Агаддине, но и об Алейке. Безумие, конечно, видеть сходство между этим молящимся в храме Святого Лазаря и Синаном, молящимся в своей непонятной полусфере, но мысль об этом держалась в сознании упорно, не уничтожаясь никакой критикой со стороны здравого смысла.

Когда молившийся встал полностью, оказалось, что он обладает просто гигантским ростом. Вот он поворачивается. Так медленно, так значительно! Анаэль был готов увидеть на его лице какой-нибудь особенно зловещий образ проказы. После улыбки короля Иерусалимского его вряд ли что-то могло удивить. Но все же он вздрогнул. Вместо лица у этого человека была белая квадратная маска из плотного полотна с прорезями для глаз.

Анаэль шумно выдохнул воздух, оказывается все это время он не дышал, боясь нарушить тишину храма.

Белолицый великан молчал, видимо рассматривая связанного гостя.

— Как тебя зовут? — спросил он обычным голосом, а не чудовищным басом, которого можно было ожидать при таком росте. — Впрочем, я знаю. Я слежу за тобой и посвящен в твою историю. Ты — Анаэль.

— Я Анаэль, — не нашел ничего лучше, как подтвердить связанный, и на всякий случай поклонился. Лишний поклон никогда не бывает лишним.

— Ты наверняка слышал обо мне. Меня зовут брат Ломбарде. Я один из тех, кто в этом монастыре решает кого казнить, а кого возвысить. Помимо этого я выполняю некоторые деликатные поручения великого магистра нашего ордена.

Анаэль ничего не ответил, лишь пошевелился. Кисти рук окончательно затекли, теперь стали затекать предплечья.

— Неудобно? — участливо спросила белая маска. — Потерпи. Я задам тебе всего лишь один вопрос, ты, наверное, догадываешься, какой?

— Нет.

— Нет? — белое полотно колыхнулось, брат Ломбарде, надо думать, усмехнулся. — Ты не производишь впечатление простака, хотя усиленно стараешься. Где тебя так изувечили?

— Был пожар…

— Не хочешь отвечать. В конце концов, это не мое дело. Меня интересует другое — зачем ты пытался выдать себя за прокаженного, скажи?

Анаэль не имел никакой убедительной версии, поэтому предпочел молчать.

— Ну же? — в голосе белой маски появилось раздражение. — Отвечай.

Было так тихо, что отчетливо слышался треск масла в светильнике и крики часовых на стенах.

— Не хочешь ли ты сказать, что на самом деле решил, будто у тебя началась наша болезнь?

— Да, я так решил, — разлепил сухие губы Анаэль.

К нему опять вернулась уверенность, что его казнят.

— Но ты не мог не знать, что там, в тюремном лепрозории, твоя жизнь станет невыносимой. Почему ты не предпочел еще некоторое время побыть на свободе, притворяясь здоровым?

— Мне опротивела жизнь и я хотел, чтобы она укоротилась, — придумал, наконец, объяснение Анаэль.

— Зачем же ты перед этим пытался бежать из монастыря, где ты был в пристойном положении?

— Мне опротивела эта тюрьма под видом монастыря и лечебницы.

Белая маска снова всколыхнулась.

— А, ты, оказывается, философ? Не сумев приобрести полную свободу, ты решил пренебречь частичной?

— Ты читаешь в моей душе, — огрызающимся тоном сказал Анаэль, он чувствовал, что над ним издеваются и, в преддверии виселицы, это казалось ему излишним.

— Напрасно ты показываешь клыки. Я задаю тебе эти вопросы не из праздного любопытства и, возможно, этот разговор мог бы для тебя стать началом другой, совсем новой жизни.

Анаэль внутренне усмехнулся: опять перед ним встала тень Агаддина и ночная беседа в капелле. Открыто своего отношения к словам брата Ломбарде, он, однако, выражать не стал.

— Наш орден, — тем временем говорил тот, — несколько необычен. Я сейчас не стану тебе излагать смысла наших таинств, одно лишь скажу — мы не воинственны. Мы искренни, в отличие, скажем, от госпитальеров. Помогая прокаженным, мы сами часто являемся претерпевающими болезнь, это все равно, как, если бы существовали на свете нищие иоанниты, в то время когда они заявляют — "бедные и больные — вот наши единственные господа! " Чтобы вступить в орден Госпиталя, нужен гигантский взнос, не меньше двух тысяч турских су. Чтобы стать членом ордена Святого Лазаря не нужно ничего, кроме благородного сердца, даже происхождение благородное не так уж обязательно. И хотя в свое время орден организовали итальянские аристократы, от вступающего не требуется, чтобы в его жилах текла именно итальянская кровь. Брат Ломбарде на секунду замолк.

