Акоги красиво уложила печенье на крышке ларца и подала со словами:

– Отведайте, пожалуйста!

Митиери отозвался:

– Сил нет, как спать хочется.

– Ах, что вы! Нынче вечером непременно надо съесть немного этого печенья.

– Почему? – поднял он голову и увидел «печенье третьей ночи». «Кто это так красиво его приготовил? – подумал Митиери. – Значит, меня ждали!» Ему вдруг стало смешно. – Ах, это мотии! Я слышал, что новобрачных угощают этим печеньем, согласно старинному обряду. Что за обряд такой?

– А вы будто до сих пор не знаете? – ехидно заметила Акоги.

– Конечно, пет. Когда же одинокому холостяку случается пробовать свадебное печенье?

– Новобрачный должен съесть три штуки.

– Просто-напросто? Как это обыденно! Три штуки? А сколько же должна съесть новобрачная?

– Сколько ее душе хочется, на это нет правил, – засмеялась Акоги.

– Ну, тогда и вы отведайте, – сказал он Отикубо, но она смущенно отказалась.

Митиери с торжественным видом съел три штуки.

– А что, молодой муж Саннокими тоже ел это печенье, как я?

– Уж само собой, ему тоже подавали, – улыбнулась Акоги.

Было уже поздно, и молодые скоро уснули. Акоги пошла к меченосцу. Он был еще совсем мокрый и сидел, съежившись в комок от холода.

– Как ты промок! Зонта, что ли, не было?

Меченосец тихим голосом рассказал ей про встречу с ночной стражей.

– Ну, что ты скажешь? О такой пылкой страсти мир не слыхал ни в наше время, ни в седую старину, – смеясь, заметил он. – Согласись, что такая любовь беспримерна!

– Да, конечно, он увлечен, – ответила Акоги. – Это правда! Но любит он далеко еще не так сильно, как надо бы.

– «Не так сильно»! Сказала тоже! Женщина всегда тем и досаждает, что никак не возьмет в толк, к чему обязывает человека его положение в свете. А по мне, любую обиду можно простить за один такой сердечный порыв, какой был у него этой ночью.

– Это ты в свою пользу говоришь, – отозвалась Акоги, засыпая. И вдруг у нее вырвалось: – Нет, правда, какой был бы ужас, если б он сегодня не пришел!

Беседуя так, они уснули.

Ночь близилась к концу. Забрезжил рассвет. Митиери не хотелось расставаться со своей возлюбленной.

– Зачем торопиться домой? Кругом все еще тихо, – говорил он.

Акоги места себе не находила от беспокойства. Ведь именно сегодня ее господа должны были вернуться из поездки в Исияма. Соберется много людей, кто-нибудь и сюда может заглянуть по дороге. Она торопливо хлопотала, чтобы подать поскорее завтрак и воду для умывания.

– Меченосец заметил встревоженный вид Акоги.

– Ты что суетишься?

– Как же мне быть спокойной? Он в такой тесной комнатке, там негде спрятаться, все на виду… Я в ужасном страхе, вдруг кто-нибудь придет.

– Велите подать мой экипаж. Я сейчас тихонько выйду, – сказал Митиери. Но в эту самую минуту послышался шум голосов. Это вернулись господа и слуги, ездившие на поклонение в Исияма. Теперь экипаж ни к чему. Митиери уже не мог покинуть дом.

У Отикубо сердце разрывалось от страха при мысли, что сейчас кто-нибудь заглянет в ее каморку. Акоги тоже не помнила себя от испуга. Но даже в таком смятении чувств она не забыла подать молодому господину поднос с хорошо приготовленным завтраком и воду для умывания. А между тем прибывшим господам понадобилась служанка. Не успела мачеха выйти из экипажа, как начала кричать во весь голос:

– «О, несчастье!» – Акоги поспешно отодвинула седзи, которые отгораживали ее клетушку в маленьком домике, и выбежала, даже не закрыв за собой скользящую дверь. Когда она пришла на веранду главного дворца, госпожа Китаноката язвительно сказала ей:

– Все наши спутники устали с дороги и пошли отдохнуть. Ты все время ничего не делала, а между тем даже не сочла нужным выйти нам навстречу. Помни: самые неприятные слуги – это те, которые держат чью-нибудь сторону против своих господ и умеют только досаждать. Можешь отправляться к своей Отикубо.

