Мало того, они же определяют, как строить дома и суда, они принимают меры к обеспечению безопасного движения по железным дорогам, они же постановляют, в какой час должны быть закрыты трактиры и какую плату имеют право требовать с вас извозчики, они надзирают за чистотой меблированных комнат, распоряжаются устройством кладбищ, определяют, сколько часов должно работать на фабриках. Если им кажется, что тот или другой социальный процесс идет недостаточно быстро, они ускоряют его, если что-нибудь растет не в том направлении, какое им кажется наиболее желательным, они изменяют направление роста, пытаясь таким образом осуществить какой-то неопределенный идеал общественной жизни.
      Такова задача, которую они берут на себя. Теперь, позвольте спросить, какими же данными обладают они для выполнения этой задачи? Предполагая, что возможно выполнить все вышесказанное, какие же знания и способности требуются от тех, кто будет выполнять это? Чтобы с успехом предписывать законы обществу, необходимо знать устройство этого общества, принципы, на которых оно зиждется, естественные законы его прогресса. Если правительство не имеет точного и правильного понятия о сущности социального развития, оно непременно будет делать крупные ошибки, поощряя одни перемены и пресекая другие. Если оно недостаточно усвоило себе взаимную независимость многих функций, которые, будучи взяты вместе, составляют жизнь нации, ему грозят многие непредвиденные бедствия, так как оно может высчитать, насколько расстройство одной функции отразится на отправлении других. Иначе говоря, оно должно быть хорошо ознакомлено с социологией - наукой, включающей все остальные и превосходящей всех их сложностью.
      Посмотрим же теперь, насколько удовлетворяют этому требованию наши законодатели? Проявляется ли это знакомство в их деятельности? Приближаются ли они хоть сколько-нибудь к этому знакомству? Мы не сомневаемся, что многие из них - знатоки в классической литературе, многие из них писали отличные стихи по латыни и способны наслаждаться греческой трагедией; но между памятью, исправно хранящей слова, сказанные две тысячи лет назад, и дисциплинированным умом, подсказывающим человеку, как держать себя со своими современниками, общего еще очень мало. Правда, изучая языки древних народов, изучаешь отчасти и историю их, но ввиду того, что эта история повествует главным образом о битвах, договорах, переговорах и вероломствах, она бросает не особенно много света на социальную философию, из нее трудно вывести даже простейшие принципы политической экономии. Точно так же мы не сомневаемся, что изрядный процент членов парламента - прекрасные математики, а математическое образование ценно, так как оно дисциплинирует ум. Но политические проблемы не поддаются математическому анализу, и все познания в этой области не много помогут при законодательстве. Мы ни на минуту не позволим себе усомниться, что господа офицеры, заседающие в парламенте, вполне компетентные судьи в вопросах фортификации стратегии и полковой дисциплины, но мы не видим, чтобы это могло помочь им выяснить себе причины и способы устранения народных бедствий. Мало того, принимая во внимание, что война воспитывает в человеке антиобщественные чувства, а военный режим по необходимости должен быть деспотичен, мы склонны думать, что воспитание и привитые с детства привычки делают офицера скорее непригодным, чем пригодным, к руководительству свободными гражданами.
      Многие юристы, посаженные в парламент, бесспорно могут похвалиться обширным знакомством с законами, и можно бы думать, что эти знания пригодятся им при служении делу, к которому они призваны.
      Но и юридическое образование не дает глубокого знания социологии; за исключением тех случаев, когда оно не только техническое, когда оно сопровождается знакомством со всеми многообразными последствиями применения различных законов в прошлом и настоящем (на что ни один юрист не может претендовать). Близкое знакомство с законами так же мало подготовляет к рациональному составлению законов, как, например, знание всех секретных средств, когда-либо применявшихся человечеством, к рациональному лечению. Словом, ни в ком из представителей законодательной власти мы не находим надлежащей подготовки. Один - талантливый романтик, другой - разбогатевший строитель железных дорог; этот нажил большое состояние торговлей; тот известен придуманными улучшениями в области земледелия; но ни один из этих талантов не пригоден для надзора за общественными течениями и согласования их. Из многих лиц, прошедших среднюю школу и университет, включая сюда премированных светил Оксфорда и Кембриджа, нет ни одного, прошедшего школу, необходимую для хорошего законодателя. Ни один не обладает надлежащими познаниями в науке вообще, достигающей своей кульминационной точки в науке о жизни, которая, в свою очередь, одна только может послужить базисом для науки об обществе.