— Ты смотришь на меня так, словно не понимаешь ни слова из того, что я говорю.

— Нет, слова я понимаю, но, Господь свидетель, я никак не могу уловить смысла того, что вы хотите сказать.

— Смысл, однако, прост. Я уже говорил тебе, что мы давно за тобой наблюдаем. Ты ведешь себя не так, как должен был бы вести себя обычный, дюжинный человек. Только что освобожденный с плантации раб, не спешит бросить сравнительно уютное и теплое место, чтобы броситься навстречу своей гибели ради сомнительного призрака свободы. Про то, как ты попал в тюремный лепрозорий, мы уже говорили, это ведь тоже не поступок человека с рабским, ничтожным сердцем. Таких людей не так много, и такие люди нам нужны. Ведь мы, рыцари ордена Святого Лазаря, не являемся обладателями богатств, и членство в наших рядах не сулит славы великих воинских подвигов. Теперь ты понял меня?

— Боюсь, что и теперь… Ты хочешь, чтобы я стал…

— Именно так. Ты можешь стать рыцарем. Не рыцарем вообще, ибо для этого капля голубой крови все же необходима в жилах, но рыцарем ордена Святого Лазаря. В определенном смысле ты будешь им всем равен.

— А если я не соглашусь?

Брат Ломбарде ответил не сразу, даже сквозь его плотное сплошное облачение можно было почувствовать, что он разочарован.

— А если ты не согласишься, то опять отправишься на свою вшивую подстилку. Выбор у тебя не богат.

Анаэль попробовал подвигать плечами, он их совершенно не чувствовал. Шею ломило. Брат Ломбарде в этот момент, видимо, упивался своим умением ввергнуть человеческую душу в ад, необходимостью совершать выбор. На самом деле, в этот момент для бывшего ассасина страдания душевные были более переносимы, чем страдания физические. При всей внешней привлекательности предложения брата Ломбарде, оно ни на секунду не соблазнило Анаэля, ибо показалось ему ловушкой. Что-то, видимо особого рода интуиция, подсказывала ему, что если он сейчас согласиться надеть черный плащ с красным крестом, он тем самым покончит со своим будущим. Пусть лучше опять сарай тюремного лепрозория.

— Я не согласен.

— Хорошо, — быстро сказал брат Ломбарде. Этот ответ нисколько его не удивил, что само по себе было удивительно.

— Иди, дикарь, — с этими словами он откинул ткань с лица и Анаэль увидел округлое, слегка улыбающееся, ничуть не тронутое болезнью лицо. В руке у брата Ломбарде появился кинжал.

— Повернись ко мне спиной.

Конечно он не вонзил Анаэлю кинжал меж лопаток, хотя мысль об этом мелькнула в голове связанного. Он лишь перерезал веревки и подтолкнул неуступчивого собеседника к выходу из комнаты.

Там Анаэль снова попал в руки все столь же молчаливых стражей. Они вывели его через пустой и тихий собор. За его стенами уже полностью распустилось утро. Раздался колокольный звон. Монахи неторопливо сбредались ко входу.

Анаэль искренне удивился, когда стражники не повернули от собора к «нижним могилам», а повели к главным воротам. Там он увидел четыре оседланные лошади, рядом топталось несколько человек, хорошо экипированных для путешествия по неспокойным дорогам Святой земли. Стражники подвели Анаэля именно к ним. Стоявший впереди, видимо старший, спросил дергая носом:

— Чем от тебя так разит?

— Проказой, — весело ответил за Анаэля стражник.

Рыцарь презрительно покосился в его сторону. Потом сказал бывшему прокаженному:

— Поскачешь вон на том коне, на рыжем. Близко к нам не приближайся. У седла мешок с едой.

— Кто вы?

Рыцарь приблизил железную рукавицу к лицу любопытствующего и сказал:

— Если бы мне не было противно, я бы вбил твой вопрос обратно тебе в глотку.

