ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. СВЯТОЙ ГОРОД

В Иерусалиме шевалье де Труа не сразу нашел подходящую квартиру.

Поселившись на постоялом дворе, неподалеку от Тофета, он занялся изучением города. Выяснил со всею доскональностью месторасположение королевского дворца, тамплиерского капитула, резиденции Великого магистра тамплиеров, дворца комтура города Иерусалима. Прогулялся до капеллы тамплиеров, что стоит по дороге к Вифлеему, осмотрел громаду госпиталя св. Иоанна. Был у Храма Гроба Господня и знаменитого храма на горе Давида. Забредал также в мусульманские и иудейские кварталы, чего латинянам, и в особенности крестоносцам, делать не рекомендовалось.

Вскоре шевалье де Труа ориентировался в Святом городе, как в собственном кошельке. Много раз он обходил те места, где располагался Соломонов храм, каждый закоулок и каждый своеобразно выступающий камень был ему тут знаком. План составленный прокаженным королем в той части, что могла быть визуально проверена при наружном осмотре, поражал точностью. Это вселяло уверенность, что и остальные приметы, касающиеся внутренних переходов, также отмечены верно. Близость цели, казавшейся недостижимой, вызывает в человеке чувство, схожее с лихорадкой и ничто так не вредит достижению ее, как это нетерпеливое стремление совершить последний шаг. Шевалье де Труа был уже достаточно опытен для того, чтобы понимать — самые опасные ловушки расставлены всегда в полушаге от тайника. Ему стоило немалых усилий, чтобы погасить в себе огонь нетерпения. Он начал, не торопясь готовиться к вступлению в орден тамплиеров.

Для начала нужно было подобрать доспехи. Благо в городе, населенном наполовину крестоносцами и вооруженными дворянами, оружие имелось в изобилии, чуть ли не на каждом углу имелась оружейная мастерская или кузница.

Шевалье не стал приобретать или заказывать особо шикарные, кричаще украшенные доспехи, ему нужно было что-то попроще, причем, желательно, со следами боевого употребления. Обойдя с десяток оружейных заведений он нашел то, что ему было нужно.

Труднее было с оруженосцем, просто так на улице его не отыщешь. Юноша из приличной, уважаемой семьи вряд ли пойдет в услужение к столь странно выглядевшему рыцарю. Осторожно наведя справки, шевалье получил представление о том, где удобнее всего нанять оруженосца. В любом городе, где имелась капелла тамплиеров, рано или поздно возникала община облатов и донатов, мирских членов ордена из числа купцов и ремесленников и денежных дельцов. При занятии ремеслами и торговлей в Святой земле, покровительство бело-красного плаща было как нельзя кстати. Из числа сыновей этой публики чаще всего и пополнялись ряды пажей и оруженосцев. Стремясь показать свою причастность к ордену, донаты и облаты носили черную или коричневую одежду, коротко стригли волосы и даже завивали бороды на рыцарский манер. Из их числа назначались пять низших должностей ордена — черный маршал, главный знаменосец, управляющий землями, главный кузнец и комтур Анконы.

В Иерусалиме донаты и облаты тамплиеров селились обычно у Давидовой башни, туда и направил шевалье де Труа в поисках квартиры. Найти ее оказалось делом непростым. Прошел уже по городу слух о сборе великого капитула; а это значит, что со всего христианского света съедутся богатейшие провинциальные магистры со своими громадными свитами. Всем им понадобиться жилье. Ни у иудеев, ни у мусульман тем более, они квартировать не станут. Будут сторониться и подворья иоаннитских приспешников. Результатом будет то, что цены в районе башни Давида вырастут неимоверно.

В двух домах, куда рыцарь с мозаичным лицом заходил наудачу, ему, объяснив в самых, правда, вежливых выражениях, положение дел, отказали. Третий по счету дом был занят каким-то богатым английским рыцарем, хозяин дома был бы рад избавиться от буйного постояльца, но боялся даже заикнуться ему об этом.