Акоги в душе обрадовалась, но постаралась сделать виноватое лицо.

– Простите, пожалуйста! Вы так внезапно приехали, что я не успела переодеться.

– Хорошо, хорошо. Подай скорее умываться.

Акоги поторопилась уйти, не чуя под собой ног от радости. Тем временем поспел завтрак. Она сбегала на кухню, выпросила у стряпухи немного разных лакомств в обмен на белый рис, полученный ею от тетки, и подала Митиери отличный завтрак. Митиери, знавший, что его возлюбленная во всем терпит недостаток, изумился такому изысканному угощению. «Где только Акоги все это раздобыла?» – думал он.

Юноша еле притронулся к кушаньям, а Отикубо совсем отказалась от еды. Акоги положила завтрак в лакированную чашку с крышкой и угостила меченосца на славу.

– Я уж давненько сюда хожу, а так лакомо едать мне здесь еще не приходилось. Наверно, все это на радостях, что молодой господин изволил прийти прошлой ночью, несмотря ни на что, – поддразнил свою жену меченосец.

– Это «дорожный посошок», чтобы ты со мной простился поласковее…

– Ах, даже страх берет, до чего хитра!

Так обменивались шутками Акоги с меченосцем.

Молодые не вставали с ложа до самого полудня. И надо же было случиться, что мачеха зашла в домик Отикубо. Она редко заглядывала к падчерице, а тут вдруг ей с чего-то пришло в голову отодвинуть седзи в глубине покоев. Седзи [20] двигались очень туго.

– Отворите! – повелительно крикнула госпожа Китаноката.

При звуках этого голоса молодые женщины пришли в ужасное смятение.

– Впустите ее! Если она отодвинет занавес и заглянет сюда, я накроюсь с головой, – успокаивал их Митиери.

Они– то отлично знали, что мачеха способна заглянуть во все углы, но спрятать юношу больше было негде. Отикубо, замирая от страха, села перед занавесом.

– Отчего так долго не открываете? – сердилась мачеха.

– Барышня затворилась и будет два дня, сегодня и завтра, совершать «обряд поста и воздержания», – отозвалась Акоги.

– Что за лишние церемонии! Напускает на себя важность! Где же это слыхано – совершать такой обряд в чужом доме!

– Открой! Пусть войдет! – приказала Отикубо.

Акоги отодвинула седзи, и мачеха ворвалась, кипя от ярости, уселась на самой середине комнаты, подняв одно колено кверху, и стала водить вокруг зорким взглядом. Ей сразу бросилось в глаза, что комната убрана совсем по-новому. Перед постелью висел занавес. Сама девушка была принаряжена, а в воздухе носился тонкий аромат. Мачехе это показалось подозрительным.

– Почему здесь все по-новому? Что-нибудь случилось в мое отсутствие? – спросила она.

Отикубо залилась румянцем.

– Нет, ничего особенного.

Митиери захотел узнать, как выглядит мачеха, о которой он столько наслышался. Он поглядел на нее в щель между двумя полотнищами занавеса. На мачехе было платье из белого узорчатого шелка, а под ним еще несколько из светло-алого шелка, не лучшего качества. Лицо довольно плоское, – настоящая Госпожа из северных покоев.

Рот у нее был не лишен приятности, так что мачеха могла бы казаться даже довольно привлекательной, если б не густые брови, придававшие ее лицу злое выражение.

– Як тебе с просьбой. Сегодня я купила прекрасное зеркало [21], и мне кажется, что оно как раз подходит по размеру к твоей шкатулке. Одолжи мне ее на время.

– С удовольствием, пожалуйста, – ответила Отикубо.

– Ты всегда охотно соглашаешься, очень мило с твоей стороны. Так я возьму шкатулку.

Она придвинула шкатулку к себе, вынула из нее зеркало Отикубо и попробовала вставить свое новое зеркало. Оно как раз подошло к шкатулке.