Ничего ему не ответил Анаэль, повернулся к указанной лошади, попытался перекинуть повод, руки не слушались. К тому же, он никак не мог себе вразумительно объяснить, что происходит. Кажется, в тюрьму, в лепрозорий возвращаться не придется. Но он уже привык к тому, что любая перемена в судьбе бывает только к худшему. Так к чему же ему теперь готовиться?

Его спутники уже сидели в седлах. И, не подумав обернуться, они поскакали к воротам, которые неторопливо отворяли сонные стражники. Кое как Анаэль взобрался на коня, дернул за повод, разумное животное медленно затрусило в нужном направлении.

Проскакав под надвратной башней, Анаэль, не сдержавшись, обернулся, наверное, для того, чтобы бросить прощальный взгляд на место своих мучений. Обернулся, и дыхание у него перехватило. У ворот были вкопаны две свежие виселицы, но не это его удивило, не сам факт повешения, а то, что оба повешенных были ему отлично знакомы. Это были Сибр и неуверенный в себе лекарь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

Перед каждым ночлегом спутники связывали его по рукам и ногам. Во время очередной такой процедуры, Анаэль сумел рассмотреть на пальце одного из них серебряный перстень с печаткой, изображавшей двух всадников, сидящих на одном коне. Он заинтересовал его тем, что точно такой же был у господина де Шастеле. Возможно этот перстень свидетельствовал о том, что обладатель его имеет отношение к ордену тамплиеров. Храмовники теперь беспрерывно занимали его мысли. Итак, если сопровождающие его рыцари имеют отношение к ордену Храма, то вопрос куда и зачем они его везут, становиться в тысячу раз серьезнее и интереснее. Только на него не было пока никакого ответа.

Господа рыцари обращались к своему подконвойному редко и лишь с бранью. Можно было понять, что путешествуют вместе с ним они отнюдь не по собственной воле, и если бы не какие-то неизвестные обстоятельства, с удовольствием вздернули бы его на первом попавшемся суку. Во время привалов Анаэль не получал ничего, кроме косых взглядов и обглоданных костей, и не питал никаких надежд, кроме самых худших.

Места, через которые им приходилось проезжать, были заселены довольно густо, но рыцари, если была возможность, старались объезжать деревни и постоялые Дворы стороной. Такая скрытность лишь укрепляла пленника в его мрачных предчувствиях. Даже естественное любопытство — зачем его извлекли из лепрозория, куда и зачем везут, блекло перед громадой накапливающегося страха.

Он часто вспоминал фигуры повешенных у въезда в монастырь. В том, как с ними сурово расправились за мелкую, казалось бы, оплошность, была и угроза и загадка. Стало быть, имелся в монастыре кто-то очень влиятельный, кто знал, кого Анаэль мог встретить в лепрозории «нижних пещер», и не желал, чтобы эта встреча состоялась. Но тогда почему, этот таинственный хозяин просто-напросто не убьет его, раз он видит в нем носителя опасной тайны, полученной от гниющего заживо старика? В подобном повороте событий содержалось косвенное подтверждение того, что «король Иерусалимский» не лгал. И для чего с ним водил разговоры ласковый брат Ломбарде? Может быть, он все-таки надеялся, что лжепрокаженный согласится таки на его предложение? Тогда почему он ничуть не расстроился, когда получил отказ? Как запутано и перепутано все. Чем дальше, тем он меньше понимает, кто он, что он, и чего ему ждать от окружающего мира в следующий момент.

Когда человек ввергнут в такую степень неопределенности, он теряет интерес к окружающему, в нем нарастает одно только желание: вырваться. Куда угодно, как угодно, какой угодно ценой. И Анаэль решил бежать. На этот раз наверняка, чтобы не попалось на пути внезапное Мертвое море. Он присматривался к своим спутникам, изучал их повадки и привычки, осторожно проверял, насколько прочны их узлы и насколько чуток их сон. Рыцари делали порученное им дело добросовестно: Анаэль не находил ни малейшей лазейки для побега, но мечтать о нем и готовиться к нему не переставал никогда.

На исходе четвертого дня путешествия рыцари разжились вином в одной одиноко стоящей усадьбе. Ее хозяин, старый хромой сириец, увидев ворвавшихся в ворота вооруженных людей, решил было, что его хотят ограбить и убить, и рухнул на колени, моля о пощаде. Сообразив, что убивать, кажется, не будут, он стал молить о снисхождении. Мол, поживиться у него нечем, и сам он, и дети его едят не каждый день, и недавно сдохла последняя корова. Как всегда бывает в подобных случаях, он сильно преувеличивал.

