Сестры Отикубо были ошеломлены неожиданной новостью. Особенно страдала Саннокими. Ей было нелегко узнать, что она породнилась с той самой семьей, которая похитила у нее мужа.

Тяжело на душе было и у Синокими. Ведь теперь ей придется встречаться с тем самым человеком, который прислал к ней подставного жениха и сделал ее навеки несчастной… Уж лучше бы породниться с первым встречным, только не с ним!

Синокими зачала сразу после свадьбы, и ее ребенку уже исполнилось три года. Это была прелестная девочка, совсем непохожая на своего отца. Синокими думала было в порыве отчаяния постричься в монахини, но пожалела свое дитя. Крепчайшие узы – любовь к своему ребенку – привязали ее к нашему суетному миру. Она возненавидела своего мужа и так враждебно к нему относилась, что даже глуповатого хебу-но се проняло наконец, и он перестал к ней приходить.

В отличие от своих дочерей, тюнагон сразу позабыл все свои прошлые горести. Он так долго и так жестоко страдал оттого, что затмилась былая слава его имени и что люди над ним только смеются. Теперь наконец представилась возможность восстановить честь и славу своего дома. Полный радости, старик сразу же стал собираться в гости к своему новому могущественному зятю.

– Сегодня уже, к сожалению, поздно… Навещу его завтра.

Услышав эти слова, мачеха чуть не обезумела со злобы. Такая жалкая девчонка Отикубо – а так возвысилась над ее собственными дочерьми!

Саннокими и Синокими стали говорить между собой:

– Так вот почему эмон-но ками велел спросить у нас во дворе храма Киемидзу: «Хватит ли с вас этого урока?» О, если бы мы тогда сразу поняли, в чем дело! Мы избежали бы многих бед. Но нет, мы ни о чем не догадались. Служанки покинули нас не случайно – Отикубо переманила их к себе. Сколько горечи накопилось в ее сердце, если она так жестоко нас преследует!

– Так, значит, это Отикубо все время мстила нам! Нет уж, этого моя душа не стерпит. Отплачу ей той же монетой, – неистовствовала Госпожа из северных покоев.

– Что ты, что ты! – стали унимать ее дочери. Надо забыть о прошлом. Ведь в нашем доме несколько зятьев, приходится терпеть ради них. Вспомни, как страшно избили старика тэнъяку-но сукэ, а ведь из-за чего? Все из-за того же: мстили за Отикубо по приказу ее мужа, это ясно теперь. – Так толковали между собой всю ночь до рассвета жена и дочери тюнагона.

На следующее утро прибыло письмо от Митиери: «Передал ли вам вчера сын ваш, правитель Этидзэна, мое приглашение? Если у вас есть свободное время, покорнейше прошу посетить меня. Я должен сообщить вам нечто очень важное».

Тюнагон не замедлил с ответом:

«Мой сын вчера передал мне ваше любезное приглашение. Я думал тотчас же отправиться к вам, но было уже поздно. Прошу извинить меня. Я скоро буду у вас».

И начал готовиться к визиту.

Старший сын, Кагэдзуми, сопровождал его, заняв место в экипаже позади отца.

Как только Митиери сообщили, что тюнагон прибыл в Сандзедоно, он приказал:

– Приведите его сюда!

Тюнагона провели в глубь дома.

Митиери принял его в южной галерее главного здания. Отикубо находилась тут же, позади занавеси. Всем ее приближенным женщинам было приказано удалиться в свои покои.

– Я пригласил вас, чтобы принести вам извинения за неприятную историю с этим домом, – начал Митиери, – но есть у меня и другая цель. Здесь присутствует одна молодая особа, которая давно грустит в разлуке с вами, и я хотел дать вам обоим возможность встретиться. Вы, конечно, имели некоторые основания считать дворец Сандзедоно своим, но, как видно из бумаги на владение домом, та молодая дама, о которой сейчас шла речь, имеет на него больше прав, чем вы. А между тем вы собрались поселиться здесь, не известив никого, словно нас и за людей не считаете… Оскорбленный таким пренебрежением с вашей стороны, я решил сам немедленно переехать сюда. Однако вы долгое время не щадили ни усилий, ни забот, стараясь вернуть этому дворцу его былое великолепие, а я помешал вам воспользоваться плодами ваших трудов. Это несправедливо. К тому же дама, близкая моему сердцу, умоляет меня, чтобы я уступил вам этот дом. Итак, если вы согласны, то отныне считайте его своим. Я призвал вас сюда, собственно, для того, чтобы подарить вам бумагу на право владения дворцом Сандзедоно.