Но все-таки шевалье де Труа нашел то, что ему было нужно. Хозяин-бондарь, похожий на поросшую волосами бочку, по выговору нормандец, внимательно посмотрел на рыцаря, выразившего желание стать у него на постой. Долго что-то взвешивал, потом прищурив один глаз, назвал цену. Щурился он не зря, ибо понимал, что за ту сумму, что посмел назвать, вполне мог бы получить древком копья в лоб.

— Четверть цехина в неделю? — удивленно спросил шевалье, — мне говорили, что достаточно и трех дойтов.

— Что же те, кто вам это говорил не поселили вас? — смелея, сказал хозяин.

Рассудив, что он все равно здесь надолго не задержится, де Труа, кивнул.

— Ладно, я согласен.

Но, как говорят в Нормандии, еда несет в себе аппетит. Бондарь почувствовал, что набрел на золотую жилу и, естественно, захотел выскрести из нее побольше.

— Но я должен предупредить господина рыцаря, что свободен в моем доме только второй этаж.

Здесь был нюанс. Поселившись на втором этаже рыцарь в общем-то не ущемлял своего достоинства, но совершал небольшое преступление против правил высокой изысканности. Шевалье успокоил себя опять-таки тем, что упорствовать ему в этом преступлении придется не слишком долго, и опять кивнул, давая понять, что и с этим условием согласен.

Носатый бондарь, трясясь от жадности, потребовал деньги вперед.

Рыцарь въехал в ворота и уже стоял у крыльца. Не говоря ни слова, он полез в кошелек и бросил хозяину золотую монету. Тот положил ее на свои зубы и, жадно улыбаясь, прикусил. Шалея от плебейской своей наглости, он что-то пробормотал, не вынимая золота изо рта.

— Что ты сказал? — спросил, спешившийся уже шевалье де Труа.

— Я сказал, что меня зовут Жак Гарпан.

Это он сделал зря. Это было верхом неучтивости: никогда простолюдин не должен называть свое имя дворянину до тех пор, пока тот сам не поинтересуется. Мгновенно в воздухе свистнула плетка и бородатый хозяин рухнул на колени, закрывая лицо руками. Между пальцев побежали торопливые струйки крови. Монета, звякнув, покатилась по каменным плитам крыльца.

— Ты покажешь мне мои комнаты? — спокойно и даже вежливо спросил де Труа.

— О, да, да! — забормотал бондарь.

Осмотрев то, что ему предлагалось в качестве жилья, де Труа совсем было собрался уйти — слишком грязно, непрезентабельно, запах какой-то гнили с первого этажа, — но тут в комнату, где он стоял осматриваясь, вбежал парнишка лет шестнадцати. Он был с подносом, на котором стоял кувшин с водою, дабы господин рыцарь мог умыться с дороги. Видимо, поднимаясь по лестнице, хозяин успел подать соответствующий знак. Мальчишка поставил кувшин на стол и всем своим видом показал, что готов услужить новому высокородному жильцу.

— Как тебя зовут?

— Гизо.

— Это твой сын?

— Да, господин.

— Что ты умеешь делать?

— Все, что будет угодно.

— Почему ты, как твой отец не говоришь мне «господин»?

— Я просто не знал, что вы уже мой господин.

Бондарь побледнел, он стоял обливаясь холодом, и гадал, кого этот пятнистый дьявол убьет за такую наглость, мальчишку или его самого.

Ничего ужасного не произошло.

Наоборот.

— У меня в дороге умер оруженосец.

— Вам нужен оруженосец? — глаза парня заинтересованно сверкнули. Он был худощавый, гибкий, чумазый. Все про него было ясно сразу — негодяй, проныра, наглец.

— Нужен.

— А сколько вы будете платить?

Даже слишком наглый наглец, подумал де Труа и выразительно шевельнул плеткой, которую по-прежнему держал в руке.

— Он пошутил, господин.

— Все вы тут очень большие весельчаки, — тихо сказал рыцарь.

— Я согласен, господин.

— С чем согласен?