— Как ты смеешь отказывать в хлебе насущном воинам христовым, червь! — весьма умело разыгрывая возмущение, воскликнули рыцари, хватаясь за оружие. Этот аргумент трудно было опровергнуть словами. Надрывно причитая, хозяин спустился в свои закрома, откуда извлек два больших кувшина вина и несколько лепешек козьего сыра. Рыцари, плюс к этому, своей волей прихватили барана.

Пиршество устроили, отъехав от усадьбы на три полета стрелы, на берегу тихого, неширокого ручья, за которым стояла сочная стена виноградника. Колонны лоз плавно поднимались в гору к венчающей холм полуразрушенной башне. Не успел Анаэль толком рассмотреть картину земледельческого благополучия, как она стала добычей жадной южной ночи.

Он устроился как обычно, в отдалении от костра, и усердно глодал кусок брошенного ему сыра. Разгоревшееся пламя то и дело выхватывало из темноты приятно озабоченные бородатые лица рыцарей, занятых разделкой туши и насаживанием ее на вертел.

То ли вино оказалось слишком крепким, то ли воины за время вынужденного поста утратили привычку к вину, но опьянели все довольно быстро и сильно. В перерыве между кувшинами, они связали Анаэля, но выпитое сказалось на качестве пут. Подвигав руками, Анаэль сразу это понял. К тому же, когда его обматывали веревками, он слегка напряг мышцы, подвыпившие тамплиеры этого не заметили. Когда он расслабил мышцы, веревки несколько ослабли.

Пошел в дело и второй кувшин, он повлек за собой распевание популярных провансальских канцон, чего по идее, рыцари-монахи не должны были делать, даже находясь вне стен своего монастыря. Один из тамплиеров оказался неплохим и неутомимым певцом. Когда он запел знаменитую сирвенту, сочиненную Бертраном де Борном в честь его дамы Мауэт де Монтаньян, Анаэль сделал первую попытку справиться с узлами.

Так, как апрельский сквозняк,

Блеск утра и свет вечеров,

И громкий свист соловьев

И расцветающий злак.

Да, решил пленник, это уже третья возможность спрыгнуть с опасного корабля храмовников. Ночная тьма, в третий раз, предлагает свои услуги, и было бы невежливым ей отказать, ведь она является сущностью женского рода.

Придавший ковру поляны

Праздничную пестроту,

И радости верный знак,

И даже Пасха в цвету

Гнев не смягчает моей

Дамы, — как прежде разрыв

Глубок, но я терпелив.

Он найдет себе нору, в которой отсидевшись, придумает, как ему, без лишнего риска для жизни распорядиться тайной короля Иерусалимского.

Узлы, лишь на первый взгляд, были затянуты небрежно, обливаясь потом, ломая ногти и, стараясь при этом не шуметь, Анаэль ничего не мог с ними поделать. Несколько раз ему казалось, что ничего не получится. Благо, сочинение неизвестного бывшему ассасину трубадура, оказалось довольно пространным. Когда, наконец, неутомимый певец добрался до последних слов сирвенты:

На Темпра, я предпочту

Ваш дар королем королей,

Поскольку остался гнев

Желчи полынью испив,

Ты, Пагиоль, на лету

Схватив суть жгучих речей,

Спеши к Да-и-Нет,

Мотив в дороге не позабыв.

— пленник был свободен от веревок.

По голосам гуляк, выражавших восхищение исполнением сирвенты, можно было заключить, что они весьма «хороши». Они выпили еще и выяснилось, что они уже и петь не в силах, начали переругиваться, поносили какого-то барона, страшного по их мнению скупца, и клялись поминутно девой Марией.

Анаэль осторожно отполз к ручью, медленно опустился в его воды и, стараясь не создавать ни малейшего шума, перебрался на другой берег. Оказалось, что выбраться беззвучно из воды намного труднее, чем в нее опуститься. Плененная лохмотьями влага вернуться к основному потоку норовила с шумным журчанием. Но беглецу везло. Вино, этот благородный родственник воды, надежно одурманило почитателей Бертрана де Борна.

