Повесть о прекрасной Отикубо

«Я думал сегодня хоть один-единственный раз помолиться вместе с вами, но у меня случился такой приступ ломоты в ногах, что я не в силах покинуть постель. Прошу возложить на жертвенник Будды мое скромное приношение».

Отец Митиери прислал золотую ветку цветущего померанца в горшочке из лазоревого камня. Этот драгоценный дар находился в синем мешочке, привязанном к ветке сосны.

Матушка Митиери сообщала в письме к Отикубо:

«Я слышала, что вы приняли много забот, готовясь к этому торжеству, отчего же не попросили меня помочь? Позвольте попенять вам, неужели вы до сих пор не поняли, как близки моему сердцу? Я, как женщина, тоже приношу свой дар, хоть и скромный, но полезный, чтобы он снискал мне, грешнице, милость Будды».

Она прислала монашеское облачение из китайского крепа цвета опавших листьев, отливавшего красными и желтыми оттенками, и вдобавок к нему пять ре [44] шелковой пряжи ослепительно пурпурного цвета. К подарку был привязан цветок оминаэси [45]. Пряжа эта предназначалась, видимо, для того, чтобы сплетать шнуры для четок.

Только Отикубо собралась написать ответ, как прибыло письмо от младшей сестры Митиери.

«Замыслили вы святое дело, но не известили меня об этом. Отчего же? Неужели не хотели вы сопричислить меня к тем, которые ищут себе на небесах награду? Мне это весьма прискорбно».

С письмом был прислан золотой цветок лотоса, раскрывший свои лепестки. На листьях, слегка отливавших голубизною, сияли большие серебряные капли росы.

Прибыло послание и от другой сестры Митиери – супруги императора, – его прислала придворная дама второго ранга. Даму эту приняли с великим почетом и провели в скрытое от людских глаз место, где никто не мог ее увидеть.

Старший брат Отикубо – Кагэдзуми и младший – Сабуро, – но ходатайству Митиери он был недавно назначен помощником начальника Леной гвардии, – подносили гостье чарки с вином, всячески стремясь угодить ей.

Государыня изволила написать:

«Сегодня у вас хлопотливый день, посему опускаю обычные приветствия. Прошу только возложить мой дар на жертвенник Будды».

То были четки из священного дерева бодхидрума [46] в золотом ларчике.

Кровные братья и сестры Отикубо и все люди, во множестве присутствовавшие на молебствии, были до крайности изумлены, видя, как соперничают между собой в щедрости знатные родичи ее мужа. Поистине небывалое счастье выпало этой женщине, думал каждый.

Прежде всего Митиери написал ответ супруге государя:

«Благоговейно получили присланные вами священные четки. Сегодня состоится только обряд подношения даров. Я сам, согласно вашей воле, возложу высочайший дар на жертвенник Будды. Как только церемония закончится, поспешу явиться во дворец, дабы лично выразить свою благодарность».

Посланнице государыни были преподнесены подарки: одежда из узорчатого шелка, хакама, китайская накидка цвета опавших листьев и парадный шлейф из тончайшего крепа.

Началась церемония. Высшие сановники и другие знатнейшие люди страны стали торжественно подносить свои дары Будде. Почти все они дарили серебряные и золотые цветы лотоса. Лишь один куродо, в отличие от других, преподнес изделие из серебра в виде кисти для письма. Ручка ее была окрашена под цвет обожженного бамбука, а мешочек для хранения этой драгоценности сделан из прозрачного крепа.

А уж ящикам с платьями и молитвенным шарфам просто счету не было!

Вязки поленьев [47] были сделаны из дерева багряника, слегка подкрашенного в темный цвет, и перевязаны шнурами из красиво сплетенных нитей. Словом, этот день, пятый с начала чтения Сутры лотоса, стоил дороже всего. Денег было потрачено без счета.

Глядя на то, как благороднейшие мужи страны с дарами в руках движутся процессией вокруг жертвенника, все присутствовавшие на церемонии говорили с похвалой:

– Великого счастья и почета удостоился старик тюнагон на склоне своих дней.

– Надо молиться богам и буддам, чтобы послали они хороших дочерей, – восклицали иные.

Так торжественно совершались молебствия в течение всех девяти дней.