      Ибо все явления, составляющие жизнь нации, суть явления жизни вообще и управляются законами жизни - это главная тайна, которая кажется еще более сокровенной оттого, что они говорят открыто. Рост, упадок, порча, улучшение, вообще все перемены, происходящие в политическом организме, обусловливаются действиями человеческих существ, а все действия человеческих существ строго подчинены законам жизни вообще и не могут быть правильно поняты без понимания этих законов.
      Смотрите же, какое чудовищное несоответствие между целью и средствами. С одной стороны, бесчисленные трудности самого дела; с другой - полная неподготовленность тех, кто берется за него. Надо ли удивляться, что издаваемые законы не достигают цели? Не естественно ли, что каждая новая сессия занимается главным образом разбирательством жалоб, исправлением и отменой прежних законов. И можно ли ожидать чего-нибудь другого, когда дебаты позорятся нелепыми выходками чуть не в духе Кэда {Предводитель восстания 1849 г.}. Если даже не предъявлять таких высоких требований, как вышеуказанные, и то непригодность к делу большинства депутатов бьет в глаза. Стоит окинуть взглядом эту разношерстную компанию дворян, баронетов, сквайров, купцов, адвокатов, инженеров, солдат, моряков, железнодорожных тузов и т. д. и спросить себя, насколько их прошлая жизнь могла подготовить их к многосложному делу законодательства, чтобы сразу понять, что в этой области они совершенно некомпетентны. Можно подумать, что вся наша система построена на изречениях какого-то политического Догберри: "Исцелять трудно; управлять легко. Знание арифметики не дается без труда; знание общества приходит само собой. Чтобы уметь делать часы, нужно долго учиться; но для того, чтобы составлять законы, учиться совсем не нужно. Чтобы хорошо заведовать магазином, нужно умение, но для управления народом не требуется никакой подготовки". Если бы нас посетил теперь новый Гулливер или, как в Micromegas'e Вольтера, обитатель другой планеты, он, вероятно, отозвался бы о наших политических учреждениях приблизительно в таком роде: "Я нашел, что англичане управляются сборищем людей, будто бы воплощающих в себе "коллективную мудрость". Это сборище, в соединении с некоторыми другими начальствующими лицами, которые, однако же, на практике, кажется, подчинены ему, обладает неограниченной властью. Наблюдая его, я пришел в большое недоумение. У нас принято точно определять обязанности известного установления и, главное, следить за тем, чтобы оно не уклонялось от намеченных для него целей. Но здесь и в теории и на практике английское правительство может делать, что ему вздумается. Хотя в общепринятых правилах и обычаях англичане признают право собственности священным, хотя нарушение этого права считается одним из важнейших преступлений, хотя закон так ревниво охраняет его, что наказывает даже за кражу репы, - их законодатели сплошь и рядом сами нарушают это право. Они без церемонии пользуются деньгами граждан для осуществления задуманных ими планов, хотя бы планы эти вовсе не входили в соображения тех, по чьей милости они облечены властью, хотя большинство граждан, деньгами которых пользуются эти господа, даже не принимали участия в облечении их властью. Каждый гражданин владеет своей собственностью только до тех пор, пока она не понадобится 654 депутатам. Мне сдается, что ныне отвергнутая, но некогда бывшая в большом ходу между ними доктрина "божественных прав королей" просто-напросто превратилась в доктрину "божественных прав парламента".
