VI. Драгоценный камень дракона

Дайнагон Отомо-но Миюки собрал всех своих слуг и домочадцев и возвестил им:

– На шее у дракона сияет пятицветный камень. Кто его добудет, тому я дам все, что он ни попросит.

– Воля господина для нас закон, – отвечали слуги, запинаясь. – Но добыть этот камень – трудная задача. Где его взять, дракона-то?

Дайнагон пришел в гнев и стал осыпать их упреками:

– Верные слуги должны исполнить любой приказ господина, жизни не жалея. А вы вон что… Пора бы вам знать свой долг. И если б еще дракон водился только за морем, в китайской или индийской земле, а у нас, в Японии, его не было бы! Но нет, этим вам не отговориться. В глубине наших морей и гор тоже обитают драконы и, вылетая оттуда, носятся по небу. Что вы па это скажете? Неужели уж такая трудная задача подстрелить одного дракона и снять с него драгоценный камень?

– Что ж, делать нечего! Нелегкое это дело, но если на то воля господина, пойдем добывать чудесный камень, – сказали слуги.

– Вот и отлично! – усмехнулся дайнагон. – Всюду вы известны как верные слуги моего дома. Так пристало ли вам противиться моему приказу?

Делать нечего, стали слуги собираться в поход. Чтобы могли они кормиться в дальней дороге, дали им с собой, сколько в доме нашлось, шелков, хлопка, денег. Ничего для них не пожалели.

– Пока вы не вернетесь домой, я буду держать строгий пост. Но уж зато если вы не достанете драконий камень, не смейте домой возвращаться!

Выслушав наказ господина, вышли слуги за ворота. Не велел он им возвращаться назад, если не добудут чудесный камень, а где его взять? За воротами все разбрелись в разные стороны, кляня про себя своего господина: «Придет же в голову такая блажь!»

Пожалованные на дорогу вещи слуги разделили между собой. Кто спрятался у себя в доме, а кто пошел, куда его сердце манило.

– Будь хоть родной отец, хоть господин, а нечего приказывать, что в голову взбредет, – ворчали слуги.

А дайнагон, ничего не зная, между тем размышлял: «Не подобает Кагуя-химэ жить в обыкновенном доме». И приказал выстроить для нее великолепный дворец. Стены дворца покрыли резным лаком с золотыми и серебряными узорами. Кровлю украсили бахромою из пестрых нитей всевозможных цветов. Во всех покоях повесили парчовые ткани невиданной красоты и поручили их расписать искусным художникам.

А всех своих прежних жен и наложниц дайнагон прогнал с глаз долой. «Скоро Кагуя-химэ будет моей! Непременно мне достанется!» – думал он и, готовясь достойно принять ее, жил тем временем в печальном одиночестве.

День и ночь ждал дайнагон своих слуг, посланных за чудесным камнем, но вот старый год кончился, начался новый год, а от них ни слуху ни духу. Не в силах он был ждать дольше и в великой тайне отправился в сопровождении только двух приближенных к гавани Нанива. Там спросил он у одного встречного рыбака:

– А скажи-ка, не довелось ли тебе случайно услышать, что один из слуг дайнагона Отомо ездил за море охотиться на дракона и добыл пятицветный камень?

Рыбак засмеялся:

– Чудное дело вы говорите, господин. Ни один корабль не выйдет в море на такую охоту.

Дайнагон подумал про себя:

«Пустяки! Бывают же отчаянные мореходы… Рыбак так дерзок со мной, потому что не знает, кто я!» И сказал своим спутникам:

– Стрела из моего могучего лука поразит на лету любого дракона. А снять потом с него камень – пустое дело. Я не в силах дольше ждать, когда явятся эти негодники слуги, уж слишком они замешкались…

Сказано – сделано. Сел дайнагон Отомо на корабль и пустился в скитания по морям. Все дальше и дальше отплывал от родной стороны. Так достиг он моря у берегов Цукуси.