— Согласен быть вашим оруженосцем, господин.

— Еще неизвестно, подойдешь ли ты мне.

— Я подойду, господин.

Так всего лишь за один византийский цехин шевалье де Труа приобрел квартиру, оруженосца и высек наглого бондаря.

Ранним утром, в полном рыцарском облачении, шевалье де Труа подъехал к воротам капеллы Сен-Мари дель-Тамплиери Альман.

Светило яркое солнце, дорога вела сквозь густые заросли акаций, обрызганных утренним дождем. В каждой капле сверкало по маленькому солнцу. Проснувшиеся птицы, сходили с ума от радости при виде красоты божьего мира, и, может быть, еще и оттого, что еще одним воином Христовым становится больше в Святой земле.

Внезапно заросли кончились и открылась высокая стена, сложенная из больших серых камней. В ней имелись большие тисовые ворота, у которых, как всегда, толпились нищие. По роду своей будущей деятельности, он был обязан относиться к сим падшим созданиям, по крайней мере, снисходительно, но за две недели, проведенные в Иерусалиме, успел уже их возненавидеть. Говоря словами Марциала, — есть ли что-нибудь отвратительнее столичного нищего.

Бросив горсть мелочи этим навязчивым тварям, шевалье де Труа спешился, перекрестился на изображение креста животворящего, воздвигнутого над воротами в капеллу, и постучал железным кулаком в деревянные ворота. Из-за них донесся негромкий, но внушительный голос.

— Кто ты?

— Страждущий воин Христов.

— Чего хочешь?

— Большей истины и большего служения.

— Войди.

Открылась небольшая калитка в углу ворот и шевалье вошел. Он оглянулся, интересуясь судьбою своего коня, и увидел, что его держит под уздцы служка в черной сутане.

Шевалье встретил другой служка, тоже в одеянии черного цвета, молча сделал знак — следуйте за мной, и повел рыцаря по мощеному двору вглубь, огражденного стенами, пространства.

Вскорости де Труа, надо сказать, довольно сильно волновавшийся, оказался в обширном помещении со сводчатыми потолками, где располагалось до десяти небольших конторок, за которыми молча трудилось соответственное число монахов. Скрипели перья, жужжали ленивые мухи над головами, как бы обозначая высоту, до которой могли взлететь мысли молчаливых трудяг.

К рыцарю вышел большой, добродушный на вид, толстяк, как выяснилось впоследствии, начальник орденских бумаг, глава канцелярии. Он быстро и вместе с тем внимательно оглядел гостя и задал тот же вопрос, что и голос у входа.

— Кто вы, сударь?

— Страждущий воин Христов.

— Да, да, это понятно. Да будет с нами благодать господня. Но как вас зовут?

— Шевалье де Труа. Не из Аквитанских, а из Лангедокских Труа.

Начальник канцелярии бросил в его сторону еще один оценивающий взгляд. В помещении было достаточно светло, солнце било прямо в стрельчатые окна и, стало быть, вся красота «страждущего воина» была видна отчетливо. Де Труа спокойно снес этот взгляд. Имел время привыкнуть.

— Надеюсь, все бумаги, подтверждающие ваше происхождение и рыцарское достоинство, с вами.

— Разумеется. Смею заметить, что вы один раз их уже смотрели, прежде чем назначить мне годичное послушание.

— Так вы уже… простите, с годами слабеет память. Раньше я помнил всякого, с кем обменивался хотя бы словом, а теперь вот из памяти выпал человек, который… — толстяк замялся, не зная выразиться.

Де Труа и не думал его выручать.

— Извините меня, шевалье, и поймите правильно, клянусь спасением души, у меня нет намерения вас задеть. Спрашивайте.

— Что я вам сказал при прошлой встрече? Что я вам сказал относительно…

— Относительно шрамов на моем лице?

— Да, я об этом.

— Ничего вы мне не сказали, сударь.

— То есть?

Де Труа счел нужным в этом месте горько улыбнуться.

— Потому что никаких шрамов тогда и не было.

