Танки растекались из прогалины между лесом и магистралью двумя ручьями. Основной, Иван даже не смог сосчитать в дымном чаду количество танков в нем, тек вслед за тучей мотоциклистов, разливаясь вдоль магистрали, а второй, поменьше, с видневшимися на броне черными фигурками десантников, двигался прямо на хуторок, видимо имея задание выйти к Днепру.
      - Сейчас наши врежут, - услышал рядом с собой чей-то спокойный голос Колодяжный. Повернув голову, увидел колченогого сержанта с перебинтованной головой. Он держал в руках орудийную панораму и, прижавшись глазом к ее окуляру, рассматривал низину, дымящуюся выхлопными газами танковых майбаховских моторов. - Теперь нам к своему дивизиону не прорваться.
      - Где дивизион?! - взволнованно спросил Колодяжный, как будто от его осведомленности могло сейчас что-нибудь зависеть.
      - На огневой позиции! Где же ему быть? - Сержант не отнимал от лица панораму. - Видишь, боятся немцы лезть на дорогу, по обочинам прут... Знают, что шоссе под прицелом.
      Бронированные стада окончательно разделились. Танки с десантниками, шедшие в сторону хутора, их было шестнадцать, образовали самостоятельную группу. А основная, следовавшая за мотоциклистами, растеклась по низине вдоль автомагистрали и уходила из поля видимости за холмы. Вслед за ней потянулись грузовики с пехотой и тягачи с пушками.
      Иван Колодяжный не впервые видел, как развертывается в боевой порядок и как нацеливает свой ужасающей силы удар по узкому месту обороны наших войск немецкий танковый клин, чтобы, пронзив оборонительные рубежи, врубиться в глубь территории настолько, насколько подсказывал сделанный в штабах здравый расчет, а затем охватным маневром соединить фланги с группой своих войск, наносящих удар где-то в другом месте. Но наносится ли сейчас этот смежный удар? И где именно? Ведь Смоленск можно охватить и с севера и с юга... Впрочем, сии вопросы томили Колодяжного подспудно, ибо даже точные ответы на них никак не облегчали его положение: ведь от него, старшего лейтенанта, кажется, ничегошеньки не зависело. Разве что Иванюта действительно сумеет вывести колонну Кучилова за Днепр, в тылы частей генерала Чумакова... Как там нужно сейчас горючее! Пусть на несколько часов, на день, на сутки, но задержали б продвижение врага к Смоленску в своей полосе обороны. Значит, Колодяжный любой ценой должен остановить эти немецкие танки, иначе колонне с горючим не уйти за Днепр.
      А сзади, на дороге за избой, все гудели тяжело груженные "зисы", взбираясь на холм, чтобы тут же нырнуть в низину, набрать скорость и, вылетев на очередной бугор, мчаться дальше по грунтовке, через всхолмленное поле, над которым гуляют маленькие вихри. Она выведет их на задымленную переправу...
      Итак, от него, Колодяжного, тоже что-то зависит.
      - Снаряды есть?! - торопливо спросил он у сержанта, который, не зная, что делать, ибо путь к батареям его дивизиона перехвачен немецкими танками, с тревожной вопросительностью смотрел в лицо Колодяжному.
      - Есть снаряды, товарищ старший лейтенант! - Сержант указал на высившиеся в кузове "зиса" деревянные ящики. - Но мы здесь как вша на пупе! После первого выстрела засекут и сотрут снарядами в порошок. А окоп рыть некогда.
      - Орудие к бою! - скомандовал вместо ответа Колодяжный, оглянувшись на танки; расстояние до них было около двух километров.
      Бойцы орудийного расчета, стоявшие у станин с откинутыми правилами и у колес пушки, с готовностью повиноваться глядели на сержанта.
      - Тогда укажите и огневую позицию, - с укоризной сказал старшему лейтенанту командир орудия.
      - Огневая позиция здесь, под навесом! - Голос Колодяжного все больше наливался уверенностью. - Вышибить три доски в стенке, обращенной к противнику!