Саннокими каждый день тайно надеялась, что бывший муж ее куродо вот-вот вспомнит о ней, но увы! Этого не случилось. Быть может, измученная душа Саннокими незримо посетила его и он услышал ее зов, но только вдруг, уже на самом пороге дома, куродо остановился и подозвал к себе Сабуро:

– Почему вы сторонитесь меня, словно чужого?

– Как я могу относиться к вам по-родственному? – ответил тот.

– Значит, прошлое забыто? А она? Все по-прежнему здесь?

– Кто это «она»? – спросил Сабуро.

– Вы же знаете кто. Зачем бы я стал спрашивать о другой? Я спросил вас о Саннокими.

– Не знаю. Может быть, здесь, – с нарочитой холодностью бросил в ответ Сабуро.

– Так скажите ей от моего имени:

Вновь увидел я твой дом.

Все в нем так душе знакомо.

Все о прошлом говорит.

Видно, и любовь мою

Время изменить не в силах.

Но такова жизнь! – И с этими словами он ушел.

«Мог бы, по крайней мере, хоть дождаться ответа! – подумал Сабуро. – Но видно, его бесчувственное сердце не способно хранить память прошлого». И он пошел в женские покои и сообщил сестре слова куродо.

Саннокими была бы рада, если бы куродо заглянул к ней хоть на самое короткое время.

«Зачем он послал мне эту весть? Какая жестокость!» – с горечью думала она.

Ответ явно посылать было ни к чему.

После того как была прочтена вся Сутра лотоса, Митиери устроил богатый пир по случаю окончания поста и начал собираться домой. Его стали упрашивать побыть еще денек-другой.

– Нет, из-за нас теснота в доме, да и дети мои вас беспокоят. Я лучше как-нибудь снова навещу вас один, – сказал Митиери и, отклонив все просьбы, решил немедленно возвратиться со своей семьей в Сандзедоно.

Тюнагон не знал, как выразить свою благодарность. Роняя слезы, он говорил:

– Слов нет, чтение сутр – дело святое! Но мне лестно также, что столько знатных особ, начиная с государыни и Левого министра, пеклись о спасении моей души. Такая радость воистину способна продлить жизнь. Великая честь выпала мне, старику! Довольно было бы с меня, ничтожного, если бы и один раз прочли какую-нибудь сутру, а тут столько дней подряд молились ради моего будущего, спасения…

Отикубо была на вершине счастья, и Митиери тоже радовался успеху задуманного дела. Тюнагон сказал еще:

– Есть у меня одна драгоценность, которую берег я в великой тайне от всех моих домашних. Как ни любил я зятя своего куродо в те годы, когда посещал он Саннокими, но и ему не отдал ее. Словно нарочно сберег для вас. Вот она, отдайте моему старшему внуку. – И с этими словами он достал из парчового мешочка великолепную флейту.

Старший внучек расцвел улыбкой и принял подарок с таким важным видом, словно был настоящим музыкантом. Видно было, что флейта очень ему понравилась.

Наконец, уже поздно вечером, Митиери отбыл с семьей в Сандзедоно. Он сказал своей жене:

– Тюнагон был безмерно счастлив. Подумай, чем бы нам еще порадовать старика?

***

Вскоре после этого торжества Левый министр сказал своему сыну:

– Уж очень я состарился годами. Тяжело мне, помимо своей гражданской службы, нести еще и службу в гвардии, она подходит только для человека в расцвете сил. – И передал Митиери свою военную должность начальника Левой гвардии.

Кто посмел бы воспрепятствовать этому в правлении государя, исполненного благосклонности к Митиери и всем его родным?

Тюнагон всей душой радовался блистательным успехам своего зятя, но в то же время заметно было, что он угасает, и не от какого-нибудь тяжелого недуга, а от старости. Наконец тюнагон слег в постель. Отикубо глубоко опечалилась. Настало время, когда она могла порадовать старика отца, но увы! К чему все теперь?

«О, если б отец пожил еще немного! – думала она. – Я мечтала окружить его заботами, как подобает любящей дочери».