– Ваши слова вконец смутили меня, – ответил тюнагон. – С тех пор как дочь моя внезапно исчезла из дому, прошло уже несколько лет… Не имея от нее никаких вестей, я был уверен, что дочери моей уже нет на свете. «Будь бы я, Тадаери, молод, – думал я, – она могла бы еще надеяться, что судьба вновь сведет нас. Но я глубокий старик и не сегодня завтра уйду из этого мира… Нет, дочь моя не могла бы так покинуть меня, старика! И если она исчезла, словно в воду канула, значит, нет ее в живых. Дворец этот перешел бы к ней по наследству, будь она жива, но что же делать, ведь ее не вернешь. Теперь, – думал я, – Сандзедоно принадлежит мне, и надо восстановить его, пока он совсем еще не разрушился». Мне и во сне не снилось, что он отныне ваша собственность. Как бы там ни было, я радуюсь счастливой перемене в судьбе моей дочери и не желал бы для нее ничего лучшего. Но почему вы до сих пор не известили меня ни о чем? Может быть, вы хотели отомстить мне? Или, еще хуже, вы считали унизительным для себя открыто, перед лицом всего света, назвать своим отцом меня, ничтожного старика Тадаери? Как тяжелы для меня такие сомнения! Зачем мне брать от вас эту бумагу? К чему мне она? Ведь я сам хотел бы подарить своей дочери этот дворец… А, я удивлялся тому, что жизнь так долго меня не покидает, но вижу теперь, что не мог умереть, не повидавшись с моей дорогой дочерью. Я потрясен до глубины души. – И тюнагон печально опустил голову. Митиери тоже был сильно взволнован.

– Жена моя с самого начала тревожилась о вас. Сколько раз она молила меня позволить ей увидеться с вами! «Ах, что, если этой ночью с отцом что-нибудь случится?» – часто говорила она среди ночи, замирая от страха. Но я все удерживал ее, потому что был у меня в голове один замысел.

Вот в чем дело. Еще тогда, когда дочь ваша жила в маленькой каморке – отикубо – у самых ворот в ваш дом, я стал иногда потихоньку навещать ее и скоро заметил, что с ней обращаются совсем не так, как с другими дочерьми. Девушка нуждалась в самом необходимом. Скажу прямо, что у супруги вашей жестокий нрав. Она всячески преследовала падчерицу, оскорбляла, мучила… Я все видел своими глазами, слышал своими ушами. Вот потому-то я и говорил своей жене: «Еще неизвестно, обрадуется ли твой отец, узнав, что ты жива. Подожди еще немного. Когда я займу более высокое положение в обществе, тогда твоему отцу будет лестно породниться со мной. Он будет доволен, и мы сможем окружить его сыновними заботами».

И еще вот что. Я не мог простить вам того, что вы приказали запереть вашу дочь в кладовой и отдали ее во власть старику тэнъяку-но сукэ. «Да если б тюнагон даже узнал, что дочь его умерла, – думал я, – ему, наверно, было бы все равно». Я, Митиери, никак не мог позабыть этой давней обиды, уж слишком у меня на сердце накипело. Впрочем, я всегда винил во всем не столько вас, сколько жестокую, бессердечную Госпожу из северных покоев. С тех пор я только и думал, как бы отомстить ей.

Когда во время празднества Камо я узнал, что мачеха моей жены находится в том самом экипаже, который занял наше место возле дороги, я натравил на нее своих челядинцев и удерживал их только для вида. Сознаюсь, я поступил дурно. Я виноват перед вами. Жена моя все время горько сожалела, что не может, подобно своим сестрам, неотлучно находиться при вас и покоить вашу старость. Я понял при виде ее скорби, какая это великая сила – любовь, связующая воедино родителей и детей. И потом – мои маленькие дети растут, мне захотелось, чтоб вы их увидели…

Слушая Митиери, тюнагон с ужасом и стыдом вспоминал свою прежнюю жестокость к дочери. Ему было так совестно, что он долго не находил слов для ответа.

