Григорий Козинцев, Лев Кулиджанов, Сергей Бондарчук, Евгений Матвеев, Лариса Шепитько, Сергей Герасимов, Станислав Ростоцкий, Василий Шукшин, Элем Климов, Марлен Хуциев, Виктор Туров, Иосиф Хейфиц, Реваз Чхеидзе, Сико Долидзе, Иван Пырьев, Глеб Панфилов и многие другие, о ком я уже вспоминал, — идя рядом с ними, углубляясь в их работы, я постигал тайны кинематографического процесса и сложный мир художников экрана. Едва ли кто еще может похвалиться таким пантеоном учителей. Не беда, что общение происходило иногда в сложной обстановке. Ангельский характер режиссеру противопоказан, да и я, в силу своего положения в кинематографической иерархии, не мог быть ангелом, к тому же случались срывы, ошибки — кто от них застрахован. Особенно отягощала обязанность доводить до творца чье-то мнение, с которым вовсе не согласен, попадать в положение без вины виноватого.
      Глядя на экран, я не уставал восхищаться нашими актерами. Мы обладали лучшей в мире актерской школой. Они не все умели так ослепительно улыбаться или играть мышцами, как их голливудские коллеги. Но они не играли, не подражали персонажам, рожденным фантазией, как дрессированные обезьяны. Они жили на экране, воссоздавая полнокровные образы своих героев с достоверностью, которая покоряла зрителей. Сидящие в зале узнавали в них себя, своих близких, знакомых. Им верили, подражали, в них влюблялись или ненавидели — все всерьез. Именами героев называли детей. Среди актеров у меня было немало добрых знакомых и приятелей. Наиболее устойчивые и сердечные отношения были со сценаристами, собратьями по литературному цеху. Высшей наградой для себя считал радость зрителя.
      Едем домой. Водитель Алексей Иванович, многолетний мой спутник, человек молчаливый и скромный, вдруг заговорил. Да как!
      — Вышли мы вчера с женой из кинотеатра. Снег хлопьями падает, тепло, фонари светят. Красота! И на душе хорошо, как праздник. Жена тоже блаженно улыбается. А ведь эта картина про нашу жизнь, Леша, и локотком к моему боку жмется… Такой вечер прожили!
      Жена Алексея Ивановича, дама интеллигентная, образованная, работала переводчицей в некоей внешнеторговой организации, а смотрели они фильм “Москва слезам не верит”. Признание человека далекого от искусства для меня было дороже любого отзыва в печати. Режиссера Владимира Меньшова поливали то кипятком, то ледяной водой. Элита презрительно кривила губы: снял сказочку про социализм. А американская Киноакадемия присудила Оскара. Вероятно, за добрую улыбку авторов и красоту человеческих отношений.
      В 1985 году, в период начавшейся перестройки, я вышел на пенсию и оставил пост заместителя председателя Госкино. Но с кинематографом не расстался — Ермаш предложил мне должность редактора альманаха “Киносценарии”.
 
      Глава 3
      ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ ЛЖИ
 
      Судьба — великая шутница. Я сел за компьютер, чтобы начать последнюю и самую трагическую часть рассказа о своей жизни, 9 мая 2003 года, в день, обозначивший высшую точку звездного взлета моего народа — в праздник всенародного торжества и скорби, Праздник Победы над фашистской Германией. Я не подстраивал свою работу, чтобы столкнуть величие и падение Отчизны именно в этот день — так легла карта, независимо от моей воли. Еще вчера, внеся последние поправки в строки воспоминаний о второй моей жизни, я ломал голову над тем, как назвать последнюю часть воспоминаний об историческом катаклизме, быть свидетелем которого сподобила меня судьба. И лишь сегодня, услышав по радио звуки военных маршей и торжественные голоса дикторов, опомнился — сегодня же День Победы! Клянусь Твоим именем, Господи, что я не подстраивался к этой дате, чтобы заострить драматургию рассказа о своей жизни. Таково было веление судьбы.
