Опыты научные, политические и философские (Том 3)

      Далее, страшная порочность, деморализация и преступность, порожденные жестокостью обращения с ссыльными, были бы невозможны, если б наши власти одинаково приняли в соображение как то, что казалось бы справедливым, так и то, что казалось бы политичным. Ссыльные никогда бы не могли подвергнуться скандальным жестокостям, которые были открыты парламентской комиссией в 1848 г. Мы не имели бы людей, осужденных на кандалы за один только дерзкий взгляд. Мы не знали бы таких жестокостей, как, например, "заключение в кандалах с утра до ночи в клетках, которые вмещают в себя от двадцати до двадцати восьми человек и в которых эти люди не могут ни стоять, ни сидеть все в одно время иначе, как согнув ноги под прямыми углами к телу". Люди никогда не принуждались бы к таким мучениям, которые способны были доводить до отчаяния, бешенства и новых преступлений, к таким мучениям, которые "отнимали у человека человеческое сердце и давали ему сердце животного", как выразился перед казнью один из этих законом порожденных преступников. Нам не приходилось бы слышать слова главного судьи Австралии, что содержание преступников доводило их "до таких страданий, которые заставляли многих желать смерти и побуждали искать ее даже в самых ужасных ее видах". Сэру Артуру не пришлось бы свидетельствовать, что на Ван-Дименовой Земле ссыльные нарочно совершают убийства, дабы их "отсылали в Габарт-Тоун к суду, хотя и знают, что их, обычным порядком, казнят через две недели после прибытия". У судьи Бортона не показались бы на глазах слезы сострадания при чтении приговора одному из таких натерпевшихся преступников. Короче говоря, если б при определении тюремной дисциплины к соображениям непосредственной применимости присоединялась и отвлеченная справедливость, мы не только предупредили бы несказанные страдания, унижения и смертность, но спасли бы людей, на которых лежит ответственность за совершающиеся теперь жестокости, от обвинения в преступлении, которое теперь неминуемо падает на них.
      Вероятно, далеко не столь единодушное согласие встретит наше мнение, что указание абсолютной нравственности должны предупредить и такие системы, какая принята в Пентонвилле. До какой степени отвлеченная справедливость отвергает системы молчаливого и одиночного заключения - это мы увидим ниже. Теперь же мы будем защищать только то положение, что эти системы дурны. Может быть, и справедливо, что из числа заключенных по этой системе процент совершивших преступление во второй раз очень незначителен, но, принимая в соображение неверность отрицательной статистики, это нисколько не доказывает, что заключенные, не совершившие вторичного преступления, исправились. Впрочем, вопрос не в том только, сколько заключенных предупреждается от новых преступлений. Он состоит также и в том, как велик процент людей, сделавшихся после заключения такими членами общества, которые способны сами заботиться о себе. Известно, что в этом случае продолжительное лишение всякого общения с людьми нередко ведет заключенных к болезням или потере рассудка; а в тех, которые остаются здоровыми, тяжелое влияние этого лишения неизбежно производит серьезное общее ослабление как тела, так и ума {М-р Байлльи Кокрен говорит "Чиновники Дартмурской тюрьмы говорили мне, что заключенные, прибывающие сюда хотя бы после годичного только заключения в Пентонвилле, отличаются от других по своему жалкому потупленному взгляду. В большей части случаев мозг их расстроен, и они не способны удовлетворительно отвечать даже на самые простые вопросы".}. По нашему мнению, большую долю кажущегося успеха надо приписать этому общему ослаблению, которое хотя и делает человека неспособным к преступлению, но вместе с тем делает его неспособным и к работе. Наше возражение против этой системы всегда состояло в том, что действие ее на нравственную природу человека совершенно противоположно тому, какое требуется. Преступление антисоциально; побуждением к нему служат своекорыстные чувства; сдерживают же его чувства социальные. Естественным возбудителем к хорошему образу действий с другими и естественным противником дурного образа действий служит сочувствие: из сочувствия развивается как чувство благосклонности, так и чувство справедливости, удерживающие нас от оскорбления других. Сочувствие же это, делающее существование общества возможным, развивается общественными сношениями. Привычка разделять удовольствия других усиливает эту способность, а все, что препятствует участию в удовольствиях ближнего, ослабляет ее. На этом основании можно положительно сказать, что, подвергая заключенных одиночеству, т. е. запрещая им всякий обмен чувств, мы неизбежно ослабляем существующие в них сочувствия и таким образом скорее уменьшаем, нежели увеличиваем, нравственные препятствия к совершению преступления. Априористическое убеждение, которого мы давно придерживаемся, подтверждается фактами. Капитан Мэкбночи утверждает на основании наблюдений своих, что долговременное одиночество порождает в людях такой эгоизм и так ослабляет сочувственные склонности, что даже хорошо настроенных людей делает совершенно неспособными переносить по возвращении домой ничтожные испытания домашней жизни. Таким образом, есть совершенно достаточные основания, чтобы предполагать, что постоянное безмолвие и уединение, подавляя ум и подрывая энергию, не могут вести к исправлению человека.
      "Но чем же может быть доказано, - спросит читатель, - что эти неблагоразумные карательные системы несправедливы? Где тот метод, который дает нам возможность сказать, какое наказание оправдывается абсолютной нравственностью и какое нет?" Попытаемся ответить на эти вопросы.
      Покуда каждый из граждан стремится к целям своих желаний, не стесняя такой же свободы остальных граждан, общество не имеет права мешать ему. Покуда он довольствуется выгодами, которыми обязан своей собственной энергии, не имеет притязаний воспользоваться выгодами, какие приобрели для себя другие или какие дала им природа, никакое взыскание с него не может быть справедливым. Но как скоро он нарушил эти границы убийством, воровством, насилием или каким-либо иным способом, требование как абсолютной, так и относительной применимости уполномочивают общество поставить ему преграды. Об относительной применимости такого образа действий говорить нет нужды: она доказывается опытом социальной жизни. Абсолютная же применимость не так очевидна, и мы постараемся показать, что она выводится из конечных законов жизни.
      Всякая жизнь зависит от сохранения известных естественных отношений между действиями и их результатами. Если дыхание доставляет в кровь не кислород, как должно быть при нормальном порядке вещей, а угольную кислоту, организм немедленно умирает. Если за принятием пищи не следует обычных органических явлений - сокращения желудка, выделения желудочного сока и пр., то является несварение желудка и упадок сил. Если движения членов недостаточно деятельны, чтобы возбуждать сердце к быстрейшему доставлению крови, или если поток выталкиваемой сердцем крови задерживается в своем ходе аневризмом, является быстрое изнеможение, жизненность быстро снижается. Как в этом, гак и во множестве подобных случаев мы видим, что жизнь тела зависит от сохранения установленной связи между физиологическими причинами и их следствиями. В процессах интеллектуальных происходит то же самое. Если известные впечатления, воспринятые чувствами, не порождают соответственных мышечных отправлений, если мозг отуманен вином, если сознание занято чем-нибудь посторонним или если восприимчивость по природе тупа, - движении тела управляются дурно и организм может подвергнуться весьма бедственным случайностям. Там, где порвана естественная связь между впечатлениями ума и соответственными движениями тела, как у параличных больных например. жизнь оказывается в значительной степени испорченною. Если, как, например, при сумасшествии, впечатление, которое при обыкновенном порядке мыслей должно бы было произвести известные убеждения, производит убеждения противоположного рода, - то поведение человека становится хаотическим, и жизнь подвергается опасности или прерывается. То же бывает и в более сложных явлениях. Как в этих случаях мы находим, что здоровая физическая и умственная жизнь предполагает непрерывность установленного ряда причин и следствий в жизненной деятельности, так и в нравственной сфере оказывается то же самое. Наше положение относительно внешней природы и людей обусловливается отношениями причины к следствию, от поддержания которых, как и от поддержания упомянутых выше внутренних отношений, зависит полнота жизни. Поведение того или другого рода всегда стремится производить приятные или неприятные результаты, действие - произвести соответственное противодействие; и благополучие каждого человека требует, чтобы эта естественная связь не нарушалась. Говоря более специфически, мы видим, что во всей природе бездействие порождает нужду. Существует определенная связь между деятельностью и удовлетворением известных настоятельных потребностей. Если эта связь нарушена, если тело и ум совершили какой-нибудь труд и произведением этого труда воспользовался кто-нибудь другой, то одно из условий полной жизни не выполнено. Ограбленный терпит физически, потому что лишается средств пополнить потерю, которую понес его организм во время труда; если же грабеж повторяется постоянно, ему приходится умирать. Там, где все люди бесчестны, является рефлективное зло. Если в обществе постоянно нарушается естественное отношение между трудом и его произведением, то этим не только непосредственно подрывается жизнь многих из членов такого общества, но, вследствие уничтожения побуждений к труду и вследствие развивающейся от этого бедности, косвенным образом подрывается жизнь всех его членов вообще. Поэтому требовать, чтобы естественное отношение между трудом и его результатами не нарушалось, - значит просто требовать, чтобы уважались законы жизни. То, что мы называем правом собственности, есть просто вывод из известных необходимых условий полного существования: это есть не что иное, как формулированное признание естественных отношений между тратой силы и необходимыми для ее поддержания предметами, которые получаются взамен потраченной силы, - признание отношений, которыми невозможно пренебречь вполне, не причиняя смерти. И все прочие признаваемые за индивидуальные права суть косвенные выводы того же рода; они точно так же указывают на известные отношения между людьми, как на условия, без которых не может сохраняться полное соответствие между внутренними и внешними действиями, составляющее жизнь. Права эти вытекают не из законодательства человеческого, как нелепо утверждают некоторые моралисты и большинство юристов, - они не имеют также исключительным основанием своим индуктивных заключений непосредственной применимости, как столь же нелепо утверждали другие. Права эти выводятся из установленной связи между нашими действиями и их результатами. Как верно то, что есть условия, которые должны быть выполнены прежде, чем могла бы появиться жизнь, так же верно и то, что есть условия, которые должны быть выполнены прежде, чем известные члены общества получат возможность пользоваться полной жизнью; и то, что мы называем требованиями справедливости, есть только ответ на важнейшие из таких условий.
      Итак, если жизнь составляет нашу законную цель и если под абсолютной нравственностью понимается (как оно и есть) соответствие с законами полной жизни, то эта нравственность оправдывает стеснение таких людей, которые стремятся вывести своих сограждан из этого соответствия. Оправдание такого стеснения состоит в том, что жизнь возможна только при известных условиях; что она не может быть совершенной, если не сохраняется ненарушимость этих условий; и что если мы имеем право на жизнь, то имеем право и удалять всякого, кто нарушает эти условия для нас или принуждает нас нарушать их.
      Если таково основание нашего права принимать принудительные меры против преступников, то естественно является вопрос: каковы законные границы принуждения? Дает ли нам этот источник право на известные требования от преступника? и есть ли какие-нибудь отсюда же истекающие границы таких требований? На все эти вопросы ответы получаются утвердительные.
      Во-первых, мы находим, что имеем полное право требовать вознаграждения или возврата того, что утратили. Так как сущность абсолютной нравственности заключается в соответствии с законами жизни, а общественные порядки, требуемые абсолютной нравственностью, суть такие, которые делают это соответствие возможным, - то естественный вывод из этого тот, что от всякого, кто нарушает эти порядки, можно справедливо требовать переделать, насколько возможно, то зло, какое он сделал. Так как цель состоит тут в поддержании условий существенно необходимых для полной жизни, то естественно, что если какое-нибудь из этих условий нарушено, то от нарушителя прежде всего нужно требовать возможно полного восстановления прежнего порядка вещей. Украденная собственность должна быть или возвращена или восстановлена какой-нибудь равноценностью. Всякий, подвергшийся физическому насилию, должен получить вознаграждение за свои издержки на доктора, за потерянное время и за страдание, которое он вынес. То же самое имеет место во всех случаях нарушения каких-либо прав.
      Во-вторых, это высшее право уполномочивает нас стеснять действия преступника настолько, насколько это необходимо для предупреждения дальнейших нарушений. Всякий, кто не допускает других к выполнению условий, необходимых для полной жизни, кто отнимает у своего ближнего плоды его трудов или вредит его здоровью и благосостоянию, приобретенному хорошим образом жизни, должен быть насильственно принужден к прекращению таких действий. И общество имеет право употреблять в этом случае тот род силы, какой оказывается нужным. Справедливость оправдывает сограждан такого человека, если они ограничивают его свободу пользования своими способностями - в той мере, какая необходима для сохранения их собственной свободы пользоваться своими способностями.
      Но заметим, что абсолютная нравственность не допускает стеснений, идущих дальше этого; она не допускает ни беспричинного наложения страданий, ни мстительных кар. Так как цель нравственности есть полнота жизни и так как она требует таких условий, которые делают эту полноту жизни возможной, то мы не можем, даже в лице преступника, правомерно нарушать эти условия больше, чем нужно для предупреждения еще более сильного их нарушения. Так как она безусловно требует свободного отправления законов жизни, дабы общий итог жизни был возможно больший, то и жизнь преступника, как одна из составных частей этой суммы, должна непременно приниматься в расчет; ему должна быть предоставлена настолько полная жизнь, насколько это совместимо с безопасностью общества. Обыкновенно говорят, что преступник теряет все свои права. Это может быть основательно по отношению к законам, но оно вовсе не основательно по отношению к справедливости. У преступника можно правомерно отнять только ту часть его прав, которую нельзя оставить за ним без опасности для общества. Но отнюдь нельзя отрицать тех прав его пользоваться своими способностями и происходящими от этого выгодами, которые можно оставить за ним при необходимом ограждении других граждан. Если кто-нибудь считает неуместным быть до такой степени внимательным к правам преступника, пусть подумает несколько об уроке, который дает нам природа. Мы не видим, чтобы действие свято установленных законов жизни, которыми поддерживается здоровье тела, прекращалось каким-либо чудом в лице преступника. У него, как и у других, хорошее пищеварение вызывает аппетит. Если преступник ранен, процесс излечения идет у него с обычной своей быстротой. Если преступник болен, медики ожидают в нем такого же действия от vis medicatrix naturae, как и в человеке, который не совершал преступления. Восприятия его руководят им точно так же, как и до заключения; он способен к тем же самым приятным эмоциям. Если мы, таким образом, видим, что благотворный порядок вещей поддерживается в его лице не менее однообразно, чем и во всяком другом, то не обязаны ли мы уважать в нем ту часть этого порядка, которой могли бы повредить? Не обязаны ли мы ограничивать свое противодействие законам жизни лишь настолько, насколько это абсолютно необходимо? Для тех, кого и это не убедило бы, есть другой урок, приводящий к точно тому же заключению. Человек, пренебрегающий каким-либо из простых законов жизни, которые дают начало законам нравственным, несет лишь то зло, которое сделалось необходимым вследствие его преступления, но не больше. Если вы во время ходьбы по невнимательности упадете, то ушиб или, может быть, какое-нибудь общее повреждение - вот все, чем вам придется поплатиться: падение не поведет вас к дальнейшему неосновательному наказанию, например к простуде или оспе. Если вы съели что-нибудь такое, что вам известно за труднопереваримую вещь, вы платитесь расстройством желудка и сопровождающими его последствиями; но за такой проступок вы не отвечаете ни ломаными костями, ни страданием спинного мозга. И в тех и в других случаях наказание оказывается ни больше, ни меньше того, что вытекает из естественного строя вещей. Не должны ли и мы смиренно следовать этому примеру? Не должны ли мы заключить из этого, что и гражданин, нарушивший условия общественного благосостояния, должен нести за это необходимые наказания и стеснения, но ничего больше? Не ясно ли из этого, что ни абсолютная нравственность, ни природа не оправдывают нас, когда мы налагаем на преступника какое бы то ни было наказание сверх тех, какие необходимы для исправления, насколько возможно, совершенного зла и для предупреждения новых преступлений? Нам кажется несомненным, что, если общество заходит дальше этого, оно совершает насилие над преступником.
      Люди, которые могли бы подумать, что мы склоняемся к вредной снисходительности, увидят, что следующая ступень нашей аргументации отнюдь не допускает такого упрека; потому что, хотя справедливость и воспрещает нам наказывать преступника иначе, как давая ему чувствовать естественные последствия его преступления, - последствия эти, строго проводимые, оказываются совершенно достаточно суровыми.
      Если общество получает от абсолютной нравственности санкцию на то, чтобы преступник доставлял вознаграждение и покорялся тем ограничениям, какие требуются для общественной безопасности, и если преступнику ручается тот же трибунал, что это ограничение не зайдет дальше, чем требуется сказанной целью, - то общество предъявляет еще дальнейшее требование, чтобы преступник в продолжение своего заключения содержал себя сам, и абсолютная нравственность одобряет и это требование. Раз общество приняло меры для своего самосохранения и назначило преступнику наказания или стеснения не выше тех, какие необходимо обусловливаются этими мерами, его дело кончено. О содержании преступника оно должно теперь заботиться столько же, сколько и до совершения им преступления. Роль общества состоит только в том, чтобы защитить себя против преступника, а забота о том, чтобы он мог жить возможно лучше при тех стеснениях, какими общество вынуждено обставить его, лежит уже на нем самом. Все, чего он справедливо может требовать, это возможности трудиться и выменивать произведения своего труда на необходимые для него предметы; это требование исходит из приведенного уже выше правила, что действия преступника не должны быть стесняемы больше, нежели это необходимо для общественной безопасности. Из этой возможности трудиться он должен сделать все, что позволяется обстоятельствами: он должен довольствоваться тем, что может добыть при этих условиях; если же он не может добиться большего, если ему приходится нести трудную работу и добывать себе ею только скудное содержание, то это должно идти в счет его наказаний за преступления - в счет естественных противодействий его дурному действию.
      Справедливость неуклонно настаивает на том, чтобы содержание преступника лежало на нем самом. Причины, оправдывающие заключение его в тюрьму, оправдывают точно так же и отказ дать ему какое-нибудь другое содержание, кроме того, которое он вырабатывает сам. Он подвергается заключению затем, чтобы не мог больше вредить полноте жизни своих сограждан, чтобы не мог снова завладевать какими-либо выгодами, данными им природой или приобретенными собственным их трудом и бережливостью. Те же причины требуют, чтобы он сам заботился о своем содержании, т. е. чтобы он не мог наносить ущерб полноте жизни других - пользоваться плодами их трудов. Иначе откуда получал бы он свою пищу и одежду? Из общественных запасов, т. е. из карманов всех людей, платящих налоги. А что представляет собственность, которая берется таким образом с людей, платящих налоги? Она представляет известную сумму выгод, приобретенных трудом. Она равняется известному количеству средств, необходимых для полной жизни. И когда эта собственность отнята, когда труды потеряны, когда продуктом его завладевает сборщик податей и передает его заключенному, - условия к полной жизни нарушены: осужденный совершает через посредство официальной власти новое преступление против своих сограждан. Дело не в том, что отнятие собственности совершается тут согласно закону. Мы должны разбирать здесь требования той власти, которая стоит выше закона и которую закон должен проводить. И мы находим, что эти требования состоят в том, чтобы каждый сам подвергался и дурным и хорошим результатам своего инцидента, чтобы преступник по возможности сполна выносил все страдания, порожденные его преступлением, и чтобы ему не дозволялось слагать часть их на людей невинных. Если преступник не содержит себя сам, он косвенным образом совершает новое преступление. Вместо исправления ущерба, нанесенного им условиям полной жизни общества, он увеличивает этот ущерб. Он наносит другим то самое зло, которое наложенное на него стеснение должно было предупредить. Поэтому, насколько абсолютная нравственность оправдывает это стеснение, настолько же она дает нам и право отказывать преступнику в даровом содержании.