– Отличное зеркало я купила! И шкатулка хороша, такого лака макиэ [22] теперь не делают, – говорила мачеха, любовно поглаживая шкатулку.

Акоги стало нестерпимо досадно.

– Но у моей барышни теперь не будет шкатулки для зеркала. Как же без нее?

– Ничего, я куплю ей другую, – сказала мачеха, вставая с места. Вид у нее был очень довольный.

– А откуда у тебя такой красивый занавес? И другие появились вещи, которых я раньше не видела… Ох, боюсь, что это неспроста! Нет, неспроста это…

При мысли, что Митиери все слышит, Отикубо готова была умереть от стыда. Она ответила только:

– Я попросила прислать эти вещи из дома моей матушки, без них комната выглядит неуютно.

Эти слова не рассеяли подозрений мачехи. Как только она вышла из комнаты, Акоги дала волю своему возмущению:

– Ах, до чего же обидно! Мало того что эта скупердяйка никогда ничего вам не дарит, так еще и последнее норовит отобрать. Когда праздновали свадьбу барышни Саннокими, она у вас забрала ширмы и много других хороших вещей, будто бы на время. И как она уверяла: «Я починю их для тебя и снова верну». Но только и сейчас эти ширмы стоят у вашей мачехи, будто ее собственные. Все забрала: и чашки, и разную другую посуду, и утварь… Вот попрошу у господина, чтобы он велел все вернуть, и заберу обратно. Ведь она все эти вещи без зазрения совести отдала своим дочерям. У моей барышни добрая душа, вот бессовестная мачеха и пользуется этим. Но дождешься от нее благодарности! Как же!

– Что ты, матушка непременно вернет все вещи, когда минует в них надобность, – успокоительно сказала Отикубо, которую позабавила гневная вспышка Акоги.

Митиери слушал и думал: «Как она добра!» Отодвинув занавес, он притянул к себе Отикубо и спросил:

– Мачеха ваша еще довольно моложава на вид. А что, дочери похожи на мать?

– О нет, все они очень хороши собой, – ответила Отикубо. – Матушка выглядела сегодня хуже обычного и потому могла показаться вам безобразной. А на самом деле она совсем не такая!

Отикубо немного оттаяла и показалась ему такой милой, что он подумал: «Как горько пришлось бы мне пожалеть, если б я отказался от этой любви, не ожидая многого. Счастье, что этого не случилось!»

Вскоре мачеха в самом деле прислала другую шкатулку для зеркала. Это был покрытый черным лаком ящичек старинного фасона – размером девять вершков в ширину, восемь в высоту, – обветшалый до того, что местами лак с него облупился. Но мачеха велела сообщить: «Это шкатулка очень ценная. Она не расписана золотом, зато лак старинной работы».

Акоги, посмеиваясь, попробовала вложить зеркало в шкатулку, но оказалось, что они совсем не подходят друг к другу по размеру.

– Ах, какая гадость! Уж лучше пусть зеркало так лежит, без шкатулки. Смотреть не хочется, до чего безобразна!

Отикубо мягко остановила ее:

– Не говори так, прошу тебя. Я с благодарностью принимаю эту прекрасную вещь.

И отослала молодую служанку обратно. Митиери взял в руки шкатулку и усмехнулся:

– Где только ваша мачеха отыскала такую древность? Если все ее вещи похожи на эту, то в мире нет им подобных. Я даже чувствую нечто вроде священного трепета Перед этой почтенной реликвией старины.

На рассвете он вернулся к себе домой. Отикубо поднялась с постели.

– Как удалось тебе так искусно скрыть от людских глаз мой позор? Ведь это счастье, что у нас был занавес!

Акоги все ей рассказала. Она еще была молода годами, уже умела придумывать разные хитрые уловки! Отикубо почувствовала к ней и жалость и нежность. «Видно, недаром ее раньше звали Усироми – „Оберегающая“, – подумала она.

Рассказав со слов меченосца обо всем, что случилось молодыми людьми прошлой ночью, Акоги воскликнула:

– Подумайте, как сильно любит вас молодой господин! Ах, если только сердце его окажется постоянным, какое это будет счастье! Никто на свете не посмеет больше унижать и презирать вас.