Несколько месяцев назад, находясь в Тивериаде, я заболел. Очень странная болезнь. Все тело, буквально в одночасье, покрылось волдырями. Несколько дней я находился между жизнью и смертью, благодарение господу, он оставил меня в живых, может быть, предполагая пользу в моем дальнейшем служении ему. Начальник канцелярии вежливо покивал.

— Лихорадка, зловредная лихорадка, значит.

— Да, мой оруженосец, кстати, так и скончался от нее. Я ведь писал вам об этом.

Толстяк перестал теребить свои четки.

— Ах, писали.

— Конечно. Не имея возможности прибыть к назначенному сроку, я сообщил о своей болезни.

Задумчиво и не очень уверенно толстяк сказал.

— Это меняет дело. Более того, я, кажется, что-то припоминаю. Или мне кажется, что припоминаю. С вашего разрешения я пойду поищу эти бумаги.

Рыцарь пожал плечами.

— Воля ваша. Тогда уж заодно проверьте, получены ли орденской канцелярией четыре тысячи флоринов. Я выслал их через меняльную контору.

— Отчего же четыре? — удивился канцелярист, — вступительный взнос равняется двум с половиной тысячам.

— Имей я возможность внести в кассу ордена сорок тысяч, то непременно внес бы их. Мне хотелось загладить неприятное впечатление от своей необязательности, хотя бы происходившей и от тяжкой болезни.

— Понимаю, понимаю.

— Хотелось произвести наилучшее впечатление.

— Видит бог, вам это удалось, — пробормотал толстяк и вышел.

Шевалье остался один, звякнув железом, он присел на табурет, стоявший у стены. Переписчики продолжали скрипеть перьями, ни один из них даже не покосился в сторону рыцаря. Чем-то не понравился де Труа только что произошедший разговор. Вкрадчивой манерой этого толстяка? Его растерянностью? К недоуменным взглядам в свою сторону де Труа давно успел привыкнуть. Здесь что-то другое. Может быть, этот канцелярист хорошо запомнил настоящего лангедокского Труа. Или был с ним знаком ранее. Нет, судя по выговору, вырос он здесь, в Святой земле, откуда он может знать двадцатилетнего юнца, прибывшего сюда из-за моря в порыве религиозного рвения.

Толстяк вернулся, в руках он держал несколько пергаментных свитков. Шевалье легко узнал их.

— Ваши бумаги легко сыскались.

— Я рад.

— Отправляйтесь теперь домой, где вы стоите?

— У Давидовой башни, в доме бондаря…

— Вас известят о дне заседания капитула.

— А это не…

— Нет, нет, — улыбнулся толстяк, — второго года ожидания не потребуется. Я думаю это дело двух недель, самое большее.

— Да пребудет с вами милость Господня.

Толстяк снисходительно кивнул.

— Прошу прощения, шевалье. Вы еще не стали полноправным членом ордена, но вам, я думаю, уже нужно отвыкать от прежних правил, сколь бы благородны они не были. Например, ваше последнее пожелание в мой адрес суть мирское и не уместно в стенах монашеского убежища.

Де Труа в свою очередь поклонился.

— Спасибо за вразумление, не откажите мне заодно и еще в одном совете.

— Извольте.

— Как я вам уже сообщил, оруженосец мой, прибывший со мною из Лангедока, скончался от злосчастной лихорадки, хотелось бы мне знать, сколь пристойно мне взять нового из числа сыновей здешнего горожанина. Добропорядочного и орден, разумеется, почитающего всецело.

— Донаты и облаты являются телесным мирским продолжением ордена и привлекать к душеполезной службе сыновей их ничуть не зазорно. Надобно лишь помнить, что сын простого горожанина, никогда не сможет встать вровень с оруженосцами и пажами, происходящими из незаконнорожденных отпрысков родовитых рыцарей. Это может ожесточить сердце юноши, особливо, если он честолюбив и излишнее имеет о себе мнение.

Шевалье де Труа поблагодарил за разъяснение и отбыл на свою квартиру.