      Вначале я был склонен думать, что на Земле все устроено совсем иначе, чем у нас. Здешняя политическая философия предполагает, что поступки не сами по себе хороши или дурны, но делаются хорошими или дурными в силу решения большинства делателей закона (law-maKers)-Для нас очевидно, что раз известное количество существ живут вместе, они обязательно должны, в силу уже своей природы, поставить себе известные основные условия, без соблюдения которых невозможна дружная совместная работа; и о том, кто нарушает эти условия, мы говорим, что он поступает дурно. Английские же законодатели нашли бы нелепым предложение регулировать поведение граждан, руководствуясь такими отвлеченными соображениями. Я спросил как-то одного члена парламента, могла ли бы палата большинством голосов узаконить убийство. Он сказал: "Нет!" Я спросил, нельзя ли тем же способом освятить разбой. Он сказал: "Не думаю". Но я не мог заставить его понять, что, если разбой и убийство сами по себе дурны, и даже парламентский указ не может сделать их лучшими, значит, и все деяния людские должны быть хороши или дурны сами по себе, независимо от авторитета закона, и там, где правда закона не гармонирует с внутренней правдой, сам закон преступен. Впрочем, и среди англичан некоторые думают одинаково с нами. Вот что пишет один из их замечательных людей (не заседающий в собрании нотаблей): "Все парламенты, Вселенские Соборы, конгрессы и иные сборища, где восседает коллективная мудрость, ставили себе всегда одну задачу - возможно лучше проникнуться волей Предвечного, возможно точнее исследовать Его законы... Тем не менее в наше время, благодаря путанице, происходящей от всеобщей подачи голосов и прений, мало-помалу по свету распространилась идея или, вернее, молчаливая догадка о противоположном. И теперь находятся жалкие человеческие существа, глубоко уверенные, что раз мы "вотировали" то или другое, так оно отныне и быть должно... Люди дошли до того, что воображают, будто законы Вселенной, подобно законам конституционных государств, утверждаются голосованием. Это праздная фантазия. Законы Вселенной основаны на неизменном от века соотношении вещей между собою; они не могут быть утверждены или изменены голосованием, и, если английские законы не представляют собою точного подражания им, они должны усиленно стремиться к тому, чтобы сделаться таковыми".
      Но я нашел, что английские законодатели, высокомерно презирая все такие протесты, упорствуют в своем supra-атеистическом убеждении, будто указом парламента, при должной поддержке со стороны государственных чиновников, можно достигнуть чего угодно; они даже не спрашивают, согласуемо ли то, чего они добиваются, с законами природы. Я забыл спросить, как они полагают, можно ли силой парламентского декрета сделать полезными или вредными для здоровья различные сорта пищи.
      Одно поразило меня: у членов палаты общин прекурьезная манера судить о способностях человека. Ко многим, выражавшим весьма резкие мнения, говорившим плоскости, пошлости или проповедывавшим отжившие суеверия, они относились очень учтиво. Даже величайшие цельности, вроде речи одного из министров, объявившего несколько лет тому назад, что свободная торговля противна здравому смыслу, они проглатывали молча. Но я сам был свидетелем, как один из них, по-моему говоривший очень разумно, ошибся в произношении, вследствие чего исказился смысл фразы, и был осыпан градом насмешек. Они охотно мирятся с тем, что член парламента ничего или почти ничего не смыслит в деле, к которому призван; но неведение в вещах не важных они не прощают.
      Англичане кичатся своей практичностью - презирают теоретиков, хвастают тем, что руководствуются исключительно фактами. Прежде чем издать или изменить закон, они имеют обыкновение созывать следственную комиссию, которая собирает сведущих по данному предмету людей и предлагают им тысячи вопросов. Эти вопросы вместе с ответами печатаются в виде солидных размеров книги и рассылаются всем членам парламента; мне говорили, что на собирание и рассылку таких материалов тратится до 100 000 ф. ежегодно. Тем не менее мне показалось, что министры и представители английского народа упорно держатся теорий, давно опровергнутых самыми убедительными фактами. Они высоко ценят мелкие подробности в показаниях и оставляют без внимания крупные истины. Так, например, опыт многих веков показал, что государство почти всегда оказывается дурным хозяином. Государственные имения управляются так плохо, что нередко приносят убыток вместо дохода. Правительственные верфи все до одной стоят бешеных денег и не достигают своей цели. Судопроизводство так дурно поставлено, что большинство граждан предпочитают нести серьезные потери, чем рисковать разориться на судебную волокиту. Бесчисленные факты доказывают, что правительство - худший хозяин, худший торговец и худший фабрикант, вообще плохой распорядитель, чем бы ему ни пришлось распоряжаться. Обилие таких фактов само по себе достаточно убедительно; в последнюю войну халатность и неумение наших чиновников проявились ярко и многообразно, - но все это ничуть не поколебало веры в то, что каждое новое учреждение будет выполнять возложенные на него обязанности вполне успешно. Законодатели, воображая себя людьми практическими, цепляются за общедоступную теорию общества, управляемого чиновниками, несмотря на подавляющую очевидность несостоятельности такого режима.