Но Митиери не смог прийти на следующую ночь, потому что ему пришлось нести караульную службу в императорском дворце.

Утром он прислал письмо, в котором все объяснял. «Прошлой ночью я должен был нести стражу во дворце государя и потому не мог посетить вас. Уж, наверно, Акоги накинулась с упреками на беднягу Корэнари. Воображаю себе эту сцену! От кого только она научилась так браниться? При этой мысли у меня перед глазами, как живая, встает ваша мачеха, – даже становится жутко! Какой теперь мне кажется ничтожной бывалая любовь моя к тебе, вспоминал я ночью слова старинной песни. А от себя скажу:

Не думаете ли вы, что пора вам покинуть дом, где вы терпели одни только притеснения? Я поищу для вас такое укромное убежище, где жизнь ваша станет радостной».

– Я мигом доставлю ответ, – пообещал меченосец. Прочитав письмо Митиери, Акоги сказала своему мужу:

– Ну и болтун же ты! Намолол обо мне всякую всячину. Я-то говорила с тобой откровенно, думая, что ты никому на свете не скажешь… А ты надо мной посмеялся!

Отикубо написала ответ:

«Прошлой ночью вы не посетили меня. В старой песне говорится:

А от себя скажу вам:

Вы зовете меня покинуть дом моего отца. Но как сказал один поэт:

Я не вольна уйти отсюда. А вам, должно быть, неприятно бывать здесь. Правду, видно, сказала мне Акоги: «Человек, виновный перед вами, теперь страшится вас…»

Как раз когда меченосец собирался отнести это письмо, куродо вдруг позвал его к себе. Меченосец поспешил на зов своего господина, сунув впопыхах письмо за пазуху.

Куродо приказал причесать себя. Когда надо было распустить волосы на затылке, он наклонил голову, меченосец тоже поневоле наклонился вперед и не заметил, как письмо выскользнуло у него из-за пазухи. Куродо незаметно схватил его. После того как прическа была закончена, он прошел во внутренние покои и, полный любопытства, сказал Саннокими:

– Погляди-ка на это письмо. Корэнари потерял его.

И передавая письмо жене, заметил:

– Прекрасный почерк.

– О! Да это рука Отикубо! – воскликнула Саннокими.

– Как ты сказала? Отикубо? Чудное имя! Какой же это женщине дали имя Каморка?

– Есть у нас такая… Шьет на нашу семью, – коротко ответила Саннокими и взяла письмо, которое показалось ей очень подозрительным.

Между тем меченосец убрал сосуд, в котором находилась вода для смачивания волос, и, собираясь уходить, пошарил рукой у себя за пазухой: нет письма! В испуге он стал перетряхивать свое платье, развязал шнур на груди, искал-искал, письмо исчезло, как будто его и не было. «Куда ж оно делось?» При этой мысли вся кровь бросилась ему в лицо. Но ведь он никуда не уходил из дома, письмо могло выпасть только здесь. Корэнари обыскал все кругом, поднял подушку, на которой сидел куродо, – нет нигде письма. Неужели кто-то его нашел? «Что ж теперь будет?» – думал в отчаянии меченосец. Подперев рукой голову, он сидел как потерянный.

В это время вдруг вошел куродо и сразу заметил, с каким расстроенным лицом сидит меченосец.

– Что с тобой, Корэнари? Ты сам не свой. Уж не потерял ли что-нибудь? – спросил он со смехом.

«Вот кто нашел письмо!» При этой мысли меченосец так и обмер! Он принялся умолять куродо:

– Прошу вас, отдайте мое письмо.

– Я-то ничего не знаю… А вот моя жена сказала насчет тебя: «Видно, не удержала его гора Суэно Мацуяма…»

Меченосец вспомнил песню:

Он понял, что его подозревают в измене Акоги ради Отикубо.

Совестно ему было признаться жене в своей ребяческой оплошности, но что оставалось делать! Он пошел к ней и стал рассказывать, вне себя от волнения:

– Только что я собирался отнести письмо по назначению, как меня позвал мой господин куродо и приказал сделать ему прическу, а пока я его причесывал, он незаметно вытащил у меня письмо. Вот какая беда случилась!