Цепляясь за корневища лоз, недовольно косясь в сторону угрожающе поднимающейся луны, Анаэль побежал по направлению к примеченной башенке. И все время, пока он бежал по прямому узкому каналу меж рядами виноградных кустов, спина его обдавалась опасливым холодом и отнюдь не потому, что перед этим ему пришлось выкупаться в холодном ночном ручье. Арбалетная стрела убивает наверняка на четыреста шагов, а попасть ему в спину в этом виноградном канале ничего не стоило, даже для очень пьяного стрелка.

Когда виноградник кончился, Анаэль испытал некоторое облегчение, и, как сразу же выяснилось, напрасно. Стоило ему обернуться, чтобы проверить, нет ли за ним погони, как на шее у него захлестнулась плотная кожаная петля и кто-то, плохо видимый в темноте, приставил ему к горлу нож, слабо сверкнувший в лунном свете.

— Молчи, — прошептали над ухом.

Анаэль и не думал ничего говорить, равно как и оказывать какое-либо сопротивление. После испытаний последних дней он не чувствовал в себе подобной способности. Тем более было неизвестно, сколько их, явившихся из темноты.

Ничего не спрашивая у бывшего прокаженного, ночные ловцы, подхватили его под локти и потащили куда-то. Одно можно было заключить с уверенностью: тащат его вверх по склону, значит по направлению к той самой башне, исполняя, стало быть, его заветное желание.

Очень скоро, Анаэль стоял на коленях в низком подвале со сводчатым потолком, возле горевшего на полу костра, окруженный плохо различимыми в темноте людьми. Прямо перед ним, сидел на камне бритый человек в козлиной безрукавке мехом наружу, надетой на голое тело, с маленькой серебряной серьгой в ухе, по моде тунисских пиратов. Лицо у него было почти добродушное, красное, толстогубое, он чему-то удовлетворенно улыбался.

— Где вы нашли это чудище? — спросил он у тех, кто приволок пленника. Анаэль действительно немного напоминал какое-то мифологическое лесное существо. Лохмотья в грязи, с бороды струится вода. Шрамы на лице, в блеске неверного пламени, больше всего походили на трещины черепахового панциря.

— Выскочил из виноградника, — просипел кто-то за спиной пленника.

— От кого ты бежал?

Анаэль молчал, лихорадочно пытаясь сообразить, кто эти люди. Одно было по крайней мере ясно сразу — не мусульмане. Во-вторых, судя по тому, что они скрываются в подвале этой заброшенной руины, они не в ладах с христианскими властями. Разбойники? Палестина со своими многочисленными, поросшими лесом холмами, могла дать приют многим шайкам. С установлением крестоносного правления они расплодились, особенно в землях севернее Святого города, во множестве. Латинские власти контролировали только города и крепости, многочисленные мелкие поселения жили по старинным законам, оставшимся, может быть, еще с домусульманских времен и были уязвимы для группы из каких-нибудь двух десятков вооруженных негодяев.

— Если ты не станешь отвечать, мы не станем спрашивать. Петлю на шею — и на перекладину. Кто ты такой?

— Я стану отвечать. Я красильщик, сын красильщика из Бефсана.

Уже произнеся эти слова Анаэль подумал, что вряд ли следовало говорить правду, это может обернуться против него при определенных обстоятельствах. Но было уже поздно что-то менять.

— Что у тебя с лицом? Твой отец размешивал твоей башкой краску в своих чанах?

Разбойники дружно рассмеялись незамысловатой шутке своего вожака.

— Ты угадал. Красильное дело иногда… Одним словом я обгорел.

— Ладно, на это мне плевать. Скажи мне лучше, как ты попал к тем, от кого бежал?

— Отец послал меня с образцами в Тивериаду.

— И они застали тебя одного на дороге?

— Как ты угадал? — Анаэль изобразил на лице удивление.

— Ты слишком поздно увидел вооруженных всадников…

— Да-да, именно так, и не успел добежать до зарослей, как меня учили.

Вожак похлопал себя ладонью по колену.

— Куда они тебя везли?

— Не знаю, они не разговаривали со мной.

— Где они сейчас?

— За виноградником есть ручей, они разложили на берегу свой костер.

— Они не заметили твоего бегства?

— Они выпили два больших кувшина старого вина.

Вожак сделал знак кому-то. Среди разбойников произошло движение.