Вдруг, откуда ни возьмись, налетел сильный ветер. Весь мир одело тьмой, корабль понесло неизвестно куда, вот-вот, казалось, поглотит его пучина морская. Сердитые волны грозили захлестнуть корабль и крутили его в кипучем водовороте. Гром гремел над самой головой, ослепительно сверкала молния. Дайнагон голову потерял от страха.

– О, ужас! В жизни не попадал я в такую беду! Что делать теперь, как спастись?

Кормчий, правивший рулем, тоже упал духом.

– Долгие годы плаваю я по морю, но еще не видал такой страшной бури. Одной из двух смертей нам не миновать: или корабль пойдет ко дну, или нас громом убьет! И даже если боги сжалятся над нами и пощадят нас, то унесет наш корабль далеко, в неведомые Южные моря… Ах, видно, встречу я безвременный конец из-за того, что служу такому жестокому святотатцу, который хочет убить дракона.

И кормчий в отчаянии заплакал горькими слезами.

Дайнагон стал упрекать его:

– Кормчий всегда ободряет путников на корабле, и они надеются на него, как на гору неколебимую. А ты отнимаешь последнюю надежду. – И его стало рвать зеленью.

Кормчий сурово отвечал ему:

– А чем можно помочь богопротивнику? Вихрь нас кружит, высокие валы грозят поглотить наш корабль, вот-вот гром поразит нас, а все потому, что ты, господин, замыслил убить дракона. Не иначе как нагнал на нас эту бурю разгневанный дракон. Скорей же умоляй его о пощаде!

– Правду ты говоришь! – закричал дайнагон и громко стал возносить моления. – О, внемли мне, бог – хранитель мореходов, правящих рулем корабля! По неразумию моему опрометчиво задумал я убить дракона. Отныне я малейшей щетинки на нем не трону! Умилосердись! Прости и пощади меня!

Обливаясь слезами, в отчаянии, он тысячу раз повторил свою мольбу. И кто знает, может, и правда в ответ на нее раскаты грома утихли. Стало немного светлее, но вихрь все еще бушевал по-прежнему.

– Ты видишь теперь сам, что бурю послал на нас дракон, – сказал кормчий. – К счастью, подул добрый ветер, он не умчит нас в гибельную даль, а отнесет к родным берегам.

Но дайнагон был так измучен страхом, что уже не верил успокоительным словам. Благоприятный ветер дул, не меняя своего направления, несколько дней подряд и в самом деле отнес корабль к родным берегам. То было побережье Акаси в провинции Харима, но дайнагон вообразил, что корабль пристал к какому-то неведомому острову в страшных Южных морях, и упал лицом вниз, трепеща от ужаса.

Двое его спутников отправились к местному правителю известить о приезде высокого сановника.

Местный правитель немедленно сам лично вышел к кораблю, но дайнагон не соглашался встать на ноги, а все лежал ничком на дне корабля. Что было делать! Расстелили посреди сосновой рощи на прибрежном песке циновки и уложили на них дайнагона. Только тогда наконец дайнагон догадался, что он не на безвестном острове среди людоедов, и соизволил подняться на ноги.

Но что у него был за вид! Ветром надуло ему какую-то болезнь. И без того тучный живот его вздулся горой, а глаза воспламенились так, будто по обе стороны носа прицепили ему по красной сливе. Местный правитель не мог удержаться от улыбки…

Дайнагон приказал изготовить для себя невысокий паланкин и влез в него, кряхтя и охая. С трудом доставили его домой. Откуда-то узнали об этом слуги, посланные за чудесным камнем, сразуже возвратились все, как один, и стали каяться:

– Не смогли мы достать драконий камень, а вернуться без него не смели. Но теперь господин наш сам на опыте узнал, как трудно его добыть, и, верно, не будет бранить нас, подумали мы, и вот – явились с повинной.