Дней через пять его известили, чтобы он подготовился, ибо срок его вступления подошел, капитул рассмотрит его кандидатуру вместе с кандидатурами еще нескольких достойных претендентов.

Шевалье волновался. Он знал, что по уставу ордена, составленному самим Бернардом Клервосским, по 49 его пункту, полноправным тамплиером не может стать человек нездоровый и увечный. Трудно было однозначно ответить, подпадает ли он со своей мозаичной кожей под действие сорок девятого пункта. Во всяком случае ревнители буквы закона схлестнутся со смотрящими на вещи широко. Более всего де Труа рассчитывал на четыре тысячи флоринов, не исключено, что именно им будет принадлежать решающая роль. Он уже давно сообразил, да и трудно этого было не сделать, что деньги в жизни ордена занимают особое, если не сказать, центральное место. Поэтому если даже что-то в нем, в шевалье де Труа, и вызвало подозрение у мужей, ведающих вступлением новых членов, щедро отсыпанные флорины должны своим золотым блеском свести на нет их цензорскую зоркость.

Сделав эти успокоительные умозаключения, он не перестал волноваться. Ведь могло быть и так, что эти пять дней понадобились капитулу и его канцелярии для того, чтобы расследовать, кем же все-таки является этот богатей с необычной физиономией. И может быть, войдя к ним, он будет схвачен и отволочен в пыточное отделение, где из него постараются вытянуть, кто он на самом деле таков и откуда у него эти деньги. "Вздор! " — говорил он себе в следующую минуту, не могли же они в пять дней сплавать во Францию и обратно! Нет, не вздор! Ибо зачем же им плыть во Францию, когда достаточно послать гонца в Депрем и узнать, как себя вел там во время годичного послушания рыцарь де Труа. И там им сообщат, что рыцарь этот благополучно зарезан у себя дома вместе с оруженосцем.

Как он об этом не подумал раньше! ?

Нет ничего проще, чем послать человека в Депрем!

Заседание капитула — ловушка!

Но зачем им ждать заседания капитула, они могут прислать сюда, в дом бондаря, своих людей и сделать с ним все, что угодно. Убить на месте или увести для кровопролитных расспросов.

Так, перебегая от одной мысли к другой, от ужасающих предчувствий к беспечному настроению, провел он несколько дней, что оставались до знаменательного дня.

Вероятно, если бы ему не мерцал алмазным блеском Соломонов клад впереди, он отказался бы от рискованного предприятия, связанного со вступлением в орден.

В назначенный день, отбросив все сомнения, сделавшись холоден и спокоен, как горное озеро, он отправился по указанному адресу. Только-только иерусалимские колокола отзвонили окончание утренней службы, шевалье вместе с сияющим от счастья Гизо выехали из ворот дома.

Волнения де Труа оказались совершенно напрасными: никаких разоблачений и даже намека на них не последовало. Удивило другое — будничный, скучноватый характер посвящения. Два полноправных тамплиера отвели шевалье в комнату с белыми стенами и большим красным восьмиконечным крестом. Комната находилась рядом с залой, где заседал капитул, и служила как раз для таких ритуальных собеседований. Там братья рассказали, жаждущему служения рыцарю, в каких условиях будет осуществляться его военно-духовный подвиг.

Братьям-тамплиерам воспрещаются всяческие праздные разговоры.

Без разрешения главы они не могут покинуть территорию капеллы.

Не могут обмениваться письмами, хотя бы и с родителями.

Обязаны братья тамплиеры избегать мирских развлечений всяческих и должны молиться ежедневно и повсечастно, со слезами и стенаниями приносить покаяния богу. Сообщив это, братья довели до сведения вновь вступающего и те наказания, что неизбежно грозили бы ему за нарушение вышеперечисленных правил, а также за воровство, убийство, бунт, побег, кощунство, трусость перед врагом, мужеложество и симонию.

Худшим наказанием было изгнание из ордена. Следом шло «наказание смертью».