— Если ты нас обманул, — сказал спокойно человек в козлиной безрукавке, — и моих людей там ждет засада, мы успеем тебя прирезать.

— Я сказал правду.

— Если ты сказал правду, я еще подумаю, что с тобой делать. Возможно прирезать тебя все равно придется.

Сказав это, вожак рассмеялся, должно быть своему остроумию, разбойники ответили нестройным хохотом, им нравился веселый нрав предводителя. И кличка его соответствовала нраву, он был довольно широко известен под именем Весельчака Анри.

Анаэля, между тем, отволокли в сторону и бросили на какую-то шкуру. Там, в относительном одиночестве и в полумраке, он получил, наконец, возможность пораскинуть мозгами. Он видел, что пятеро или шестеро вооруженных разбойников спешно покинули подвал. Значит его, Анаэля, слова подтвердятся. Даже, если они не найдут рыцарей, то отыщут следы свежего кострища на берегу ручья. Что будет дальше, сказать трудно. Правильно ли он сделал, назвавшись сыном красильщика из Бефсана? Тоже пока невозможно ответить. Вырвалось само собой, не было времени придумать что-нибудь другое, столь же правдоподобное. Одно лишь волновало Анаэля — не слишком ли далеко разбойничье укрытие находится от тех мест, где находится родной город сына красильщика. Не вызовет ли это подозрения у его новых «друзей». Судя по всему, долгие раздумья не в характере их начальника. Могут даже не повесить а… впрочем, что об этом печалиться! Судя по многим приметам, трое любителей выпить и попеть везли его на север, вдоль Иордана. От Мертвого моря к Генисаретскому озеру. Иерусалим, стало быть, они сочли нужным миновать стороной.

Размышления пленника были прерваны возбужденными голосами вернувшихся разбойников. Говорили они на дикой смеси арабских, арамейских и латинских слов. Из потока этой тарабарщины Анаэль смог уловить лишь самое главное — рыцарей нашли и зарезали спящими. Один из разбойников демонстрировал всем свой халдейский нож с широким лезвием. Лезвие было в крови. Возбужденно приплясывая, он несколько раз лизнул его, зажмуриваясь от наслаждения. Тут же явилось несколько желающих сделать то же самое, составилось целое представление с бешеными плясками, общим смехом. Повытаскивали из углов подвала бурдюки с вином и начали, не прерывая варварских танцев, хлестать из них веселящую жидкость, заливая красной влагой бородатые, полубезумные лица. В костер подбросили дров, насадили на бронзовый вертел ободранную тушу оленя. В общем, вели себя примерно также, как те, кого они только что убили на берегу.

Несмотря на всеобщее веселье, вопли, танцы и прочее, Анаэль спокойно заснул у себя в углу — после тягот путешествия в никуда, после полубессонных ночей в ожидании того, чем это путешествие может закончиться, разбойничья пещера, даже в момент звериного праздника пролитой крови, представлялась ему безопасным и уютным убежищем.

Утром его разбудил Весельчак Анри. Когда Анаэль открыл глаза, он приложил палец к губам и сделал знак, означавший — следуй за мной. Они выбрались наружу.

Несмотря на свое печальное архитектурное состояние, руины, уверенно господствовали над округой. Та была затоплена в этот час туманом, лишь кое-где росшие на взгорках рощицы проступали сквозь пелену. Восток быстро набухал красноватым светом. На западе висело одинокое облако — гора Гелауй.

— Там, — сказал Анри, указывая на север, — твой родной город. На днях мы отправимся туда.

— Зачем? — наивным тоном спросил Анаэль.

Весельчак усмехнулся.

— Ты скоро сам все поймешь. А сейчас, у меня к тебе другое дело.

— Если я могу, готов служить.

— Еще бы. Меня зовут Анри. Весельчак Анри. Ты не слыхал обо мне?

Анаэль пожал плечами.

— Возможно я не бывал в тех местах, где о тебе говорят.

— Обо мне не просто говорят. Комтуры всех прибрежных городов, от Тира до Аскалона, объявили награду за мою голову. И по сей лестной для меня причине, вынужден я временно переменить места своего промысла. Как человек здешний, ты очень кстати попался мне в руки.

— Я все покажу, что знаю. Не только Бефсан мне знаком, но и Анахараф и Везен. Я знаю, где тайные калитки в крепостных стенах, где испражняются стражники, их там легче всего…