 
      Весть о смерти Брежнева застала меня в командировке в Варшаве. Придя в посольство на траурный сбор и слушая сообщение посла, я почувствовал, что по щеке скатывается слеза. С чего бы это? Когда умер Сталин и плакали тысячи людей, в моей душе не шелохнулось скорбное чувство, хотя я был моложе, наивнее и более открыт для впечатлений бытия, а величие и незаменимость “отца народов”, казалось, пропитали даже воздух. Вроде бы сам Бог велел воспечаловаться, но сердце мое оставалось бесчувственным. А тут… Я бывал порой близок к “вождям” и знал о них довольно много такого, что начисто снимало ореол святости, которым окутывала их официальная пропаганда. Правда, с годами размягчалась душа, и каждая смерть вызывала сопереживание. Что же касается Брежнева, то неуклюжие попытки вознести его при жизни к горним высям вызывали, скорее, недобрый смех, чем восхищение. А кое-что, как, например, награждение орденом Победы и целый венок золотых геройских звезд, восторженный вой вокруг литературных упражнений, якобы написанных им, — все это вызывало возмущение. Но его смерть была предвестьем пугающих перемен. Что заместит привычный старческий маразм? Те, кто мог претендовать на партийный престол, мало чем отличались по возрасту от усопшего, а значит, станут “калифами на час” и так же через короткое время уедут из Дома профсоюзов на лафете под звуки трагического марша Шопена. Смена властей означала бесконечную череду перемен, в лучшем случае бесполезных, чаще вредных. Несмотря на отдаленность лет, хорошо запомнился кавардак, начавшийся после смерти Сталина и увенчавшийся воцарением “культа без личности”. Кто взорвет стоячее болото по смерти Брежнева? Увы, вокруг него осталась пустота.
      Советский посол в Польше, мой старый комсомольский друг Станислав Пилатович, когда мы остались вдвоем, спросил:
      — С чего ты так расчувствовался?
      — Черт его знает… Нехорошее предчувствие. Какой начнется бардак, и так дураки одолели…
      Стас махнул рукой:
      — Закроем тему…
      Я черкнул на листке бумаги: “Думаешь, слушают? Друзья ведь”.
      Он усмехнулся:
      — То-то оно. С врагами отношения ясные, а друг всегда загадка. — И щелкнув зажигалкой, предал огню мою бумажку. Что он имел в виду, стало известно позднее.
      С чего начинается Родина? С вокзального ресторана в Бресте. Едучи из-за рубежей, мы всегда заходили туда съесть тарелку борща, три-четыре штуки оладьев из тертой картошки со сметаной — “драников”, на белорусском языке. На этот раз возле буфета грохотал динамик радио, передавали сообщение о пленуме ЦК, на котором избрали Генерального секретаря взамен почившего Брежнева. Им стал Андропов. Когда диктор, зачитывая его биографию, сказал, что в недавнем прошлом он работал председателем Комитета госбезопасности, проходивший мимо нас мужик насмешливо буркнул:
      — Вот это самое главное. — И недобро засмеялся.
      Не все жители Бреста любили советскую власть и, особенно, КГБ.
      Андропов начал с закручивания гаек. По магазинам в рабочее время побежали опричники, отлавливая тех, кто, оставив на служебном столе бумажки, отправился по своим делам. В тронной речи было намечено очень много полезного. Но человек предполагает, а Бог располагает. Минул год, а то и меньше, и повезли на лафете из Колонного зала на Красную площадь под музыку Шопена только вошедшего во вкус власти Генерального секретаря. Не выдержали почки. На его место поставили древнего канцеляриста Черненко. Этого подвела любовь к рыбке. Говорили, что, поехав на курорт, отправился с местными кадрами на рыбалку. Ловили, думаю, на “самодур” — длинную леску с дюжиной крючков, наживленных цветной шерстяной ниткой. Процесс излюбленного номенклатурой способа ловли был несложен — сиди в лодочке и только успевай опускать и вытаскивать снасть да снимать глупую пикшу или ставридку. Тут же на бережку ее присаливали и коптили — божественная еда. Но прошел слух, что рыбкой угостил кто-то из друзей. Отведал Константин Устинович гостинца горячего копчения и вернулся в Москву кандидатом на лафет. Заходили кругами возле него кандидаты на престол. Помню показанную по телевидению сцену вручения больному удостоверения депутата Верховного Совета СССР. Рвавшийся к власти секретарь Московского горкома партии Владимир Гришин всячески изображал оптимизм, а Черненко, которого кое-как привели в вертикальное положение, не мог руку поднять, чтобы взять красную книжицу. И снова тащат по Охотному ряду лафет, украшенный цветами, и снова ждем вождя. А выбирать-то вроде не из кого… Были толковые мужики — Мазуров, Шелепин, но их уже безвозвратно отставили еще при жизни Леонида Ильича, как говорили, за “небрежность”. Толковый промышленник Долгих и кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК Белоруссии Машеров еще “не дозрели”. Близко к трону вертелся протеже “серого кардинала” Михаила Суслова, его земляк, бывший секретарь Ставропольского крайкома партии Горбачев, известный среди жаждавших минеральных вод и грязей как Миша-“конверт”. Но о нем никто всерьез и не думал. А расклад сил на заседании Политбюро оказался таким — кого-то услали в командировку, кто-то приболел, — и решили выйти на пленум с кандидатурой Горбачева. Я слышал, будто бы предложение внес Андрей Громыко — отсекший сразу притязания Гришина. Лучше бы у него отсох язык в эту минуту…
      Признаюсь в тяжком грехе: поначалу меня это назначение обрадовало. Слава Богу, остановили очередь подернутых плесенью отцов отечества, к власти пришел молодой и энергичный человек. Я вблизи видал его, только изредка бывая на заседаниях секретариата. Немного смущало, что был он многоречив и громкоголос, но выступал по делу, горячо и убежденно, не боялся пойти наперекор. В тронной речи пообещал он того, чего желали не только творческие работники, но и мы, бюрократы высокого ранга, — свободу, перестройку работы государственного механизма, ускорение развития. Стоял он на белой трибуне, украшенной цветами, молодой, обаятельный, в светлом костюме. И на душе светлело: наконец-то освободимся от повседневной опеки, давящего гнета беспрерывных указаний, подчас противоречивых и бестолковых. Была, правда, одна загадка, которую никто не пытался разгадать: странный визит секретаря ЦК КПСС к лидеру английских консерваторов леди Тэтчер и переговоры в формате один на один. Такого прежде не бывало. Итоги визита никак не комментировались. Наверное, была какая-то государственная необходимость. Незадолго перед тем Председателю Верховного Совета Николаю Викторовичу Подгорному надоело, видимо, сидеть да вручать ордена Брежневу, и он рванул в международный вояж к африканцам. Поездка была недолгой и результативной: президент, не зная тонкостей дипломатии, крепко наследил, поссорившись почти со всеми друзьями. На ближайшей сессии Верховного Совета окончилась его карьера. Политбюро не прощало самодеятельности. Так что визит Горбачева, очевидно, не противоречил линии партии. Но, заглядывая вперед, думаю, что он использовал тет-а-тет с английской леди, чтобы получить какие-то далеко идущие авансы. Для чаепитий у железной мадам хватало партнеров. Однако сомнения сомнениями, а факт был налицо — Горбачев стал первым лицом в государстве.
      Не понадобилось много времени, чтобы понять: мы получили в вожди Союза пустышку. Практических дел по “перестройке” и “ускорению” не последовало, если не считать антиалкогольной кампании. Поддержанный вторым секретарем ЦК Егором Кузьмичем Лигачевым, по слухам, выходцем из старообрядческой семьи, генсек дал команду — рушить спиртзаводы и вырубать виноградники. Следствием явилось разливанное море самопального питья и обвал государственного бюджета. Но это, как и другие практические вопросы экономики и государственного строительства, похоже, мало волновало вождя. Я помню только бесконечные речи и ни одной продуманной акции по подъему производства. Перестройку заболтали, а дела в промышленности и сельском хозяйстве шли все хуже. В магазинах опустели полки, а очереди опоясали прилегающие к торговым точкам территории.
      А Горбачев все раскручивал перестройку, или, вернее, себя на волне перестройки. Его влекли заоблачные выси, вселенский масштаб и стремление въехать в историю человечества на белом коне. С пылом и страстью неумного старшеклассника он возгласил: “Давайте дружить!” Это “ноу-хау” преподно-силось миру, как великое откровение, образец нового политического мышления. “Новое мышление” должно было положить предел войнам и распрям, а также всяческим классовым, расовым и национальным противоречиям. Кочуя из страны в страну, новоявленный мессия раздавал улыбки и брал авансы. Рядом с ним неизменно маячил исполненный державной озабоченности постный лик “первой леди”, Раисы Максимовны. Перед объективами телекамер она норовила стать так, чтобы быть всегда чуть-чуть впереди “Миши”, а вскорости выявилось, что Политбюро обрело в ее лице самого главного консультанта и советчика. Россия, особенно ее женская часть, дружно возненавидела “первую леди”. Бабий глаз сразу разобрал, кто в государственной спарке является ведущим, а кто ведомым. Мир посмеивался наивности и бесплодности призыва к “новому мышлению”, но охотно аплодировал советскому лидеру, ибо, разглагольствуя об общечеловеческих ценностях, он с завидным постоянством предавал интересы России, транжирил ее богатства. И не бескорыстно. В конвертах и чеках на его имя потекли сотни тысяч долларов — гонорары за прочитанные (и непрочитанные) лекции, авансы за будущие книги. Самой крупной “взяткой” стала Нобелевская премия мира, что-то около миллиона долларов. Поощряя развязанную в прессе травлю прежнего руководства за “привилегии”, чета Горбачевых заказала построить роскошную дачу в Крыму, сметная стоимость которой определялась примерно в 40 миллионов рублей (доллар в то время оценивался в 60 копеек).
      А на политическом небосклоне уже засветился уральский Пиночет — Ельцин.
      На V съезде Союза кинематографистов (1986 г.) мы столкнулись с открытой, враждебной партии и советской власти оппозицией. Это было первое, хорошо организованное выступление творческой интеллигенции. Я был на этом съезде и со стыдом смотрел, как “захлопали” доклад Кулиджанова, не дали закончить выступление Ермашу, согнали с трибуны вовсе не робкого Никиту Михалкова, пытавшегося воззвать к благоразумию, как поносили великих режиссеров… В президиум время от времени заглядывал секретарь ЦК Александр Яковлев, явно руководивший и направлявший съезд. Иногда он подзывал Шауро, и тот семенящей походкой трусил из зала к президиуму. Мне стыдно было за этого умного и тонкого человека, который вынужден прислуживать ничтожествам. В перерыве, возле входа в президиум, мелькнул знакомый седой чубчик Лигачева… А после выступления делегата от Грузии Эльдара Шенгелая я ушел со съезда. Под аплодисменты зала он возвестил: “Долой насилие партии над искусством! Наконец-то, освободившись от опеки верхов, мы сделаем студию “Грузия-фильм” рентабельной, а наши фильмы окупаемыми в прокате”. Я понял, что если это безответственное сборище возьмет власть в свои руки, то приведет советский кинематограф к краху. Однажды кто-то из мосфильмовских крикунов, претендующих на руководящую роль, решил подкрепиться мнением американского авторитета — крупного продюсера и с надеждой спросил: как он смотрит, чтобы управление на студиях отдать творческим работникам? Тот ответил коротко:
      — Это все равно, что управление сумасшедшим домом отдать в руки сумасшедшего.
      Уж кто-кто, а я-то знал, что грузинская студия и года не продержится на плаву без мощных вливаний из центра. Ее фильмы, за редким исключением, смотрели лишь в республике да в узком кругу особых ценителей киноискусства за ее пределами. Хотя среди работ грузинских мастеров были истинные шедевры, и я любил многие из них. Ни о какой рентабельности “Грузия-фильма” и речи быть не могло. Да и остальные республиканские студии существовали только за счет перераспределения доходов от проката картин центральных студий. Порой и этого не хватало, тогда мы укрепляли киноафишу дешевыми иноземными “завлекаловками” вроде “Есении” или “Королевы Марго”. Это называлось “перейти на содержание Бриджит Бардо”. Прокат фильмов — дело тонкое и искусное. Забегая вперед, замечу: первой крупной акцией, которую совершило новое руководство Госкино, действуя под диктовку руководства СК, была ликвидация прекрасно отлаженной системы проката фильмов.
      После съезда я зашел к Ермашу.
      — Филипп, что происходит? Весь съезд — откровенная вражеская акция.
      Он, прищурив глаза, смотрел вдаль. Взгляд был тусклый, без обычной иронической смешинки. Сняв очки, он принялся протирать их и ответил, не глядя мне в глаза:
      — Есть указание — крушить все подряд, разрушить до основания старую государственную машину…
      — А как же…
      Ермаш перебил меня:
      — У тебя есть вопросы по альманаху?
      — Нет, все в порядке.
      — Иди, работай.
      Он протянул руку, давая понять, что разговор окончен.
      Через несколько дней ко мне ввалился сценарист Женя Григорьев, как всегда пьяный, плюхнулся на стул к приставному столику. Не удивляясь бесцеремонности — за годы работы в Госкино привык и не к таким фортелям, — я спросил:
      — А здороваться тебя в детстве не учили? В чем дело?
      Не отвечая на мое замечание, он произнес:
      — Мы на секретариате союза решили освободить тебя от работы.
      Я, собственно, был готов к этому. Новые вожди союза во главе с Элемом Климовым на одном из первых заседаний составили рескрипционный список, в котором значились, как мне сообщили, 40 человек. Я входил в первую десятку. Но бесцеремонность Григорьева меня возмутила.
      — Знаешь, Женя, не вы меня ставили, не вам и освобождать.
      — Я по поручению секретариата.
      — Иди, посол, сначала проспись. Всего хорошего.- Он стал наливаться малиновой краской, того и гляди взорвется.
      Я вскочил на ноги и крикнул: — Вон! Пошел вон, иначе я тебя вышибу!
      Он что-то пробормотал и выскочил из кабинета. Я позвонил Ермашу и рассказал о визите. В ответ услышал смущенное:
      — Да, понимаешь, мы тут с Камшаловым подумали, что лучше тебе уйти…
      — А мне не могли сказать? Ждали, пока придет пьяный посол?
      — Да, понимаешь…
      — Понимаю. — Не попрощавшись, я бросил трубку. И это, кажется, был вообще наш последний разговор. У меня не появлялось желания общаться с человеком, с которым проработал около двадцати лет, верил, как товарищу, и который так мило, по-товарищески, меня предал. Я понимал, что он и сам висит на волоске, но трусливо отойти в сторонку — это недостойно мужчины. Видно, правдой было то, что мне говорил бывший сокурсник Филиппа по университету Наум Клейман. Есть, мол, коллеги, которые и десятилетия спустя переходят на другую сторону улицы, завидев Ермаша.
      Заведующему сектором кино Отдела Александру Камшалову, контролирующему кадровые перемены в системе кинематографа, звонить не стал — тот, судя по словам Ермаша, в курсе дела. Разве только поиздеваться? Он выказывал мне особое внимание — по поводу и без повода, особенно в предпраздничные дни, пел дифирамбы моему уму и проницательности, преклонялся перед военным прошлым и т. д. Ему я не верил и был осторожен в разговорах. Мне не нравилось его пристрастие ко всякого рода “клубничке” в кинематографической среде, будь то сплетни политического или семейного толка. Однажды он намекнул, что неплохо бы установить доверительные отношения и чтобы я приватно информировал его о действиях руководства кино и студий.
      Я отшутился:
      — Быть стукачом, Саша, не по моей части. Хочешь узнать, что думают Ермаш или мои коллеги по тому или иному вопросу, позвони к ним, пригласи к себе и выясни. — Он отступил; ты, мол, меня неправильно понял, я в том смысле, что звони почаще, советуйся…
      Я после разговора с Ермашом и попрощавшись с барельефом Пушкина, который сам повесил в кабинете, — альманах размещался в доме, принадлежавшем когда-то Ордину-Нащокину, и здесь поэт ночевал, бывая у своего друга, — отдал ключ бухгалтеру, сказав:
      — Ухожу. Совсем. Когда будет готов расчет, позвоните, приду за деньгами и устрою чаепитие.
      Так завершилось мое государственное служение кинематографу.
 
      Смешное и трагическое ходят рядом. Вскоре Ермаша отправили на пенсию, а председателем Госкино назначили главного “доводчика” Центральному Комитету на кинематографистов — Камшалова… Говорят, что по этому случаю в секретариате Союза были пляски:
      — Ура! Мы победили! Наш человек!
      Предательство в те дни ценилось очень высоко.
 
      Я был никому не нужен и уехал на дачу. За политической вакханалией наблюдал из “прекрасного, чудного далека”, следя за газетами и смотря телевизор. То, что доносили ко мне средства массовой информации, было кошмаром, порождением больного разума. Невооруженным глазом было видно, как вожди, и прежде всего генеральный секретарь ЦК, предавали партию и родину, освящая измену лозунгами о свободе, демократии и защите прав человека. Потом события конца восьмидесятых — начала девяностых годов попытаются назвать “бархатной революцией”. Наглая ложь, попытка отмыться от грязного прошлого. Демократические реформы начались с кровавых событий в Тбилиси, Вильнюсе, Приднестровье, Чечне. Через два года российский Пиночет ударил по парламенту из пушек, сотни человек погибли от рук неизвестных снайперов у Белого дома и телевизионного центра. Ельцин совершил государственный переворот под аплодисменты и восторженные крики писателей, поэтов, режиссеров, артистов, крупных ученых. Все они были хорошо известны людям, любимы народом. Им верили, за ними шли, и с их помощью ежечасно и ежеминутно шло дикое вранье — народу промывали мозги. Тысячные толпы, загипнотизированные обещаниями свободы и счастья, “как в свободном мире”, образцом которой представлялась Америка, орали: “Долой! Да здравствуют демократия, свобода и права человека!”.
      Трое предателей — Ельцин, Шушкевич и Кравчук — расторгли договор между тремя республиками — Россией, Украиной и Белоруссией. СССР распался. Горбачев, стоявший во главе восемнадцатимиллионной армии коммунистов, сдался без сопротивления, Ельцин убрал его с политического горизонта, как мальчишку. А тот даже не трепыхался, не пробовал переломить ситуацию. Почему? Я не помню ни одной серьезной акции коммунистических начальников, хотя бы попытавшихся остановить поток разрушения. Милиция, бдительно охранявшая сборища демократов, дубинками разгоняла демонстрации рядовых коммунистов, а генсек компартии, все так же мило улыбаясь, разъезжал по миру, внедряя “новое мышление”, собирая дань и набирая кредиты. Рядышком светился властный лик “царицы земли русской” — ее портрет ловко приткнули рядом с соответствующим аншлагом на обложке “Огонька”. Райкины наманикюренные пальчики также совершали хватательные движения, собирая где “зеленые”, а где и “брюлики”. Такого история не знала — вождь предал свою партию и подставил ее под разгром. По слабости характера и стечению обстоятельств? Нет. Думаю, сознательно, по указке щедрых хозяев и следуя собственной доктрине “нового мышления”. А дальше — пошло-поехало, “бархатная” революция набирала обороты и набухала кровью.
      Началась пора великой исторической лжи. Знаменитый автор фильма “Место встречи изменить нельзя” Станислав Говорухин оплакивал Россию, “которую мы потеряли”, представляя царскую империю как государство всеобщего благоденствия и всенародного счастья, стремительно входившее в число самых передовых держав мира. И хоть бы тень сомнения, хоть бы один вопрос: отчего же счастливый русский народ в двадцатом веке только за период с 1905 по 1917 год совершил три революции? Дурью маялись от избытка богатства, что ли? Как признак процветания деревни приводился довод: Россия кормила хлебом всю Европу. Спора нет — кормила, но сама-то жила впроголодь. Отчего же непрерывно богатеющий мужик жил в домишках-развалюхах, ходил в рванье и лаптях? Не знаю запаса жизненных наблюдений Говорухина, но я хорошо помню и косую избушку моего детства двадцатых годов, и осклизлые стены саманных халуп Саратовщины, и беспросветный мрак чувашских деревень поры сороковых годов. И пришли они к жизни такой не за годы советской власти, а наследуя предкам… Кое-кто уже затосковал о царе-батюшке. Если верить публикациям, то Николай и Александра были влюбленными голубками, вроде Ромео и Джульетты. Поверить, хоть и с трудом, можно, хотя гвардейские попойки молодых царевичей и игрища с балеринками вряд ли оставляли их девственными. Но царей, как говорится, уважают не за это. Начав царствование с Ходынки, Николай положил сотни тысяч солдатских жизней в бессмысленной войне с Японией, проиграв ей вчистую, влез в Первую мировую войну и вел ее бесславно, кончил свое царствование отречением от престола. Его уже в ходе перестройки возвели в ранг святых мучеников. Но Екатеринбургская ЧК казнила не царя всея Руси, а гражданина Романова, ведь он к этой поре уже преступил клятву, данную в момент помазания, предал народ, оставив его без власти… Мне жалко безвинно пострадавших принцесс и особенно малолетка Алексея. В отличие от Александры Федоровны, они не пытались править Россией, нанося немало вреда государю. Но если бы царь и члены семьи остались живы, скрывшись где-нибудь за границей, сколько скверны можно было ждать от них в политике? Итак, едва пошатнулась Россия через 60 лет, как в Москве появились претенденты на престол, и Никита Михалков, угодливо изгибаясь, водил по Кремлю толстозадого принца немецких кровей, весьма приблизительно связанного с семьей Романовых. До хрипоты принялись славить Алек- сандра II, царя-Освободителя, забывая при этом, что освободил он крестьян без земли — хочешь иметь землицу — плати выкуп, — и вскоре большинство крестьянских наделов ушло в залог банкам, совсем в духе закона о земле, принятого недавно современной Думой. За образец государственного деятеля современные правые радикалы приняли Столыпина, который провалил реформу деревни, оставив о себе память “столыпинскими галстуками” и “столыпинскими вагонами” для перевозки заключенных. Хотят даже памятник поставить. Хорошо бы с петлей вешателя и за тюремной решеткой.
      Потоки хулы и клеветы низвергаются на головы миллионов людей вот уже добрых 15 лет. Врут и по-крупному, и по мелочам.
      Российская интеллигенция, начиная с Василия Голицына, наперсника царицы Софьи, Радищева, декабристов, разночинцев, народников, легальных марксистов, звала народ к завоеванию справедливого и свободного мира, иные, как Чернышевский, не скрываясь, звали Русь к топору. Марксисты, не зная, в какой лагерь отнести интеллигенцию в классовом обществе, определили ее место как “прослойки”. Но она оказалась, скорее, прокладкой. Ее использовали и выкинули. Русская интеллигенция, — писал Алексей Толстой, — выросшая в безмятежном лоне крепостного права, революции испугалась не то что до смерти, а прямо — до мозговой рвоты…. Нельзя же так пугать людей! А? Посиживали в тиши сельской беседки, думали под пение птичек: а хорошо бы устроить так, чтобы все люди были счастливы… А когда приблизился тот, кого мечтали сделать счастливым, то пах он не розами, а немытыми портянками и мокрой сермягой, как протянул корявую руку на дружбу — шарахнулись от греха подальше. Российская интеллигенция предала столь любимый народ. Когда наступил победный час, то выяснилось, что ведать банком придется матросу Маркину, а управлять государством, заводами и фабриками — кухаркам. Пролетариат остался один на один с пирамидой проблем, не имея ни грамоты, ни опыта. А те, кто знал и мог — рванули за рубежи мятежной родины, посмеиваясь оттуда над неудачами и промахами новых правителей.
      История повторяется. В конце двадцатого века интеллигенция снова предала Россию, увлекши народ баснями о красивой жизни в “свободном мире”, расчистив путь к власти авантюристам и грабителям, ибо сама не сумела найти курс и повернуть корабль в страну всеобщего счастья и благоденствия. Она лишь смогла раскачать его и пустить ко дну. Оказывается, управлять-то не могут. Зато умеют блюсти собственный интерес и разворовывать народные деньги. Сегодняшнее горе — на вашей совести, учителя жизни. Прокладку использовали и выкинули.
      К новой власти пришли так называемые демократы, выкидыши интеллигентской среды. И первое, чем занялись — принялись бесстыдно красть, красть и красть. Горбачев сдал немцам плоды победы, за что получил звание “лучший немец века”. Егор Гайдар провел финансовую реформу, росчерком пера превратил в нищих 185 миллионов жителей России — такого не смог сделать даже Сталин, изрядно потрепавший деревню. Второй реформатор — Чубайс — распродал за “ваучеры”, то есть за копейки, крупнейшие предприятия России. Фабрики и заводы омертвели, колхозы развалились, а земля, бесценное и вечное богатство России, выставлена на торги. Проворные и бесстыдные “пацаны” взяли власть за горло, протянули бразды правления криминалу: “Рулите, в натуре и конкретно”. Как чертики из бутылки, повыскакивали миллионеры — банкиры, владельцы концернов, таинственных закрытых акционерных обществ. Секрета не было — миллионные состояния в основе своей имеют “черные” деньги. Крали и крадут все — предприниматели, “физические лица”, государственные деятели и правоохранители, чиновники всех рангов и мастей. Образовались крупные собственники, началась борьба за сферы влияния, ударили первые выстрелы наемных убийц. Общество начало бурно криминализироваться. Эфир заполнило громыхание поп-оркестров и истошный вой бездарных поп-звезд. Достоевский указал: красота спасет мир. Даешь красоту! Включаешь черный ящик, и в глаза тебе лезут голые женские задницы или сиськи, а то и открытое совокупление.
      Страх поселился под каждой крышей от Балтики до Тихого океана, от Белого моря до Черного, на улицах разбой и грабеж. В стране более десяти лет идет необъявленная гражданская война, не считая Чеченской, которую, совестливо опуская глаза, назвали антитеррористической операцией. Армия разложилась и обессилела. Дело доблести и долга, служение Родине — превратилось в презираемую повинность. Ежегодно насильственная смерть уносит сотни тысяч человек. Разве это не война? Обывателю все равно, кто у него забирает жизнь — чужеземельный фашист или “родной” наёмный убийца. Два миллиона беспризорников скитаются по стране. За решеткой ежегодно до миллиона заключенных, как в 1937-1938 годах. По нерадению новой власти жителей десятков городов в Сибири и на Дальнем Востоке и даже вблизи Москвы суровыми зимами вымораживают, словно тараканов, — дома не отапливаются, в них не подаются электроэнергия и вода. Такого история не помнит.
 
      Бывшая великая держава, родина плеяды прославленных поэтов и ученых, принесшая миру освобождение от фашизма, проложившая дорогу в космос, распласталась на одной седьмой части суши разоренная и обессиленная — приходите и володейте.
      Российская катастрофа приобрела планетарный характер. С развалом Советского Союза мир потерял устойчивость. Больше нет противовеса Соединенным Штатам, и они открыли эпоху государственного бандитизма. Наплевав на мнение Организации Объединенных Наций и ее Совета Безопасности, обрушили десятки тысяч бомб и ракет на Ирак, предварительно разоружив его. Уже вынашиваются планы оккупации других государств.