      Бойцы, кто взяв полено с поленницы, кто выдернув из чехла саперную лопатку, начали выламывать доски из стенки, в которую почти упирался ствол орудия.
      - Это дело! - воскликнул сержант, окатив Колодяжного похвальным взглядом. - Только надо подальше откатить пушку от амбразуры, а перед стволом полить землю водой, чтоб пыль не поднималась. - Он огляделся по сторонам и увидел четырех гранатометчиков, оставленных умчавшимся к переправе Иванютой: - Братва, тащите сюда воду!
      Бойцы как раз совещались, где им лучше залечь, чтобы наверняка бросать гранаты и бутылки с горючей жидкостью. Получив приказ сержанта, они все вместе бросились к недалекому колодцу-журавлю...
      В это время хозяйка избы с панической поспешностью выводила из хлева свою пятнистую коровенку.
      - Возьмите себе мою Маньку, а то идолам достанется, - почти требовательно обратилась она к Колодяжному, протянув ему налыгач.
      - Уведите корову! И сами отсюда марш! - закричал на нее старший лейтенант. - Сейчас стрелять начнут!
      - А ты не шуми, - спокойно ответила ему женщина и, сняв с рогов коровы веревку, хлестнула ею животину.
      Корова лениво потрусила по склону к зелени оврага, а хозяйка стала сзывать кур.
      - Утикайте скорее, да подальше! - накинулся на старую женщину сержант. - И не ругайте, что стожки сена подожжем! - Он указал на аккуратно сложенные копенки сухой травы на солнцепеке. - Чтоб пламя выстрелов маскировать!
      - Палите хоть хату, если надо! - Женщина безнадежно махнула рукой и вытерла пальцами скорбно глядящие глаза в окаемке бесцветных ресниц.
      - Хату?.. - Сержант озадаченно оглянулся на деревянную избу. - На фоне хорошего пожара можно б все танки перещелкать, а вспышек пушки и не заметят...
      - Разговорчики! - прикрикнул на сержанта Колодяжный. - Командуйте расчетом!
      - Есть командовать!.. Снять с машины снаряды!.. Машину в укрытие!.. Установить прицел!.. Поджечь сено!.. - Сержант протянул панораму подбежавшему к нему наводчику, темнолицему пареньку с разорванным воротом гимнастерки.
      Водитель грузовика проворно подавал из кузова ящики со снарядами, бойцы подхватывали их, тащили к навесу и складывали у стенки, предварительно срывая верхние крышки и обнажая тускло блестевшую латунь огромных гильз. Еще несколько мгновений, и грузовик умчался за бугорок, туда, куда пулеметчик еще раньше откатил мотоцикл Колодяжного, а справа и слева неогражденного подворья начали дымиться подожженные стожки сена. Потом вокруг все замерло, затаилось. Колодяжному, стоявшему за штабелем дров у орудия с раздвинутыми станинами, то ли от бессонной ночи, то ли от волнения мнилось, будто в нем до невероятности туго что-то натянулось и надо было напрягать все силы, иначе оно оборвется и располосует ему грудь, надо предусмотреть все, что может случиться. Быстрее бы начался бой... Скорее бы первый выстрел...
      И вдруг... Нет, не пушка выстрелила. Донесся раскатистый грохот, будто стопудовые молоты сразу ударили по чему-то огромно-железному.
      - Наш дивизион бьет! - воскликнул сержант, и в его молодом голосе послышались радость, азарт, нетерпение. - Вон, глядите!
      Сквозь щель в деревянной стене было видно, как над лесом, за который уползла наступавшая армада немецких танков, вспухало и расплывалось темно-сизое облако. Клубясь и поднимаясь вверх, оно, несмотря на дневное время, озарялось снизу частыми вспышками от снарядных взрывов, сливавшихся в неумолчно рокочущий гром.
      - Пора и нам! - приглушенно, сдерживая нервную дрожь, сказал Колодяжный.
      - Пусть ближе подставятся, - въедливо ответил сержант.