Услышав, что тюнагону в этом году должно исполниться семьдесят лет, Митиери сказал:

– Когда бы мы могли надеяться, что отец твой проживет на свете еще долгие годы и много раз встретит годовщину своего рождения, то было бы еще простительно отметить ее как обычно. Свет осудит нас за слишком частые торжества, но я все равно думаю пышно отпраздновать семидесятилетие твоего отца. Сколько раз я жестоко мучил его, а порадовал лишь один раз. Это камнем лежит на моей совести! А уж когда он умрет, то поздно будет сетовать на то, что не оказали ему должных почестей. Быть может, нам последний раз дано утешить старика, так сделаем же для этого все, что в наших силах. – И Митиери стал поспешно готовиться к новому торжеству.

Правители разных областей старались выполнить любое его желание, чтобы войти к нему в милость. Он повелел каждому из них прислать одну из вещей, потребных для празднества, и таким образом, не слишком их обременяя, без труда собрал все нужное.

Незадолго перед тем меченосец получил новое повышение по службе: он был назначен правителем области Микава. Акоги отпросилась всего на семь дней, чтобы проводить своего мужа до места новой службы.

Отикубо со своей обычной добротой и заботливостью пожаловала им много прощальных подарков: дорожные принадлежности, набор серебряных чашек, одежду и прочее.

Сейчас наступила очередь меченосца услужить своему господину. Митиери послал к нему гонца с просьбой:

– В силу такой-то причины мне требуется немного шелка.

Меченосец тотчас же отправил Митиери сто свертков белого шелка, а жена его Акоги от себя послала Отикубо двадцать свертков шелка, окрашенного соком багряника.

Позволено было созвать со всех сторон прекрасных отроков, чтобы они своими плясками веселили гостей на пиру. Золото лилось рекой, а о деньгах и говорить не приходится.

Отец Митиери спросил в недоумении:

– Зачем устраивать один за другим такие великолепные праздники? – Но потом добавил: – Впрочем, как знать, долго ли старику еще жить на свете… Чтобы порадовать тюнагона, я, в меру своих сил, позабочусь о его детях, пока он жив.

И посоветовавшись со своим сыном, взялся за хлопоты о них. Левый министр так сильно любил Митиери, что готов был ради него сделать все на свете.

Торжество в честь семидесятилетия тюнагона было назначено на одиннадцатый день одиннадцатого месяца. На этот раз Митиери пригласил всех к себе во дворец Сандзедоно. Опасаясь утомить моих читателей излишними подробностями, я опускаю их. Скажу только, что торжество это поразило всех своим великолепием.

Ширмы в пиршественном зале были украшены множеством чудесных картин. Для того чтобы читатель получил о них понятие, приведу здесь стихи, написанные на створках ширм:

Пробуждение весны

В тумане тонет рассвет.

Курятся белою дымкой

Вершины гор Есино.

Ах, верно, весна этой ночью

Пришла к нам по горной троне.

***

Второй месяц года. Облетают цветы вишни.

О вишен летучий цвет!

Забудь свой старинный обычай -

Недолго радовать взор.

Отныне цвети века -

Живой пример долголетья.

***

Третий месяц года. Человек срывает ветку с цветущего персикового дерева.

Волшебный персик зацвел…

Плоды бессмертья он дарит

Лишь раз в три тысячи лет.

Сорву с него ветку, украшу себя -

Хочу в долголетье сравняться с тобой!

***

Четвертый месяц года.

Как долго в ночной темноте

Твой первый негромкий крик

Я ожидал, о кукушка!

Нет, я не забылся сном,

Но вздрогнул, словно очнулся.

***

Пятый месяц года [48]. Кукушка кричит перед домом, кровля которого украшена цветущим ирисом.

Скажи мне, кукушка, зачем

Так звонко кричишь ты в ночной темноте?

Или заметила ты,

Что ирисом край этой кровли увит

И, значит, праздник настал?

***

Шестой месяц года [49]. Очищение от грехов.

Как чиста стремнина реки

В день омовения от грехов,

Прозрачна до самого дна.

Словно в ясном зеркале, в лоне вод

Бессмертный образ твой

[50] отражен.

***

Седьмой месяц года [51]. Праздник звезд Волопаса и Ткачихи.

О ты, Небесная река,

Сияющая в звездном небе,

Где нет и тени облаков!