Акоги ужаснулась:

– Ах, какое несчастье! Может выйти большая беда. Старая госпожа и без того глядела на мою барышню так, будто подозревала что-то. Она поднимет ужасный шум.

Обоих от волнения даже пот прошиб. И в самом деле Саннокими показала это письмо своей матери.

– Посмотрите, какое письмо попалось мне в руки.

– А-а, так и есть. Я сразу заметила что-то неладное. Но кто же ее любовник? Письмо, ты говоришь, было у меченосца? Наверно, это он и есть. Он, должно быть, пообещал выкрасть ее отсюда, ведь в письме говорится, что из этого дома трудно уйти. А я-то думала не выдавать ее замуж. Досадное вышло дело! Если она возьмет себе мужа, то ей уже нельзя будет жить здесь по-прежнему. Она поселится с ним где-нибудь. Поэтому ты смотри – никому ни слова!

Госпожа из северных покоев спрятала любовное письмо, решив потихоньку следить за падчерицей. Меченосцу и Акоги показалось очень подозрительным то обстоятельство, что, против их ожидания, никакого шума в семье не поднялось.

– Ваше письмо украли! Стыдно признаться в этом, но что делать, приходится. Пожалуйста, напишите другое, – попросила Акоги свою молодую госпожу.

Словами не выразить, как встревожилась Отикубо. При мысли о том, что мачеха, несомненно, видела письмо, ей сделалось дурно.

– Ах, я не в силах писать еще раз! – простонала она. Отчаянию ее не было предела!

Меченосец со стыда не посмел показаться на глаза Митиери и спрятался в комнате своей жены.

Митиери так и не узнал ни о чем и поспешил прийти, как только стемнело.

– Почему вы мне ничего не ответили? – спросил он.

– На беду, письмо мое попало в руки матушки, – ответила Отикубо.

Митиери думал уйти, как только начнет светать, но, когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, кругом сновало множество людей, нечего было и надеяться проскользнуть незамеченным. Он снова вернулся к Отикубо.

Акоги, как всегда, принялась хлопотливо готовить завтрак, а молодые люди стали тихо беседовать между собой.

– Сколько лет исполнилось вашей младшей сестре Синокими? – спросил между прочим Митиери.

– Лет тринадцать – четырнадцать. Она очень мила.

– Ах, значит, это правда! Я слышал, будто отец ваш – тюнагон – хочет выдать ее замуж за меня. Кормилица Синокими знакома кое с кем из моих домашних. Она принесла письмо из вашего дома, в котором идет речь о сватовстве. Мачеха ваша тоже очень хочет, чтобы этот брак устроился, и кормилица стала вдруг осаждать моих домочадцев просьбами помочь в этом деле. Я собираюсь попросить, чтобы вашей семье сообщили мой отказ, поскольку я уже вступил с вами в брачный союз. Что вы об этом думаете?

– Матушке это, верно, будет очень неприятно, – проговорила Отикубо, и ее детски наивный ответ пленил Митиери.

– Ходить сюда к вам на таких правах кажется мне унизительным. Я бы хотел поселить вас в каком-нибудь хорошем доме. Согласны ли вы?

– Как вам будет угодно.

– Вот и прекрасно.

В таких беседах коротали они время.

Наступил двадцать третий день одиннадцатого месяца.

Муж третьей дочери, Саннокими, – куродо внезапно получил весьма лестное для него назначение. Он должен был вместе с другими молодыми людьми из знатнейших семейств принять участие, как один из танцоров, в торжественных плясках на празднике мальвы [23] в храме Камо. До этого праздника оставались считанные дни. Госпожа Китаноката голову теряла, хлопоча, чтобы все наряды поспели вовремя.

«Вот еще напасть!» – тревожно думала Акоги, опасаясь, что Отикубо опять засадят за шитье. Опасения ее не замедлили сбыться. Китаноката скроила для зятя парадные хакама и велела слуге отнести их Отикубо. А на словах приказала передать:

– Сшей сейчас же, немедленно. У нас много спешной работы.

Отикубо еще не вставала с постели. Акоги ответила за нее:

– Барышне что-то нездоровится со вчерашнего вечера. Я передам ей приказ госпожи.

С тем слуга и ушел. Увидев, что Отикубо хочет сейчас же приняться за шитье, Митиери стал ее удерживать.

– Одному мне будет скучно.

Китаноката между тем спросила у слуги:

– Ну что, начала она шить?

– Нет, Акоги сказала, что барышня еще изволит почивать.

– Что такое? «Изволит почивать»! Выбирай слова с оглядкой, невежа! Разве можно о какой-то швее говорить так, как ты говоришь о нас, господах. Слушать противно! И как только этой лежебоке не стыдно спать среди белого дня! Совсем не знает своего места, до чего глупа, просто жалость берет, – презрительно засмеялась Госпожа из северных покоев.

Скроив для зятя ситагасанэ [24], она сама понесла шитье к падчерице. Отикубо в испуге выбежала к ней навстречу.

Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя:

– Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова – звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься!

Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиери все слышит, она чуть не лишилась сознания.

– Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово!

И Отикубо торопливо взяла в руки работу.

– Смотрите-ка пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома.

В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиери.

– Это еще что? Откуда это платье? – спросила Китаноката, остановившись на ходу.

Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила:

– Это одни люди дали барышне шить.

– А-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда!

И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки – числом не более десяти – висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиери внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса.

Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье.

Митиери потянул ее к себе за подол платья.

– Идите сюда ко мне!

Отикубо поневоле пришлось подчиниться.

– Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? – с негодованием спросил Митиери.

– Увы, я – «цветок дикой груши», – печально ответила Отикубо словами из песни:

Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа.

Видит, куски ткани разбросаны в беспорядке, как попало, огонь зажжен, а перед постелью – занавес. Что же это! Спит она мертвым сном, что ли? Мачеха вспыхнула от гнева и принялась вопить:

– Господин мой супруг, пожалуйте сюда! Эта Отикубо издевается надо мной, совсем от рук отбилась. Выбраните ее хорошенько! У нас в доме такая спешка, а она не выходит из-за полога – и откуда только взялся такой! Я его раньше и в глаза не видела…

В ответ послышался голос тюнагона:

– Не кричи на весь двор. Иди сюда поближе!

Постепенно их голоса стали удаляться, так что последних слов нельзя было разобрать.

Митиери первый раз услышал имя Отикубо.

– Что это за имя? Она, кажется, назвала вас «Отикубо»?

Смущенная Отикубо чуть слышно прошептала:

– Ах, не знаю…

– Как можно было дать своей дочери такое имя – «Отикубо» – «Каморка»… Бесспорно, оно годится только для девушки самого низкого звания. Не очень-то красивое прозвище! А мачеха ваша не помнит себя от ярости! Могут случиться большие неприятности. – С этими словами Митиери снова лег на постель.

Отикубо кончила шить хакама и взялась за ситагасанэ. Опасаясь, что она не кончит к сроку, мачеха подступила к тюнагону с неотвязными просьбами, чтобы он сам пошел и как следует отчитал девушку.

Не успел тюнагон открыть дверь, как сразу же, с порога, начал кричать на свою дочь:

– Это что еще, Отикубо, как ты ведешь себя? Ты не слушаешься хозяйки дома, валяешься целыми днями на постели… А ведь ты сирота, лишилась матери и, казалось бы, должна стараться заслужить к себе доброе отношение. Знаешь отлично, что работа спешная, так нет же, набрала шитья от чужих, а для своих ничего делать не желаешь. Что у тебя за сердце! – И добавил в заключение: – Если к утру все не будет готово, ты мне больше не дочь!

Отикубо не в силах была отвечать. Слезы брызнули градом у нее из глаз. Тюнагон повернулся и ушел.

Возлюбленный ее все слышал, от слова до слова! Может ли быть унижение хуже этого!

Митиери знает теперь, что ей дали вместо имени презрительную кличку «Отикубо». О, если б она могла умереть тут же, на месте. Шитье выпало у нее из рук. Она повернулась спиной к огню, силясь скрыть слезы.