После этого полноправные братья спросили у него из рыцарского ли рода его родители, не связан ли он присягой с каким-нибудь другим орденом, не состоит ли в браке, не отлучен ли от церкви.

— Согласен ли ты после всего услышанного вступить на путь истинного служения? — спрошено было у него под конец самым торжественным образом.

— Да! — торжественно ответствовал он.

После этого его под руки ввели в большую овальную комнату, где в креслах, у стен, сидело несколько седых господ в белых плащах с красными крестами. Один из сопровождавших шевалье рыцарей оповестил капитул, что Реми де Труа, дворянин из рода лангедокских Труа прошел годичный искус и готов вступить в орден тамплиеров. И если никто из присутствующих не скажет слова против, то тамплиером ему стать.

Келья, в которой поселили новоиспеченного храмовника брата Реми, мало чем отличалась от той, что была в распоряжении , служки барона де Шастеле в лепрозории св. Лазаря. Распятие, жесткое ложе, табурет с Библией на нем. Только вид из окошка был более радостный, там расстилались зеленеющие холмы, поросшие маквисом и фриганой.

Шевалье де Труа, как начал удивляться во время обряда посвящения, так и не переставал. Трудно было поверить, что вступление в лоно самого таинственного и могущественного ордена в христианском мире, окажется делом будничным, как покупка земельного участка. Сверили бумаги, сличили суммы и пожалуйте, принимать белый плащ. Дальше — больше. Сведения о неуемном тамплиерском пьянстве, половой распущенности и даже извращениях, проникших в среду братьев почитателей девы Марии, распространились весьма широко, если не повсеместно. Что же застал на самом деле шевалье де Труа внутри тамплиерской капеллы: жесточайший монашеский порядок. То, о чем предупреждали его два пожилых брата в комнате с белыми стенами перед тем как вести на заседание капитула, оказалось не набором дежурных фраз, а изложением настоящего, неукоснительно исполняемого устава. С утра до ночи почти непрерывные молитвы. Специально назначенные служки будили рыцарей не только к хвалитнам, но и к полунощнице. Службы надобно было выстаивать, вернее высиживать, полностью, без малейших послаблений. То же было и вечером и в повечерие. В середине дня те же служки приглашали господ рыцарей в палестру, где они имели возможность попрактиковаться во владении всевозможными видами оружия. В те годы, несмотря на почти поголовную вооруженность дворянства, далеко не всем были известны наиболее рациональные приемы фехтовального искусства. Первокрестоносцы, еще сто лет назад, оценили сарацинскую манеру использования сабель и арканов и самые умные из них не постыдились кое-что перенять. Они слегка укоротили мечи, немного изменили заточку, применили гибкие стремена. Поэтому в единоборстве палестинский рыцарь, в восьми случаях из десяти, побеждал новичка, прибывшего из католических стран. Шевалье де Труа сразу оценил полезность этих занятий и упражнялся охотнее других. Конечно, прежнего, ассасинского владения своим телом достичь было вряд ли возможно, но он не отчаивался, ибо давно уже усвоил, что побеждает в этом мире отнюдь не тот, кто лучше всех умеет размахивать мечом.

День проходил за днем, услышав привычный стук в дверь, молодой тамплиер быстро вскакивал, наскоро одевался и вскоре уж брел в утреннем полумраке по галереям капеллы в сторону церкви. Затем в трапезной молча склонялся над скудной пищей. А ведь весь белый свет считает, что тамплиеры в своих замках с утра до ночи обжираются каплунами и устрицами. Потом — палестра, молитва, молитва, молитва и сон. Никто не пытался с ним заговорить и у него тоже не возникало ни малейшего желания обратиться к кому-либо с вопросом. Его соседи в трапезной и церкви казались ему тенями, а не людьми.