      Больше скажу: эта вера положительно укрепляется и растет, и государственные люди Англии, эти приверженцы фактов, не хотят видеть, что сами факты свидетельствуют против них. В последнее время так и сыплются предложения подчинить то или другое государственному контролю. И что всего удивительнее, еще недавно представительное собрание совершенно серьезно слушало речь одного из членов - лица в глазах собрания высокоавторитетного, утверждавшего, что государственные мастерские обходятся дешевле частных. Здешний первый министр, отстаивая недавно открытый оружейный завод, сказал, что в одном из арсеналов выделываются метательные снаряды не только лучшего качества, чем имеющиеся в продаже, но и стоящие втрое дешевле, и прибавил: "Так было бы и во всем". Англичане, как народ торговый, должны бы знать, какой процент прибыли идет в пользу фабриканта, на чем и насколько он может соблюдать экономию, и тот факт, что они выбрали главным своим представителем человека, ничего не понимающего в этих вещах, поразил меня как удивительный результат представительной системы.
      Больше я уже ни о чем и не спрашивал, ибо мне стало очевидно, что, если в парламенте заседают мудрейшие, - английский народ не может быть назван мудрым".
      Итак, нельзя назвать представительное правление удачной выдумкой, по крайней мере что касается подбора членов. Люди, поставленные у кормила власти, оказываются далеко не самыми приспособленными ни в смысле общности их интересов с интересами избирателей, ни в смысле образования и ума. В результате, частью поэтому, частью по причине своей сложности и неуклюжести, громоздкий механизм представительной власти служит административным целям далеко не успешно. В этом отношении он значительно уступает монархической власти. В той, по крайней мере, есть простота, всегда способствующая успешному действию. Это - одно преимущество, а другое - то, что власть находится в руках человека, прямо заинтересованного в хорошем заведовании народными делами, так как от этого зависит удержание им власти, - мало того, сама его жизнь. Монарх в собственных интересах выбирает мудрейших советников, презирая классовые различия. Для него важно иметь наилучшую помощь, и он не может допустить, чтобы предрассудки встали между ними и талантливым человеком, встреченным им на пути. Примеров тому сколько угодно. Французские короли выбирали себя в помощники Ришелье, Тюрго, Мазарини. У Генриха VIII был советником Вольсей, у Елизаветы - Бурлей, у короля Иакова Бэкон, у Кромвеля - Мильтон. И все это были люди иного калибра, чем те, которые держат бразды правления при нашем конституционном режиме. У самодержца такие важные побудительные причины утилизировать ум и способности, где бы они ни встретились, что он, подобно Людовику XI, будет советоваться даже со своим цирюльником, если тот окажется с царем в голове. Он не только выбирает умных министров и советников, но старается и на низшие должности назначать людей компетентных. Наполеон производил в маршалы простых солдат и своим успехом был в значительной степени обязан своему умению подмечать и готовности награждать заслугу. Еще недавно мы видели то же в России: вспомним, как быстро выдвинулся талантливый инженер Тотлебен и как дорого нам обошлось его искусство при защите Севастополя. Яркий контраст этому мы видим в нашей собственной армии, где гений остается в тени, между тем как тупиц осыпают почестями; где богатство и кастовая гордость почти не дают хода плебею; где зависть и соревнование между состоящими на службе у королевы и у компании препятствуют успехам высшей команды. Мы видим, что система представительства не дает хороших результатов ни в области законодательной, ни в области исполнительной власти. Разительное противоречие между действиями двух различных форм правления видим в отчете Севастопольского комитета о поставке бараков в крымскую армию: оказывается, что в сношениях своих с английским правительством поставщик бараков сплошь и рядом натыкался на колебания, проволочки и грубость чиновников; и наоборот, поведение французского правительства отличалось решительностью, быстротой действий, трезвым отношением к делу и большой учтивостью. Все это показывает, что, с точки зрения администрации, самодержавная власть самая лучшая. Если вы желаете иметь хорошо организованную армию; если вы желаете иметь санитарный департамент, департамент народного просвещения и благотворительности делового пошиба; если вы желаете, чтобы государственные чиновники на деле руководили обществом, - у вас нет иного выхода, как принять систему полной централизации, которую мы называем деспотизмом.