      Что-то побудило Колодяжного оглянуться на недалекую избу. И то, что он увидел, будто ударило его в самое сердце, и в груди действительно словно лопнула какая-то струна, родив в голове звон и взвихрив перед глазами радужную пелену. В этой пелене будто проплыли виденные им в избе фотографии в раме на простенке - знакомые лица ребят-однокашников по училищу, очень серьезные глаза невесты в подвенечном платье и озорные жениха, чьи-то похороны, ребенок на самодельных качелях... Может, на тех снимках вся история и судьба этого дома, хутора, этих приднепровских холмов - отрогов Смоленской возвышенности. Здесь ведь начались дороги в большую жизнь не одного Димы Старостенкова, и, наверное, не один он где-то сердцем помнит порог родной хаты, видит дорогие места в весеннем убранстве... А сейчас... Сейчас Иван Колодяжный увидел, что пожилая женщина - мать Димы, приставив к темной соломенной стрехе своей избы лестницу-стремянку, выплескивала из оплетенной бутыли... Да, керосин!.. Отбросив в сторону пустую бутыль, она перекрестилась, достала из кармашка на фартуке спички и дрожащими руками зажгла...
      Крыша запылала, огласив сухим треском все вокруг. А женщина с побелевшим лицом неторопливо зашла в горевший дом и вскоре вышла из него за порог, неся с собой, прижав к груди, старую темную икону с божьей матерью и такую же темную раму со знакомыми Ивану фотографиями.
      "Мама!.." - непроизвольно плеснулось болью в Иване. Вмиг он перенесся мыслью в родное село, где, может, и его мать в эту минуту благословляет кого-то на смертный бой. Колодяжный не слышал, как сержант отдал команды расчету. Резкий, больно ударивший по барабанным перепонкам выстрел пушки вернул его взгляд к тому, что делалось впереди. Даже без бинокля он увидел, как с переднего танка во вспышке взрыва снаряда слетела и кувыркнулась в воздухе башня, смахнув на землю черные фигурки десантников...
      Начался поединок замаскированного пожаром одного-единственного орудия с танковым немецким батальоном.
      16
      Вчера немцы понесли большие потери в танках не только от кинжального удара из засады артиллерийского дивизиона майора Быханова. Выполняя приказ генерала Курочкина, танковые дивизии полковников Грачева, Корчагина и Мишулина, действуя северо-западнее района, где оборонялись части генерала Чумакова, решительными контратаками тоже сбили наступательный темп моторизованных войск противника, а в районе Литивля заставили их попятиться. Сегодняшние попытки наших частей контратаковать в направлениях Рудковщина, Горки, Ленино и Красный вновь смешали карты немецкого командования. В первой половине дня вражеским войскам вместо запланированного наступления пришлось отбивать контратаки 20-й армии, вести разведку ее флангов и наносить бомбовые удары по нашим тылам.
      Все это, вместе взятое, дало небольшую передышку войсковой оперативной группе генерала Чумакова и позволило ей основательнее закрепиться на оборонительном рубеже вдоль восточного берега Лосвинки. Федор Ксенофонтович, воспользовавшись затишьем, поспешил в овраг, чтобы увидеть пленного полковника Курта Шернера.
      И вот они сидят друг против друга в штабном автобусе. Между ними столик, а на столике, ближе к Шернеру, его серая фуражка с высокой тульей, черным лакированным козырьком и фашистским знаком на кокарде; этот знак покрывал собой изображение земного шара, в который вонзил когти орел с распростертыми крыльями. Полковник Шернер еще наутюженный, парадный, источающий чуть уловимый аромат французских духов. На его красивом, с правильными чертами лице будто появилось успокоение, но в серых колющих глазах - пытливость и настороженность. Чумаков своим внешним видом проигрывал перед Шернером. Спать ему приходилось в обмундировании, и оно от этого, несмотря на неизношенность, выглядело блекло, глаза Федора Ксенофонтовича светились душевной болью, коричневое от загара лицо с перебинтованной щекой было мрачным и усталым.