Митиери почувствовал невыразимую жалость. Бедная! Как ей, должно быть, сейчас тяжело. У него самого полились слезы сочувствия.

– Приляг, усни немного!

Он насильно уложил свою возлюбленную на постель И стал утешать самыми нежными словами.

«Так, значит, ее зовут Отикубо! Ей, верно, неловко было, когда я так откровенно удивился… Ах, бедняжка! Мало Того, что у нее жестокая мачеха, но даже и родной отец к ней безжалостен. Видно, и в его глазах она ничего не стоит. Погодите же! Я покажу вам, как она хороша», – решил про себя Митиери.

Госпожа из северных покоев боялась, что без посторонней помощи Отикубо не сможет закончить шитье вовремя. Слишком большая работа для одного человека, и к тому же она, верно, разобиделась. Поэтому мачеха приказала одной своей приближенной женщине:

– Пойди к Отикубо, помоги ей шить.

Женщину эту, очень миловидной наружности, звали Сенагон. Придя к Отикубо, Сенагон спросила:

– Чем я могу помочь вам? А скажите, почему вы не встаете с постели? Вы больны? Госпожа так тревожится, что шитье не будет готово вовремя…

– Мне очень нездоровилось… Прежде всего надо подрубить края вот у этих хакама, – ответила Отикубо.

Сенагон принялась за работу.

– Если вам сейчас лучше, встаньте, пожалуйста. Я не понимаю, где надо заложить рубец.

Отикубо начала показывать ей, где надо шить. Митиери, по своему обыкновению, стал осторожно подглядывать. Озаренное огнем светильника лицо Сенагон показалось ему очень красивым. «Сколько миловидных женщин в нашей столице!» – подумал он.

Заметив, что глаза Отикубо покраснели и опухли от слез, Сенагон пожалела ее.

– Скажу вам то, что думаю, но не примите мои слова за лесть. Ведь если я промолчу, вы не узнаете, как глубоко я вам сочувствую. А было бы очень жаль. Вот почему я решаюсь говорить с вами откровенно. Я предпочла бы лучше служить вам, чем старой хозяйке и ее дочерям, при которых я нахожусь неотлучно. За эти годы я хорошо узнала вашу кротость и доброту, и мне бы так хотелось служить вам! Но что поделать! Наш свет злоречив. Мне приходилось держаться от вас подальше, и я не смела даже тайно услужить вам.

– Даже старинные друзья, – ответила Отикубо, – и те не выказывают по отношению ко мне и тени участия. Как же обрадовали меня ваши слова!

Сенагон продолжала:

– Удивительно! Непостижимо! Что мачеха относится к вам несправедливо – это в порядке вещей. Но чтобы даже родные сестры так сторонились вас – это уж слишком! Вашей красоте можно позавидовать, а вы томитесь в одиночестве… Какая жестокость! А между тем в семью собираются принять нового зятя. Предстоит замужество вашей младшей сестры Синокими. Уж что бы там ни было, а все делается так, как захочет Китаноката, по ее заказу и приказу. Воля старой госпожи в доме закон.

– Я очень рада за сестру. А кто жених? – спросила Отикубо.

– Как я слышала, это господин сакон-но сесе, сын главного начальника Левой гвардии. Все очень хвалят жениха. Говорят, что он бесподобно хорош собою и обещает сделать блестящую карьеру. Государь будто бы очень к нему благоволит. Он еще не женат, так что лучшего зятя и пожелать нельзя. Господин наш только и повторяет: «Лучшего жениха и не сыщешь!» Госпожа наша так хлопочет, так хлопочет! Кормилица барышни Синокими дружна с одной женщиной в доме отца жениха. Госпожа обрадовалась этому сверх меры. Она все время шепчется с кормилицей. Наверно, уж и письмо отправила с нею…

– И что же? – спросила Отикубо, которую очень позабавил этот рассказ.

Розовые блики огня озаряли ее блестящие от смеха глаза и полуоткрытые в улыбке губы. Лицо Отикубо было полно юной прелести и в то же время такого возвышенного благородства, что ее собеседница невольно почувствовала перед ней некоторую робость.