      По всей вероятности, несмотря на намеки, рассеянные вначале, многие удивлялись, читая предыдущие страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули лишний раз на обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке вместо Westminster Revietv номер какого-нибудь другого журнала; а иные, читая, не скупились и на бранные эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену убеждений. Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили от символа веры, приведенного в нашем prospectus'e. Напротив, мы по-прежнему стоим за свободные учреждения, и наша с виду враждебная критика, если возможно, только усилила в нас приверженность к этим учреждениям.
      Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его "поклонением героям", и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед силой грубой, - и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих человечество, - и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу; как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его идолов; - прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать свой авторитет обессилившая власть, - и он покажется вам даже совсем не похвальным. Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой - низкое, трусливое отречение от прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык. Слова: достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, - не предполагают ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический, произвольный, деспотичный - укоризненные эпитеты; а слова: раболепство, низкопоклонство, заискивание - презрительные. Слово рабский выражает осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, - мелочность, низость души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно сделалось термином, синонимом всего презренного. Таким образом, в формах языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей, отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения. По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии "благочестивейшего и милостивейшего короля". Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого прошлого; - обратите ли взор свой ко многим еще нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между собой ныне существующие европейские нации, - вы везде увидите, что подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа человеческая была всего ниже.
      На такое отношение между варварством и честностью "слуга и истолкователь природы" наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но, по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, - этот суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать, изображать в карикатурном виде. Достижению такого результата способствуют различные влияния. Накопляющиеся знания постепенно развенчивают правителя, лишают его вначале присвоенных ему сверхъестественных атрибутов. Развивающаяся наука расширяет умственный кругозор человека, дает ему понятие о величии творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей Причины, в сравнении с которой всякая человеческая власть кажется ничтожной, и свое прежнее благоговение перед великим человеком мы переносим на Вселенную, которой этот великий человек составляет лишь незначительную частицу. Рост населения, из среды которого всегда выдвигается известный процент людей великих, делает то, что великие люди появляются чаще, и, чем больше их, тем меньше питают уважения к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют один другого. В обществе оседлом и организованном его благосостояние и прогресс все менее и менее зависят от кого бы то ни было. В первобытном обществе смерть вождя может совершенно изменить положение дел, но в таком обществе, как наше, кто бы ни умер, все продолжает идти своим чередом. Таким образом, в силу многих причин и влияний самодержавная власть, в области ли политики или чего другого, постепенно ослабевает. Недаром сказал Теннисон: "The individual withers, and the world is more and more" {Индивидуум хиреет; мир приобретает все больше и больше значения.}. Это справедливо не только в том смысле, в каком оно сказано, но и в более высоком.