Сейчас челнок свой Волопас

Через тебя, наверно, правит.

***

Восьмой месяц года. Служащие императорской канцелярии выкапывают цветы на поле Сага, чтобы пересадить их в свои сады.

Спешит толпа на поле Сага,

Чтоб с корнем выкопать цветы.

Не плачь, цветок оминаэси,

Родную землю покидая,

Напрасным страхом не томись.

***

Девятый месяц года. Дом, возле которого во множестве цветут белые хризантемы.

«Ах, раньше времени выпал

В этом году первый снег!» -

Так, верно, думают люди,

Приметив возле плетня

Белые хризантемы

***

Десятый месяц года. Путник, идущий по горной тропе, остановился и смотрит, как облетают алые листья клена.

Поздней осенней порою

Облетают на горном пути

Алые листья клена…

Я готов об их красоте

[52]

Говорить до скончания века!

***

Двенадцатый месяц года. Женщина печально смотрит из окна дома на дорогу, тонущую в глубоком снегу.

Как густо сыплет снег,

Высокие сугробы наметая!

Заносит все пути

Ах, верно, в горную деревню

Уж не придет никто!

Дорожный посох

Молился я, срезая этот посох,

Чтоб на «Холме восьми десятилетий»

Тебе опорой он служил

Так пусть же он дойти тебе поможет

До высочайшей из вершин

Было устроено катанье по зеркальной глади большого, озера на лодках, носы которых были украшены резными изображениями дракона и сказочной водяной птицы. На; лодках сидели музыканты, увеселяя слух своей музыкой. Высших сановников и придворных собралось столько, что не для всех нашлось место.

Сам Левый министр почтил праздник своим присутствием и пожаловал гостям бесчисленные подарки. От государыни, старшей сестры Митиери, тоже были присланы дары: десять платьев, а от куродо, мужа второй сестры, роскошные одежды и еще много других ценных вещей. Все придворные дамы из свиты императрицы и другие дворцовые прислужницы явились в Сандзедоно полюбоваться великолепным зрелищем.

Болезнь, казалось, оставила старика тюнагона, так он был счастлив.

Празднество длилось несколько дней. Когда же поздно вечером оно закончилось, все гости разошлись, и не было среди них ни одного, кто не получил бы в подарок нарядную одежду. А особам высокого ранга преподнесли еще и другие дары.

Левый министр подарил старику двух отличных коней и две прославленные на весь свет старинные цитры. А людям из свиты тюнагона пожаловал, каждому соответственно его званию, либо одежду, либо сверток шелковой ткани.

Погостив несколько дней во дворце Сандзедоно, тюнагон Минамото воротился к себе домой со всей своей семьею.

Отикубо была полна признательности к своему мужу за то, что он доставил столько радости ее старику отцу.

Митиери тоже был очень доволен успехом своего замысла.

Часть четвертая

День ото дня тюнагон слабел все больше. Тревожась о нем, Митиери повелел, чтобы повсюду в храмах молились о его выздоровлении.

– К чему это теперь? – сказал старик. – Я оставил мысли о мирском и приготовился к переходу в лучший мир. Зачем утруждать людей, заставляя их молиться о том, кому уже не помочь?

Вскоре он почувствовал приближение конца.

– Ах, дни мои уже сочтены. А хотелось бы еще немного пожить на свете… Безусые юнцы, мальчишки, только-только вступившие на служебное поприще, обогнали меня в чинах и званиях. Вот что меня гнетет! Зять мой, начальник Левой гвардии, в великой чести у нынешнего государя. Я надеялся, что он испросит для меня монаршую милость. Если я сейчас умру, то уж не быть мне дайнагоном. Только об этом одном я и жалею. Л иначе о чем бы мне печалиться? Ведь, можно сказать, ни один старик не удостоился таких наград, какие выпали мне при жизни и, твердо верю, ждут меня после смерти.

Когда Митиери передали эти слова, он проникся глубокой жалостью к старику.

Отикубо стала упрашивать мужа:

– Постарайся, чтобы отца моего возвели в звание дайнагона. Если он побудет дайнагоном хоть один день, то сбудется все, о чем он мечтал в жизни.

Митиери и самому этого очень хотелось, но свободной должности дайнагона, как назло, не было. Нельзя же насильно отнять у кого-нибудь это звание!

«Ну, что же, – решил он, – уступлю старику свое собственное», – и тотчас же отправился к своему отцу.

– Вот что я намерен сделать, – сообщил он ему о своем решении. – У меня много маленьких детей, но старик, мой тесть, уже не доживет до того времени, когда внуки его вырастут и смогут позаботиться о нем. Ему хочется стать дайнагоном, и я решил уступить ему свое звание. Какова на это будет ваша отцовская воля?

– Почему ты думаешь, что я буду против? Я очень: рад. Постарайся, чтобы государь как можно скорее отдал указ о возведении твоего тестя в этот чин. А для тебя самого безразлично, дайнагон ты или нет.

Левый министр говорил так, зная милость государя к своему сыну. Митиери был очень обрадован словами отца и скоро испросил у императора желанный указ.

Когда весть об этом дошла до ушей старика, то он заплакал счастливыми слезами. Да, можно сказать, что, доставив такую радость своему отцу, Отикубо совершила один из тех похвальных поступков, которые не остаются без награды ни в этой, ни в будущей жизни!

В приливе счастья вновь назначенный дайнагон нашел в себе силы подняться с постели.

Срок каждой жизни предопределен свыше. Но, зная это, дайнагон Минамото все же повелел возносить моления о своем здравии и сам горячо молился богам и буддам, чтобы они продлили его жизнь. Старик немного оправился, снова воспрянул духом и даже решил отправиться в императорский дворец, чтобы поблагодарить государя за его милость. Выл избран счастливый день для этого посещения. Но на всякий случай, в предвидении близкой смерти, старик позаботился сделать последние распоряжения.

– Семеро детей прижито у меня от моей жены, но кто из них так порадовал меня в этой жизни, кто из них так заботился о спасении моей души, как дочь моя Отикубо? Все мои несчастья посетили меня за то, что я когда-то обидел ее, мою драгоценную дочь, божество в человеческом образе. В доме у меня несколько зятьев, но все они только приносят мне лишние заботы. Мало этого, младший мой зять такой жалкий урод, что людей стыдно. Как можно сравнить с ним супруга Отикубо? Ни самой малой крупицы своего добра не истратил я на него, а он согрел мою старость. При этой мысли мне так совестно делается, что и сказать не могу. Когда не станет меня, сыновья мои и дочери, не забывайте его благодеяний, будьте всегда ему верны. Вот вам мой последний завет.

Было видно, что слова эти идут от самого сердца. Китаноката почувствовала черную ненависть к мужу. «Хоть бы отправился скорее на тот свет», – думала она в душе.

Настал день, назначенный для посещения императорского дворца. Дайнагон Минамото первым делом наведался в полном парадном одеянии во дворец зятя своего Митиери и как раз застал его дома. Когда старик собирался сделать церемониальный поклон, зять остановил его.

– Что вы, зачем эти знаки почтения?

– А я даже к самому императору не питаю такого почтения, как к вам, – ответил старик. – В моих глазах вы самый лучший, самый благородный человек на свете. Я уже не смогу при моей жизни отблагодарить вас за вашу доброту, но после моей смерти дух мой станет хранить вас.

Выйдя от своего зятя, новый дайнагон отправился благодарить императора и в честь этого счастливого случая роздал служилым людям подарки, сколько следует по обычаю.

И старик, словно покончив на этом все свои земные дела, возвратился домой, снова лег в постель и стал быстро угасать.

– Все мои желания исполнились, – повторял он. – Отныне ничто больше не привязывает меня к этому миру. Теперь и умирать можно…

При этом печальном известии Отикубо поспешила к своему отцу. Старик был очень тронут и обрадован ее приходом.

Все пятеро дочерей дайнагона собрались вокруг его ложа, чтобы ухаживать за больным отцом, но он соглашался принимать питье и пищу только из рук одной Отикубо. Только ее одну он был рад видеть возле своего изголовья, а на прочих дочерей и глядеть не хотел.

Чувствуя, что близится его смертный час, дайнагон Минамото подумал: «Между сыновьями моими нет настоящей братской дружбы, да и дочери мои живут не в ладу. Если я сам не назначу каждому из них определенную долю наследства, то после моей смерти пойдут в семье ссоры и раздоры».

Он призвал к себе старшего своего сына Кагэдзуми и велел ему принести дарственные бумаги на владение поместьями; а также пояса, украшенные драгоценными камнями, и разделить их между братьями и сестрами, но при этом все самое ценное старик откладывал в сторону для Отикубо.

– Пусть прочие мои дети не завидуют. Все они честно выполнили свой долг сыновнего служения отцу, но лучшую долю наследства всегда полагается оставлять тому из детей, кто занял в свете самое высокое положение. Многие годы вы пользовались моими заботами… Разве это одно не стоит благодарности?

Старик говорил так убедительно, что дети согласились с ним.

– Дом наш уже очень обветшал, но земли при нем много, да и место хорошее… – сказал он и решил оставить дом Отикубо.

Этого уже мачеха не могла вынести и заплакала навзрыд.

– Быть может, ты и прав, но как же мне не обижаться на тебя? С самых моих юных дней я была тебе любящей женой. Я служила тебе верной опорой в старости. Семерых детей мы вместе прижили. Почему же ты не хочешь оставить этот дом мне в наследство? Это несправедливо. Уж не собираешься ли ты отвергнуть собственных детей, обвинив в сыновней непочтительности? Любящие отцы так не поступают, а больше всего тревожатся о судьбе тех детей, которым в жизни не повезло. Господину начальнику Левой гвардии наш дом не нужен, он и без него прекрасно обойдется. Твой сановный зять, если захочет, может возвести себе великолепные хоромы. Хватит с него, что мы за свой счет выстроили для него прекрасный, как яшма, дворец Сандзедоно. О сыновьях я не беспокоюсь, они и без собственного дома не пропадут. Ни у одной из наших двух старших замужних дочерей нет собственного дома. Хорошо, пускай обойдутся как-нибудь. Но куда мне идти на старости лет с моими двумя младшими дочерьми, когда нас отсюда выгонят? Не прикажешь ли нам с протянутой рукой просить подаяние на большой дороге?

– Я не бросаю своих детей на произвол судьбы, – ответил старик на ее жалобы. – Если дети мои не получат в наследство роскошный дом, это еще не значит, что им придется просить милостыню на большой дороге. Сын мой Кагэдзуми! На тебя возлагаю заботы о твоей матери. Замени ей меня. А дворец Сандзедоно бесспорно собственность Отикубо. Господин ее супруг сочтет меня слабовольным человеком, если после всей его доброты ко мне я не оставлю ему в наследство ничего хоть мало-мальски ценного. Что бы ты ни говорила, а этого дома я тебе не оставлю. Не терзай же напрасными жалобами больного, который вот-вот переселится в лучший мир. Больше ни слова, прошу тебя! Ах, как мне тяжко!

Китаноката хотела было снова заспорить с мужем, но дети окружили ее, стали унимать, успокаивать, и она нехотя умолкла.

Отикубо от души пожалела ее и стала уговаривать отца:

– Матушка права! Не оставляйте мне ничего, а разделите все, чем владеете, между моими братьями и сестрами. В этом доме они жили долгие годы, нехорошо отдавать его в чужие руки. Прошу вас, завещайте этот дом матушке.

Но упрямый старик не стал и слушать.

– Нет, ни за что! Я так решил. Когда я умру, исполните в точности мою последнюю волю.

Свои великолепные пояса с драгоценными камнями, все, сколько их было, он оставил в наследство одному Митиери.

Кагэдзуми в душе был этим несколько недоволен, но не решился оспаривать права дочери, которая лучше всех умела утешить родительское сердце, и предоставил отцу разделить свое имущество так, как тому хотелось. Все свои надежды старик возлагал на одну Отикубо. Она наполняла светом его последние дни.

– Благодаря тебе я восстановил свою утраченную честь, – повторял он без конца. – Когда я умру, то оставлю после себя несколько беспомощных женщин. Прошу тебя, не покидай их на произвол судьбы, будь им опорой в жизни.

– Воля ваша для меня священна, – ответила Отикубо. – Сделаю для них все, что в моих силах.

– Спасибо, утешила ты меня.

И старик дайнагон обратился к другим своим дочерям с наставлением:

– Дочери мои! Слушайтесь во всем госпожу вашу сестру и почитайте ее старшей в семье.

Высказав свою последнюю волю, старик стал отходить в мир иной.

Все его родные и близкие предались глубокой печали.

На седьмой день одиннадцатого месяца дайнагон скончался. Он был уже в таком преклонном возрасте, когда смерть является естественным уделом человека, но, сознавая это, сыновья и дочери все же так оплакивали его, что со стороны глядеть было жалко.

Митиери вместе со своими детьми продолжал жить в Сандзедоно, но каждый день появлялся возле дома покойного тестя. Чтобы не осквернить себя близостью смерти, он не входил в дом, а проливал слезы скорби, стоя у дверей. Митиери хотел было взять на себя все хлопоты по устройству похорон, но отец его, Левый министр, решительно воспротивился этому:

– Новый император лишь недавно взошел на престол. Не годится тебе надолго отлучаться из дворца.

Отикубо со своей стороны тоже была против этого.

– Я не хочу брать сюда наших детей, – сказала она. – Им пришлось бы тоже поститься вместе с нами. А оставлять таких маленьких детей одних, без присмотра отца и матери, – значит не знать ни минуты покоя. Прошу тебя, побудь с ними в Сандзедоно, чтобы я могла быть спокойна.

Пришлось Митиери остаться у себя дома. Он очень тосковал в разлуке с Отикубо и лишь иногда, играя с детьми, на время забывал о своем одиночестве.

«Как быстро угас старик, – думал Митиери. – Хорошо, что я успел исполнить его заветное желание».

Был избран благоприятный день для погребального обряда, через два дня после смерти дайнагона. Похороны состоялись при великом стечении народа. Среди присутствующих было много знатнейших сановников государства. Как и надеялся покойный дайнагон, ему воздали после смерти небывалые почести.

Вся семья переселилась на время траура в тесный низенький домик, а в опустевших покоях дворца многочисленный клир возглашал день и ночь заупокойные молитвы [53].

Митиери приходил каждый день. Не переступая порога дома, он давал нужные указания разным людям. Отикубо была одета в темно-серую траурную одежду, сотканную из коры глицинии. С лица ее сбежали краски от многодневного поста.

Митиери сказал ей голосом, полным сердечного сочувствия:

О слез поток – река печали!

Но если и моя печаль

С потоком слез твоих сольется,

Вместят ли рукава твои

Озера наших слез и скорби?

Отикубо молвила в ответ:

От горячих потоков слез

Рукава истлели мои.

Шлю судьбе жестокой укоры…

Оттого из жесткой коры

Соткан траурный мой наряд.

Они продолжали видеться издали только, пока не окончились тридцать дней траура.

– Вернись к нам скорее, – стал просить Митиери. – Дети заждались тебя.

– О нет, потерпите еще немного. Я вернусь только после того, как истекут все сорок девять поминальных дней.

Митиери поневоле стал проводить все ночи в доме покойного тестя, так сильно он стосковался в разлуке с Отикубо.

Быстро летело время. Скоро настал последний, сорок девятый день. Митиери пожелал, чтобы усопшего помянули в этот день особенно торжественно. Все родные и близкие дайнагона приняли участие в этом печальном торжестве, каждый соответственно своему рангу. Великолепная была церемония!

Когда заупокойные службы пришли к концу, Митиери сказал своей жене:

– Ну, теперь едем домой. Смотри, заживешься здесь, опять тебя запрут в кладовой.

– Ах, как ты можешь так шутить! Никогда, никогда не говори таких слов. Если матушка тебя услышит, она подумает, что мы не забыли прошлого, и начнет, пожалуй, сторониться нас. А я хочу теснее сдружиться с ней, ведь она теперь заняла в семье место покойного отца.

– Ну, это само собой. К сестрицам своим ты тоже должна относиться с особенной теплотой, по-родственному.

Услышав, что Митиери с женой возвращаются к себе домой, Кагэдзуми, во исполнение воли умершего, принес дарственные бумаги на разные поместья и отдал их Митиери, а в придачу к ним несколько поясов, усыпанных драгоценными камнями.