– Нет, я не считал ее хуже других моих дочерей, – наконец вымолвил он, – но у них была родная мать, и она прежде всего заботилась о собственных детях. А я слишком слушался своей жены. Вот почему случились такие печальные вещи. Я принимаю ваши упреки и не хочу оправдываться. Жестоко и несправедливо, что дочь мою отдали во власть такому жалкому существу, как тэнъяку-но сукэ. Какой отец мог бы позволить это? Если б я только знал… Верно, что я в припадке гнева приказал запереть ее в кладовую, потому что мне наговорили, будто она совершила очень дурной поступок. Но как бы там ни было, я хочу взглянуть на свою дочь. Где она? Покажите мне ее поскорее, – просил он.

Митиери отбросил занавес.

– Вот она, здесь. Покажись своему отцу, – сказал он жене.

Отикубо смущенно выползла вперед на коленях. [38]

Отец залюбовался ею. Как она расцвела за эти годы – настоящая красавица! На ней были одежды из белоснежного узорчатого шелка, а поверх них еще одна, переливчатая, цвета индиго с пурпуром. Чем больше тюнагон смотрел на свою дочь, тем яснее видел, что она превосходит красотой и прелестью всех своих сестер, о которых нежно заботились, думая, что они несравненно лучше ее. Тюнагон сам теперь не понимал, как мог он столь жестоко с ней обойтись, и удивлялся своей прежней слепоте.

– Ты, верно, не давала так долго о себе знать, потому что была в обиде на меня, – сказал он. – Но, поверь мне, я рад, я безгранично счастлив увидеть тебя…

– О нет, я нисколько не в обиде на вас, батюшка, – ответила Отикубо. – Но случилось так, что муж мой был у меня как раз в то время, когда матушка жестоко разгневалась на меня. То, чему он был свидетелем, видно, глубоко запало ему в душу. Долгое время он не дозволял мне подавать вам весть о себе. Мне пришлось покориться. Все обиды и притеснения чинили вам без моего ведома. Я очень страдала при мысли о том, что вы сочтете меня их виновницей.

– Ах нет, я думал раньше: «Какой позор на мою старую голову! За что эмон-но ками так безжалостен ко мне?» Но, выслушав его сегодня, я все понял. Он так сильно возненавидел нас за то, что в моем доме так худо с тобой обращались. Поверь, это меня даже радует. Значит, он сильно любит тебя, – сказал тюнагон с улыбкой.

Отикубо была тронута:

– Все равно это непростительно!

Пока отец и дочь беседовали между собой, к ним подошел Митиери с ребенком на руках.

– Взгляните-ка на него. Он такой добрый, послушный мальчик. Самая злая на свете «старшая жена» и то, кажется, не могла бы его возненавидеть.

– Ах, что ты говоришь! – смутилась Отикубо.

Когда тюнагон увидел внука, то весь расплылся в улыбке. Его стариковское сердце потянулось к ребенку.

– Пойди сюда, мой маленький, пойди сюда!

Он хотел взять внука на руки, но мальчик, испугавшись незнакомого старика, крепко ухватился ручонками за шею отца.

– Нет, кажется, демон и то не устоит перед этим ребенком! – воскликнул тюнагон. – Сколько ему лет?

– Три года, – ответил Митиери.

– А есть у вас другие дети?

– Как же, есть еще мальчик, поменьше, он сейчас у моих родителей. Есть и дочка, но сегодня как раз день запрета [39], ее нельзя никому показывать. Вы увидите девочку в следующий раз.

Вскоре подали и угощение. Не было устроено ничего нарочито похожего на пир, но всех слуг тюнагона, вплоть до погонщика быка, накормили вдоволь.

– Акоги, Сенагон! – приказал молодой хозяин. – Вы бы поднесли вина господину правителю Этидзэна.

Акоги позвала Кагэдзуми в покои женской свиты. Кагэдзуми некоторое время колебался, идти ему или нет, но потом решил, что он-то уж, во всяком случае, ни в чем не виноват, и, приободрившись, пошел вслед за Акоги.

Она провела его в комнату, такую большую, что столбы, подпиравшие кровлю, стояли в ней в три ряда. Пол был весь красиво устлан циновками.

В комнате чинно сидели благородные прислужницы, числом не менее двадцати, все как одна безупречно прекрасные собою.

Они удалились сюда по приказу господина, когда он захотел побеседовать с тюнагоном наедине.

Кагэдзуми был большим поклонником хорошеньких женщин.