      Итак, вот в чем состоят требования справедливой уголовной системы: посягатель должен или возвратить отнятое, или дать за него вознаграждение; он должен подвергнуться тем стеснения, какие требуются общественной безопасностью; на него не может быть наложено никакое стеснение, выходящее за эти пределы, никакое лишнее взыскание; наконец, в то время когда он находится в заключении или под стражей, он должен сам заботиться о своем содержании. Мы не хотим сказать, чтобы все эти требования могли быть исполнены вдруг. Мы уже допустили, что в нашем переходном состоянии выводы абсолютной применимости должны сообразовываться с индукциями относительной применимости. Мы сказали, что для грубых времен нравственность оправдывает самые строгие уголовные кодексы, если без них невозможно сдерживать преступление и обеспечивать общественную безопасность. Из этого следует, что нынешние способы обращения с преступниками оправдываются во всех случаях, когда они настолько приближаются к требованиям чистой справедливости, насколько позволяют обстоятельства. Очень может быть, что всякая система, возможная в настоящее время, окажется ниже идеальной. Очень может быть, что принуждение к возврату отнятого или вознаграждению за него во многих случаях неисполнимо. Очень может быть, что на некоторых преступников надо налагать более строгое наказание, нежели бы требовала абстрактная справедливость. С другой стороны, может быть, что для преступника, совершенно несведущего ни в каких ремеслах, необходимость самому содержать себя сделает для него наказание слишком тягостным. Но подобные непосредственные неудобства нисколько не опровергают наших аргументов. Мы настаиваем только на том, чтобы требования абсолютной нравственности исполнялись по возможности полнее, чтобы соблюдение их доводилось до тех границ, далее которых оно, по свидетельству опыта, принесло бы больше вреда, нежели пользы, чтобы никогда не терялся из виду идеал и чтобы каждая перемена стремилась к осуществлению этого идеала.
      Затем, мы хотим показать, что в настоящее время этот идеал может быть осуществлен в значительной степени. Опыт различных стран, совершавшийся при различных обстоятельствах, доказал, что замена старой уголовной системы системами, приближающимися к указанным выше, приносит громадную пользу. Германия, Франция, Испания, Англия, Ирландия и Австралия представляют подтверждение того, что самой целесообразной уголовной системой оказывается та, при которой уменьшаются стеснения и усиливается зависимость преступника от него самого. И факты доказывают, что, чем ближе держатся требования абстрактной справедливости, тем успешнее оказывается система. Мы имеем самые поразительные факты в подтверждение сказанного.
      Когда г-н Обермайер назначен был начальником Мюнхенской государственной тюрьмы, "он нашел там от 600 до 700 заключенных, дошедших до крайней степени неповиновения. Производимые ими беспорядки заставили прибегнуть к самым суровым и строгим мерам: все заключенные были скованы, и к каждой цепи была прикреплена железная гиря, которую даже самые сильные из заключенных с трудом могли волочить за собой. Стража состояла почти из 100 человек солдат, стоявших не только у ворот и вокруг стен, но и в коридорах, рабочих камерах и спальнях; и самой странной из всех мер против возможности возмущения и буйств было то, что на ночь спускалось на дворах и в коридорах от двадцати до тридцати огромных и злых охотничьих собак, которые должны были охранять двор и коридоры. Судя по рассказам, это был настоящий Пандемониум, заключавший на пространстве нескольких акров самые дурные страсти, самые рабские пороки, самую бездушную тиранию".