Дайнагон встал с постели, сам вышел к ним и сказал:

– Какое счастье, что не достали вы драконий камень! Дракон ведь один из богов грома. Если б вы напали на него, то не только погибли бы вы все, как один, но хуже того – я и сам бы лишился жизни. Спасибо вам, что не поймали дракона! Вижу теперь, эта злодейка Кагуя-химэ замышляла меня погубить. В жизни больше и близко не подойду к порогу ее дома, и вы тоже туда ни ногой, слышите!

И на радостях, что не добыли его слуги драконий камень, дайнагон пожаловал им все то немногое, что еще оставалось у него в доме.

Услышали об этом прогнанные жены и чуть животы со смеху не надорвали. А разноцветные нити, которыми была так богато застлана кровля дворца для невесты, растащили по своим гнездам ястребы и вороны.

Пошли в народе толки:

– Вы слышали, дайнагон подстрелил дракона и добыл пятицветный камень!

– Добыл пятицветный камень? Какое там! У него самого теперь вместо глаз две красные сливы!

Говорят, что тогда-то и появилось слово «трусливый», (тру сливы), потому что дайнагон все время тер свои красные, как сливы, глаза.[33] Да иначе его и не назовешь!

VII. Целебная раковина ласточки

Тюнагон Исоноками-но Маро приказал своим слугам:

– Известите меня, когда ласточки начнут вить гнезда. Слуги удивились:

– Какая в этом надобность?

– А такая, – ответил тюнагон, – что, слыхал я, есть у ласточки целебная раковина, дарующая легкие роды. Вот я и хочу добыть ее.

– Много мы подстрелили ласточек, – отвечали ему слуги, – но ни разу не видели никакой такой раковинки. Правда, может статься, ласточка держит ее в клюве, только когда кладет яички… Но ведь ласточка – птица пугливая, чуть завидит людей, сразу порх! – и улетает.

Тут один из слуг подал такой совет:

– Надо пойти к дворцовой поварне, где рис варят. Под ее крышей гнездится множество ласточек. Выбери, господин, надежных людей и вели построить вокруг поварни сторожевые вышки. Пускай дозорные влезут на них и подглядывают за ласточками, глаз не спуская. Ласточек там несметное количество. Не одна, так другая начнет класть яички. Тут и можно будет добыть целебную раковинку.

Тюнагон порадовался дельному совету.

– Хитрый способ! Я никогда о нем и не слыхал. Умно ты придумал!

Не медля ни минуты, тюнагон отрядил двадцать самых надежных слуг в дозорные и велел построить сторожевые вышки. Влезли на них дозорные и стали прилежно следить за ласточками. А тюнагон то и дело посылал к ним слуг с вопросом:

– Ну что, ну как, добыли уже раковину?

Услышали ласточки шум, увидели множество людей возле самой кровли дома и со страху не решались даже близко подлетать к своим гнездам. Тюнагон сильно опечалился: как же теперь быть?

Тут один старик по имени Курацумаро, хранитель казенного амбара с зерном, пришел к нему и сказал:

– Я научу, как можно добыть у ласточки целебную раковинку.

Тюнагон усадил старика прямо перед собой, лицом к лицу, и повел с ним задушевную беседу.

– Плохой способ тебе присоветовали, – начал Курацумаро. – Так не добудешь ты раковинки. Подумай сам! Когда двадцать людей с шумом лезут на сторожевые вышки, – шутка сказать, столько людей, – ласточки, понятно, пугаются. А ты вот как сделай! Вели своим дозорным спуститься на землю, а сторожевые вышки – сломать. Выбери из своих слуг самого проворного, посади его в корзину с крупными отверстиями и прикрепи к ней веревку так, чтобы корзина могла легко подыматься и опускаться. Лишь только заметит дозорный, что одна из ласточек готовится положить в гнездо яичко, в тот же миг прикажи тянуть веревку, корзина и подымется. И тогда пусть человек в корзине скорей хватает раковинку. Ласточка уронит ее в гнездо, как только снесет яичко. Вот тебе мой добрый совет!