«Отлично! Вот счастливый случай!» – подумал он, стреляя глазами во все стороны, да так и замер с раскрытым ртом. Здесь собралось много прежних его приятельниц, некогда служивших в доме его отца. Он узнал в лицо человек пять-шесть… Похоже на то, что всех их переманили сюда на службу.

– Господин наш приказал угостить вас вином. Если вы выйдете отсюда такой же бледный, как вошли, не порозовев от вина, то нам будет очень совестно, – сказала Акоги. – Ну же, угощайте гостя.

Прислужницы начали подносить гостю чарку за чаркой, и он сразу опьянел.

– Госпожа Акоги, спасите меня! Нельзя же так безжалостно мучить человека…

Он попытался было бежать, но юные красавицы окружили его кольцом и очень ловко преградили дорогу. Пришлось ему остаться, и тут уж его напоили так, что он, мертвецки пьяный, растянулся на полу.

Тюнагон тоже, сдавшись на уговоры своего зятя, выпил несколько чарок вина и, захмелев, пустился рассказывать разные истории.

– Отныне я буду заботиться о вас, как только могу, – обещал ему Митиери. – Я буду рад исполнить любое ваше желание, только скажите мне слово.

Старик был наверху счастья.

Наконец темнота спустилась на землю.

Тюнагона на прощанье богато одарили: поднесли ему ящик с разными красивыми одеждами. Был там и церемониальный наряд, и даже кожаный пояс замечательной работы – настоящее сокровище!

Не забыт был и Кагэдзуми: ему подарили полный женский наряд для его супруги и вдобавок еще одежду из узорчатого шелка.

Вконец охмелевший тюнагон повторял заплетающимся языком:

– Я-то все горевал, что загостился на этом свете, все думал, зачем я живу, а вот сегодня радость-то, радость какая…

Свита его была невелика, и потому все сопровождающие его люди получили богатые подарки: каждому телохранителю пятого ранга пожаловали парадные одежды; телохранителям шестого ранга – каждому по нескольку хакама, а простым челядинцам – свертки шелка, накрученного на палочки, чтобы можно было, уходя, заткнуть их за пояс.

Слуги, знавшие, что их господин тюнагон и молодой эмон-но ками враждуют между собой, не могли опомниться от изумления.

Вернувшись домой, тюнагон от слова до слова пересказал своей жене все, что говорил ему Митиери.

– Правда ли, что дочь мою хотели отдать этому старому негоднику тэнъяку-но сукэ? Когда эмон-но ками, понизив голос, рассказывал мне об этом, я чуть не сгорел со стыда… А внучек у меня до чего славный, хорошенький какой! По всему видно, что дочь моя счастливо живет в замужестве.

Госпожа из северных покоев затряслась от злости.

– И слушать не хочу! Раньше ты эту свою дочку и за человека не считал. Кто приказал запереть ее в кладовой? Ты же сам и приказал. Я здесь ни при чем. Оставил молоденькую девушку на произвол судьбы, без всякого присмотра, тут не только что тэнъяку-но сукэ, кто хочешь мог к ней сунуться. А теперь, когда ее взял в жены большой человек, ты хочешь свалить свой грех на другого. Но не слишком радуйся! Такое неслыханное счастье не бывает долговечным.

Подвыпивший Кагэдзуми пустился рассказывать, растянувшись на полу, про все, что видел и слышал в Сандзедоно:

– Так вот, значит, окружило меня со всех сторон множество хорошеньких прислужниц, одна другой краше. Было их, верно, не меньше тридцати. Каждая поднесла мне чарочку и умоляла выпить. И все, заметьте, старые мои знакомые: одна служила у Саннокими, другая – у Синокими. Даже служаночка Мароя и то оказалась там. И все такие нарядные, словно ветки в весеннем цвету. Видно, им хорошо живется.

Это услышали спавшие вместе в одной постели Саннокими и Синокими.

– Ах, как грустен наш мир! – плача, говорила старшая сестра. – Давно ли жила она в жалкой каморке у самых ворот и не смела оттуда на свет показаться! Могли ли мы думать тогда, что эта Отикубо так высоко вознесется над нами! Все наши служанки ушли к ней… Стыдно показаться на глаза не только чужим людям, но даже собственным родителям. Как жить дальше? Уж лучше пойти в монахини.