      Обермайер постепенно смягчил эту суровую систему. Он значительно облегчил вес цепей и даже совсем уничтожил бы их, если бы это было дозволено. Собаки и большая часть стражи были удалены; с заключенными стали обходиться так, чтобы прибрести их доверие. М-р Байлльи Кокрен, посетивший эту тюрьму в 1852 г., говорит, что тюремные ворота были "широко отворены, без всяких часовых у дверей; стража состояла только из двадцати человек, праздно проводивших время в караульне, находившейся довольно далеко от входа... Ни у одной двери не было ни запоров, ни засовов: единственной мерой предосторожности служил обыкновенный замок, и так как в большей части комнат он не запирался почти никогда на ключ, то заключенные свободно могли выходить в коридор... В каждой рабочей камере назначался старшина из числа заключенных, отличавшихся лучшим поведением, и г-н Обермайер уверял меня, что, если какой-нибудь заключенный нарушал какое-либо постановление, все его товарищи говорили ему: "Это запрещено", - и редко случалось, чтобы он не послушал их... В стенах тюрьмы производятся всевозможные работы; заключенные, разделенные на различные разряды и снабженные различными инструментами, шьют себе одежду, исправляют стены собственной тюрьмы, куют собственные цепи, выделывают разные мануфактурные предметы, которые приносят им большие выгоды. Результат всего этого тот, что каждый заключенный содержит себя собственным трудом; излишек же его заработка отдается ему при освобождении и дает возможность избегнуть лишений в первое время после освобождения".
      Кроме того, заключенные "в свободное время собираются без всякого вмешательства в их сношения, но в то же время под бдительным надзором и контролем"; г-н Обермайер на основании многолетнего опыта удостоверяет, что вследствие такого порядка нравственность улучшилась.
      Каких же результатов достиг он? В продолжение своего шестилетнего управления Kaisers-Lauten (первая тюрьма, которой он управлял) г. Обермайер освободил 132 преступника, из которых 123 вели себя с этого времени хорошо и 7 подверглись новому заключению. Из мюнхенской тюрьмы с 1843 по 1845 г. выпущено было 298 заключенных. "Из них 246 исправившихся были возвращены обществу. Людей сомнительного поведения, но не совершивших нового преступления, оказалось 26 человек; снова подвергнуто испытанию - 4; наказано полицейской властью - 6; приговорено к новому заключению - 8; умерло - 8". Этот отчет, говорит г-н Обермайер, "основывается на несомненных данных". В действительности успехов г-на Обермайера мы имеем свидетельство не одного только Байлльи Кокрена, но, кроме того, Ч. Г. Таунзенда,Джор-джаКамба,МатьюГш1ля и сэра Джона Мильбанка, нашего посланника при Баварском дворе.
      Возьмем еще пример - Меттрэ. Всякому приходилось, вероятно, слышать об успехах этого исправительного заведения для малолетних преступников. И посмотрите, как проводимая там система близко подходит к упомянутым нами отвлеченным принципам.
      Эта "Colonie Agricole" не имеет "ни стен, ни оград для тюремных целей"; там нет физических стеснений, за исключением тех случаев, когда ребенка заключают за какую-либо вину на известное время в отдельную комнату. Жизнь ведется трудовая: мальчиков учат ремеслам или земледелию по их выбору; они же исполняют и все домашние обязанности. "Все работы исполняются поштучно и вознаграждаются по приговору chef d'atelier: часть этой платы отдается ребенку на руки, а остальное помещается в сберегательную кассу в Туре... Мальчики платят сами за ту часть своей одежды, которая требует возобновления ранее срока, положенного на выдачу нового платья. ..но зато если платье окажется в хорошем состоянии, то ко времени срока ребенок получает от этого выгоду, так как деньги, которые были бы издержаны на платье, вносятся ему на текущий счет." Два часа в день дается на игры. "Мальчиков учат пению, и, если кто-нибудь обнаруживает наклонность к рисованию, его учат немножко и этому... Из нескольких мальчиков образована пожарная бригада, которая иногда оказывала в соседстве существенную помощь." Не ясно ли из этих немногих фактов, что вся сущность состоит в следующем: ограничение свободы не больше, нежели это абсолютно необходимо, содержание, насколько возможно, своим трудом, особенно усердный труд получает и экстренное вознаграждение, и, наконец, настолько свободы в упражнении способностей каждого, насколько это позволяется обстоятельствами.
      "Посредствующая система", принятая в последнее время с большим успехом в Ирландии, представляет в некоторой степени пример приложения тех же самых общих принципов. Заключенным, знающим какое-либо ремесло, эта система предоставляет "всю свободу, какая необходима для того, чтобы дать вполне выказаться силе самоотвержения и самообладания в преступнике, силе, которой нет возможности проявиться при суровых стеснениях обыкновенных тюрем.