Шевалье де Труа не роптал, хотя по временам ему казалось, что так будет продолжаться всегда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ГЮИ И РЕНО

Всю ночь Сибилла не могла сомкнуть глаз. Впрочем, она даже не пыталась это сделать. В полночь, окончательно уверившись, что ей уже не заснуть, понимая, что она зря терзает ни в чем не повинную постель, что подушка ее насквозь пропитана слезами счастья, принцесса бесшумно выскользнула в монастырский сад, располагавшийся сразу под окнами ее кельи. Там она уселась на скамью, служившую еще совсем недавно местом душеспасительных бесед с отцом Савари и, что характерно, даже не вспомнила о велеречивом иоанните. Да и невозможно это было среди бесшумно-безумствующих сил весенней природы.

Яркая, страстная луна висела над обомшелой стеной не только волнуя сердце девушки, но причудливо одухотворяя всю окружающую растительность. Персидские сирени, месопотамский жасмин, греческие ирисы, тосканский дрок и еще множество других, столь же живых существ, если так можно выразиться.

Сирени были населены соловьями, птицы были неутомимы и изобретательны, как придворные музыканты. Принцесса неподвижно и бесшумно сидела на дне цветочно-соловьиной ямы и умиленно молилась луне. В руках она сжимала письмо. Последнее по времени и первое, где тонкий, возвышенный ее обожатель, открывал свое имя. Да, она давно уже и страстно желала узнать кто это два, а то и три раза в неделю одаривает ее посланиями, исполненными необыкновенного изящества и благородства. Но страстно этого желая, она упорно делала вид, что ничуть не интересуется этим. Она считала, что именно таким должно быть поведение благородной девушки.

Когда она уговорила себя согласиться на то, чтобы он поставил под своим очередным посланием свое имя, то была уверена, что будет немедленно поражена небесной молнией. Ничего подобного не случилось, тогда она сказала себе, что, тем не менее, корчи на адском вертеле ей все равно обеспечены.

Но, запугивая себя, она одновременно весьма умело себя уговаривала, что ничего особенно страшного не произошло. Что узнав его имя, она всего лишь имя узнает, а не его самого. Но эта казуистика давалась ей трудно. Нет, в конце концов решила она — я согрешила, а грех надобно замолить. Сибилла со всей страстью отдалась благотворительным начинаниям отца Савари. Иоаннит ликовал, считая, что лед недоверия окончательно меж ними растаял и теперь нет никаких препятствий для того, чтобы посланец Госпиталя мог всецело руководить душой дочери Бодуэна. В зависимости от интересов ордена принцессу можно будет отправить или под венец, или в монастырь.

Мужчины часто заблуждаются, принимая внимание женщины к себе, за истинную склонность. Им не приходит в голову задуматься над причинами этого внимания. Ибо всякий мужчина самоослепленно считает, что в нем достаточно поводов для возбуждения самой глубокой склонности во всякой женщине.

Отец Савари поспешил доложить о своих успехах графу Д'Амьену. Великий провизор был проницательнее проповедника, и, может быть, лично наблюдая за Сибиллой, он бы не стал спешить с благоприятными выводами, но ему приходилось судить со слов отца Савари, человека стремящегося поскорее отличиться. Он был проповеднически влюблен в свою единственную слушательницу и, стало быть, ослеплен любовью. Надо сказать, что любовь платоническая ослепляет надежнее любви плотской. Великий провизор, перегруженный заботами, успокоенно решил, что на этом участке борьбы с вездесущим влиянием Храма, положение надежно.

Отец Савари сладко спал этой ночью. Вряд ли он мог бы это делать зная, что его «мягкая, как воск» Сибилла сидит посреди ночного сада и, вперив свой страстный взор в лунный диск, непрерывно шепчет:

— Гюи! Гюи! Гюи!

Доклад заканчивался. Данже завинтил чернильницу, стряхнул с бумаг песок, насыпанный для просушки чернил.

— Ты хочешь еще что-то сказать? — спросила Изабелла не глядя в его сторону.

— Нет, Ваше высочество, — тоже не глядя в сторону своей госпожи, отвечал мажордом.

Изабелла поигрывала поясом своего блио.

— Что наш воинственный граф Шатильон перестал, наконец, просить о пощаде?