Синокими тоже горько плакала:

– Какой стыд! Какой ужасный стыд! Не ведая, что готовит нам будущее, матушка только о нас, своих родных дочерях, и заботилась, а чужую дочку совсем забросила. Люди, верно, теперь говорят: «Поделом им». Когда я так несчастливо вышла замуж, то думала было постричься в монахини, но скоро понесла дитя под сердцем. А уж как родилась моя дочка, мне стало ее жалко. «Доращу ее, – думала я, – до разумных лет». Так день за днем и живу.

И обливаясь слезами, Синокими сложила стихотворение:

Саннокими согласилась с ней и сказала в свою очередь:

Всю ночь до рассвета проговорили сестры, жалуясь на свою судьбу.

На следующий день тюнагон стал рассматривать полученные им накануне подарки.

– Какие красивые цвета, все такое нарядное, не мне, старику, носить. А в особенности этот пояс – ведь это семейная драгоценность… Как принять такой подарок? Нет, я непременно его верну.

В эту минуту принесли письмо от Митиери. Все слуги сразу кинулись принять его, каждому хотелось быть первым.

«Я жалел вчера, что ночь разлучила нас слишком быстро, – говорилось в письме. – Мы не рассказали друг другу и сотой доли того, что случилось с нами за эти годы. Если вы не посетите меня, я буду в большой обиде.

Почему вы оставили у меня бумагу, о которой мы говорили? Приезжайте ко мне снова, иначе жена моя будет тревожиться, опасаясь, что ваш гнев на меня не до конца еще рассеялся».

Синокими в свою очередь получила письмо от Отикубо: «Все эти годы ты не выходила у меня из головы. Но как ни хотелось мне подать весть о себе, слишком многое меня удерживало. Помнишь ли ты еще обо мне? Или уже забыла? Мне это было бы грустно.

Передай матушке и сестрицам, что я была бы рада повидаться с ними».

Три старшие сестры тоже прочли это письмо, досадуя, что Отикубо обратилась только к одной Синокими. Каждой хотелось получить от нее весточку. Вот как меняются люди! А ведь когда Отикубо жила в своей каморке, ни одна из сестер и не думала ее навестить.

Тюнагон ответил своему зятю:

«Я надеялся быть у вас сегодня же, но, к несчастью, „путь закрыт“. Прошу меня извинить. Я с радостью думаю о том, что теперь мы будем видеться часто. Кажется, такое счастье способно вдохнуть в меня новую жизнь. Я говорил еще вчера, что не приму от вас бумагу на право владения дворцом Сандзедоно. Ваше великодушие пробуждает во мне стыд. Подаренный мне пояс слишком роскошен для такого старика, все равно что парча темной ночью. Я хотел бы вернуть его, но, боясь обидеть вас, оставляю на некоторое время у себя».

Вот что написала Синокими в своем ответном письме к Отикубо:

«Видно, заглохла дорога к нашему дому, и нет никакой отметы у наших ворот, нет даже криптомерии [40], как поется в старой песне… Я бесконечно рада вашему письму. Но не думайте о себе: «Людям я чужда, хоть не живу в высоких небесах».

Нет, не стала ты нам чужой, Ты сама нас, беглянка, покинула, Позабыла дорогу в свой дом. Сколько лет по тебе мы печалились… Кто же любит сильней, скажи?»

С того самого времени молодые супруги стали так заботиться о тюнагоне, что описать нельзя. Старик, можно сказать, не выходил от них. Братья Отикубо, старший – Кагэдзуми и младший – Сабуро, тоже охотно посещали своего знатного зятя. Вначале им было совестно, но скоро они стали чувствовать себя у него как дома, радуясь, что породнились с такой знатной семьей. Отикубо заботилась о младшем брате, как о своем родном детище, стараясь устроить его судьбу.

Однажды она сказала Кагэдзуми:

– Я хотела бы повидать также матушку и сестриц. Ведь моя родная мать умерла, когда я была еще совсем маленькой, и я полюбила Госпожу из северных покоев дочерней любовью. Мое самое горячее желание – воздать матушке за все ее заботы, но она, верно, сердится на меня… Передайте всем в доме привет от моего имени.