      Далее, надо заметить, что когда неограниченное господство выдающихся людей перестает быть необходимостью, когда суеверный страх, которым держалось это господство, исчезает, становится невозможным возводить великих людей на вершину. В первобытной стадии общественной жизни, где сила - право, где война - дело жизни, где качества, необходимые правителю для того, чтобы обуздывать подданных и побеждать врагов, суть телесная сила, мужество, хитрость, воля, - легко выискать лучшего или, вернее, он сам выищется. Свойства, делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы господствовать над окружающими дикарями, - те самые, с помощью которых он приобрел над ними господство. Но для более сложного строя жизни, цивилизованного и сравнительно мирного, эти качества уже непригодны, да если бы и были пригодны, организация общества такова, что обладателя их не допустят добраться до вершины. Для управления оседлым цивилизованным обществом нужны не страсть к завоеваниям, но желание общего блага; не вековечная ненависть к врагам, но спокойная справедливость и беспристрастие; не умение маневрировать, но проницательность философа. Но как найти человека, обладающего всеми этими качествами в самой высокой степени? Обыкновенно, он не рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати миллионов населения - нет такого безумца, который допустил бы, что это возможно. Мы уже видели, как мало люди способны оценивать по заслугам ум и достоинство; лучшая иллюстрация тому - парламентские выборы. Если несколько тысяч избирателей не могут выбрать из среды своей самых умных и даровитых, тем менее могут сделать это миллионы. По мере того как общество становится многолюдным, сложным и мирным, политическое главенство лучших людей становится невозможным.
      Но если бы даже отношение между самодержцем и рабом было нравственно здоровым, если бы даже самодержцами были вполне пригодные к этому люди, все же мы утверждали бы, что такая форма правления нехороша. Мы утверждали бы это не только на том основании, что самоуправление имеет большое воспитательное значение, - мы утверждали бы это с той точки зрения, что один человек, как бы он ни был умен и добр, непригоден к тому, чтобы единолично руководить действиями созревшего и смешанного общества; что при самых лучших намерениях доброжелательный деспот весьма легко может натворить массу бед, которые, при другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем случай, наиболее благоприятный для тех, кому хотелось бы отдать верховную власть в руки достойнейших. Возьмем образцового героя Карлейля - Кромвеля. В нравах и обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было, несомненно, многое, способное внушить отвращение. Пороки и безумства отживающего католицизма, отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно достаточно сильны, чтобы породить в виде реакции аскетизм. Но дело в том, что люди не меняют своих привычек и удовольствий сразу; это не в порядке вещей. Чтобы добиться прочных результатов, надо воздействовать постепенно. Лучшие вкусы, более высокие стремления надо развивать, а не навязывать насильственно, извне. Если вы отнимете у человека наслаждения низшего порядка, не заменив их более высокими, - быть беде, так как известная доля наслаждений необходимое условие здорового существования. Что бы ни проповедовала аскетическая мораль, удовольствие и боль - побудительные и сдерживающие импульсы, с помощью которых природа охраняет существование своих детей. Презрительный эпитет "свиной философии" не изменит вечного факта: страдание и горе по-прежнему будут торной дорогой к смерти, а счастье - добавочной жизнью и жизнедателем. Но негодующие пуритане не понимали этого и с чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять наслаждение во всех его видах. Добившись власти, они запретили не только сомнительные развлечения, но заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на Кромвеля, ибо в каждом данном случае он или сам вводил репрессалии, или допускал их и поддерживал. Каковы же были последствия этого насильственного обращения людей к добродетели? Что произошло после смерти сильного духом человека, который воображал, что он помогает Богу "привести всех к покаянию"? Страшная реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных периодов нашей истории. В начисто убранный и выметенный дом вошли "семь бесов, злейших первого" и основались в нем прочно. В течение нескольких поколений нравственный уровень англичан все понижался. Порок прославлялся; добродетель осмеивалась; брак сделался предметом издевательства для драматических писателей; процветали богохульство и сквернословие всякого рода; высшие стремления угасли, целый век был испорчен вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб английского народа несколько повысился. И этим веком деморализации мы в значительной степени обязаны Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и честен?
      Нам остается еще заметить, что там, где политическое главенство великих людей перестает существовать явно, оно продолжает существовать в скрытой и более благодетельной форме. Не ясно ли, что в наши дни мудрый диктует законы миру, и если не он сам, так другие заставляют исполнять эти законы.