– Славно придумано! – воскликнул тюнагон.

И сейчас же приказал сломать сторожевые вышки.

– А как узнать, что ласточка собирается положить яичко? – спросил он у старика Курацумаро. – Ведь тут нельзя медлить, а то не успеем поднять человека в корзине.

– Когда ласточка хочет снести яичко, она первым делом поднимет хвостик торчком и начнет вертеться, семь раз быстро-быстро повернется… Это и есть самый верный знак. Только вы заметите, что ласточка семь раз повернулась, подымайте скорей корзину. И тогда непременно добудете раковинку.

Тюнагон обрадовался. Никому не сказавшись, он сам потихоньку отправился к дворцовой поварне и, замешавшись в толпу простых слуг, стал и день и ночь караулить чудесную раковину. Очень он хвалил старика Курацумаро за ум и сметку.

– Ты ведь не из числа моих слуг, а душевно позаботился о том, чтобы исполнить мое желание… Вот ведь что дорого! – И, сняв со своих плеч богатое платье, пожаловал его Курацумаро о таким наказом: – Смотри же, старик, приходи сегодня вечером к поварне. Может, и ты пригодишься.

Начало смеркаться. Тюнагон отправился к дворцовой поварне. Вдоль всей ее кровли лепились ласточкины гнезда. Вдруг смотрит, и правда! – в точности, как сказал старик Курацумаро: одна ласточка подняла кверху хвостик и начала быстро-быстро вертеться на месте, раз, другой, третий… Сейчас же посадили человека в корзину и давай тянуть веревку. Корзина мигом взлетела кверху, слуга запустил руку в ласточкино гнездо, пошарил-пошарил и объявил:

– Никакой раковины в гнезде нет. Тюнагон пришел в гнев:

– Как это – нет! Значит, плохо искал! Ах, вижу, не на кого мне положиться, кроме как на самого себя. Сам поднимусь в корзине, поищу. – Сел в корзину и крикнул: – Поднимай!

Подняли тюнагона вровень с крышей поварни, начал он заглядывать в ласточкины гнезда сквозь переплет прутьев корзины. Вдруг видит, одна ласточка подняла торчком свой хвостик и ну вертеться. Не мешкая, сунул он руку в гнездо и стал шарить. Нащупал что-то твердое и плоское.

– А-а, нашел, нашел, держу! Спускайте! Эй, старик, я нашел раковину! – завопил тюнагон не своим голосом.

Слуги все разом ухватились за веревку и стали тянуть, да слишком сильно дернули, веревка и лопни пополам! Тюнагон полетел вверх тормашками прямо на крышку большого трехногого котла для варки риса – хлоп!

Вот чем кончились все его хлопоты.

Слуги подбежали в испуге, приподняли тюнагона, смотрят, а у него зрачки закатились под лоб и дыханья не слышно. Влили ему в рот глоток воды. Насилу-то, насилу пришел он в себя. Взяли его слуги за руки и за ноги и бережно спустили с крышки котла на землю.

– Как изволишь себя чувствовать? – спрашивают. Тюнагон чуть слышно прошептал, с трудом переводя дух:

– Немного опамятовался, но не могу спины разогнуть. И все-таки душевно рад, что наконец достал раковину! Подайте сюда свечу. Не терпится мне взглянуть.

С этими словами он приподнял голову, разжал кулак, взглянул. И что же?

Не раковинка у него в руке, а катышек старого птичьего помета.

Тюнагон жалобно застонал:

– Ах, эта злая раковина, раковина! На беду себе полез я…

А людям послышалось: «Ах, это злого рока вина, рока вина! Все бесполезно!»

С тех пор и говорят, когда клянут судьбу вместо собственной опрометчивости: «Ах, это злого рока вина! Все бесполезно!»