Вернувшись домой, Кагэдзуми сообщил матери и сестрам:

– Вот что сказала сестрица. Она заботится о нас, ее братьях, так заботится…

Госпожа из северных покоев подумала, что раз падчерица стала так богата, то, верно, говорит правду. Зачем ей кривить душой? К тому же, если бы Отикубо затаила злобу против нее, мачехи, то не стала бы так покровительствовать своим братьям. Значит, во всех гонениях на семью тюнагона был повинен муж Отикубо. Ведь не кто иной, как сам Митиери, помогал ей шить в ту злосчастную ночь. Он все слышал, он знал обо всем. Рассудив так, мачеха пересилила свой строптивый нрав, и они с Отикубо начали обмениваться ласковыми письмами.

Как– то раз Митиери стал советоваться со своей женой: -Отец твой уже очень стар годами. А в свете сейчас принято устраивать празднества в честь престарелых родителей, когда им исполнится пятьдесят или шестьдесят лет. Услаждают их приятной музыкой или в начале нового года подносят им семь первых весенних трав [41]. А иной раз устраивают восемь чтений Сутры лотоса [42]. Словом, всячески стараются порадовать своих родителей. Как ты думаешь, что лучше? Иные старики еще при жизни велят отслужить по себе сорок девять заупокойных молебствий. Но как-то нехорошо детям заживо отпевать своего отца. Скажи, что тебе больше всего по сердцу? Я сделаю так, как ты хочешь.

– Нет лучше утехи, чем музыка, но важней всего позаботиться о спасении души своих родителей. Восемь чтений Сутры лотоса и в этой жизни помогут снискать милость Будды, и в будущей даруют блаженство. Пусть прочтут в честь отца эту святую Сутру.

– Правильно ты рассудила, – одобрит ее слова Митиери. – Я и сам так думал. Нужно будет устроить восемь чтений Сутры лотоса еще до конца этою года. Отец твой выглядит слабым и грустным, это подбодрит его.

Отикубо уже на следующее утро занялась приготовлениями. Торжество было назначено на восьмой месяц года. Надо было заказать новый список Сутры, поручить мастерам изготовить новые статуи Будды. Митиери и Отикубо старались устроить все наилучшим образом. Правителям разных провинций было приказано прислать все необходимое: шелковые ткани и шелковую пряжу, серебро и золото. Ни в чем не было недостатка.

В самый разгар хлопот вдруг тяжко заболел и отрекся от престола царствующий император. Престол унаследовал первый принц крови, сын императора от той самой супруги, которая приходилась родной сестрой Митиери. Второй сын этой же любимой супруги был назначен наследником престола.

Новый государь немедленно пожаловал Митиери титул дайнагона – старшего государственного советника. Куродо, муж его другой сестры, стал тюнагоном. Не забыт был и младший брат Митиери: он тоже был назначен членом Государственного совета. Словом, все члены этой семьи удостоились высоких наград.

Так счастливо для Митиери началось новое царствование. Лучшего и пожелать было нельзя. Старик тюнагон от всей души радовался возвышению своего зятя, считая, что это великая честь и для него самого.

В середине седьмого месяца при дворе состоялось много торжеств и церемоний, но хотя Митиери был и очень занят новой службой в должности дайнагона, он все же не оставлял своих забот о восьми чтениях Сутры лотоса. Было решено приступить к ним в двадцать первый день восьмого месяца. Сначала Митиери думал устроить это торжество в своем собственном дворце Сандзедоно, но побоялся, что мачеха и сестры Отикубо, пожалуй, не решатся приехать. Уж лучше ему самому с женой посетить дом тюнагона, подумал он.

Митиери велел заново отстроить дворец своего тестя и посыпать двор песком. Были повешены новые плетеные занавеси, постланы новые циновки.

И муж второй дочери тюнагона, и старший его сын Кагэдзуми служили теперь у Митиери управителями. На них-то и была возложена подготовка к церемонии. Надо было убрать ширмы и занавеси, служившие перегородками, так, чтобы получился большой зал. Покои для дайнагона были устроены в северной галерее, а для его супруги во внутренних покоях на южной стороне, где стены были покрыты блестящим красным лаком.

Митиери с семьей прибыл во дворец тюнагона накануне того дня, когда должны были начаться чтения Сутры лотоса. Прислужниц взяли с собой меньше обычного, так как старый дом был тесноват. Приехали всего в шести-семи экипажах.

Наконец– то мачеха и сестры встретились лицом к лицу с Отикубо. Одежда на ней была цвета густого пурпура, а поверх нее надета другая, тканная из синих и желтых нитей и подбитая лазоревым шелком. Наряд этот поражал своим великолепием и чудесным подбором цветов. Многие бывшие тут люди невольно вспомнили, как мачеха когда-то подарила Отикубо в награду за шитье свои старые обноски.