      В автобусе, кажется, никогда и не было оконных стекол, а в стенах будто всегда светились рваные дыры - следы от осколков; из посеченных сидений белыми клочьями топорщилась вата. Шернер, окинув все это коротким взглядом, остановил колючие зрачки на Чумакове. А Федор Ксенофонтович все переживал про себя едва не допущенную оплошность: когда он спустился в овраг и подошел к сидевшему на пне Курту Шернеру, с любопытством вглядываясь в лицо пленного, узнавая и не узнавая своего старого знакомого, тот вскочил и кинулся к нему с такой прытью, что охранявшие его два красноармейца опешили.
      "Здравствуй, мой дорогой Фиодор!" - по-немецки залопотал Шернер, протягивая Чумакову обе руки.
      Федор Ксенофонтович от неожиданности чуть было тоже не протянул навстречу руку, даже качнулся вперед, но все-таки успел сдержать себя и суровым, почти злым взглядом остановил фашиста.
      "Ведите себя как полагается пленному врагу! - резко, с трудом переходя на немецкий, сказал Федор Ксенофонтович. - Я для вас генерал Красной Армии, и только! - Затем повернулся к красноармейцам, изумленно наблюдавшим эту сцену, и поодаль от них увидел майора Рукатова в каком-то растерзанном виде, почему-то с опухшим лицом, слезящимися глазами. Задержав на майоре вопросительный взгляд, ощутил зреющую, какую-то тревожащую мысль, но сосредоточиться на ней не смог и приказал караульным: - Проводите пленного в автобус!" - и первым зашагал к машине, стоявшей под молодыми соснами в кустах орешника.
      В автобусе гулял легкий сквознячок, разнося ароматный дым сигареты, которую закурил с разрешения генерала Чумакова полковник Курт Шернер. Он же первый и начал разговор:
      - В плен я попал по оплошности сопровождавшей меня охраны. Но это перст судьбы: она милостиво предоставила мне возможность отблагодарить вас, господин генерал, за вашу кровь, которая течет во мне.
      - Я отдавал кровь не врагу, а офицеру дружественной моей стране Чехословакии! - оборвал Шернера Чумаков.
      - Полагаю, вы не будете раскаиваться, что приняли меня на маневрах Красной Армии не за того, кем я был. - Шернер с вкрадчивостью посмотрел в хмурые глаза Федора Ксенофонтовича. - Верно, уже тогда мой ум, мое сердце принадлежали великой Германии... И, между прочим, именно после моего пребывания на киевских учениях была сформирована первая часть особого назначения германских военно-воздушных сил под командованием моего старого друга генерала Курта Штудента. Затем мы пошли дальше вас! Кроме парашютно-стрелковых полков у нас родились парашютные батальоны истребительно-противотанковый, артиллерийский, саперный, связи... И все это, повторяю, родилось после того, что я увидел в России в тридцать пятом году! - Шернер выглядел очень довольным, будто и не находился в плену.
      - Я догадываюсь, что идея механизированных корпусов и способ их применения тоже украдены фашистами у Красной Армии, - недобро произнес Чумаков.
      - Не надо грубых слов! - Шернер поморщился. - При чем здесь воровство? Если велосипед изобретен, умному глазу достаточно увидеть его со стороны... Такие вещи, как механизированные корпуса или десантные операции, подобно той, которую мы с вами наблюдали шесть лет назад восточнее Киева, под колпак не спрячешь...
      - Если б я тогда знал ваше истинное лицо... - Чумаков, кажется, даже скрипнул от досады зубами, вспоминая проведенные вместе с Куртом Шернером дни в Киевском гарнизонном госпитале.
      - Тогда бы вы сейчас не имели такой счастливой возможности, какая вам представляется! - воскликнул Шернер, глядя на Чумакова, как на неразумного ребенка.
      - Какой возможности? - удивился Федор Ксенофонтович.
      - Прекратить бессмысленное сопротивление и сдаться на милость победителей. - Лицо Шернера вдруг сделалось строгим и будто вытянулось. Вам лично гарантирую полную безопасность и самое прекрасное отношение немецкого командования.
      - Кто это вас уверил, что вы победители?! - Слова Чумакова прозвучали с подчеркнутой резкостью, может, потому, что его дразнил запах сигаретного дыма; ему очень хотелось курить, а папиросы он забыл в блиндаже.
      - Не будьте слепцом! - Шернер стишил голос, как заговорщик. Оглянитесь вокруг!.. Красная Армия в агонии - она разгромлена по частям! Вы же профессионал высшего класса и понимаете, что произошло: в приграничных районах мы разгромили не приведенные в боевую готовность первые эшелоны ваших армий прикрытия. Затем нанесли сокрушающие удары по вторым эшелонам этих армий. Не так ли?.. А сейчас в глубине вашей территории мы заканчиваем уничтожение войск второго эшелона ваших приграничных округов. Кто это может оспорить?!
      Чумаков удрученно молчал не потому, что пленный говорил страшную правду; его поразило четкое мышление Шернера и ясный в своей простоте и в понимании рисунок происшедшего - грандиозно-трагического, но конечно же не окончательного.
      - Подобной катастрофы еще не знала история войн! - возвысив голос, патетически продолжал Шернер. - По нашим сведениям, за первые десять дней войны русские потеряли свыше трех тысяч самолетов!.. Такие потери можно восполнить только за несколько лет!.. А танки? Ведь у вас к началу войны было по количеству превосходство в танках! Правда, если учитывать машины старых образцов, у вас не было превосходства в ударной танковой силе. Но главное: мы сумели так сгруппировать свои войска, что на том же брестском направлении у нас танков оказалось вдвое больше, чем у вас! Значит, и превосходство в оперативном маневре на нашей стороне?.. Так что, господин генерал, ваша карта бита!
      - Война не картежная игра!
      - Нет, игра. Только более сложная. Игра умов. Борьба доктрин! С кем вы хотите соперничать в этой войне? С немецкими генералами, которые уже с пеленок постигали военную науку?! А вы, простите меня, как и все ваши маршалы, до зрелого возраста в пастухах или в трактирных мальчиках ходили, а то, чему научились потом, - верхушки науки, знания для первой необходимости... Не сердитесь, я говорю откровенно, веря в ваше благоразумие... Ведь мы хорошо изучили Красную Армию, прежде чем решиться на войну. Что касается вас как личности, то вы - исключение, я помню наши споры в госпитале. - Шернер в запале не замечал, что впадает в противоречие. - А вокруг вас дикари, порождение чуждой нам жизни... Сегодня из окна машины, на которой меня привезли сюда, я наблюдал, как ваш офицер, наевшись сухого лимонадного концентрата из моего саквояжа, напился воды и чуть не взорвался! Ужас!.. Зрелище такое, что с ума можно сойти! Вы отстали от Европы на столетие! Вам не на кого опираться, и сейчас нет другого выхода, как покориться судьбе и довериться мне...
      - Я бы и вовсе не стал с вами встречаться, - перебил Шернера Федор Ксенофонтович. - Но у меня выдалась минута времени, да и побудило к встрече элементарное человеческое любопытство: хотелось узнать, почему это бывший полковник чехословацкой армии оказался в фашистском мундире... И коль мы с вами заговорили, у меня есть потребность ответить на ваши вопросы и аргументы, возможно, ответить даже не столько вам, сколько самому себе... Многое, о чем вы сказали, полковник Шернер, правда... Да, а почему до сих пор вы полковник? Помнится мне, вы жаловались, что в чехословацкой армии вас обходили чинами...
      - Быть полковником германского вермахта выше, чем фельдмаршалом в чешской!
      - Ну, это еще бабка надвое ворожила. - Чумаков едко засмеялся. - Вам это кажется в угаре первых побед. Но война, полковник, только начинается. Наши главные силы не здесь, а там, в глубине. - Он кивнул головой на восток. - Москва только поднимает их, и победы вам не видать.
      - Москва не сегодня завтра будет у наших ног!
      - Не знаю, дойдут ли немцы до Москвы, но в Берлин мы придем! Чумаков опять засмеялся - уже с горечью: - Чтоб научить вас наконец уму-разуму.
      - Господин генерал... Фиодор Сенофонтовиш!.. Вы что, действительно не понимаете своей обреченности? - Шернер смотрел на Чумакова почти с испугом, и лицо его покрылось испариной. - Вы же истинно военный челокек! Сегодня мы возьмем Смоленск! Вы в мешке!.. И никуда вам отсюда не уйти!.. - Пленный как-то умоляюще протянул к Чумакову руки.
      - Ну что ж, тогда в Берлин придут другие русские, а мы достойно умрем на поле брани. - В словах Чумакова звучали спокойствие и сила.
      - Зачем умирать?! - Шернер начал терять равновесие. - Вы будете первым большевистским генералом, проявившим благоразумие! Вам поставят памятник за сохранение жизни ваших и наших солдат!
      - Памятников за предательство не ставят! - Чумаков поднялся, чтобы покинуть автобус.
      В глазах Шернера метнулся ужас. Он тоже вскочил на ноги и, прижав ладони к груди, панически спросил:
      - Тогда как вы поступите со мной?!
      - Сейчас вас допросят как военнопленного.
      - Вам ничего не дадут мои сведения! Через час здесь будут наши войска!
      - Если до прорыва немецких войск мы не успеем отправить вас в тыл, я вынужден буду отдать приказ о расстреле... Законы войны неумолимы. Чумаков пошел к открытым дверям, сквозь которые были видны стоявшие недалеко Карпухин, Рейнгольд и Рукатов. - Можете приступать к допросу! крикнул им Федор Ксенофонтович и шагнул на ступеньку.
      - Это же безрассудство! - истерично закричал вслед ему Шернер. - Вы все равно погибнете! Все погибнете!..
      Уже отойдя от автобуса, Чумаков повернулся к пленному:
      - Вот вы, Шернер, хвалились, что постигали науки с пеленок... А помните слова Фемистокла, обращенные к афинянам? - Видя растерянность в глазах Шернера, Федор Ксенофонтович вновь подошел к автобусу, уже вместе с Карпухиным, Рейнгольдом и Рукатовым, и с удивлением спросил: - Вы не знаете, кто такой Фемистокл? Это было в четыреста восьмидесятом году до нашей эры, когда у острова Саламин... Слышали о таком?.. В Эгейском море... Восемьсот персидских кораблей царя Ксеркса напали на греческий флот в триста пятьдесят триер под командованием Эврибиада, который действовал по плану афинского стратега Фемистокла. И греки победили, казалось, в абсолютно безвыходном положении... Ну, не помните?
      Шернер, стоя в глубине автобуса, молчал, взволнованно раздувая побледневшие ноздри.
      - Вот тогда, после этой удивительной победы греков над могущественным врагом, Фемистокл сказал своим афинянам: "Мы погибли бы, если б не погибали!.." Вдумайтесь в эти слова, полковник Шернер!..
      Не успели полковник Карпухин и младший политрук Рейнгольд в присутствии майора Рукатова приступить к допросу пленного немецкого полковника, а генерал Чумаков отойти от автобуса и двух десятков шагов, как по оврагу из конца в конец тревожно пронесся сигнал "Воздух!" - звон подвешенной снарядной гильзы, по которой били чем-то железным. И тут же послышался близкий и густой рев моторов. Отражаемый крутостями изломанного оврага, он будто наплывал со всех сторон.
      - Сюда, товарищ генерал! - позвал Федора Ксенофонтовича боец в замусоленном синем комбинезоне, указывая на вырытый у замаскированного грузовика ровик.
      Генерал Чумаков подбежал к ровику, столкнул в него бойца и сам спрыгнул на дно. Затем приподнялся и увидел невысоко в небе приближающуюся уже на развороте шестерку "юнкерсов". Сомнений не было: немцы заметили в овраге машины, и вот уже первый бомбардировщик круто нырнул вниз, оглашая все вокруг устрашающе-стенящим, нарастающим воем. За ним пошел в пике второй, третий бомбовозы... Чумаков кинул тревожный взгляд в сторону автобуса и увидел, как из его дверей с панической поспешностью ныряли прямо в щель Рукатов и Рейнгольд... И тут же земля тяжело колыхнулась и ужасающей силы взрыв помутил сознание Федора Ксенофонтовича.
      - Пятисоткой угостил, - услышал будто из-за стенки хриплый голос бойца, с которым сидел рядом на дне ровика...
      Земля под ними опять колыхнулась, потом мелко затряслась, словно телега на булыжной мостовой, а взрывы бомб слились в тяжелый, давящий до помутнения в голове грохот. Он ворвался в ровик горячим ураганным ветром, стремясь, кажется, вышвырнуть оттуда людей как соломинки...
      Пробомбив с первого захода овраг, "юнкерсы" сделали разворот в сторону дороги Красное - Гусино и исчезли из поля зрения. Но тут же они вновь напомнили о себе донесшимся гулом бомбежки.
      Когда Чумаков выбрался из ровика, то увидел сквозь оседающую пыль, что вокруг действительно прошелся чудовищной силы ураган: дымящиеся воронки, сваленные деревья, засыпанные мелкой земляной крошкой и пылью листья кустов и деревьев... Услышал крики раненых людей, ржание искалеченных лошадей, треск огня над полыхающей разбитой автоцистерной... И едкий смрад сгоревших взрывчатки и краски.
      Там, где только что был автобус, особенно густо клубилась пыль, смешанная с гарью. Рядом, у полусваленной березы, стоял Рукатов. Из ровика с трудом выбирался, будто переломленный пополам, младший политрук Рейнгольд. У него из носа и ушей текла кровь.
      Вдоль оврага вдруг подул ветерок, оттеснив дымную пелену, и генерал Чумаков увидел широкую, двухметровой глубины воронку. В ее покатые стенки чудовищной силой взрыва были втиснуты куски жести, обломки железа, ошметки дерматина. Можно было только догадаться, что это остатки их штабного автобуса. Ни от полковника Карпухина, ни от пленного Курта Шернера - ни следа. Только на ветвях молодых сосен, устоявших при взрыве, висели какие-то обрывки да покачивалась на сучке продырявленная немецкая фуражка с высокой тульей и фашистским знаком на кокарде.
      17
      На дорожных выбоинах под Мишей Иванютой жестко встряхивалась коляска мчавшегося во всю силу мотоцикла, и он ухватисто держался за ее железную скобу. Упругий, прогорклый от дыма и пыли ветер хлестал Мишу по лицу, слепил глаза, с шипением врывался в уши. Управлял мотоциклом широколицый курносый лейтенант из пункта сбора донесений - офицер связи, еще несколько дней назад именовавшийся "делегатом связи". Лейтенант вез в штаб фронта пакет от генерала Чумакова - важные документы, изъятые у пленного немецкого полковника Курта Шернера. Штаб фронта надо было искать где-то в окрестностях Вязьмы - путь неблизкий, а Миша Иванюта останется в Смоленске, где он должен будет раздобыть газетной бумаги и напечатать в областной типографии хотя бы несколько сот листовок с последними сводками Совинформбюро - таков приказ полкового комиссара Жилова.
      Тревожно и знобко на душе у Иванюты. Эта тревога родилась в нем, когда получал задание от Жилова. Крупное суровое лицо полкового комиссара было гладко выбрито, и под его задубелой кожей часто взбухали желваки. Не глядя на Мишу, Жилов взял у него трофейный автомат и сказал:
      - Обходитесь наганом, а мне, может, больше пригодится. - Затем снял с шеи Иванюты бинокль, тоже трофейный, и протянул его проходившему мимо майору Думбадзе: - Возьми, майор!
      - Благодарю, товарищ полковой комиссар! - Думбадзе обрадовался биноклю, как мальчишка. Ведь восьмикратный!
      - Это грабеж, - несмело запротестовал Иванюта, укоризненно глядя на Жилова. - Я в бою добыл...
      - В тыл едешь! - Полковой комиссар вдруг посуровел, но эта его суровость показалась Мише притворной. - Лучше проверь, не потерял ли адрес, который тебе дал. И помни, о чем договорились...
      Последние слова Жилова полоснули по сердцу младшего политрука Иванюты тревогой. Миша не забывал, что жена и двое детей полкового комиссара Жилова остались где-то западнее Минска и что комиссар надеется только на чудо или на счастливый случай, которые могут вернуть ему семью. Недавно Жилов попросил Мишу записать новосибирский адрес родителей его жены, и, если с ним, Жиловым, что-либо случится или война разбросает их с Мишей в разные стороны, Миша, когда начнет без перебоев работать полевая почта, должен будет написать в Новосибирск о Жилове и его семье все, что знает...
      Мотоцикл мчался, не сбавляя скорости, и Смоленск открылся неожиданно. Миша слышал, что немецкая авиация сильно разбомбила и сожгла город, но увидеть такое скопище руин не ожидал. По заваленной упавшими стенами, битым кирпичом, стеклом, щебенкой и бревнами улице мотоцикл поехал тише. Тротуары были загромождены, и люди ходили по мостовой.
      Миша узнавал и не узнавал Смоленск. Многие кирпичные дома выглядели вроде и целыми, но были без крыш, и внутри их сквозь пустые, обгорелые окна и двери зияла черная пустота, вдоль фундаментов домов сверкали раскатившиеся круглинки оплавившегося стекла, словно застывшие отплаканные слезы.
      У Миши мелькнула беспокойная мысль: может, так же обрушено и здание типографии; тогда он напрасно примчался в Смоленск.
      Когда мотоцикл у очередного поворота притормозил, Иванюта крикнул бородатому дядьке, везшему на тачке ножную швейную машинку:
      - Папаша, областная типография цела?
      - Кажись, цела.
      - А Дом Красной Армии?!
      - Нет... Вся Советская улица от угла Ленинской вниз почти сплошняком разбита.
      - А училище военно-политическое?.. Рядом с бывшим штабом Белорусского округа?!
      - Не знаю!
      Миша попросил лейтенанта свернуть вправо и провезти его по знакомой улице мимо родного училища. Сколько по этой мостовой отмаршировал он в ротном строю, готовясь к парадам!.. Еще издали увидел в тупике у знакомых железных ворот человека в гражданской одежде и с карабином в руке, приметил блестевшие на солнце и перечеркнутые наклеенными крест-накрест бумажными полосами стекла в окнах учебного корпуса... Цело училище!.. И вдруг подумал: "Не разбомбили... Для себя берегут, под какой-нибудь фашистский штаб?"
      Мотоцикл свернул налево и через минуту вынес своих седоков на перекресток улиц Ленина и Советской. Здесь Иванюта выбрался из коляски и попрощался с неразговорчивым лейтенантом.
      Лейтенант погнал мотоцикл по наклонившейся к Днепру Советской улице, навстречу своей скорой гибели, а Миша Иванюта, расправив под ремнем гимнастерку, оглянулся на угол дома, где должны были висеть знакомые часы. Они оказались на месте, но, судя по обвисшим стрелкам, стояли. Под эти часы приходил Миша однажды на свидание с Валей Красновой, студенткой пединститута. Это было после того, когда из села ему написали, что его Марийка вышла замуж. Правда, с Валей он познакомился еще до замужества Марийки - на встрече литкружковцев пединститута и их училища. Лобастенькая, остроносенькая, Валя не поразила особой красотой Мишу, но уж очень хорош был взгляд ее серых глаз, оттененных длинными ресницами и тоненькими шнурочками бровей, и голос у Вали был мягкий, тревожащий...
      Валя пришла тогда к нему на свидание со своей подружкой Женей, которая с первого взгляда ужалила сердце Миши своей миловидностью. Девушки сразу же предложили идти в кино - на "Светлый путь". Но лучше б не ходили. В зал зашли с опозданием, когда погас свет; билетерша на ощупь посадила их на места, а Миша, севший между девушками, в темноте перепутал, с какой стороны была Валя. И начал прижиматься к плечу Жени, взяв пальцы ее руки в свою ладонь. А когда вспыхнул свет, Валя уже не хотела знаться ни с ним, ни с Женей: надув губы, первой заторопилась к выходу. За ней устремилась и Женя, насмешливо помахав Мише ручкой: мол, за двумя зайцами, мальчик, не гонись.
      Сейчас Миша вспоминал об этом как о забавном случае, а тогда напереживался.