Когда тюнагон заметил, какую раковину он схватил, то совсем упал духом. Не положишь такой подарок в ларчик, не пошлешь Кагуя-химэ. В довершение беды он повредил себе спину. Как бы люди не проведали, что заболел он по собственному неразумию, со страхом думал тюнагон и слабел все больше от тоски и тревоги.

Все дни напролет он сокрушался, что не достал заветной раковинки. Горше того, он стал всеобщим посмешищем. Но как ни тяжело было ему умирать напрасной смертью, а еще тяжелее было думать, что люди над ним смеются.

Узнала про его беду Кагуя-химэ и послала тюнагону песню:

Когда эту песню прочли тюнагону, он с великим усилием приподнял голову, велел подать бумагу и слабеющей рукой написал ответ:

А кончив писать, расстался с жизнью.

Кагуя-химэ услышала о грустном конце тюнагона, и стало ей немного жаль его.

С тех пор, если выпадет кому маленький успех после тяжких испытаний, то говорят: «Ну и досталось ему счастье – с малую раковинку!»

VIII. Сватовство микадо

И вот, наконец, сам микадо услышал о несравненной красоте Кагуя-химэ. Призвал он к себе старшую придворную даму по имени Накатоми-но Фусако и повелел ей:

– Слышал я, что живет на свете девушка по имени Кагуя-химэ. Говорят, отвергла она любовь многих богатых и высокородных людей, никого и знать не хочет. Ступай погляди, какова из себя эта гордячка.

Фусако, выслушав высочайшее повеление, отправилась немедля в дом старика Такэтори. Там ее почтительно встретили как посланную государя. Фусако сказала старухе:

– Государь услышал, что в мире никто не сравнится красотой с твоей дочерью Кагуя-химэ. Велел он мне хорошенько на нее посмотреть и доложить ему, правду ли гласит молва.

– Пойду скорее скажу ей, – заторопилась старуха и стала упрашивать девушку: – Выйди сейчас же! Прибыла посланная от самого государя.

Но Кагуя-химэ и тут наотрез отказалась:

– Нет, не выйду к ней ни за что. Совсем я не так уж хороша собой, как люди говорят. Стыдно мне на глаза показаться государевой посланной.

– Ах, не будь ты дерзкой упрямицей! Разве можно ослушаться повеления самого микадо? – ужаснулась старуха.

Кагуя-химэ и бровью не повела.

– А я слова микадо ни во что не ставлю! Так и не вышла на смотрины из своих покоев. Кагуя-химэ была для старухи все равно что дочь родная, но, услышав, как девушка говорит такие дерзостные слова, – страх даже берет слушать! – старуха вконец смутилась. Как принудить такую слушаться?

Делать нечего, вернулась она ни с чем и сказала посланной:

– Горько я жалею, но дочь наша по молодости, по глупости ничего и слушать не хочет. Нрав у нее уж очень строптивый. Не согласна она показаться вам.

Придворная дама стала сурово выговаривать старухе:

– Государь приказал мне поглядеть за Кагуя-химэ. Как же я осмелюсь вернуться, так и не взглянув на нее ни разу? Подумай сама, возможно ли, чтобы люди в нашей стране ни во что не ставили государев приказ? Не говори, пожалуйста, таких несуразных слов!

Но Кагуя-химэ еще хуже заупрямилась:

– Если я ослушница государевой воли, так пусть меня казнят – и делу конец!

Пришлось посланной доложить государю о своем неуспехе. Микадо воскликнул:

– Да, многих людей погубило жестокосердие этой девушки! Можно было подумать, что он отступился от задуманного, но на самом деле мысль о Кагуя-химэ глубоко запала ему в сердце. Не хотелось микадо, чтобы женщина и его, как многих других, победила своим упорством. Призвал он пред свои очи старика Такэтори и молвил ему:

– Приведи сюда ко мне твою дочь Кагуя-химэ. Слышал я, что она прекрасна лицом, и потому на днях послал одну придворную даму посмотреть на нее и убедиться, правду ли говорят люди, но дочь твоя наотрез отказалась к ней выйти. Худо делают родители, которые позволяют своим детям такие дерзостные поступки.

Старик Такэтори почтительно ответил:

– Дочь моя Кагуя-химэ не хочет служить при дворе, и я никак не могу победить ее упрямство. Однако пойду домой, еще раз сообщу ей государеву волю.

– Так и сделай! – сказал микадо. – Ведь ты ее вырастил, как же ей тебя не послушаться! Уговори Кагуя-химэ пойти на службу во дворец, а я за это пожалую тебя шапкой чиновника пятого ранга.[35]

Старик Такэтори, радостный, вернулся домой и стал всячески уговаривать девушку:

– Вот что обещал микадо! Неужели ты и теперь станешь упрямиться?

– Да, что ты ни говори, а я твердо решила: не пойду во дворец служить государю, – стояла на своем Кагуя-химэ. – Будешь меня силой принуждать, я руки на себя наложу, так и знай. Пусть тебе сначала пожалуют придворный чин, раз он тебе так дорог, а потом я умру.

– Что ты, что ты! – испугался старик. – На что мне чины и почести, если я не увижу больше свое дорогое дитя! Но все-таки скажи мне, почему тебе так не хочется служить государю? Чем это худо? Стоит ли из-за этого жизни себя лишать?

– Ты думаешь, я пустое говорю? – отвечала Кагуя-химэ. – Заставь меня насильно пойти в жены к государю и увидишь, что тогда будет, лишу я себя жизни или нет! Многие до сих пор любили меня неподдельной, верной любовью, я и то всех отвергла! Микадо думает обо мне всего день-другой. Что скажут люди, если я уступлю его мимолетной прихоти? Стыдно мне будет.

– Пусть хоть весь свет тебя осудит, тебе-то что до этого? – возразил старик. – Но делать нечего, пойду во дворец, передам государю твой отказ.

Пошел он во дворец и доложил микадо:

– Я, ничтожный старикашка, обрадованный государевой милостью, всячески уговаривал Кагуя-химэ пойти служить государю. Но эта негодная упрямица сказала: «Если будешь меня принуждать, я лучше жизни себя лишу». А мне ведь она не родная дочь. Нашел я ее малым ребенком в бамбуковой чаще. Не такой у нее нрав, как у других девушек.

– А, так-так! – воскликнул микадо. – Ведь дом твой, старик, стоит возле самых гор. Что, если я сделаю вид, будто собрался на охоту? Может, мне удастся увидеть Кагуя-химэ словно невзначай?

– Хорошая мысль! – одобрил старик Такэтори. – Только ты, государь, сделай вид, будто случайно попал в наши края, без цели, без умысла… Войдешь вдруг в мой домишко и застанешь ее врасплох.

Микадо сразу же назначил день для охоты. Внезапно, без предупреждения, вошел он в дом к старику и увидел девушку, сиявшую такой чистой красотой, что все вокруг светилось.

«Она!» – подумал микадо и приблизился к ней. Девушка попыталась было убежать, но микадо схватил ее за рукав. Она проворно закрыла лицо концом другого рукава, но поздно! Государь уже успел увидеть ее. «Нет ей равной в целом мире!» – подумал он и, воскликнув: «Больше я не расстанусь с тобой!» – хотел было насильно увлечь с собой.

Кагуя-химэ молвила ему:

– Если б я родилась здесь, в этой стране, то повинна была бы идти во дворец служить тебе. Но я существо не из этого мира, и ты совершишь дурной поступок, если силой принудишь меня идти во дворец.

Но микадо и слушать не захотел:

– Как это может быть? Идем со мной, идем!

Подали паланкин, но только хотели посадить в него Кагуя-химэ, как вдруг, о чудо! Она начала таять, таять, одна тень от нее осталась.

«Значит, и правда Кагуя-химэ существо не из нашего мира», – подумал микадо и взмолился:

– Не буду больше принуждать тебя идти со мной во дворец, только прими свой прежний вид. Дай мне еще один раз взглянуть на тебя, и я удалюсь.

Не успел он это вымолвить, как прекрасная дева приняла свой прежний образ и показалась ему еще желанней прежнего.

Еще труднее стало ему вырвать из своего сердца любовь к ней. Щедро наградил микадо старика Такэтори за то, что тот доставил ему радость увидеть Кагуя-химэ. А старик устроил роскошный пир для сотни придворных, сопровождавших государя на охоту. Микадо собрался в обратный путь с таким чувством, будто, разлучаясь с Кагуя-химэ, оставляет с ней свою душу. Сев в паланкин, он сложил такую песню:

А она послала ему ответ:

Когда микадо прочел эти строки, ему еще тяжелее стало покинуть Кагуя-химэ. Сердце звало его остаться, но не мог он провести в тех местах всю ночь до рассвета и поневоле вынужден был вернуться в свой дворец.

С той поры все приближенные женщины лишились в его глазах своей былой прелести. «Все они ничто по сравнению с ней!» – думал микадо. Даже самые красивые из них теперь представлялись ему уродинами, и на людей-то непохожими. Только одна Кагуя-химэ безраздельно царила в его сердце! Так он жил одиноко, в мечтах о ней, позабыв дорогу в женские покои, и с утра до ночи сочинял любовные послания. И она тоже, хотя и противилась его воле, писала ему ответные письма, полные искреннего чувства. Наблюдая, как сменяют друг друга времена года, микадо сочинял прекрасные стихи о травах и деревьях и посылал их Кагуя-химэ. Три долгих года они утешали друг друга.

IX. Небесная одежда из птичьих перьев

С самого начала третьей весны люди начали замечать, что каждый раз, когда полная луна взойдет на небе, Кагуя-химэ становится такой задумчивой и грустной, какой ее еще никогда не видели.

Слуги пробовали ее остеречь:

– Не следует долго глядеть на лунный лик.[36] Не к добру это! Но едва Кагуя-химэ оставалась одна, как снова принималась глядеть на луну, роняя горькие слезы.

И вот однажды, в пятнадцатую ночь седьмого месяца девушка вышла на веранду и, по своему обыкновению, печально о чем-то задумалась, подняв свои глаза к сияющей ярким светом луне.

Домашние сказали старику Такэтори:

– Случалось, Кагуя-химэ и раньше грустила, любуясь на луну, но все не так, как теперь. Неспроста это! Что-нибудь да есть у ней на сердце, уж слишком она тоскует и задумывается. Надо бы узнать причину.

Стал старик спрашивать у Кагуя-химэ:

– Скажи мне, что у тебя на сердце? Почему ты так печально глядишь на луну? В твои годы тебе только бы жизни радоваться!

– Ни о чем я не грущу! – ответила Кагуя-химэ. – Но когда я гляжу на луну, сама не знаю отчего, наш земной мир кажется мне таким темным, таким унылым!

Старик было успокоился. Но немного спустя вошел он в покои Кагуя-химэ и увидел, что она опять сидит, печально задумавшись.

Старик встревожился:

– Дорогая дочь, божество мое, о чем ты опять задумалась? Что заботит твое сердце?

– Ни о чем особом я не думаю, – отозвалась Кагуя-химэ. – Просто любуюсь на луну.

– Не гляди на луну, умоляю тебя. Каждый раз, когда ты смотришь на нее, у тебя такая печаль на лице!

– А как мне на нее не глядеть? – вздохнула девушка. И каждый раз, в светлые ночи, она выходила на веранду и неотрывно смотрела на луну долгим тоскующим взором. Только в темные ночи Кагуя-химэ была по-прежнему беззаботна. Но лишь вечерняя луна появлялась на небе, как она принималась вздыхать и грусть затуманивала ее лицо.

Слуги начинали шептаться между собой:

– Смотрите, опять задумалась!

Не только чужие люди, но даже ее родители не могли понять, в чем дело.

Однажды, незадолго до пятнадцатой ночи восьмого месяца, Кагуя-химэ вышла на веранду и, увидев полную луну, залилась слезами так, как никогда еще до этого не плакала. Старик и старуха в испуге суетились вокруг нее и спрашивали:

– Что с тобой, что случилось? Кагуя-химэ отвечала им сквозь слезы:

– Ах, я давно уже хотела обо всем вам поведать, но боялась вас огорчить и все откладывала. Но больше нельзя мне молчать! Узнайте, я не из этого земного мира. Родилась я в лунной столице, но была изгнана с небес на землю, чтобы искупить грех, совершенный мной в одном из моих прежних рождений. Настало время мне возвратиться. В пятнадцатую ночь этого месяца, в полнолуние, явятся за мной мои сородичи, посланцы Неба. Должна я покинуть этот мир, но при мысли о том, как жестоко вы будете скорбеть обо мне, я с самого начала этой весны не перестаю грустить и плакать. – И Кагуя-химэ заплакала еще сильнее.

– Что такое! Что ты говоришь? – вскричал старик Такэтори. Кто посмеет отнять тебя у нас? Когда нашел я тебя в стволе бамбука, была ты величиной с семечко сурепицы, а теперь вон какая большая выросла, со мной сравнялась ростом. Нет, нет, я никому тебя не отдам! – Он в голос рыдал: – Я не вынесу разлуки с тобой, я умру!

Не было сил глядеть на его горе.

Кагуя-химэ стала ласково ему говорить:

– У меня там, в лунной столице, остались родные отец и мать. Для них разлука со мной длилась одно краткое мгновенье, а здесь, на земле, протекли за это время долгие годы. Полюбила я вас всей душой и думать забыла о настоящих моих родителях. Не радуюсь я тому, что должна вернуться в лунный мир, а горько печалюсь. Но, что бы ни творилось в моем сердце, вернуться туда я должна.

И при этих словах Кагуя-химэ и старик пролили ручьи слез.

Даже простые слуги так привязались к Кагуя-химэ за долгие годы своей службы, так полюбили ее за благородство души и несравненную красоту, что теперь при мысли о разлуке с ней тоже безутешно горевали, глотка воды и то выпить не могли.

Услышав об этом, микадо спешно отправил посланца в дом старика Такэтори. Старик вышел к нему, неудержимо рыдая. Скорбь его была так велика, что за несколько дней волосы его побелели, спина согнулась, глаза воспалились от слез.

До этого времени выглядел он еще моложавым и бодрым, лет на полсотни, не больше, но от горя и тревоги сразу состарился и одряхлел.

Посланец спросил его от имени государя:

– Правда ли, что Кагуя-химэ последнее время чем-то озабочена и все грустит?

Старик ответил, не переставая лить слезы:

– Передай государю, что в пятнадцатую ночь этого месяца явятся сюда небожители из лунной столицы, чтобы похитить нашу Кагуя-химэ. Пусть государь вышлет ко мне в эту ночь множество воинов с приказом прогнать похитителей.

Посланец доложил государю о просьбе старика Такэтори и рассказал о том, какой жалостный у него вид.

Государь воскликнул:

– Не мудрено! Один лишь раз видел я Кагуя-химэ и то не в силах ее позабыть! Старик любовался на ее красоту каждый день с утра до вечера. Что же должен он почувствовать, узнав, что у него хотят похитить радость его жизни – Кагуя-химэ?

Когда наступил пятнадцатый день восьмого месяца, государь повелел начальникам всех шести отрядов императорской стражи выслать вооруженных воинов. Собрался отряд численностью в две тысячи человек. Государь поставил во главе его опытного военачальника по имени Такано Окуни и послал это войско к дому старика Такэтори.