Готовясь к завтрашней церемонии, Отикубо между делом дружески беседовала о старых временах со своими сестрами Саннокими и Синокими.

Она была хороша собой даже и тогда, когда, всеми презираемая, ютилась в каморке, теперь же красота ее достигла полного расцвета. Достоинство, с которым держалась Отикубо как супруга дайнагона, очень шло к ней и еще более усиливало впечатление от ее красоты. Рядом с ней сестры казались совсем невзрачными, а наряды их просто жалким тряпьем.

Госпожа из северных покоев, примирившаяся с тем, что ничего не может поделать с падчерицей, тоже приняла участие в общем разговоре.

– Я ведь взяла вас на воспитание, когда вы были вот такой маленькой, и для меня вы все равно что дочь родная. Но, на беду, я от природы вспыльчива, иной раз сама не помню, что говорю… Боюсь, что вы на меня в обиде.

Отикубо стало в душе смешно.

– Что вы, матушка! – ласково сказала она. – Я нисколько не обижена на вас. Все давно забыто. Теперь я хочу только одного: позвольте мне заботиться о вас так, как должно почтительной дочери, чтобы душа моя была спокойна.

– Вот за это премного благодарна, – ответила мачеха. – В доме моем много никудышных людей: не умеют в жизни устроиться. Поневоле в отчаяние придешь. Как же нам всем не радоваться, что вас посетило такое счастье?

На другой день с самого раннего утра началось торжественное чтение Сутры лотоса. Среди гостей присутствовало много высших сановников. А уж чиновников низших званий и не счесть было!

– Каким образом этот жалкий, вконец одряхлевший старик сумел выдать замуж свою дочь за такого влиятельного человека? – гадали в толпе. – Бывает же людям счастье!

И в самом деле, Митиери исполнилось всего двадцать лет, а он уже стал дайнагоном, одним из первых сановников страны, и притом был бесподобно красив. Видя его заботливость, тюнагон, умиленный такой честью, ронял по-стариковски обильные слезы.

На чтении Сутры лотоса присутствовали и младший брат Митиери, и куродо, муж его младшей сестры.

Когда Саннокими увидела куродо, воспоминания о счастливом прошлом нахлынули на нее. Он был очень хорош собою в своем новом великолепном наряде. О, если бы он по-прежнему был ее мужем! Как гордилась бы Саннокими, как радовалась бы, увидев, что куродо не многим уступает даже этому прославленному красавцу дайнагону. А теперь ей оставалось только лить слезы, кляня свою жестокую судьбу.

Саннокими тихо прошептала про себя:

Наконец церемония началась. Множество высших буддийских священников благоговейно приступили к чтению священной Сутры лотоса. Поскольку Сутра эта состоит из восьми книг, то было решено читать каждый день по одной книге, а в девятый прочесть священную Сутру о бодхисаттве Амитабхе [43], отворяющем двери рая, чья благость вечна и бесконечна.

И каждый день возносили моления новому изображению Будды, так что всего было девять чтений и девять служб перед девятью статуями божества.

Четыре свитка Сутры лотоса были написаны золотом и серебром на цветной бумаге всевозможных оттенков, а валики для них сделаны из благоухающего черного дерева. Каждый свиток хранился в отдельном ларце, окованном по краям золотом и серебром. Прочие пять свитков были написаны золотом на бумаге цвета индиго и накручены на хрустальные валики. Эти свитки хранились в отдельных ларцах из лака макиэ, и на крышке каждого ларца были написаны золотом главные истины, возвещенные в Сутре.

При виде этих великолепных книг и статуй всем стало ясно, что присутствуют они не на обычном молитвенном сборище. Трудно было вспомнить другое подобное торжество. Священники, читавшие сутры, получили в дар шелковые рясы дымчато-серого цвета. Заботясь о том, чтобы ни в чем не было недостатка, Митиери проявил неслыханную щедрость.

С каждым новым днем чтения становились все торжественнее, а сборища все многолюднее.

На пятый день состоялось подношение даров. Все молящиеся, не только знатные сановники, но и люди невысокого звания, принесли их столько, что и класть было некуда. Четки и молитвенные шарфы лежали грудами.

В ту самую минуту, когда должно было начаться торжество, Митиери получил письмо от своего отца: